Дер. Чистое. «Построссиянское пространство»

Висевший на луке седла приемник хрипел и посвистывал, по временам начинал урчать и доносил в окружающий холодный мир какие-то вовсе уж невообразимые «звуки космоса». Потом вдруг щелкнуло, и совершенно ясно и чисто послышался бодрый голос диктора:

– Новое феминистическое движение в России набирает обороты. Как говорит лидер движения Раиса Скворцова: «Женщины только и ждали этого – им не хватало толчка! Мы надеемся, что настанет день, когда каждая уважающая себя девушка или женщина гордо скажет: «Я женщина, а не инкубатор!» – и откажется служить вбитым в голову патриархальным устоям!»

– Им не хватало толчка, – сказал Верещаев. – Толчок мы им обеспечим. Глубокий, грязный и вонючий.

Его уже не в первый раз поражала какая-то инфузорийная тупость правозащитных орд, буйствовавших на развалинах всего и вся. Казалось, кто-то открыл двери гигантского дурдома. Обитатели его не обращали внимания ни на что, кроме своего болезненно раздутого и полностью деформированного внутреннего мира, более реального для них, чем подлинная реальность.

Верещаев знал, отлично знал, что в Москве уже третьи сутки не работают системы отопления. Тем не менее радиостанция вещала из Москвы.

Он остановил коня, чтобы подождать сопровождавшего порученца – тот еще плоховато держался в седле. Огляделся. По расчищенной дороге в полукилометре тянулся обоз – несколько машин, самых разных; в Княжество шла новая партия беженцев. Еще дальше видна была другая ниточка транспорта, но Верещаев отвел взгляд.

От Петьки известий не было. Никаких. Сразу три девчонки ходили с зареванными мордочками, но бывший писатель, а ныне глава молодой спецслужбы цинично думал, что это пройдет, бабьи слезы – что вода. Но если Петька пропал и уже не вернется – вместе с ним сорвалось выполнение задания. Важного задания.

Этой мыслью, холодной и расчетливой, Ольгерд отгораживался от другой. От той, что он послал мальчишку на смерть.

Уже не первого. Надо привыкать.

У Димки – князя Дмитрия – сегодня ночью собиралось совещание. Прибыли новый Голова Воронежа атаман Василий Григорьевич Шукаев, «дед Артур» – бывший, еще из 70-х, спецназер ГРУ, а ныне «вселипецкий староста», как он сам о себе с юмором говорил, Артур Михайлович Возванцев, люди которого буквально десять дней назад «зачистили» родной Липецк, тамбовчане, пензяки, рязанцы, куряне, туляки… Ожидались представители из пока еще неподконтрольных повстанцам Орла, Брянска, Саранска, Сызрани, Саратова… Да и до того времени надо было сделать еще как минимум одно важное дело.

В общем, нелепо было думать сейчас о Петьке.

Верещаев повернулся в седле. Сопровождавший его порученец наконец-то догнал командира.

У мальчишки было странное прозвище – Багдад. Откуда оно взялось – он то ли на самом деле не помнил, то ли просто не хотел рассказывать, да по традиции этим не особо и интересовались. Захочет – расскажет когда-никогда; не захочет – значит, не захочет. Вообще его привез с собой юный адъютант «деда Артура» Вовка Семеров. Багдада подобрали по дороге, и мальчишка охотно согласился остаться в княжестве, а там как-то сам собой прибился к порученцам Верещаева. Но в поездку Ольгерд взял его сегодня в первый раз. Через что-то подобное проходили все порученцы… впрочем, Багдад об этом не знал. Он отдувался – так, словно сам тащил на себе лошадь по целине, а не ехал на ней. Лошадка, чувствуя, что на ней неопытный всадник, вовсю и с наслаждением дурила, только что не кусалась – вид у мальчишки был сердитый и жалобный.

– Короче повод, только голову ей не задирай, – Верещаев показал, как. – И колени сожми, покажи, кто хозяин…

– Вот так? – Мальчишка старательно, хотя и опасливо исполнил приказание.

– Примерно так… – Верещаев легонько нахлестнул круп своего солового жеребца, и тот послушно понес хозяина влево и вверх, на косогор. Багдад героически следовал за Ольгердом.

– Не шпорь, – через плечо посоветовал Верещаев, ловко нагибаясь в седле. – У коня шкура толстая, он твоих каблуков даже не чувствует. Руками и коленями можно управлять.

– А почему шпоры не носим? – Багдад вроде бы утвердился в седле и сейчас просто предоставил лошади возможность спешить за верещаевским жеребцом.

– Знаешь, как шведский король и полководец Карл Двенадцатый попал в плен к туркам во время заварухи в Бендерах?

– Неееет… – озадаченно протянул Багдад. Он еще не привык к манере Верещаева отвечать на вопросы историческими притчами.

– Да просто. На нем были немецкие шпоры, длинные такие… Он там из окна выпрыгнул, надо было пробежать сколько-то – а ноги в шпорах запутались. Зря смеешься, я серьезно. Запутались, упал, тут его янычары скрутили.

– Убили? – уточнил Багдад не без интереса.

– Нет, зачем. Они его, наоборот, изо всех сил старались на родину выпихнуть, в Швецию, как говорится, и лаской, и таской, и деньгой, и плетьей, а он ни в какую не уезжал.

– Во. А почему?

– К России быть поближе хотел, надеялся турок с нашими стравить. Это после Полтавы было. Про Полтаву-то знаешь?

– Ну… учили вроде.

– Ясно, – хмыкнул Верещаев. Багдад сердито засопел и чуть не сверзился с седла. Ольгерд между тем продолжал: – Я его в этом отношении никогда не понимал. Наши уже почти в Швецию десанты высаживали, а Его Величество какой-то ерундой за рубежом занимался вместо того, чтобы родину спасать. Он странный был, конечно, но все-таки – родина есть родина. Ее надо любить и защищать, особенно если ты – король, и храбрый король, и полководец опытный.

– А что такое родина? И где она – моя родина? И почему я должен ее любить? – голос Багдада был негромким, но настойчивым и серьезным. Он явно ждал ответа, но Верещаев молчал, пока кони, местами проседая по грудь, выносили седоков на косогор. Накатанная и утоптанная дорога уводила влево-вниз, однако Верещаев осадил коня над обрывом, и Багдад подъехал сбоку.

Впереди – внизу и в стороны – на заснеженной равнине заходящее солнце разбросало алые переливчатые искры. Словно строй витязей в серебряных кольчугах, хмурый и прочный, стоял дубняк вдоль лощины, по которой петляла замерзшая река – уже вся в сумрачных синих тенях, местами переходивших в плавную глубокую черноту. Воздух был тих, холоден и ясен до звона. Синеватое, густое, с первыми искрами звезд над головами всадников, дальше к горизонту небо светлело, становилось лимонно-желтым, а по сторонам от солнца вспыхивало раскинутыми алыми крыльями.

– Глупый ты, Багдад, – тихо сказал Верещаев, не двигаясь в седле. Мальчишка дерзко фыркнул:

– Почему еще?

– Да вот же она – Родина. – Ольгерд усмехнулся, не поворачиваясь, было слышно по голосу. – Разве можно это не любить? Разве можно не понимать это? Разве этого не достаточно, чтобы было за что сражаться? А то, на что ты обижаешься, это не Родина никакая. Это государство. Было и ушло. И не о чем плакать. А это – это отдавать нельзя. Этим не делятся. Этим не меняются. От этого не требуют ничего… и без этого не живут.

Он чуть повернулся в седле, смерил взглядом внимательно глядящего на него в ответ мальчишку. И улыбнулся:

– Ладно, поехали. Лоутона уже привезли, наверное.

Держа в руках рюкзак, полковник Лоутон остолбенело смотрел, как Верещаев проверяет автомат – новенький, с только что снятой смазкой «АКМ». Через плечо этого сумасшедшего висел офицерский ремень с тремя подсумками на четыре магазина каждый и длинным ножом. Лоутон был одет так же, как сам Верещаев, – в легкую бекешу, высокие бурки, теплые штаны, трехпалые перчатки на меху; только у американца была еще шапка с козырьком и длинными ушами и назатыльником, голова Верещаева была непокрыта. На дороге за двумя двойными полосами следов белого снега стоял «уазик» и два коня, которых держал в поводу мальчишка; рядом с Лоутоном в снегу торчали охотничьи лыжи. Возле «уазика» ухмылялись несколько федосовских порученцев, привезших пленного.

– Готово. – Дернув плечом, Верещаев протянул оружие и ремень американцу. – Пррошу.

– Что это значит? – тихо спросил американец, ставя в снег рюкзак с продуктами. Верещаев пожал плечами – даже с какой-то ленью, беззаботно:

– Вы можете быть свободны. Возьмите оружие, ну? Тяжело держать, я вам не вешалка.

Лоутон принял автомат, перехватил ремень. Какое-то время рассматривал и то и другое – словно ожидал, что все это вот сейчас испарится в никуда. Судя по его лицу, такой исход он бы счел куда более реальным, чем появление этих вещей. Когда полковник поднял глаза, Верещаев уже шел к ожидающей машине.

– Подождите! – отчаянно крикнул Лоутон, шагнул, провалился, упал на колено. Верещаев обернулся нетерпеливо:

– Что случилось?

– Что это значит? – Американец попробовал встать, опять провалился, наконец встал. – Что это за цирк?!

– Вы свободны, я же сказал. – Верещаев пожал плечами. Лоутон схватил его за руку. – Да перестаньте, что за странные жесты? – сердито спросил Верещаев. – Вы что, утопающий? Вот оружие с боеприпасами, вон продукты, вон лыжи. Идите куда хотите. Если не будете окончательным дураком – доберетесь к своей семье; удачи вам. Беседы с вами доставляли мне невыразимое эстетическое наслаждение.

– Я никуда не пойду, – резко сказал Лоутон.

– Еще новости, – вздохнул Верещаев.

– Я никуда не пойду. – Лоутон не отпускал русского. – Не думайте, я не боюсь. Я просто не могу уйти.

– Почему? – Верещаев рассеянно погрел ухо о серо-бежевое плечо бекеши.

– Не могу, – упрямо повторил Лоутон. – Я должен понять. Я должен знать.

– Что? – Верещаев погрел второе ухо, зевнул.

– То, что знаете и понимаете вы, – странным тоном ответил полковник.

– Ай, да бросьте. – Русский выдохнул в воздух облачко белесого морозца. – Слишком много думали в нашем уютном подвале, а я чушь нес, вот и нафантазировали про загадочную русскую душу. Что там мы можем знать – пьянь, грязь, срань; ссым под забор, блюем под плетень, подтираемся лопухом, медведе́й ебем… чужая жизнь копейка, своя – двушка медная… Идите себе домой. Пид пальми з бананями – маракуйю с омарами кушать и мулаток лапать.

– Я не уйду. – Лоутон покачал головой. – Пожалуйста. Я обязан понять.

Взяв американца за плечи – неожиданно – Верещаев подтянул его к себе. Лоутон увидел глаза – внимательные и чуточку сумасшедшие глаза; внимательный янтарь, как чаинки в нем – кусочки темного сумасшествия.

– Послушайте, Эдвард, – сказал русский. – Послушайте, если вы поймете то, о чем говорите, вы станете одним из нас. Примеров немало, просто вам о них не говорили. Возврата не будет. Это в тропики можно съездить отдохнуть в меру кошелька и фантазии, а потом забыть все начисто. Здесь – не отдыхают, даже когда отдыхают. Оглянитесь и посмотрите на этот снег и это небо. Это сумасшествие, оно холодное, безразличное и вечное, оно больше любого человека и любой придуманной людьми идеи, оно – вот! – И он толкнул Лоутона от себя. Американец с трудом удержался на ногах и повторил упрямо:

– Я хочу понять. Я должен вас понять. Любой ценой.

Верещаев отвернулся и крикнул:

– Багдад! Коней мне и товарищу Лоутону! Сам поедешь обратно в «уазике». – И, пока мальчишка бежал по дороге, таща за собой коней, изысканно осведомился у все еще столбенеющего американца: – Я надеюсь, вы умеете ездить верхом? У меня вечерняя прогулка, и я еще не закончил ее. Не откажите в любезности присоединиться ко мне в поездке.