Всю неделю лил дождь.

Он был не холодный, не осенний, а теплый, но уж больно нудный и постоянный. Он шел днем и шел ночью, им начинался вечер, и за ним пряталось утро.

Мы обалдевали от этого дождя.

Девчонки возились с мелкими, мелкие тоже не особо скучали – дрыхли, болтали, вылезали под дождь, играли в доминошки, карты, шашки и шахматы на расчерченной прямо на столе доске – все это им мы повырезали из деревяшек… Собственно, их-то жизнь не сильно изменилась, и даже Илья – его ожоги поджили наконец-то – как-то подзабыл ужас бомбежки и свою погибшую семью… Еды у нас хватало. Ну – пока хватало.

Мы вылизывали оружие – снова и снова. Собачились. Чуть не подрались из-за пистолетов – в результате «браунинги» достались Генку с Темычем, а я обломался. «М16» мы тоже поменяли на «АКМ», с ними было меньше возни. Только Санька взял себе пулемет. Тоже играли во все подряд… Во всем этом было что-то неправильное, но мы не находили в себе сил куда-то идти под дождем, а взрослого – приказать, выгнать нас – не было. Даже Санька как-то потускнел. И заколотил колодец, куда Генок сбросил зарезанного Дрына.

От нечего делать мы взялись разбираться с печкой. В принципе она была пока не нужна. Но, во-первых, готовить во дворе стало невозможно, а Ленок заявила, что мелким надо есть горячее, готовить же на очаге неудобно, то подгорает, то сырое остается, и все мы наживем гастрит и язву. Почему-то гастрит и язва нас сильно напугали, и мы приступили к решению проблемы.

Оказалось, что особой проблемы-то и нет. Надо было только почистить забитый по самый верх трубы дымоход и еще отодвинуть такую железную фигень вверху печки. О втором мы догадались экспериментальным путем и уже позже.

В трубу мы запихали младшего и самого тощего из наших пацанов – семилетку по прозвищу Пушок. Сперва тот выражал несогласие визгом (девчонки – и старшие и младшие – смотрели на нас, как на палачей, а мальчишки Пушку явно завидовали) и даже кусался, когда понял, что добром отбиться не удастся – но потом вошел во вкус и сопровождал активную работу в трубе завываниями и уханьем. Тут уж даже мы позавидовали…

Трубу Пушок прочистил (хотя с определенного момента я начал бояться, что он застрянет, правда). Но какой он оттуда вылез – вы бы видели, граждане избиратели! Во-первых, он был черный, как негр. Мы предполагали что-то подобное и запихали его в трубу в одних трусниках. Но это еще полбеды. Сажа сыпалась с него хлопьями, а часть ее попала через печь внутрь избы и категорически не желала вычищаться. Почти как перья. Знаете, что разлетевшиеся перья невероятно трудно вычистить? Вот и с сажей было то же самое.

Потом мы экспериментально затопили печь… и чуть не задохлись от активно повалившего внутрь избы какого-то особенно густого и агрессивного, почти живого дыма. Санька отступал последним и даже под дождем продолжал перхать, чихать и кашлять еще минут десять.

Положение спасла Ниночка – тихое большеглазое создание, которое попало к нам в приют всего год назад из какой-то деревенской семьи. Она решительно потребовала, чтобы ее посадили на плечи, и выдвинула эту самую железку, которая называлась вьюшка. После чего с плеч Генка сообщила, что в деревнях даже палку специальную держат – задвигать-выдвигать вьюшку. Мы притихли, пораженные мудростью селян. А Генок минут десять таскал Ниночку на себе уже просто так.

В общем, печка работала. В связи с чем – да чтоб всех разорвало, кто эти книжки писал! – Светик вспомнила, что в печках раньше парились, и она об этом читала. После этого девчонки стали поглядывать на нас с нехорошим интересом, как будто не париться собрались, а прямиком варить нас.

Но в одном они были правы. Мы и правда стали похожи на чушек, и, если с одеждой вопрос можно было как-то решить, то с мытьем… Бань в селе то ли не было отродясь, то ли они развалились к чертовой матери. Оставалось и правда мыться в печке. Ну, или просто посреди комнаты, тем более что Санек заявил, что ему лично нужна как минимум доменная печь. Я поддержал, что скорей зарасту грязью или буду мыться в луже, чем полезу в печку — и что в этом есть что-то нехорошее. Девчонки заявили, что немытым свиньям в луже самое место. Темыч коварно заявил, что и они сами не лучше нас и что, мол, пусть они пример и покажут.

Я вообще-то думал, что на этом дело и кончится. Но Светик и Ленок посовещались между собой и заявили, что, раз их мальчишки позорные трусы, то пример стойкости и мужества, как всегда, подадут русские женщины. Мы слегка офонарели, а девицы приказали нам натаскать дров, воды, зачем-то – соломы… и убираться под дождь.

Исполнив приказание, мы все – четверо старших и пятеро младших ребят – уселись под навесом покосившейся сараюшки. Нам даже подглядывать не хотелось. Не знаю, кому как, а мне было и правда жутковато думать, что девчонки собираются мыться в печке. Младшие смотрели круглыми глазами на дверь и на трубу, из которой пер дым. Бычок даже грыз ногти. Я дал ему по рукам и сказал:

– Сгорят еще…

– С этим надо делать что-то, – буркнул Санька, кивая на трубу. – Прет, как из кочегарки. Зимой с воздуха будет видно.

– Это дрова сырые, – возразил Темыч. – Сухие березки – и будет самый смак.

– Один фиг, – пробормотал Санька, – тепловыми приборами засекут… Эх, – он явно хотел матюкнуться, но глянул на младших и не стал, – а вот надо было нам с Антошей и старшаками уходить, ведь честное слово, надо было…

– Ты чего думаешь, – спросил я, – до зимы досидим?

– В ту войну кое-где по три года в лесах сидели, – задумчиво сказал Санька.

– Сравнил, – возразил я. – Может, война уже и кончилась.

– Для меня кончится, когда мы их выгоним или когда меня убьют, – сказал он. И нехорошо посмотрел на меня.

Я поспешил добавить:

– В смысле, может, наши уже победили…

– Да нет, – Санек вздохнул, – похоже, что нет… Приемник бы какой, хоть самый лажовый…

– Его тоже включать нельзя, – напомнил Темыч, – я зуб даю, тоже засекут. Их как-то фольгой надо обматывать, что ли, чтобы не засекли, я в кино видел, не помню толком…

– Между прочим, самолетов уже дней пять не слышно, – вспомнил Генок. – Погода нелетная, верняк.

– Я так думаю, – вдруг сказал Санек, – что мы этим… ну, оккупантам – мы им вообще не нужны. Никак. Даже как рабы. Мы лишние просто. Ну оставят они сколько-то там разных мудачков, в телике показывать. А так даже нефть нашу добывать или там землю пахать – разных пиндостанцев, всяких там уеб…ов, – он не удержался, – со всего света навезут типа как на плантации… А нас просто под корень. Так что их бить надо, пацаны. Не за родину даже, а просто чтоб выжить.

– Ты уже это говорил, – напомнил я.

– Говорил, – кивнул Санек. – А тут мы под дождик что-то раскисли. Вот помоемся… если живы будем – и я пойду гляну, чего на белом свете. А то грузовик да джип – маловато будет.

– Дядь Сань, – подал голос Илюшка, – вы опять воевать пойдете? Возьмите меня, а?

Мелкие дружным хором, хотя и негромко, начали ныть о том же. Глаза у них потихоньку загорелись – наверное, они вспомнили войну из телика. А я вспомнил красное крошево на месте головы Инны Павловны. И то, как грохнулся рядом с нами в кусты убитый солдат-негр… И вздохнул. И передернул плечами.

И подумал, что Санька – прав.

– А ну, умолкли к нехорошей маме! – рыкнул между тем Санька на младших и пощипал усики. (Он делал такой жест вот уже… да вот с эту неделю, когда прочно вообразил себе, что у него пробиваются усы.) – Вы как, – обратился он к нам, – со мной?

– Конечно, – ответил Генок. Мы с Темычем просто кивнули. – Только надо идти не вместе. Разойдемся в разные стороны, посмотрим, что где, и через пару дней вернемся. Тогда решим, что делать.

– Мысль, – одобрил Санька. – Да что там девчонки, поугорали, что ли?!

– Кому охота после бани на дождь идти, – философски заметил Темыч.

А Генок заявил:

– Да ерунда это. В печке мыться. Так не бывает. Там и не поместишься.

– Поместишься, – неожиданно сказал Пушок. – Даже Санька поместится. Она снутри большая.

– Тебе видней, – язвительно сказал Темыч.

– Ага, – спокойно согласился Пушок, – я только сперва испугался. И еще когда там через такой загиб проползал… немножко.

– Вот ты в печку и полезешь, – сказал Санька.

Пушок неожиданно согласился:

– Ну и полезу, раз все такие трусы.

Остальные мелкие, недовольные таким наглежем, заворчали, мы посмеялись. Пушок презрительно добавил:

– Это ж не сказка про Бабу Ягу.

Как раз на этих словах дверь приоткрылась, из нее потянуло паром – и Ленок, не показываясь, позвала:

– Мальчишки, идите, мы в другую комнату ушли!

Мы поднялись немного нехотя и переглядываясь. В конце концов было найдено решение – мелких погнали перед собой…

…Девчонки и правда смылись в соседнюю комнату – мы там прибрали, но не обживались. Оттуда слышались писк, смех и неразборчивые реплики. На полу было мокро, стояла жара, попахивало и правда баней. Над печью на нескольких веревках висело девчоночье барахло, кое-что сушилось прямо на самой печке. Стояло большое деревянное корыто, найденное в одном из домов деревни и размоченное под дождем; когда они успели приволочь – непонятно. Как было неясно и когда они заготовили березовые веники – свежие. Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и Светик сообщила:

– Соломы свежей напихайте, печка еще горячая совсем. И барахло кидайте в угол, мы потом постираем. А сами в одеяла завернитесь, мы потом все на печи просушим.

Дверь закрылась.

– Куда солому-то пихать? – пробормотал Темыч. – Она же и так натоплена…

– Внутрь, – Генок открыл заслонку. – Точно внутрь. Блин, мы же черные все будем… о, тут какой-то чан с водой, где они его взяли?

– Пихай побольше, – предложил я. – Девчонки справились как-то…

– Угу, вот сейчас позову, чтоб объяснили, – пробормотал Генок, глядя в печку. – А вообще, пацаны, тут и взрослый мужик поместится. Чесслово… – он оглянулся на нас. – Давайте это… раздеваться, что ли?

Я видел, что Саньке, например, больше всего хочется помыться просто снаружи, хотя бы стоя в том же корыте. Хотите смейтесь, хотите нет, но лезть в печку было жутко. Мелкие вообще смотрели почти все уже не круглыми, а огромными и круглыми глазами. Наконец Пушок на храбро подрагивающих ногах подошел к печке, потрогал ее пальцем. Сказал: «Ой-я, горячо». Сунул голову внутрь. Мы все наблюдали за ним с неподдельным интересом, как будто сейчас все решал он. Пушок оглянулся на нас и стал решительно раздеваться.

– Ладно, – буркнул Темыч, – куда он один, сожжется… Серень, давай соломы напихай, я с ним полезу. Смотрите, чтоб девки не подглядывали.

Я принялся набивать горячее нутро печки соломой. Остальные тоже неуверенно раздевались, глядя, как Темыч подсадил в печь Пушка, а сам неуверенно переминается с ноги на ногу. Мелкий же тем временем завопил изнутри восторженно:

– Ой, тут здорово, лезь скорей!

Темыч умоляюще посмотрел на меня:

– Заслонкой не закрывай.

Мне показалось, что ему хочется сложить руки перед грудью умоляющим жестом, и внезапно все мои опасения прошли.

– Да ладно тебе, – я улыбнулся, – глупости не говори, не в сказке же, правда. Давай вон, тебя зовут.

Пушок внутри попискивал что-то оптимистичное и призывное, как сурикат из документального фильма в своей норе. Темыч выдохнул и полез следом.

Я – если честно, не без удовольствия – прикрыл их заслонкой. На лицах у всех остальных опасение и неуверенность сменялись постепенно заинтересованностью.

Какое-то время в печке было тихо. Потом раздались совершенно определенные звуки парилки, и все облегченно вздохнули – честное слово, хором. Потом вибрирующе завизжал Пушок – но явно от удовольствия. Тем не менее в дверь из соседней комнаты постучали, и Ленок встревоженно спросила:

– Эй, что у вас?!

– Все нормально! – Санька припер дверь спиной.

– А чего Пух орет? Не мучайте мелких, вы, лбы здоровые!!!

Заслонка с дребезгом выпала, и Пушок, высунув голову, объяснил:

– А меня никто… уйййййййй! – Голова исчезла, похоже, Темыч врезал ему веником.

Ленка еще пару раз ткнулась с той стороны, но потом прекратила бессмысленные попытки и предупредила грозно:

– Уборка за вами!

Ну да, кто б сомневался. Санька кинул в дверь скомканными трусами-носками и буркнул:

– А стирка – за вами.

Мелкие вредно захихикали, сидя в ряд на нашем топчане и с интересом поглядывая на печку. Санька сказал Илюшке:

– Тебе не надо туда.

– Почему-у-у?! – возмутился наш найденыш.

– В корыте потом помоешься. У тебя… – Санька посмотрел на пол и договорил с усилием: – Ожоги еще не прошли…

…Как мылся – чего тут рассказывать? Знаю только, что потом я в первый раз за все последнее время спал по-настоящему глубоко, без сновидений, без кошмаров, как в уютном, темном, тихом и теплом помещении.

Когда я проснулся, дождя не было, через открытую дверь с улицы заглядывало раннее, но солнечное утро. Оказывается, старшие девчонки уже встали и сейчас тихим шепотом обсуждали на пороге какую-то проблему. Я прислушался.

– Я вообще не понимаю, – шептала Ленок. – Я же сама ведро вот сюда поставила, умучилась, сил выносить не было. А оно вынесено. Свет, ведь вынесено?

– Вынесено, – подтвердила Светик. – И барахло просушено все и сложено, а я ведь не доделала, так спать хотела… Чудеса…

– Чудеса… – шептала Ленка. – Может, пацаны?

– Да ты что, они и не вставали.

– Ну, малявки наши.

– И они не поднимались, ну мы же последние легли… Лен, – Светик понизила голос совсем до дыхания, я еле-еле слышал, сам от любопытства не дыша, – а ведь в той, ну, в соседней комнате… я заходила… там кто-то убрался. Выметено, и все сырое протерто, и окна вымыты… хоть сейчас мебель заноси и живи… И у нас тут тоже – окна протерты, а мы и не делали этого… Мы спали-то часа четыре, а тут всего понаделано – человек пять должны были работать. И бесшумно.

– Ага, ты же знаешь, – Ленок заговорила было громче, покосилась на нас – я успел притвориться спящим, – ты же знаешь, у меня сон чуткий. А тут спала, как колода…

– И я тоже, – сказала Светик. И вдруг протянула: – Ле-е-ен… а что, если это… что, если это – домовой?

– Кто-о-о-о?! – снова повысила голос и снова оглянулась на нас Ленок. – Ты чего, Светик, перенедоспала?!

– Ничего подобного, – Светик не обиделась. – Домовые есть, я точно помню. Я тогда еще маленькая была и жила с родителями… – Ее голос немного потускнел. – Только я вот этого как раз и не помню. Ни где, ни как мама и папа выглядели… – она тряхнула головой. – Ну вот. Он посмотрел, что мы тут обживаемся, проснулся и решил нам помочь.

– Нет, ты не перенедоспала, – убежденно заявила Ленка. – Ты недопереспала. Домовые какие-то…

– Ну а как ты эту фигню объяснишь? – спросила в голос теперь уже и Светик. – А что консервы из банки доедены, рыбные, а сама банка в мусорнике лежит?! Я проверила!

Завозился и чертыхнулся Темыч.

Я понял, что пора вставать.

Генок был одним из немногих, кто помнил, что его настоящая фамилия – Путин.

Вообще в самом этом факте ничего странного не было. Путиных в России намного больше, чем бывших президентов. Просто в младших классах фамилия Генка так достала его самого, что он возненавидел фамилию. И даже на произнесенное старшими – не откликался в принципе. Он был просто Генок. Обычный Генок. Чего вам еще надо?

Он шел по лесу почти без перерывов до трех дня, пока не стало жарко, как в печке. Паутина липла к лицу и рукам, нудно позванивали комары. Пару раз ему казалось, что слышен гул моторов, но снова и снова он понимал, что обманулся.

Ему стало скучно и немного страшно от этой пустоты, жары и того, какой вокруг большой лес. Когда они – все четверо – стоя за околицей, договаривались, кто куда пойдет, ему казалось, что это все равно. А сейчас Генок начал думать – может, если бы он пошел в другую сторону, то уже наткнулся бы…

На что бы наткнулся? Он как-то сразу вспомнил, что идет война, и опять прислушался. Нет, ничего.

Он попил из фляжки, но вода степлилась и отдавала чужими запахами – аспирином, пластмассой, еще чем-то непонятным и неприятным. Генок вообще стал за последнее время очень чутко различать запахи, но сейчас только поморщился и брезгливо вылил воду в трухлявый пень. Вообще-то это было нерационально, но, как это часто бывает, нерациональность оказалась вознагражденной сразу – в небольшом распадочке, заросшем диким терном, Генок нашел родничок. Из-под корней большого дуба пробивалась бесшумная маленькая струйка ледяной воды – и тут же исчезала непонятно где. Чавкая по мокрой земле кедами, Генок напился и наполнил фляжку. Подумал, напился снова и щедро вымазал руки и лицо холодной грязью. От комаров (надоели, паскуды!) и для маскировки.

И только потом увидел у корней того же дуба заткнутые под них утиную голову, какие-то перья и прочее.

Сперва Генок решил, что это работа какого-то зверя. Но только сперва, потому что голова была явно отрезана, да и перья – ощипаны. Кто-то, видимо, тоже набирал воды и спрятал все это. Человек. Человек, который считает нужным прятаться.

Мальчишка прислушался и принюхался. Через полминуты его нос уловил слабый запах дыма от костра…

…Мальчишка был обросший, волосы висели сосульками. Накидка из какой-то мешковины, под ней – майка, драные в никуда джинсы. Босой. Он сидел по-турецки и лопал жареную утку. Рядом лежали школьная поясная сумка с торчащими из нее магазинами, алюминиевая фляжка, ментовский «АКС-74У» со сложенным прикладом. Горел маленький и почти бездымный костерок. Жуя кусок утятины, мальчишка вскинул голову – и тут Генок его, как ни странно, узнал. И почти рассмеялся.

Это был Антон. Антон Басманов по прозвищу Папик. Потому что его папик – большой чиновник в мэрии – и правда был крут, как три часа варенное яйцо, и Антон на это то и дело нажимал: «А у меня папик…» Жили они где-то недалеко от детдома, и во время вылазок в город Генок с Антоном иногда пересекались. Он вообще был невредный парень, только заносчивый, ну а детдомовских просто презирал, что тут сказать. Без злобы, но презирал. Поэтому многие старались у него не одалживаться и не угощаться за его счет – а другие, наоборот, липли. Это уж кто как.

Но вот такая встреча была не более возможна, чем учеба Папика в этом самом инкубаторе. В смысле, такого не могло быть в принципе.

Но было. Папик – в обносках, с голыми пятками, но с автоматом – сидел в лесу и ел зажаренную на костре утку. Как бы не соврать, но в окончательной победе русских Генок подсознательно уверился именно в этот момент.

Честно сказать, сперва Генок собирался что-нибудь такое ляпнуть, поинтересней. Но потом сообразил, что ответом вполне могут быть не слова, а самая обычная очередь из автомата. Поэтому, лежа на животе за кустами, напряженно раздумывал: а что же ему, собственно, говорить-то?!

Мальчишек было двое. Оба – лет по пятнадцать-шестнадцать, чумазые, в маскировочных обносках и грязных, но несокрушимых берцах с двойной застежкой, в ярко-зеленых беретах, с кое-каким снаряжением и с оружием. На поясах – штыки, у одного – «АКС-74», у второго – незнакомый Саньке пулемет с лентами. Они сидели под деревьями, отдыхали, но не переставали смотреть – каждый за спину товарищу.

Санька сидел за невесть как и когда попавшим в цнинские леса гранитным валуном и поглядывал вниз через кусты, как эти двое молчат и, тоже неподвижно сидя, смотрят по сторонам. Он подумал, что Сереня был прав, когда утром сказал: «А почему мы ведем себя так, как будто никого, кроме нас, на свете не осталось? Может, сначала надо поискать не врага, чтобы тупо его завалить, а других таких же лесовиков?»

Да, Сереня умный пацан. Он был прав. Эти двое явно не были захватчиками – ни по возрасту, ни по внешности, ни по знакомым Саньке беретам. Такие носили мальчишки из тамбовской кадетки, с погранцовской роты.

Санька чуть переместил пулемет. Он уже привык к тяжести MG и ощущал ее, как присутствие хорошего друга. Но пулемет хорошо, а двое парней-погранцов – лучше. Особенно еще с одним пулеметом. Тем более что они выглядели не напуганными и не прячущимися.

– Пацаны, – сказал он громко.

И изумился: оба тут же оказались – перекатами – за ближайшими деревьями, из-за которых немедленно высунулись стволы. Деловито, быстро и почти бесшумно.

– Пацаны, – уже растерянно повторил Санька, – я свой.

Конечно, это звучало глупо. Но потом послышался все-таки не выстрел, а напряженный голос, произнесший бессмертную фразу:

– Свой своему поневоле брат… Эй, свой, из какого фильма слова?

– «Брат-два», – вспомнил Санька. И добавил: – Ну чего, поговорим? Есть о чем!

Степка Пеньков и Алешка Барутов были кадетами-погранцами из тамбовского корпуса, предпоследний курс. Во время наступления «большого П», как они определяли все произошедшее, по корпусу саданули «Томагавком», не пожалели. Уж что там и как там было – сложно рассказать, но кое-кто из оставшихся в живых кадетов побежал не к мамочке (а таких было очень много – наверное, одно дело в мирное время там учиться, а другое…), а драться. Бой на восточной окраине Тамбова был коротким, но яростным и кровопролитным. Конечно, не прорваться противник не мог по определению, но обошлось ему это дорого, хотя спонтанными защитниками никто не руководил. Мальчишки утащили с поля боя своего офицера-воспитателя, раненного в живот и голову, но он все равно умер у них на руках. Потом видели, как полтора десятка попавших в плен раненых или контуженных защитников – ментов, каких-то гражданских, каких-то военных, двух кадетов с последнего курса – связанных побросали на дорогу и переехали танком. Туда и сюда.

Дальше был лес, скитания с выходами к населенным пунктам и дорогам и злой, отчаянной пальбой по всему, что этой пальбы заслуживало. Кадеты питались тем, что находили в лесу (тут у них шло удачней, чем у детдомовцев) или отбивали. Кстати, пулемет Алешки – «Миними» – они тоже отбили, свой автомат Алешка утопил в болоте недалеко от Галдыма, когда уходили от погони.

Санька слушал погранцов и кивал. Потом спросил, поглаживая плавный изгиб пулеметного приклада:

– Ну и это… пацаны… что дальше думаете делать?

– Побежим сдаваться, – мрачно ответил Степка. – Только носки «Кометом» постираем и полосок себе на жопе нарежем, чтоб было издаля-а видать: свои, пиндосы.

Алешка нехорошо засмеялся и тоже спросил:

– Ну а ты, человек мира? Ты чего делать думаешь?

– Да я не думаю, я делаю, – сказал Санька. Он решился. – Со мной пойдете?

– А пошли ты с нами, – Степка. – Не один хрен?

– Не один, – покачал головой Санька. – У нас это… типа базы есть.

Я шел и размышлял, почему мы ведем себя так, как будто тут никого, кроме нас, нет.

Я уже спрашивал ребят об этом и искренне надеялся, что мы найдем в лесах других таких же, как мы. Может, найдем нашего физрука со старшими ребятами?

Ходить по лесу мне за последнее время понравилось. Чувствуешь себя неожиданно спокойно, и нервы не мотаются. Вообще, по-моему, когда кругом зелень – это самая правильная жизнь. Я и в приюте мог подолгу смотреть на обгрызенные тополя напротив, хотя они стараниями коммунальных служб на деревья мало походили. И даже оставшаяся за плечами одинокая ночевка в лесу оказалась вовсе не страшной. Я усиленно начал бояться еще когда только-только устроился на ночлег… и вдруг понял, что в лесу не страшно, а красиво и загадочно. Уснул без страха – и проснулся в мире, который был полон косыми лучами утреннего солнца и миллионами сверкающих капелек росы.

Правда, я сильно промок. Но дело шло к полудню, и просохнуть я успел тоже.

А еще я успел выйти на полузаросшую тропинку. По ней уже сто лет никто не то что не ездил, но, похоже, и не ходил, однако я насторожился и замедлил шаг. И услышал треск выстрелов впереди.

…Тропинка выходила к кустам, цепочкой огибавшим большущий луг. Чуть в стороне была проселочная дорога. Вот такие декорации. И на их фоне разыгрывался нехилый спектакль.

У края луга стояли три «Хаммера». Один горел. Рядом с ним лежал труп, другой свисал из верхнего люка. Еще два трупа лежали на дороге, а пять виднелись на лугу. С десяток живых шустро ползали по лугу в разных направлениях.

«Трх!» Я не понял, откуда донесся звук, но один из ползунков ткнулся лицом в землю. Остальные открыли беспорядочную пальбу в разные стороны, и я увидел, как вскинулся и осел под шумок еще один. Потом – тоже непонятно откуда, вроде бы отовсюду – донесся мужской голос:

– Пиндосы, а пиндосы! Бросай оружие, а то всех перещелкаем!

Пальба в разные стороны. Як в кино. Но в жизни, похоже, удача отвернулась от воинов демократии. Еще один – это я видел точно – получил пулю в висок, другой – в затылок вроде бы.

– И их осталось восемь, – пробормотал я, теперь точно подсчитав уцелевших.

Картина мне нравилась. Только я не мог понять, кто же так здорово постреливает и сколько их, этих стрелков? А голос опять раздался:

– Пиндосы, ну хватит в камбойцев играть, тут вам не Дикий Запад, а Русь-матушка, тут все всерьез, хоть и в шутку!

Пальба… Еще один готов. Оставшиеся семеро залегли плотно. Потом один пополз к «Хаммерам» – ага, решил добраться до рации. Я прицелился, собираясь тоже повеселиться, но тут опять хрякнул выстрел, и янки осталось шестеро.

– Энд шоу маст го о-о-о-он! – веселился невидимка. – Бросай оружие, вам говорю, вставай с поднятыми руками! Это… дроп е ганз, стенд ап, хэндз ап энд го ту зе род! Квикля!

Выстрелов в ответ не было. Прошло еще с полминуты – и вдруг кто-то что-то истошно заорал – и в сторону полетела первая винтовка…

…Из кустов на склоне холма появился тощий, длинный, как жердь, мужик лет сорока, в сапогах, болтающихся, как ведра, на его журавлиных ногах, и в камуфляже, сидящем, как вторая кожа. Он шел к стоящим на дороге американцам чуть ли не танцующей походкой, держа на локте «Тигр». Шел неспешно, по-хозяйски, и, когда кто-то из американцев, увидев, что к ним движется одиночка, дернулся было за пистолетом на бедре – на ходу небрежно выстрелил. Вопль боли – пуля раздробила янки кисть – и слова мужика:

– Э, пиндос, не надо. Ну вот, я ж предупреждал…

Подойдя, он по-хозяйски оглядел пленных – в том числе сидящего на земле раненого – и сокрушенно покачал головой:

– Ой, много вас… Никитос, давай сюда!

– Иду, па!

Из кустов за дорогой появился мальчишка лет двенадцати, такой же тощий и камуфлированный, но в кроссовках и со складной мелкокалиберной «Сайгой» в руках. Лицо мальчишки было азартным. Он ловко взял янки на прицел. Деловито заявил:

– Каску одну надо взять, Мишке ночной горшок нужен. И соль мамка просила. А этих че, валим?

– Не по-христиански получается, сынок, безоружных убивать, – строго сказал мужик. – Они, может, еще исправятся… Ну-ка, гости дорогие, – он повысил голос, – давай, раздевайся! Как это там по-вашему…

…За последнее время я видел мало смешного. Но сцена, свидетелем которой я стал, заставила меня надуть щеки и выпучить глаза.

Шестеро здоровых мужиков стояли на дороге голышом, в одних ботинках, которые мужик щедро позволил оставить, «чтоб ноги не покалечили». Раненого он прямо-таки приказал перевязать. Потом перекрестился, вздохнул печально и сказал мальчишке:

– Ну, Никит, приступай с богом к святому делу. Если им ума через голову в школе не вложили – будем, так сказать…

…Он их выпорол.

Вы можете смеяться, можете плакать, но это так и было. Наломав солидное число прутьев американского (!) клена, мальчишка, повесив «Сайгу» за плечо, принялся за дело.

Ой-ей-ей… Я смотрел вслед этой дикой колонне, тащившейся по проселку куда-то в сторону Тамбова. Так долго и с таким даже с некоторым сочувствием, что едва не упустил эту веселую парочку – благо оба деловито собирали трофеи, перекликаясь, как после удачной охоты.

Я был в тихом восторге. И понял, что это – именно то, что нам надо…

…Мужика звали Михаил Тимофеевич, был он тут лесником и что не поделил с пришельцами – не объяснял, но так или иначе жил вот уже месяц в землянке вместе со своим старшим сыном Никитой, младшим Мишкой и женой Еленой Ивановной. Примерно месяц назад открыл он и охотничий сезон – и пока самым жирным трофеем был сбитый из винтовки беспилотник. Как пояснил Михаил Тимофеевич, «надоел, паскудник, жужжит и жужжит, спать не дает».

Предложение перебраться к нам лесник встретил благосклонно. Вообще мне показалось, он ко всему происходящему, как это ни странно, относился с каким-то юморком. И старший сынок был явно такой же. По-моему, они оба смотрели на уничтожение пришельцев, как на истребление каких-то чрезмерно расплодившихся мелких хищников типа хорьков – ну надо числом убавить, вот и бьем, а так, может, они в природе даже и где-то полезные, тоже божьи твари; вот кур у нас душить перестанут – тут мы сразу бить прекратим, не звери, чай… Когда я – пока собирались – спросил его насчет войны, то Михаил Тимофеевич обрисовал ситуацию коротко и ясно:

– И не такое пережили.

С собой мы тащили на двух тачках два «Миними», пять «М16» – три обычные и две короткие, с раздвижными прикладами, – две «беретты», кучу боеприпасов и гранат, и еще разной мелочи. Еще одну «беретту» я наконец-то взял себе.

Впереди нашего каравана бежали псы лесника – кавказцы Кудряш и Серый.

«Ми-8» Темыч нашел в первый же вечер.

Развороченный большой вертолет – точнее, даже его обугленный остов – лежал прямо в лесу, сломав деревья потоньше и нанизавшись частями на более толстые. Подальше, около двух дубов, Темыч обнаружил три могилы. Просто холмики, уже зазеленевшие, с тонкими крестами из скрученных проволокой веток. На крестах висели шлемы. Между холмиками лежал кусок дюраля с выцарапанными именами-фамилиями, званиями и датами.

Темыч постоял около могил. Ему не было так уж грустно, он не знал этих людей, хотя и понимал, что это были наши военные. Потом мальчишка обыскал остатки вертолета и ничего толком не нашел. Пустые летели, что ли? Или должны были кого-то или что-то забрать? Размышляя об этом, он вернулся к могилам… и понял: а ведь кто-то же их похоронил, этих трех человек! И этот кто-то остался жив, и этот кто-то – явно не враг, уж больно по-нашему сделаны могилы…

Найти бы этого человека… Темыч вдруг подумал, как им всем не хватает взрослого. Хоть одного, чтобы… Что «чтобы» – Темыч не мог придумать, но снова и снова думал: не хватает. Правда, вертолет сбили давно. Наверное, еще в самом начале. И где этот оставшийся в живых – кто его знает…

Мальчишка заночевал около разбитого «Ми». Уснул не сразу, долго размышлял, куда идти утром…

…Утром проблема решилась сама собой. Темыча разбудило урчание мотора – мощное и тягучее. Еще толком не продрав глаза, он слинял в кусты поглубже и начал вслушиваться. Потом – то и дело останавливаясь и осматриваясь, – пошел на звук, который то обрывался, то снова возникал.

Буквально через пару минут мальчишка выбрался к проселку.

Приземистая черепаха танка – серо-зеленая – расположилась посреди проселка, то и дело взрыкивая движком и выплевывая облака гари. Рядом стояли широкий джип и какая-то фигняция вроде экскаватора. Человек десять-двенадцать копошились тут и там, стояли вдоль обочин, рассматривая лес по обе стороны дороги. Темыч понял, что они собираются то ли чинить, то ли тащить танк. Заглох, что ли?

Это были настоящие американцы. До Темыча это дошло с опозданием, и он удивленно всмотрелся. Точно американцы! Все!

– Блин, – прошептал Темыч, еле шевеля губами и не веря своим глазам.

Потом даже перестал дышать – голова одного из стоявших на обочине солдат повернулась точно в его сторону. Большие черные очки отразили блик солнца, и в животе у мальчишки сжалось. Какой-то подсознательный парализующий страх растекся по телу. Он не ощущал такого ни с теми латиноамериканцами, ни с неграми на дороге… Как будто его приморозили к земле. Он не мог отвести глаз. Не мог пошевелиться. Не мог даже думать. Наверное, так ощущает себя кролик, на которого посмотрел удав.

Американец неотрывно смотрел в его сторону. Большая рука в беспалой перчатке скользнула по винтовке, и оружие начало приподниматься. Так, словно его держал робот из фильма – медленно и уверенно…

…Откуда это пришло и кого он звал? Темыч не знал. Но его губы пошевелились, выдыхая (травинки возле рта мальчишки качнулись еле-еле…):

– Помоги… защити… помоги… отведи…

Черный блик исчез. Голова отвернулась. Опустился ствол винтовки.

Темыч снова принадлежал себе. И с трудом перевел дыхание… а потом ощутил злость. Растущую злость за свой беспомощный страх. Такую злость, что в ней сгорала даже обычная осторожность.

– Ах ты сука, – сказал Темыч негромко. И устроил ствол «АКМ» на толстом корне. – Ах ты ж сука… Ну я ж тебе…

Он выложил рядом две гранаты – с ледяным злым спокойствием. Разогнул усики чек. Потихоньку – чтоб не щелкнуть – перетянул флажок предохранителя автомата на «АВ».

Он видел, что этих – не меньше дюжины. Танк, джип, этот гребаный экскаватор… И где-то в уголке мозга понимал, что этот бой не выиграет.

А насрать.

Вытянув зубами обе чеки, он сплюнул. И метнул гранаты по дуге – одну и вторую. И схватился за автомат.

Одна граната звонко разорвалась на броне танка. Вторая хлопнула за спинами стоявших вдоль дороги солдат. А Темыч уже стрелял, стараясь отсекать очереди по три-четыре патрона. Он увидел, как упал тот, смотревший в его сторону – прошитый пулями «калаша», – и засмеялся сквозь зубы. Но в его сторону уже разворачивались пулеметы, журчала башня танка, стрекотали неслышно в пулеметном рокоте винтовки залегших солдат. Со щелчками полетела щепа.

На миг Темыч подумал: «Кувырок назад, ползком, бегом…» – но что-то толкнуло его, и он прохрипел: «Не погоните… не побегу, моя земля!» – и продолжал стрелять, не успевая и понимая, что его уже окружают перебежками, видя это, тыча ствол туда и сюда… Сменил магазин, не глядя, рванул затвор. На него упал толстый сук, срубленный очередью «Браунинга», больно ударил по спине – даже дыхание перехватило.

Все?..

… – Крррррой, мужики!!!

«Бум, бум, бум!» По броне машин начало растекаться темное пламя. Потом – пыхнуло из люка танка. Упал на колени, ткнулся лбом в броню выскочивший из носового люка танкист, его комбинезон горел. Джип рванулся вперед, пулемет и гранатомет в его кузове развернулись в руках солдат… но почти тут же его подбросило, опрокинуло. Двое стреляют с колена… и падают, они падают – у одного алое крошево полетело от головы, прямо через шлем… второй закрутился на земле и вытянулся… и вот уже бежит прочь последний… и один выстрел – громкий и резкий – ставит точку в слепом бессмысленном беге.

Тихо. Только трещит пламя на дороге.

– Эй! – оклик из леса. По-русски, почти добродушный… – Кто там палит-то?.

– Я, – говорит Темыч и закрыл глаза, не понимая, что происходит.

Светик готовила обед, когда в дом вихрем ворвались мелкие, игравшие во дворе, наперебой закричали:

– Возвращаются!

– Наши идут!

– В лесу!

– Скорей иди смотреть!

Девчонки посыпали наружу. И застыли у обваленного плетня, недоуменно глядя на то, как Санька – с пулеметом на плече и улыбкой на лице – шагает через заброшенный огород.

А за Санькой из леса выходили люди. Не только мальчишки. Нет – их было много, вооруженных и разно одетых.

Их было много.

Светик почувствовала, как перехватило горло. И – разревелась от неожиданного и почти болезненного ощущения счастья.