Глава XVII
Дикий мед
Грешок, не выдержав взгляда Гусева, потупился.
«Хлебну я с ним лиха», – решил Павел.
А потом подумал, коли держится парень, значит, есть еще шанс, что выйдет из него толк, получится не дите-переросток, а нормальный мужик. Солдат.
Меняя позицию, пробежал Студент. Случайно зацепился струной с «трофеями» за торчащую арматурину. Второпях освободившись, побежал дальше, присел перед заранее намеченным оконным проемом и дал короткую очередь.
Чеснок притащил рацию, протянул Гусеву гарнитуру:
– Ротный на связи.
Павел надел наушники.
– Гусев! Держишься?
– Держусь!
– Молодец! Потери большие?
Он быстро осмотрелся.
Застыв в неестественных позах, лежали трое убитых. Возле очередного раненого склонилась Олеся, накладывая на правое плечо повязку. Бинт сразу становился красным, раненый конвульсивно вздрагивал, девушка что-то говорила ему, а тот судорожно скреб руками замусоренный пыльный пол и дергал ногами.
– Вижу трех «двухсотых», одного «трехсотого».
– Санитарка жива?
– Так точно, жива.
– Пусть у тебя побудет. Мне она пока без надобности. У меня одни убитые. Гребаный «бэтээр» натворил дел! Сожгли гада!
– Я вижу! Чадит, аж солнце закрыло! У меня патроны кончаются!
– Понял! Отправлю четверых с цинками. Нагружу по полной, сколько смогут унести. У меня тут этого добра от опóзеров много осталось! Пулемет дам. Всех четверых оставишь у себя. Конец связи.
Гусев сдернул гарнитуру.
– Чеснок! Давай сюда Наумыча и Грешка!
Тот кивнул и привел обоих.
– Наумыч, – сказал Лютый, указав рукой направление, – давай к тому лестничному маршу, а ты, Грешок, – к тому. Сейчас по какому-то из них поднимутся четверо с пулеметом и цинками. Встретить и привести ко мне. Помогите цинки донести. Ясно?
– Так точно, – ответил Наумыч.
– Исполняйте.
Гусев повернулся к Чесноку.
– А ты будь рядом. Где тебя носит постоянно? Радист, твою мать!
– Я не радист! – возразил Чеснок. – Я ее у убитого радиста взял, чтобы не пропала без толку! Мне эта рация на фиг не нужна!
– А мне нужна! – зло оборвал его Павел. – Так что заткнись. Я тебе не твой бывший ротный. Еще раз вякнешь, останешься без зубов, как Студент. Понял?
Чеснок насупленно кивнул.
Пополнение встретил Грешок. Он проводил их к Гусеву.
– Молодец, – похвалил его Павел. – Иди, набивай магазины. Ты! – Гусев ткнул пальцем в пулеметчика. – Займешь позицию у того окна. За тобой – сектор от той пятиэтажки и вон до той! И чтоб ни одна сволота не прошла. Понял?
Лютый глянул на остальных.
– Второй взвод?
– Он самый.
– Как взводный?
– Убит, – буднично ответил солдат.
– Ладно, пристраивайтесь поудобнее, представление продолжается! – распорядился Гусев.
Новенькие разбежались, быстро включившись в бой уже на втором этаже.
Штрафники по одному подбегали к разложенным цинкам, торопливо набивали магазины и сразу же возвращались.
Подошел черед Циркача. Лютый искоса смотрел, как тот по очереди наполняет несколько автоматных рожков. По кисти правой руки, синей от наколок, текла струйка крови – сбил где-то второпях, капая в цинк с патронами. Блатной доставал их, помеченные своей кровью, вытирал о рукав спортивной куртки и защелкивал в магазин.
Между делом бросил на Гусева только один взгляд. Ничего особого в его глазах не было, но Павел оставался настороже.
– Че косишься, начальник? – не выдержал уголовник.
– Страшно, Циркач? – спросил Гусев, испытующе глядя на урку.
– Ты меня на понт не бери, начальник! – с вызовом ответил тот. – Я в таких передрягах бывал, что тебе и не приснится никогда.
– Жалко тебе Фантика?
– А ведь ты ссышь, а, начальник? – спросил Циркач, в свою очередь испытующе глянув на взводного. – Не очкуй! Ты его по-честному заделал. Предъявы нет.
Гусев ему не поверил.
Циркач, напевая веселый мотивчик, занял свою позицию.
Подкатил Клык.
– Чего он? – спросил, косясь на уголовника.
– Говорит, предъявы за Фантика нет.
– Не верь, – посоветовал Клык.
– А я и не верю.
Последним за патронами прибыл Студент.
– Во, закрутилось, а! – азартно крикнул Леха, бухаясь на колени, вываливая из разгрузки свои магазины.
– Ты чего довольный такой? – удивился Гусев.
– А че? – осклабился беззубо Студент.
Его глаза на закопченном лице весело блеснули.
«Вот псих», – с невольным восхищением подумал Павел.
– Чему радуешься, спрашиваю?
– А че мне, плакать, что ли? У нас Грешок для этого есть!
– Вроде держится он! – не согласился Гусев.
– Это я ему пинка дал, – довольно улыбнулся деснами Студент. – Сказал, завалю, если опять забьется в какую-нибудь щель. Я еще капитана ихнего грохнул! – похвастался Леха. – Прямо в морду ему попал! Он – брык, каска в сторону! Лепота!
– Ну, ты и зверюга! – улыбнулся Лютый.
– Не, я седня добрый, еще ни одного скальпа не снял!
– Уйди с глаз моих долой! – с нарочитой сердитостью приказал Павел. И добавил: – Смотри, не высовывайся без надобности!
Пригибаясь, прибежала Олеся, пристроилась рядом, похлопав Гусева по спине.
Тот, занятый стрельбой, обернулся не сразу – лишь когда в магазине закончились патроны.
– Что тебе, Олеся?
– Раненых в медсанбат надо! – крикнула девушка.
– Ты в своем уме? Какой медсанбат сейчас?!
– Ты командир, ты и думай, какой! Только раненых надо срочно туда доставить, иначе не доживут, – отрезала Олеся.
– Ты что, не понимаешь, что нас практически отрезали? И бой сейчас. опóзеры раненых, как куропаток, перещелкают.
– Ну а мне что делать?
– Значит, так! Сидишь тихо, не высовываешься! – распорядился Гусев. – Если будут новые раненые, оказывай помощь. А пока помогай забивать патроны тем, кто подойдет. Умеешь?
– Приходилось.
– Олеська, ты давно на войне?
– Давно! Полгода почти! Когда началось, меня как военнообязанного медика мобилизовали – и сюда. Даже не думала встретить тебя тут.
Она стала наполнять опустевший автоматный рожок.
Гусев дал короткую очередь. Горячая гильза попала сидящей на полу девушке за ворот. Олеся пронзительно завизжала, заставляя предполагать самое худшее.
Гусев грохнулся на колени рядом.
– Ранена??? Куда???
– Нет! Гильза за шиворот попала! Горячая! Жжет!
– Дура ты, Олеська! Напугала! – сказал Павел, снова поднимаясь на ноги.
– Сам ты дурак, Гусев! – парировала девушка. – На! – Протянула заполненный магазин.
– Куда высовываешься?! – рявкнул Лютый, прижимая ее рукой к полу.
Олеся недовольно отстранилась, поправила сползшее на лицо кепи, заправила под нее торчащие светлые волосы.
– У тебя кровь из раны пошла! – заметила девушка. – Садись, новую повязку наложу.
Гусев покорно опустился на колени. Олеся помогла ему стянуть куртку, осторожно размотала набухший кровью бинт, отбросила в сторону. Достала из сумки новый рулончик, разорвала зубами упаковку, извлекла пузырек с йодом, щедро полила на кровоточащее плечо Гусева. Тот зашипел, стиснув зубы. А девушка умело начала бинтовать рану.
– Бинты у меня кончаются.
– Сколько осталось? – спросил Гусев.
Олеся заглянула в сумку.
– Пять штук.
– Внизу есть запас?
– Я там специально одну сумку оставила. Если не разобрали, то есть.
– Чеснок! – позвал Лютый. – Давай Грешка сюда!
Когда Огрешков прибежал, Гусев скомандовал:
– Дуй вниз, найдешь сумку вот такую. – Он указал на сумку Олеси. – Тащи сюда. Если кто спросит, скажешь, я приказал! Выполняй! Только – пулей!
– Есть! – ответил Грешок и убежал, припадая на простреленную ногу.
Страх в его глазах никуда не делся, лишь затаился где-то в глубине.
«Ничего, – подумал Павел. – Не убьют, так нормальный солдат получится, не хуже других. А самострел… Мало ли, как в жизни может повернуться? Пацан ведь еще совсем, от мамкиной сиськи, можно сказать».
По оконному проему хлестнула пулеметная очередь.
«Откуда?!» – тревожно подумал Павел, невольно отпрянув в сторону, хоть и не маячил в окне. Посмотрел на Чеснока, тоже отпрыгнувшего подальше.
– Откуда? Заметил? – крикнул Гусев.
– Кажись, с пятиэтажки напротив! – крикнул в ответ Чеснок.
– Меняем позицию! – приказал Гусев и махнул рукой в сторону свободного окна в углу зала. – Хватай оставшиеся цинки! Олеська! За мной! Пригнись ниже, я тебя умоляю!
Он поволок здоровой рукой цинк с патронами. Анциферова и Чеснок последовали его примеру.
Лютый задержался возле пулеметчика.
– Видел, откуда лупануло?
– Да! Вон с того окна! – сообщил разгоряченный солдат.
– Так какого… он еще жив?! – зарычал Гусев. – Займись им! И не надо мне тут дуэлей! Вали его сразу, наверняка!
Пулемет заработал снова. Гусев увидел, как оконный проем противоположной пятиэтажки заволокло пылью.
Вдруг тело бойца откинуло назад. Вражеский пулеметчик успел сменить позицию и расстрелял своего противника. Мощные пули разворотили грудную клетку, пробили навылет.
Солдат, опрокинувшись на спину, мелко и часто вздрагивал. Под ним с пугающей быстротой разливалась большая темно-красная лужа.
Лютый зло выругался. Глянул на Олесю.
Та отрицательно покрутила головой, давая понять, что этот штрафник – не жилец.
Его рот исказила предсмертная гримаса, обнажив потемневшие неровные зубы.
Гусев увидел бегущего Студента.
– Куда ломишься?
– Позицию меняю!
– Пулемет возьми. Займись стрелком с пятиэтажки напротив. Смотри, осторожнее. Опытный, гад!
– Ой, боюсь-боюсь! – запричитал Леха, поднимая пулемет. – Грешок! Хватай цинк и за мной. Щас я этого стрелка ворошиловского поимею.
– Осторожнее, говорю! – еще раз напомнил Гусев.
Оба штрафника двинулись по лестничному маршу на почти разрушенный третий этаж универмага.
– Мне сверху видно все, ты так и знай! – напевал Леха, ужасно фальшивя.
Лютый добрался до намеченной позиции и открыл огонь. Ему на плечо легла рука девушки. Отстреляв магазин, он обернулся.
– Что стряслось, Олеся?
– Пойдем! – мотнула она головой в сторону.
– Куда? – не понял Лютый.
– Пойдем, говорю, – повторила Олеся, продолжая тянуть Гусева за собой.
Он послушно пошел за девушкой. Та завела его в полутемную, пахнущую пылью комнатку.
Приглядевшись, Павел увидел старый продавленный диван, перевернутый стол, много бумаг под ногами, разбитый системный блок компьютера и щедрую россыпь CDдисков.
Гусев поднял один, повертел в руках.
Олеся прильнула к нему и буквально потребовала:
– Люби меня!
– Ты что, Олеся?…
– Люби меня, Паша. Как раньше. Помнишь?
– Нашла время… Психическая, что ли? – проворчал неуверенно Павел.
– Сам ты психический, Гусев. Мы тут все психические. Господи! – начала заводиться девушка, в ее глазах выступили слезы. – Неужели ты не понимаешь, что нас могут убить прямо сейчас, в эту секунду? Неужели не понимаешь?! А я не хочу! Слышишь?! Мне страшно! Я жизни еще не видела!
Она, забывшись, в отчаянии стукнула Павла в раненое плечо.
Едва сдерживаясь от боли, он опустился на диван, сжал зубы, чтобы не застонать.
– Пашенька! Пашенька! Господи! Я же забыла, прости меня! Сейчас, у меня где-то промедол был… Сейчас!
Олеся вывалила содержимое сумки на пол, в полутьме торопливо нашла шприц-тюбик, сделала инъекцию Павлу. Тот затих, расслабился.
Девушка села рядом. Закрыв лицо ладонями, она вдруг заплакала навзрыд, повторяя сквозь всхлипывания:
– Господи! Какая же я дура! Какая дура!
– Олесь, не плачь. Не надо, – пробормотал одуревший Лютый.
Он обнял девушку, прижал покрепче.
Автомат с громким стуком упал на пол, сразу вернув обоих к грохочущей, стреляющей действительности.
Развернув девушку, Павел поцеловал ее в мокрую соленую от слез щеку, затем – в другую, такую же влажную и соленую.
Олеся замерла покорно, ее руки легли Гусеву на затылок.
– Паша…
Павел закрыл поцелуем ее горькие губы.
– Паша… Что же мы делаем…
– Молчи, молчи… – исступленно шептал Павел, покрывая ее лицо поцелуями.
Олеся, задыхаясь, шептала в ответ:
– А помнишь, как мы у моей тетки в деревне нашли брошенный пчелами улей?… Там мед был… Я такого меда никогда не ела раньше, и после – тоже.
– И я не ел, – шептал Лютый. – Я люблю тебя, Олеся… Знаешь, как мне было больно, когда мы расстались? Я даже училище хотел бросить, чтобы вернуться, разобраться во всем… Мать отговорила. Лучше бы бросил, сейчас бы в штрафниках не ходил…
– И мне было больно. Только не сразу, потом… А тогда я в другого влюбилась без памяти. Ты простишь меня, Паша?
– Тебе не в чем извиняться… Это жизнь, Олеся. Она нами крутит.
– Паша, я забеременеть хочу, чтобы меня в тыл отправили. Мне очень страшно, Паша, я жить хочу…
Павел отогнал назойливую мысль, что Олеська могла и раньше забеременеть. Разве не было у нее возможности? Красивая, страстная…
Он не хотел об этом думать. Думал о том, что если Олеся забеременеет, то это будет их ребенок, его ребенок.
Они любили друг друга на скрипящем пыльном диване под грохот разрывов, трескотню автоматных и пулеметных очередей.
Горька и сладка была эта любовь. Как тот дикий мед в брошенном пчелами улье.
ЦУМ штрафники отстояли. После нескольких яростных атак опóзеры отошли, усеяв подступы к универмагу десятками трупов.
У защитников тоже имелись потери, включая многочисленных раненых, так что Олесе работы хватило.
Увидеться им больше не удалось. Они расстались скомканно, торопливо, что-то говоря друг другу и целуясь.
Потом Гусев носился, стрелял, прятался от разрывов гранат, от свистящих пуль, шмякающихся в стены, опасно дзинькающих о металлические каркасы колонн. А Олеся перевязывала раненых, бегала с этажа на этаж.
Перестрелка увяла на рассвете.
Повисшая тишина оглушила людей. Чудовищная усталость валила с ног, солдаты засыпали там, где их застало внезапное затишье.
Никулишин лично расставил караулы, стараясь брать бойцов понадежней. Тщательно инструктировал, предупреждал, что тишина может оказаться обманчивой: от опóзеров надо ждать любого подвоха.
И он, и Гусев прекрасно понимали, что изможденные люди и без того держатся на одном честном слове. Их уже не пугала смерть. Порой в ней даже виделось избавление.
Через пару часов к зданию подобрались заградотрядовцы. С их помощью раненых эвакуировали в медсанбат, временно расположенный в одном из подвалов. С ранеными ушла и Олеся.
Гусев смотрел на нее из окна. Девушка шагала, опустив голову, не чувствуя его взгляд.
Неожиданно для себя Павел перекрестил Олесю.
Поскольку и комбат, и особист уже знали обстоятельства схватки Гусева с уголовником, нечего было и думать о том, чтобы выдать полученную в ножевой драке рану за боевую. К тому же Павел по-прежнему держался на ногах, и в медсанбат его не отправили.
