Четвертую винтовку принес Генок.

Вообще-то мы думали, что он сбежал, потому что позавчера ушел на рыбалку и пропал, а самоделковая удочка осталась на берегу. И сильно удивились, когда он, ни слова не говоря, возник на пороге, молча прошел к очагу и сел, положив рядом короткую винтовку и ремни с какими-то сумками. Потом сказал:

– Тут консервы. Немного, но есть.

– Откуда оружие? – хмуро спросил Санька, держа между колен свою «М16», с которой не расставался. – Ты где был?

– Он хочет, чтоб нас попалили, – зло сказал Дрын.

Три недели назад он наверняка полез бы в драку и точно избил бы Генка. Но это было три недели назад. За эти три недели все-все изменилось. Поэтому Дрын остался неподвижен и больше ничего не сказал, только сплюнул в огонь, а Генок просто не обратил на него внимания…

…Мы живем тут уже три недели. Вернее, двадцать три дня. Мы – это старшие: Санька, Генок, Темыч, я и Дрын; девчонки, тоже старшие – Светик и Ленок. Ну и мелкие – Илья и одиннадцать наших, шесть девчонок, пять мальчишек. У меня есть календарик, и я очень аккуратно вычеркиваю дни. А иногда просто смотрю на календарик – на ту сторону, где фотка нашего бывшего президента на фоне Кремля и красная надпись:

ЕДИНАЯ РОССИЯ – СИЛЬНАЯ РОССИЯ!

А началось все – и кончилось – двадцать семь дней назад.

Может быть, раньше. Просто тогда я этого не понимал. Я все свои тринадцать лет живу в детдоме, сколько себя помню, и другой жизни просто не знал, даже представить себе не мог, даже по кино. Не верилось, что правда бывает так, как там показывают… Нет, лет до десяти я тоже бегал к забору «встречать маму». А потом…

У нас самый обычный детдом. Таких десятки. На окраине Тамбова. Старое здание, его вечно ремонтируют по частям. Большинство работников – придурки и воры, но совсем уж отмороженных – нет. Нет извращенцев. Два или три – действительно хотят и любят работать с детьми. Но для меня хороший взрослый – это тот, который как можно меньше ко мне лезет. Что в морду, что с любовью, все равно какой.

Воспитанники – мы то есть – тоже обычные. Тех, кто любит без дела махать кулаками и тиранить младших за просто так – мало. Трое или четверо таких, как Дрын, и они не скооперировались. Большинство просто никому не нужные девчонки и мальчишки. Нариков нету, но почти все курят, а многие выпивают, если есть что.

Учить нас почти ничему не учат – зачем? В первом-третьем классе полно неграмотных, да и дальше много. Ясно же, что мы балласт, отработанный материал. Кормежка, сколько себя помню, была так себе – не очень плохая, не очень хорошая, очень однообразная, но регулярная. Может, поэтому, да еще потому, что не было у нас таких уж зверств со стороны персонала и старшаков, никого не держали голым в подвале, не закапывали мертвых за угольником – от нас почти и не убегали. Жили себе и жили. День прошел, другой прошел, неделя сложилась, а там и месяц, а из них – год…

Вот так, в общем. Так мы жили до мая.

Потом все случилось очень быстро. Как-то сразу перестали подвозить продукты, и вообще наш детдом повис в воздухе, как говорится. У нас были знакомые «за забором», конечно, они рассказывали что-то про импичмент, про власть, про войну даже, но и сами толком не понимали, что к чему, и рассказы получались сбивчивые. А потом город начал пустеть – не стремительно, но явно. Как-то утром выяснилось, что и директор, и вообще почти все взрослые смылись. Смылись, и все. Остались только Инна Павловна, воспиталка, и наш физрук, Антон Анатольевич. Но еды почти не было, а главное – никто не понимал, что происходит. Даже взрослые. Кстати, тут выяснилось, что это довольно страшно – когда взрослые растеряны. Мы на них плевали, конечно, но как-то привыкли, что они за все отвечают…

Потом стали разбредаться воспитанники. Не убегать, а именно разбредаться, не прячась. У кого-то оставались старые завязки с беспризорниками, кто-то просто уходил куда глаза глядят. Я тоже думал уйти, но, честно сказать, испугался, когда вышел в город. Тамбов был не то чтобы пустой… нет. Какой-то… в общем, я посмотрел, как на углу грабят продуктовый магазин, как мимо проехал грузовик с несколькими вооруженными ментами – они везли семьи, – и вернулся.

Той ночью ушел Антон Анатольевич. Мелкие рассказывали, что он приехал откуда-то и привез в своем «пирожке» винтовки, снаряжение, патроны… Коробки с консервами – много – и сухими супами он оставил Инне Павловне, а сам коротко переговорил со старшими ребятами – теми, кому было уже по шестнадцать-семнадцать лет, – и шестеро из них ушли с ним, взяв оружие и прочее. Я сам не видел, так говорили младшие. А остальные старшие просто разбежались по-тихому, и все.

В общем, скоро нас осталось столько, сколько я сказал вначале. За себя скажу – мне просто страшно было уходить. За остальных – не знаю. И еще – Инна Павловна, которая как-то о нас заботилась. Может, еще и поэтому не уходили – тут был взрослый…

Света давно не было. Воды тоже, и канализация не работала. Да вообще ничего не работало, хорошо, что уже был май и ночи стояли теплые.

А потом… потом…

…Мы их увидели, когда торчали на подоконнике между этажами. Я это часто вижу во сне. Улица, ветер гоняет пакет. На той стороне – пирамидалки в свежей зелени. Стоит какой-то дед с палкой.

А посреди улицы идут люди. Много, около сотни. В военной форме – не такой, как наша, стволы оружия влево-вправо, как в кино. А между ними едут угловатые машины, не очень большие, пятнистые. С ооновскими флагами, и стволы тоже влево-вправо. Люди в машинах смотрели по сторонам. Мы с Темычем – а как раз мы сидели на подоконнике – как маленькие бросились к Инне Павловне…

…К нам пришли ближе к вечеру. Мы все сидели в одной комнате, в девчоночьей спальне на втором этаже – мы и Инна Павловна. Теперь-то я понимаю – надо было сразу уходить. Но мы от того, что происходило, как-то окаменели. Я даже не помню, что делали весь день. По-моему, просто сидели в комнате, даже молча. И все. А потом по всему пустому зданию как-то очень громко раздались шаги, голоса, оклики. Смех. Смех был самым страшным. Мы повставали и сгрудились в углу. Дрын начал икать, громко так, я сперва удивился, а потом испугался – услышат… Девчонки затолкали младших за себя и как-то неосознанно прикрыли собой, как могли – собой и руками. А эти шли долго-долго, и я смотрел на дверь и думал только: ну что вы, скорее же идите, я не могу так…

И они вошли. Сперва один – вскинул оружие, но тут же его опустил и что-то сказал в коридор. Вошли еще двое. Они все были молодые, не очень высокие, смуглые. И смотрели на нас удивленно-непонимающе. На рукавах курток я увидел желто-сине-красные нашивки и вспомнил вдруг, что это флаг Колумбии. В нашем кабинете рядом с моей партой висела карта мира, а внизу – флажки разных государств. Я иногда подолгу смотрел и почти все запомнил. Это был колумбийский. Точно.

Они долго на нас смотрели. А мы на них. Или это мне показалось, что долго, от страха? Хотя не помню, чтобы я очень боялся. Я стал очень сонный и вялый, никакой прямо. Потом один вышел, что-то буркнув. Инна Павловна стала говорить по-английски – я не понимал, она говорила быстро, высоким голосом.

А потом один из солдат подошел к нам и ударил ее в живот прикладом винтовки – «М16», это даже пацаны знают, что есть такая и как она выглядит. Ударил, за вывернутую руку оттащил к кроватям, ударил еще раз – в лицо… и стал делать это.

Я сто раз видел это по видаку. Но тут не было ничего похожего. Он просто хрюкал как-то и двигался на женщине, приспустив штаны, а на ней все разорвав. Снаряжение ему мешало, я это видел. Мы все видели и все смотрели, только девчонки старались закрыть младшим глаза. Второй солдат стоял у дверей, курил и улыбался. Я слушал, как икает Дрын, как очень трудно дышит Генок и хнычет кто-то из младших. Я слушал и думал, что у меня теперь никогда в жизни не встанет. Так и думал. Только об этом.

Потом колумбиец кончил и, отойдя в угол, стал мочиться. Что-то спросил у своего приятеля, но тот помотал головой и затянулся поглубже. Тогда первый, застегнув штаны, подошел к кровати и выстрелил Инне Павловне в рот.

Никто не крикнул, хотя все мы дернулись, как будто через нашу кучку пропустили ток. А подушка на кровати стала красной, и головы у Инны Павловны больше не было.

Второй подошел к нам и потушил окурок о лоб Дрына. Тот заверещал – не закричал, а именно заверещал, и упал на колени. Мы подались в стороны. Солдат усмехнулся, взял Светика за волосы и потащил за собой.

Она закричала – страшно-страшно, пронзительно, вот так: «Ааааа!!!» Тогда закричали все, я тоже. Но первый начал стрелять – сперва в пол перед нами. Потом – в потолок (на нас посыпалась штукатурка). И мы замолчали, только Светик кричала и упиралась, а потом крикнула: «Сань-ка!» – и голос у нее стеклянно обломился.

Знаете, я сейчас часто думаю. Я думаю, если бы она не закричала имя – мы бы сейчас все были мертвые. Но она позвала Саньку. Светик ему нравилась с первого класса. А она на него не обращала внимания.

Но сейчас позвала.

Санька бросился вперед и сшиб солдата с ног. Он высокий, мощный и очень добрый, даже странно добрый для детдомовца. В пятнадцать лет потянет на семнадцатилетнего. В общем, он сшиб солдата, они упали на пол, Светик отлетела к стене и тоже упала. Потом мы все две или три секунды смотрели, как Санька и солдат барахтаются на полу.

Еще потом первый солдат – тот, который убил Инну Павловну – стал снимать винтовку с плеча и зацепился за снаряжение ремнем. Лицо у него было недоверчивое. А еще потом Темыч подошел (медленно-медленно) к борющимся, расстегнул ремень «М16» подмятого Санькой солдата, поднял ее и в упор застрелил первого колумбийца. Тот полетел к стене, ударился в нее и стал плеваться кровью, но быстро затих. Темыч приставил ствол к голове подмятого Санькой, но было уже ничего не нужно. Тот посинел и вывесил язык. Санька встал, еле расцепив пальцы, хрипя и пуская слюну. Потом подошел к Светику, поднял ее и стал целовать ей руки – жадно, как будто пил. А та ревела и гладила его по волосам…

…Последнего из троих Санька и Темыч застрелили на лестнице. Я взял его винтовку, никто не стал возражать. Мы вообще ничего не говорили друг другу и действовали очень слаженно, как будто какая-то программа включилась. Инну Павловну отнесли во двор и похоронили за складом. Потом собрали еду, какая была, какие-то лекарства, взяли одеяла, обобрали убитых. Как раз совсем стемнело. И мы, перебравшись через улицу, ушли в лес вдоль Цны…

…Конечно, никто из нас леса не знал. Нам всем он нравился, но представления о нем были самыми смутными, просто он теперь казался самым безопасным местом на белом свете. Мы шли до утра, без остановок, а потом забились в какой-то овраг и уснули кучей. И так делали еще два дня подряд. Младшие ни на что не жаловались ни единым словом и только цеплялись за нас, как за спасательные круги, при первой возможности. Зато то и дело хныкал Дрын. Просто так хныкал, нипочему.

Потом мы нашли Илью. Он шел нам навстречу по лесу – мальчишка лет семи-восьми, в когда-то хорошей, но разодранной в клочья одежде, с обгорелой спиной. Шел и стонал, мы даже сперва испугались все. Он и тогда ничего почти не рассказал, и потом мы смогли добиться только, что «все убегали на машинах, и мы с папой и мамой, а потом все загорелось». Дрын вдруг начал визжать, что и самим жрать нечего, а тут еще разные на дороге… Тогда Генок подошел к нему и молча ударил ногой по яйцам. И мы пошли дальше. Девчонки несли Илью (к вечеру он пошел сам). А Дрын – зареванный – нагнал нас через пару минут.

На следующий день мы нашли деревню. Просто в лесу, заброшенную сто лет назад, к ней даже дороги никакие не вели. И остались там жить.

Наверное, именно тогда мы стали приходить в себя. О себе скажу только, что на вторую ночь в этой деревне я вдруг проснулся и начал выть. Именно выть, громко и неудержимо. А потом кататься по полу. Я выл и катался… выл и катался… Потом кто-то взял меня за голову, и я уснул.

И почти у всех было что-то похожее. А потом человек как бы оживал…

…Жить в деревне оказалось трудно. Мы не знали, как топить печку, да и дров не было, поэтому просто сделали из кирпичей большой очаг в одном доме, целее других, даже с дверями и кроватью, из которой мы кое-как сделали шконки вполкомнаты. Охотиться не получалось, хотя у нас были винтовки – в лесу, казалось, ничего и живого-то нет, кроме мелких птичек. Мы как могли растягивали консервы и сухари, ели щавель и варили крапиву. Хорошо, что рядом оказалась рыбная речка, и рыба хорошо шла и на самодельные удочки. Еще на огородах оказалось много самосейки – картошки, свеклы, лука – и девчонки наперебой говорили, что к зиме мы соберем то, чего не сеяли, и с голоду не умрем. Мы как-то привыкли к мысли, что и правда будем тут зимовать. И часто думали о другом – у многих разваливалась обувка, почти у всех сильно истрепалась одежда.

А вот о том, что творится вокруг, мы не знали и не хотели знать. Даже не разговаривали об этом. В конце концов, тот мир, что бы с ним и в нем ни случилось, никогда не был нашим. Правда, часто над лесом пролетали самолеты… Но их гул был единственным напоминанием о мире взрослых с его непонятным ужасом…

…И вот Генок принес из того мира оружие.

– Не знаю, – угрюмо сказал Генок. – Не знаю я, что там… – он погладил ствол своего автомата. Помолчал и добавил: – По-моему, это оккупация типа.

Он уже рассказал, что и как. Ушел? Да, хотел уйти совсем. Затосковал, не мог больше нас видеть. Шел наугад, вышел к дороге, заставленной сгоревшими машинами. И люди там тоже были. Да. То, что осталось от них. Он уже тогда хотел повернуть, но все-таки пошел дальше. Дошел вечером до большого поселка. Огней почти нет, людей тоже. В крайнем доме был свет, он заглянул. Двое негров трахали бабу, еще один – мальчишку лет десяти-двенадцати, по всей комнате лежали оружие, снаряжение, жратва… Он дождался, пока там набалуются, уснут. И унес, что попалось под руку.

– Чего вернулся? – спросил я.

Генок хмуро ответил:

– Там некуда идти… – Посмотрел на нас, огонь очага раскрашивал его лицо. – Понимаете? Там уже не просто не наш мир. Там все не наше, мы там не нужны совсем.

– Что же делать? – тихо спросил Темыч.

Генок пожал плечами:

– Кабы знал… Потому и вернулся, что не знаю. Вместе как-то…

– А наши где? – спросил Санька.

Мы все посмотрели на него удивленно. Он произнес это слово «наши»… и я подумал: странно. О ком он? Но Генок, кажется, понял.

– Не знаю я… – тоскливо ответил он. – Я же не говорил ни с кем. Но эти ездят и ходят без опаски совсем. Разные. Американцы есть, я видел. А больше всякий сбродень.

– Ясен перец, – Дрын встал. – Все. Хорэ. Вы как хотите, а я ухожу.

– Куда? – уточнил Санька.

Дрын окрысился:

– На муда! Правда, что ли, тут зимовать?! Раз там, – он ткнул куда-то в направлении Москвы, – живут и не стреляют, значит, хватит х…й страдать, пора о себе подумать!

– Тебе рассказали, как там живут, – заметил Темыч.

– Много он видел! – Дрын попятился к дверям. – И не держите меня! Я тут не хочу гнить!

– Иди и догнивай там, – буркнул Санька. – Никто тебя не держит.

Дрын выбежал.

– Сдаст, – сказал Генок, вставая. – Сразу сдаст, как выйдет. Где тут?.. – он повозился с автоматом. – А, вот…

И тоже вышел. Его никто не удержал.

Мы трое остались сидеть у огня, держа в руках винтовки.

– Спать пора, – нехотя сказал Санька. Потом добавил: – Я утром пойду… ну, гляну, что там. Вообще. Со мной пойдете?

Темыч кивнул. Я тоже:

– Угу. С мелкими кто останется?

– Генок, он уже ходил… Знаете, пацаны, – Санька вздохнул. – Я вот думаю, думаю… Инна Пална… Она же нас правда любила. А мы ее не защитили. Не попробовали даже. Я вот думаю. Думаю… – он скривился и толкнул себя в висок кулаком.

Вошел Генок. Он был бледный и часто облизывался, потом сплюнул, садясь. Свесил голову между колен.

– Проводил? – спросил Санька.

Генок кивнул, не поднимая головы.

– А что тихо так?

Генок показал из рукава длинный нож с рифленой рукоятью. Сказал тихо, глядя в пол:

– Я его в колодец свалил, в заброшенный… – Потом встал и равнодушно сказал: – Пойду поблюю, не могу больше. Он такой… мягкий оказался…

Генок вышел. Мы остались сидеть. Кто-то из младших захныкал, Светик привстала, не глядя на нас, начала его успокаивать, перелегла поближе.

– Куда пойдем-то? – спросил Темыч.

Санька пожал плечами:

– Я не знаю. Пойдем. И все. Сереня, – повернулся он ко мне. Меня зовут Сергей. Ну, или Сереня… – Ты точно с нами?

– Угу, – буркнул я опять и кивнул. Провел рукой по ручке на «М16». – Давайте спать, а? Поздно уже.

Мы не договаривались – во сколько встать, и меня никто не будил. Проснувшись, я увидел, что Санька и Светик не спят. Он сидел и проверял магазины к винтовке, а она наливала воду в чайник. Пахло земляничным листом.

Я вышел из дома. Было еще почти совсем темно, туманище, прохладно. Где-то снова грохотал пролетающий самолет. Я отлил за углом полуразвалившегося сарая, умылся из канавы с неожиданно теплой водой, посидел немного, думая о том о сем. А когда вернулся, то и Ленок не спала, и Темыч с Генком поднялись. Смешно и дико, но о Дрыне никто не говорил и, по-моему, даже не вспоминал.

Девчонки разлили нам чай в консервные банки. Мы съели по две галеты – из тех, что принес Генок. Он сам сидел хмурый – кажется, пока меня не было, просился с Санькой и тот, похоже, ему отказал.

Пока мы с Темычем обувались, Санька со Светиком вышли. Потом, когда на выход двинулся и я, то увидел их. И остановился в дверях.

Они стояли в тумане недалеко от крыльца. По пояс. Неподвижно стояли, молча, ничего не делали, хотя мне сперва показалось, что они целуются. На самом деле Санька, чуть нагнув голову, просто смотрел в лицо Светику. А она свое лицо подняла и тоже… тоже просто смотрела. И еще Санька держал ее руки – обе сразу, спрятав в своих – у себя на груди.

Они были… не знаю. Не умею сказать. И не хочу говорить. Я только попятился, впихнул обратно зашипевшего что-то матерное Темыча и громко сказал, рискуя разбудить мелких:

– Ленок, дай там это…

– Что? – удивленно спросила она. У нее были красные глаза.

– Это! – повторил я. – Тьфу, блин, забыл из-за вас. Чего стоишь, Тем? Пошли!

– Совсем съехал, – тоже не очень тихо сказал Темыч.

В общем, когда мы вышли, Светик уже шла обратно к крыльцу. А Санька ждал нас около канавы.

Мы опять почти не говорили, как три недели назад, когда шли по лесу все вместе, не зная, куда. Но сейчас были другие причины.

Винтовки мы несли в руках, наготове. За прошедшее время мы худо-бедно с ними разобрались и даже научились разбирать – не полностью, но разбирать. И чистили после каждой стрельбы – слюной, это Темыч где-то то ли читал, то ли слышал, что оружие можно чистить слюнями. И он же сказал, что винтовки говно. Это было правдой, они нередко осекались, и мы долго мучились, прежде чем догадались, что такая пупочка сбоку у приклада – специально для того, чтобы запихать в патронник недошедший патрон. А какое оружие припер вчера Геныч – мы вообще не знали.

У нас было по две гранаты, у Саньки – пистолет. И у всех ножи, точнее – штыки. И снова странно. Мы ничего не обсуждали, ни о чем не спорили. Как будто все заранее решили. И как будто никак иначе быть не могло.

Может, и правда не могло.

Мы шли долго. Сперва по заросшей дороге, которая когда-то вела в деревню. Потом совсем лесом, потом вышли на просеку. Полностью рассвело, солнце целиком вылезло из-за горизонта. Я, если честно, даже подумал – заблудимся, не вернемся же. И как раз когда я это подумал, впереди замаячил просвет.

Нет, это оказалась не деревня, про которую рассказывал Геныч, а дорога. Асфальтовая, по другую ее сторону – метрах в сорока от нас – лежали несколько сброшенных под откос легковых машин, сгоревших, черных. А слева – метров за сто от нас, от кустов, в которых мы стояли, – ехала еще одна машина. Небольшая, оливково-зеленая, с развевающимся голубым флажком. В ней сидели трое: двое спереди, один сзади, опершись локтем на задранный в небо пулемет…

…Мы их убили.

Мы стреляли стоя, не прячась, когда машина почти поравнялась с нами. Винтовки мягко выговаривали «ду-дут, ду-дут», почти не отдавая в плечо. Мне в лицо летели гильзы Санька. Машина перевернулась и, падая, перерезала пополам уже мертвого водителя. Пулеметчик, которого выбросило из автомобиля попаданиями в грудь, лежал на дороге. Третий долетел почти до наших кустов и рухнул в траву.

«Ду-дут, ду-дут», – продолжал стрелять Темыч, пока Сашка, обжигая пальцы, не пригнул ствол его винтовки к земле.

«Бум!» Машина загорелась неярким пламенем, без киношного взрыва.

Мы стояли и смотрели, как она горит. Потом пошли на дорогу.

Пулеметчик оказался огромным негром. Определить, к какой армии принадлежали убитые, мы сначала не могли – флажок на машине был ооновским. И только когда я рассмотрел на разодранном пулей рукаве того, который долетел почти до наших кустов, тоже негра, зелено-бело-зеленый флажок, то машинально сказал:

– Нигерийцы.

– Один хер, – Санька уже потрошил патронную сумку убитого.

Мы с Темычем подобрали два «калаша» и пробовали подлезть к джипу, но не смогли – бледное пламя было очень сильным.

– Гранаты возьмите, вон там висят…

– Тихо! – выдохнул Темыч. – Мотор!

Мы, не сговариваясь, дернули обратно в кусты. Но остановились почти сразу. Переглянулись. Лица у моих дружков были возбужденными и испуганными.

– Один, – прошептал Темыч, как будто нас могли услышать. – Давайте еще, а?

– Посмотрим, – так же шепотом ответил Санька, и мы, крадучись, вернулись к дороге.

Грузовик – большой открытый старый «Бивер» (так сказал Санька, который увлекался разными ездящими штуками) – появился минут через пять. В кузове были сложены какие-то ящики. На них сидели двое негров, был установлен пулемет, в кабине виднелись еще двое. Я покосился на Саньку. Тот, перекатывая в ладони две маленькие гранаты, смотрел на замедляющий ход грузовик азартными глазами, потом сказал тихо:

– Когда рванет – стреляйте по всему сразу.

– Ты куда?!. – Темыч не договорил – Санька канул в кусты.

Мы переглянулись.

Грузовик остановился метров за пятьдесят от нас. Из кузова спрыгнул и, пригибаясь, пошел вперед, к трупу пулеметчика на дороге и горящему джипу, солдат. Второй встал и, пригнувшись, навел на кусты – точно на нас – пулемет. Мы замерли.

Негр прошел половину расстояния, все медленней и медленней. Потом – мы ничего не заметили, без всякого перехода – в кузове дважды грохнуло, пулеметчик исчез, и мы опять начали стрелять. Темыч в негра на дороге, а я как-то сразу сообразил и ударил по кабине, точно в лобовое стекло.

Из правой двери кто-то выпал, прыжками ринулся прочь и упал, словно на стену наткнувшись. Со стороны водителя стекло медленно осыпалось внутрь. Застреленный Темычем лежал на дороге – спиной к нам, так как бросился обратно.

Снова все получилось быстро и просто. Даже странно быстро и просто…

… – Хавка! – Темыч выбросил на дорогу один из ящиков. – Хавка-а-а, гля, пацаны, сколько хавки! Бля, бля, бля-а-а! – он даже заскулил. – Не унесем же!

– Брось! – Санька передал мне в руки тяжелый пулемет, как у немцев в фильмах про войну. – Брось на хрен, оружие берем, боеприпасы, а жрачки – потом, сколько сможем!

– Да куда нам столько оружия?! – Темыч, откусывал от большой сухой печенины, давясь, отпихивая локтем винтовку, и другой рукой набивал печенье в карманы.

– Оружие бери, чмо! – крикнул Санька.

Темыч поперхнулся… и стал потрошить «лифчик» убитого в кузове пулеметчика.

– Скорее, не может быть, чтобы не засекли все это… – Санька посмотрел на небо. – Фляжки надо взять, «лифчики» снять, давай, ну?!

Когда мы начали спешить, руки сами затряслись, пальцы стали путаться в застежках и креплениях… Ворочать мертвых было не противно – никак вообще, как будто это лежали манекены, мы один раз еще тогда грузили в какой-то магазин, подрабатывали…

Конечно, еду мы взяли тоже. Потом я думал, что все-таки, наверное, был прав Темыч, лучше было взять побольше еды, ну и боеприпасы, а не само оружие. Но тогда я не хотел возражать Саньке, мне казалось правильным то, что делал и говорил он.

Мы нагрузились тяжело. Килограммов по двадцать пять каждый. Я столько никогда в жизни не таскал далеко, а ведь нам предстояло возвращаться домой… Будь мы поопытней, мы бы попутали следы и спрятали часть груза где-нибудь в стороне. Но в тот момент мы были пьяны от удачи, от того, как все оказалось легко… и еще от чего-то, от какого-то непонятного, никогда раньше не испытанного ощущения. А раз неиспытанного – то и названия ему мы подобрать не могли.

Перед уходом Санька нацарапал штыком на водительской двери «Бивера»:

ВСЕМ ВОТ ТАКОЙ КОНЕЦ, Б…ДИ!

И нарисовал – как сто раз, наверное, делал на заборах и в предназначенных к сносу заброшенных домах, где мы иногда кучковались – грубое подобие того, что у каждого мужчины (и мальчишки) есть между ног. А ниже подписал:

ВОЗЬМЕТЕ У РУССКИХ!

Ой. Ё. Не знаю, как мы не переломились, пока тащили. Если бы не Санька – честное слово, побросали бы половину всего. Но он пер пулемет, один автомат и еще кучу разного…

Часа через два я был способен уже только переставлять ноги, и меня даже не интересовало, куда и когда мы выйдем. Пот заливал глаза. Комарье ело меня заживо. Плечи растерли ремни.

Короче, я не поверил, когда мы вдруг вывалились (иначе не скажешь) к речке, за которой начиналась наша деревня. В речке плескались наши мелкие пацаны, а Ленок за ними наблюдала.

Нас увидели сразу. Ленок рванула в деревню. Мелкие повыскакивали из воды. И ломанулись к нам толпой – с огромными глазами, но потом сразу остановились и пошли на приличном расстоянии, не сводя с нас глаз и зачарованно перешептываясь:

– Автомат какой…

– Ты придурок, это пулемет. У Шварценеггера такой был…

– Ну и гонишь ты все…

– Я тоже такой хочу…

– Ага, натяни себе знаешь куда?..

– А куда они ходили?

– Спроси.

– Спроси ты…

– Не, на х…й.

– А я тоже в следующий раз с ними пойду.

– Ага, а Санька тебе пи…ды знаешь как…

– Хорэ матюкаться! – вдруг вызверился Санек.

Все остолбенели и притихли.

– Блин, еще раз мат услышу – урою на хрен! Ты, ты, ты! – он ткнул в пацанов постарше, Вовку, Бычка и Симку. – Забрали хавку, быстро в дом отнесли! Остальные свалили купаться, пошли отсюда!

Девчонки уже бежали навстречу, и Санька кивнул им.

– Пришли…

Назначенные мелкие уже мелькали пятками в сторону «нашего дома», таща банки-коробки.

– Лен, давай иди, опять за ними посмотри…

Она пошла, оглядываясь и гоня перед собой остальных. Светик молча приняла у Санька автомат, и тот тяжело перевел дух.

– Устал… – признался он.

Я проснулся около трех часов дня. Было жарко, пахло супом – с мясом! Мелкие почти все сидели в углу комнаты вокруг Ленка, та что-то им объясняла, чертя на стене углем буквы. Темыч спал рядом со мной. Светик сидела у очага, на котором булькала большая кособокая кастрюля с проволочной петлей. Санька разбирал на полу пулемет, тихо поругиваясь. Около него устроился Илюшка. Геныч сидел на пороге спиной к нам – дулся, кажется.

Я лежал неподвижно и не понимал, что чувствую. Ни разу за все мои тринадцать лет я ничего такого не ощущал. Мне хотелось плакать и в то же время было очень хорошо… и еще что-то…

– Дядь Сань, – услышал я голос Ильи и увидел, как двинулись его лопатки под свежим бинтом, пропитанным чем-то от ожогов. Ожоги заживали плохо…

– М-м? – буркнул Санька.

– А вы воевать ходили?

– М-угу.

– А вы победили?

– М-угу, – Санька с натугой вытащил ствол, начал что-то говорить про маму, но оборвал себя.

– А тогда можно к маме вернуться?

Санька поднял голову. Илья осекся, и у него набухла нижняя губа.

Светик оказалась рядом с ним и обняла за плечи.

– Пока нельзя, – сказала она, осторожно гладя мальчишку по шее и затылку. – Там злые люди. Их много пока. Вот когда всех прогонят… ты вернешься к маме и папе. Обязательно, Илюшка. Мы с дядей Саней сами тебя отведем. А пока ты поживешь с нами, да?

Илья секунду смотрел на нее. Потом быстро кивнул и спрятал голову у нее на боку, как совсем мелкий. Глаза Светки стали огромными, но остались сухими. Санька закашлялся… и у него стало нехорошее лицо. Многообещающее лицо. Страшное.

– А они сюда не придут? – спросил Илья, не отрываясь от Светика.

– Кто? – выдохнула девчонка.

– Они, – Илюшка дрожаще вздохнул. – Которые нас подожгли…

– Не придут, – буркнул Санька. – Обсосутся приходить, ходилки еще не отрастили. Слышь, герой. Дай-ка мне вон ту штуку и подержи вот тут…

Я уже почти совсем решил встать (суп, кажется, был готов), но тут Ленок в углу сказала:

– О, а где ты это нашла?

В руках у одной из девчонок была разбухшая от сырости старая книжка с неразличимой обложкой. Девчонка махнула рукой:

– Там, в одном доме.

– Сколько раз я говорила, – Ленок несильно стукнула ее по носу этой книжкой. – Сколько говорила – не суйтесь в старые дома, прихлопнет, как таракана!.. Это букварь… Какой старый, – Ленок улыбнулась, – я такого и не видела… Ну-ка, что тут, на первой странице? – она открыла книгу.

Мелкие сосредоточенно зашушукали, потом кто-то прочел:

– Мы не рабы. Рабы не мы.

– Правильно, – сказала Ленок. – Мы не рабы. Рабы не мы. А теперь давайте это повторим вместе. И погромче. Поняли?

– Мы не рабы! Рабы не мы!..

– В общем, так, – Санька затушил окурок о носок кроссовки. – Хватит мотаться по округе, переходим на ночную жизнь. Все. Старшие, младшие… Чую – нас будут искать с воздуха. Давайте мозговать, как не попалиться.

– Думаешь, из-за сегодняшнего будут искать? – спросил Генок.

Санька поморщился:

– Из-за послезавтрашнего… Помнишь, как к той деревне выйти, где ты был?

– Помню, – усмехнулся Генок.

– Ну вот и поговорим. Когда искупаемся! – Санька шлепнул себя по бедрам и прыгнул с ветлы, на которой мы сидели, в реку.