Глава 5
Подворный обход

Цимбаларя разбудили звуки, для современного городского зрителя довольно непривычные – грохотали дрова, сваленные на топочный лист, лязгала печная дверца, бряцал совок, которым выгребали золу из поддувала.

В окнах ещё стоял непроглядный мрак, а Парамоновна уже вовсю хозяйничала в избе, изрядно выстывшей за ночь.

Едва очухавшись от сна, Цимбаларь пробормотал:

– Моё почтение… А как вы сюда попали? Я ведь дверь вроде запирал.

– Толку-то… У нас запоры такие, что если дверь хорошенько дёрнуть, она сама откроется, – кряхтя возле печки, пояснила Парамоновна. – Я эту избу уже лет двадцать как топлю. Каждый гвоздик в ней знаю.

– Тогда вы, наверное, и моего предшественника знали. Старшего лейтенанта Черенкова, который в прошлом году погиб.

– Митьку-то? Как облупленного знала, – скорбно вздохнула Парамоновна. – Он мне, почитай, вместо родного сына был. Сама его в последний путь обряжала.

– Как вы считаете, за что его убили?

– Про это ты у своих сослуживцев спрашивай, которые следствие проводили. – Огонь в печке уже гудел вовсю. – Наше дело маленькое.

– Следствие как раз таки ничего и не нашло. А меня интересует ваше личное мнение.

– Чужой он здесь был, потому и убили, – категоричным тоном заявила Парамоновна.

– Тогда, значит, и меня убьют? – с ленцой поинтересовался Цимбаларь.

– Необязательно, – ответила Парамоновна, словно речь шла о каких-то хозяйственных проблемах. – Смотря как ты себя поведёшь.

– А как себя нужно вести?

– Как душа подсказывает, так и веди. Жизнь сама всё рассудит.

– В лучшую сторону? Или в худшую?

– Сторона у одёжки бывает. Лицевая да изнаночная. А у жизни сторон нет. Она всему начало, она всему и конец.

– Вам виднее, – сказал Цимбаларь, относившийся к старухам примерно так же, как Ваня Коршун к котам. – Но за редким исключением человека просто так не убивают. Кому-то он, наверное, мешал… И вообще, зачем Черенков на ночь глядя попёрся на коровник? Доярок с ворованным молоком ловить?

– У нас молоко не воруют, – тем же безапелляционным тоном ответила Парамоновна. – В каждом дворе своя корова, а то и две… На коровник его из какого-то другого места притащили, уже мёртвого. Хотели, должно быть, в отстойник бросить, да, видно, спугнул кто-то супостатов. Или сил не хватило чёрное дело до конца довести.

– В какой отстойник? – не понял Цимбаларь.

– Это яма такая, в которую жидкий навоз стекает, – пояснила Паромоновна. – Соломы у нас мало, подстилка торфяная. Вот яму и вырыли, чтобы жижу собирать. Если бы Митька в отстойнике с годик полежал, от него бы и косточек не осталось.

– Почему вы решили, что его убили в другом месте?

– По одежде было видно, что его за ноги по снегу волокли. Под тулуп целый ком набился. Я как утром глянула, сразу всё поняла.

– Вы это следователям говорили?

– Они меня не спрашивали. Вечером придут, пельменей с водочкой навернут и на печку спать лезут… Да и какая разница, где его убили! Всё одно наша Чаруса виновата… Ты завтракать будешь?

– Что-то пока не хочется, – Цимбаларь мельком глянул на часы, показывающие седьмой час утра. – Здесь всегда так рано встают?

– А как не встать, если корова в хлеву мычит? – Парамоновна уже собиралась восвояси. – Это тебе не город. Встаём с петухами, зато ложимся с курами… Печка пусть себе горит, только дрова не забывай подбрасывать. Вьюшку я сама потом закрою. Угар в избе – самое скверное дело… В обед ко мне приходи. Пироги с грибами будут. Пока молочка парного испей, вон кринка на столе стоит.

Перед тем как покинуть дом, Парамоновна глянула в окно, по которому время от времени пробегали сполохи, похожие на свет далёких автомобильных фар.

– Что там? – поинтересовался Цимбаларь, всё ещё нежившийся в постели.

– Небесная изба светится, – сказала старуха. – Видать, у бога Ена пир горой идёт. Так, бывало, моя маманя-покойница сказывала… А нынче говорят – северное сияние.

К молоку прилагался ломоть тёплого домашнего хлеба, отличавшегося от покупного более плотной консистенцией и еле уловимым запахом дыма. Слегка перекусив (аппетит пробуждался в нём только к полудню, зато давал о себе знать далеко за полночь), Цимбаларь оделся и придирчиво осмотрел себя в мутное, растрескавшееся зеркало.

Некоторая припухлость в лице и нездоровая синева под глазами всё ещё оставались, но в скудном свете сороковаттных электролампочек, которым отдавали предпочтение прижимистые сельчане, разглядеть эти печальные последствия двух развесёлых дней было довольно затруднительно.

Ремень с кобурой и портупеей Цимбаларь надел поверх форменного полушубка, но пистолет спрятал за пазуху – на морозе могла загустеть смазка. Никогда прежде он не носил на себе столько одежды сразу и от всех этих кальсон, фуфаек и портянок ощущал большое неудобство. Случись сейчас какая-нибудь потасовка, и Цимбаларь, привыкший полагаться не столько на силу, сколько на ловкость, сразу лишился бы своего главного козыря. По-видимому, к этой куче шерстяных, ватных и меховых вещей нужно было некоторое время привыкать, как и к боевым доспехам.

Несмотря на ранний час, на улице наблюдалось заметное оживление. Повсюду кипела работа по ликвидации последствий ночного снегопада, и каждая изба походила на маленькую крепость, окружённую высоким белым валом, под которым давно скрылись дощатые заборы.

Впрочем, уже попадались и редкие прохожие, вежливо кивавшие человеку в форме.

Вскоре Цимбаларь убедился, что все так называемые «общественные места» – магазин, клуб, церковь – ещё закрыты, а большинство обгонявших его людей спешат в одном направлении – к низкому зданию барачного типа, в узеньких окошках которого едва-едва теплился свет.

Внутри барака вразнобой гудели и стучали какие-то механизмы. У ворот образовалась очередь из розвальней, гружённых молочными бидонами. Присмотревшись и принюхавшись, Цимбаларь сообразил, что находится рядом с сыроварней, являвшейся главным источником благосостояния Чарусы.

Ещё в юные годы он побывал со школьной экскурсией на мясокомбинате и с тех пор питал стойкое отвращение ко всем технологическим процессам, в ходе которых производятся пищевые продукты, но поскольку деваться всё равно было некуда, а мороз зло покусывал лицо, решил, как говорится, заглянуть на огонёк.

Внутри было парно, как в бане, хотя бревенчатые стены кое-где покрывала наледь. По мокрому бетонному полу сновали заспанные люди, у которых поверх белых рубах и штанов были надеты резиновые фартуки.

Барак делился на отдельные секции, и в первой из них находилось огромное металлическое корыто, наполненное густой зернистой массой, похожей на прокисший творог. Одни рабочие усиленно лопатили её, а другие вёдрами подливали горячую воду. В целом эта сцена сильно напоминала северный вариант одного из кругов дантова ада.

В следующей секции вонючие творожные сгустки мяли, резали и по частям запихивали в полотняные мешки, сквозь ткань которых уходили излишки сыворотки. Дальше сыр прессовали в круглых формах и погружали в соляной раствор.

Между собой рабочие почти не разговаривали. На вооружённого человека в милицейских погонах здесь никто внимания не обращал, словно это был бестелесный призрак.

В конце концов Цимбаларь добрался до святая святых сыроварни – помещения, где дозревали сыры. Всё его пространство занимали многоярусные широкие полки, похожие на лагерные нары. На полках лежали сыры – каждый размером с колесо малолитражки. Одни были ещё белыми, словно грибное мясо, другие успели подрумяниться, а третьи, покрытые слоем парафина, дожидались оптовых покупателей.

Отыскать в этих сырных лабиринтах мастера оказалось не так-то и просто.

Но стоило лишь Цимбаларю пару раз призывно кашлянуть, как он примчался сам – такой же круглый и гладкий, как его знаменитые сыры.

– Только этого мне ещё не хватало! – Мастер с ходу набросился на гостя. – Вход сюда лицам, страдающим инфекцией верхних дыхательных путей, строжайше запрещён!

– Боже упаси, – ответил Цимбаларь, слегка ошарашенный таким приёмом. – Это я просто так, чтобы привлечь внимание…

– Любые патогенные микроорганизмы действуют на нашу продукцию самым отрицательным образом, – продолжал мастер. – На стадии созревания сыры подвержены инфекции в той же мере, что и грудные дети. Они могут зачахнуть и даже погибнуть.

– Искренне вам сочувствую, – сказал Цимбаларь. – Не каждый в наше время решится завести столько болезненных детишек.

– Впрочем, – мастер принюхался, – создаётся впечатление, что в вашей носоглотке патогенные микроорганизмы отсутствуют. По крайней мере, жизнеспособные. Но на всякий случай прополощите ротовую полость, – он протянул Цимбаларю мензурку со спиртом (это следовало из химической формулы, намалёванной на ней).

День начинался многообещающе!

Цимбаларь тщательно продезинфицировал рот, но из соображений приличия проглотил полоскание (как известно, воспитанные люди при посторонних не плюются). Мастер немедленно поднёс ему тарелку, на которой лежали кусочки сыра разных сортов.

– Отведайте нашего «Маасдама», – посоветовал он. – Жирность почти пятьдесят процентов. Реализуется исключительно за рубежом. Цена десять евро за кило. Рецепт достался мне от дедушки.

«Маасдам», надо сказать, оказался отменной гадостью. По вкусовым качествам он не шёл ни в какое сравнение с плавлеными сырками «Дружба», которыми до сих пор закусывала прогрессивная российская интеллигенция.

Пока Цимбаларь через силу жевал безвкусный, закаменелый сыр, мастер представился:

– Геннадий Николаевич Страшков. А вы, как я понимаю, наш новый участковый. Александр… э-э-э… Цинандали?

– Цимбаларь, – поправил его гость.

– Ох, простите, – смутился мастер. – Но всё равно фамилия для этих краёв редкая. От кого ведёте род?

– От валашского господаря Влада Дракулы, по кличке Цепеш, – невозмутимо пояснил Цимбаларь. – Служим России с шестнадцатого века. Сначала в пыточном приказе, впоследствии по линии министерства внутренних дел.

– Трудовая династия, значит, – кивнул мастер. – Это хорошо… А в нашу сыроварню каким ветром занесло?

– Знакомлюсь с вверенной мне территорией.

– Ну и как вам в Чарусе?

– Пока ещё только приглядываюсь.

– Место тихое, – наливая в мензурку из пузатой десятилитровой бутыли, заверил его мастер. – Хотите ещё?

– Нет, спасибо… А насчёт тихого места я с вами совершенно не согласен. Каждый год то убийство, то несчастный случай, то суицид. На плохом счету ваша Чаруса.

– Ну да, ну да… – мастер сам опорожнил мензурку и закусил сыром, имевшим подозрительный фиолетовый цвет. – Что есть, то есть… А знаете, когда надвигается какая-нибудь беда, мои сыры заранее чувствуют это. Замедляется созревание «Чеддера». Пересыхает «Рокфор». Да и другие сорта ведут себя непредсказуемо… Почти год производственный процесс шёл без сучка и задоринки, а с недавних пор я снова вижу грозные знамения. Пропала целая партия «Чеддеров». «Рокфор» опять не может набрать положенную по технологии влажность. Значит, в самом скором времени надо ждать новую трагедию.

– Это вы серьёзно? – Цимбаларь подозрительно покосился на бутыль со спиртом.

– Совершенно серьёзно, – ответил мастер. – И поверьте, спиртное здесь ни при чём. Это лишь профилактическое средство… Просто я очень хорошо знаю сыры. Можно сказать, вырос среди них. И мой отец был сыроделом, и дед. По той же стезе пойдёт и мой сын… Кстати говоря, Страшковы ведут свой род от Николая Васильевича Верещагина, первого российского сыродела, основавшего своё дело во второй половине девятнадцатого века.

– Разве до этого в России не было сыра? – удивился Цимбаларь.

– Своего, представьте себе, не было! Пётр Первый, большой его любитель, пытался завести сыроделие, да безуспешно. За границей этот товар покупали.

– Но сейчас, похоже, всё в порядке, – Цимбаларь огляделся по сторонам. – У вас, как я погляжу, дело кипит.

– Это что! Сейчас лактация коров на нижнем пределе. А летом просто рабочих рук не хватает.

– Мой предшественник старший лейтенант Черенков к вам не захаживал? – как бы между прочим осведомился Цимбаларь.

– Крайне редко. Не любил он сыр. Впрочем, кроме меня, его в Чарусе никто не любит. Предпочитают пироги да ватрушки.

– Это от переизбытка, – сказал Цимбаларь. – Мой предок Цепеш, имевший прекрасные винные погреба, предпочитал токайскому и мускату обыкновенную человеческую кровь. Разве это не парадокс?

– Ну да, ну да… – теперь уже мастер подозрительно косился на собеседника.

Воспользовавшись его замешательством, Цимбаларь напрямую спросил:

– Что вы можете сказать об убийстве Черенкова?

– Только то, что я его не совершал. – Мастер сразу заторопился. – Извините, но сейчас мне надо закладывать в молоко сычужий фермент. Очень ответственная операция.

– А я собирался задать вам ещё несколько вопросов, – с расстановкой произнёс Цимбаларь. – Ну да ладно, ещё встретимся…

Покинув сыроварню, Цимбаларь некоторое время постоял в нерешительности, соображая, куда бы ему сейчас лучше всего отправиться. До открытия магазина оставался ещё целый час, клуб, где кроме всего прочего располагалась ещё и библиотека, работал крайне нерегулярно, а о времени первой церковной службы он вообще не имел никакого представления.

Цимбаларь уже начал было склоняться к идее посещения коровника, сторож которого первым обнаружил труп Черенкова, но неизвестно откуда взявшийся долговязый мужчина, чью грудь прикрывали от холода только татуировки, лихо отсалютовал ему левой рукой.

– Здравия желаю, гражданин начальник! Что стоите, как витязь на распутье? В наших краях не только нос, но и мужскую достопримечательность отморозить недолго. Дозвольте проводить вас в отапливаемое помещение. – Упреждая неизбежный вопрос участкового, он тем же молодецким тоном добавил: – А я тот самый Борька Ширяев, про которого вам дед Ложкин рассказывал.

– Почему же Борька? – сухо осведомился Цимбаларь. – Вам ведь, наверное, уже за сорок перевалило.

– Берите выше! В прошлом месяце шестой десяток разменял. Только меня в деревне все так зовут. Даже родные дети… Борька да Борька… Вот я и привык. Тем более по Сеньке и шапка! Вы ведь меня Борисом Лукьяновичем звать не станете, верно?

– Не стану, – подтвердил Цимбаларь. – Впредь я буду называть вас господином Ширяевым. Но с «гражданином начальником» вы тоже завязывайте. Это отрыжка прошлого.

– Слушаюсь! – Он приставил ладонь к своему затасканному малахаю, и только сейчас Цимбаларь заметил, что правый рукав его шубейки пустует.

– С рукой что случилось? – поинтересовался он.

– Только не думайте, что за кражу отрубили, – Ширяев улыбнулся всем своим щербатым ртом. – На зоне в пилораму попал. Вот она мою клешню до самого плеча и укоротила. Зато благодаря этому досрочно освободился.

– Срок большой был?

– Десять лет. По моей статье предельный.

– А какая статья?

– Сто третья.

– Убийство без отягчающих обстоятельств? – уточнил Цимбаларь, уже позабывший старый уголовный кодекс.

– Так точно. Родного брата зарезал, – ничуть не смущаясь, пояснил Ширяев.

– По пьянке небось?

– В том-то и дело, что на трезвую голову… Помню, сидим мы однажды всей семьёй за столом, ужинаем. А ко мне вдруг навязчивая мысль прицепилась. Убей брата, да и точка! Я её гоню, а она опять в голову лезет. Терпел я до тех пор, пока меня не затрясло. В глазах темень. Чувствую, ещё чуть-чуть – и сам подохну! Схватил нож, которым маманя хлеб резала, и прямо брату в сердце! Потом опомнился, хотел на себя руки наложить, но родня не позволила. Сам во всём властям признался. Сначала меня в дурдоме держали. На психа проверяли. Через полгода признали вменяемым и впаяли срок. С тех пор ношу на себе каиново клеймо.

– Неужто вам брата не жалко?

– Жалко, конечно… Но с другой стороны, если бы я его тогда не прикончил, то сам, наверное, помер бы…

– Похоже на приступ паранойи, – Цимбаларь смерил собеседника испытующим взглядом. – Недаром говорят, что здесь такие эксцессы не редкость.

– Да не может быть! – запротестовал Ширяев. – У нас шизиков нет.

– Рассказывай! – Цимбаларь и сам не заметил, как перешёл на «ты». – Даже газеты писали, что в Чарусе случались случаи массового психоза, сопровождаемые галлюцинациями.

– Так то совсем другое дело! У нас люди верующие, вот им царство небесное и грезится. Это божья благодать, а не галлюцинация. Знак свыше!

– Ты сам эти знаки получал? – Цимбараль сознательно перешёл на чужой лексикон.

– Случалось, – нехотя признался Ширяев.

– Подробности изложить можешь? Что тебе грезилось – ангелы в облаках или черти в аду?

– Подробности? – Ширяев задумался. – Нет, не могу… Не невольте… Есть святые вещи, о которых лясы точить непозволительно. Да и смутно всё… Это как сон. Пока спишь – душа ликует. А проснёшься – и вспомнить нечего.

– Жаль, – Цимбаларь бросил на собеседника взгляд, который ранил сильнее, чем злое слово. – Я думал, мы подружимся…

– Конечно, подружимся! – заверил его Ширяев. – Я, гражданин начальник… тьфу… товарищ майор, человек безотказный. Разузнать что, сбегать куда или помочь чем – это запросто. В любой час дня и ночи.

– А почему нараспашку ходишь? – Цимбаларь попытался запахнуть его верхнюю одежду. – Так ведь и простудиться недолго.

– Да ни за что! Я в таких местах побывал, против которых наша Чаруса солнечным Крымом покажется. Закалился, как булатная сталь… Тем более цыганка нагадала мне смерть от огня, а не от простуды.

– Тогда ты долго проживёшь, если, конечно, в постель с сигаретой ложиться не будешь, – изрёк Цимбаларь. – А теперь скажи, церковь уже открылась?

– Батюшка там, – сообщил Ширяев. – К крестинам готовится. Но службы сегодня не будет. В воскресенье приходите.

– Службу я, скорее всего, пропущу. У меня вопросы не к богу, а к священнику. Для начала хотелось бы познакомиться с ним поближе.

– За милую душу! – обрадовался Ширяев. – А хотите, на себе отвезу, – в подтверждение своих слов он по-лошадиному заржал. – Я одно время в зоне на трелёвке работал. Там, где лесовозы вязли, мы шестиметровые баланы на руках таскали.

Уже рассвело, и в синем морозном воздухе над избами стояли столбы розового дыма, как бы соединявшие небо и землю. Вековые ели, со всех сторон подступавшие к деревне, сверкали от инея. Низкое солнце было маленьким и красным, словно шляпка только что откованного гвоздя.

Повнимательней приглядевшись к Ширяеву, Цимбаларь подивился ширине его плеч и поджарости стана. Такой богатырь, даже действуя одной рукой, мог запросто проткнуть любого человека вилами. Интересно, где он был той ночью?

Однако традиционных вопросов о причинах смерти прежнего участкового Цимбаларь Ширяеву задавать не стал. На это ещё будет время.

От других здешних строений церковь отличалась разве что размерами да некоторыми архитектурными изысками. Стены её были срублены из кондового красного леса, четырёхскатная крыша покрыта осиновой дранкой, а металлом блестела только чешуйчатая маковка и восьмиконечный крест, венчавший её. Впрочем, как и сыроварня, церковное здание стремилось больше вширь, чем ввысь. К пространству, оберегающему людей от стужи, северные зодчие всегда относились экономно.

Поднявшись на крыльцо, Ширяев ломиться в дверь не стал, а вежливо постучался. Изнутри раздался глухой голос:

– Кого господь дарует?

– Люди добрые к тебе, отец Никита, – вкрадчивым голосом сообщил Ширяев. – Раб божий Борис и государственный муж, присланный к нам править порядок.

– Ну так заходите, не стойте на морозе, – ответил священник. – Только дверь широко не открывайте. Крестильню выстудите.

Ширяев уже хотел было войти в церковь, но Цимбаларь придержал его.

– Пойди погуляй пока, – сказал он. – Я с батюшкой без свидетелей хочу поговорить.

– Будет исполнено! Считайте, что меня уже нет, – упругой походкой таёжного охотника (или ночного разбойника) Ширяев сбежал с крыльца.

Отец Никита оказался ещё нестарым мужчиной с небольшой рыжей бородкой, высоким лбом и цепким взглядом. Деревенские старушки, не пропускавшие ни одной службы, наверное, души в нём не чаяли.

Голос, первоначально показавшийся Цимбаларю глухим (виной тому, наверное, была толстая дверь), на самом деле оказался звучным и проникновенным. Одет батюшка был в повседневную тёмную рясу, единственным украшением которой служил тяжёлый бронзовый крест, спускавшийся чуть ли не до пояса.

Сославшись на срочные дела, он попросил немного подождать и скрылся в боковой комнатушке, расположенной под лестницей, ведущей на звонницу.

В церкви было холодно, хотя и не так, как на улице. Являясь человеком, от религии бесконечно далёким, Цимбаларь тем не менее мог отличить алтарь от аналоя, а клирос от хоров. Кроме того, он знал, что массивная шестнадцатирожковая люстра, свешивавшаяся с потолка, называется паникадилом.

Повсюду горели свечи, а в воздухе стоял сладковатый и печальный запах ладана. Не сумев побороть любопытство, Цимбаларь приблизился к высокому, пятирядному иконостасу, откуда на него с укором, печалью и сочувствием взирали почерневшие от времени лики святых. С превеликим трудом можно было узнать сидящего на троне Иисуса, скорбящую Богоматерь, крылатого Иоанна Крестителя.

Внезапно сзади раздался голос батюшки:

– Любуетесь?

Цимбаларь, не терпевший, когда к нему приближаются со спины, ненароком вздрогнул, но воли чувствам не дал и смиренно произнёс:

– Иконы-то у вас все старинные. Наверное, немалых денег стоят?

– Я бы не сказал, – ответил батюшка. – Есть, конечно, парочка древних, предположительно афонского письма, но я их держу отдельно. Не ровён час кто-нибудь позарится. Зимой и весной к нам не доберёшься, но летом туристы наведываются. Кто знает, что у них на душе?

– Да, такого прибора ещё не изобрели, чтобы в человеческих душах читать, – согласился Цимбаларь. – Это уже скорее по вашей части.

– Душа человеческая подвластна только Создателю, – мягко возразил батюшка. – Мы же, по мере своих сил, только облегчаем её пребывание в земной юдоли.

Заметив, что Цимбаларь ёжится от холода, он добавил:

– Пройдёмте в крестильню. Там температура вполне сносная.

Действительно, в находившейся под лестницей комнатке был настоящий рай – и всё благодаря электроплитке, на которой сейчас грелось ведро с водой. Тут же стояла и наполовину полная купель, в которой плавал лёд.

– Не застудите младенца? – поинтересовался Цимбаларь.

– Не беспокойтесь. За пятнадцать лет моего служения такого ещё не случалось… Вообще в Чарусе на удивление низкая детская смертность. Несмотря на почти полное отсутствие медицинской помощи. С чего бы это?

Дабы польстить батюшке, Цимбаларь ответил:

– Наверное, доходят ваши молитвы до бога.

– Не в этом дело. Когда церковь стояла закрытой, было то же самое. Сходите летом на здешнее кладбище. Не найдёте ни одной детской могилки.

– Зато людей в цветущем возрасте там хоть отбавляй, – заметил Цимбаларь.

– Значит, таково было их земное предназначение.

– В тридцать лет умереть на вилах? – с сомнением произнёс Цимбаларь. – Или в двадцать пять отравиться таблетками?

– На всё воля божья. – Похоже, у священнослужителей это была такая же дежурная фраза, как «предъявите документы» – у милиционеров.

– Считаете, что в Чарусе бал правят божьи силы? – осведомился Цимбаларь.

– А вы, кажется, придерживаетесь другого мнения?

– Я придерживаюсь фактов. Двадцать необъяснимых смертей за десять лет – это кое-что значит.

– За всю историю христианства абсолютно объяснимой можно считать только одну смерть, – спокойно произнёс батюшка. – Смерть нашего Спасителя… Вы крещёный?

– Да, – кивнул Цимбаларь, – но верующим себя назвать не могу.

– Ничего страшного. Приходите на воскресную службу, и вполне возможно, что благодать божья снизойдёт на вас.

– Будем надеяться… Но говорят, что на ваших прихожан снисходят также и психозы.

– Религиозный экстаз нельзя считать психозом… Хотя кое в чём вы, конечно, правы. Кликуш и чокнутых здесь хватает. Проклятие многовекового идолопоклонства довлеет над Чарусой. Я уже не говорю о семидесятилетнем произволе богомерзкой власти, когда храм был превращён в конюшню, а священник повешен на звоннице… На протяжении долгого времени тут селились беглые преступники, каторжники, дезертиры, изгои. Этой публике было далеко до душевного здоровья. То же самое можно сказать и об их потомках. Когда кем-нибудь из прихожан окончательно овладевают бесы, я вынужден прибегать к обряду отчитки или, используя терминологию католиков, к экзорцизму. На это у меня есть особое позволение митрополита, а оно даётся далеко не каждому.

– И часто вам приходится производить… отчитку? – на незнакомом слове Цимбаларь запнулся.

– Гораздо чаще, чем мне хотелось бы.

– Вы можете назвать имена людей, над которыми свершался этот обряд?

– Не могу. Это тайна церкви. Такая же, как и тайна исповеди.

– Я собираюсь навести здесь порядок. Неужели вы не хотите мне помочь?

– Наоборот, я приветствую ваши намерения. Но церковь у нас, слава богу, отделена от государства. Вы действуйте своими средствами, а я буду действовать своими. Нам даже не обязательно согласовывать свои усилия. Апостол Фома учил, что к общей цели можно идти разными путями.

Наступило молчание, которое нарушил, казалось бы, совершенно неуместный вопрос Цимбаларя:

– Почему бы вам не поставить здесь печку?

– В божьем храме может гореть только одно пламя, пламя свечи, – ответил батюшка. – А единственный дым, дозволенный в этих стенах, дым кадильниц. Что касается печи, то это исконный атрибут дьявола. Истинным христианам мороз не страшен. Впрочем, как и другие жизненные тяготы. Верить – значит терпеть. Пример тому подаёт сын божий… Простите, но через четверть часа начинается таинство крещения. А перед этим мне нужно помолиться.

Распрощались они довольно сухо, и батюшка даже не попытался наложить на Цимбаларя благословение.

Клуб был по-прежнему закрыт, и за время отсутствия Цимбаларя на его занесённом снегом крыльце не появилось ни единого следа. Похоже, культура не пользовалась в Чарусе особым спросом.

Цимбаларю не оставалось ничего другого, как направить свои стопы к магазину, под который была приспособлена обыкновенная изба, по слухам, конфискованная за растрату у прежней продавщицы.

Территория, прилегающая к торговой точке, была тщательно расчищена, что уже говорило о многом. Дьявольских атрибутов тут не боялись, и печка, сделанная не по русскому, а по голландскому образцу, гудела вовсю.

Продавщица (она же заведующая) Валентина Николаевна Дерунова, прозванная в народе Валькой Гранатой (все эти сведения Цимбаларь выяснил у прохожих), по местным меркам одевалась с форсом. Правда, гривуазный вид современной бизнес-леди несколько портили огромные валенки, в которые были заправлены ярко-голубые брюки.

Истинный возраст Вальки определить было почти невозможно, но искушённый наблюдатель сразу понимал, что в житейских бурях она закалилась ничуть не меньше, чем Борька Ширяев – в суровых лагерных буднях.

Выставленный на полках ассортимент был не так уж и богат, но и не особо беден. Конечно, свою роль играла и специфика сельского магазина. Микроволновая печь располагалась здесь рядом с серпами, а махровый купальный халат соседствовал с хомутом.

Продовольственные товары в основном были представлены консервами, крупами, мукой, сахаром, подсолнечным маслом и бочковой сельдью. Имелись также и экзотические продукты – жвачка, чипсы, попкорн, клешни лобстера, сушёные бананы, кофе в зёрнах, кокосовая стружка. Ещё до прибытия в Чарусу кто-то из водителей рассказывал Цимбаларю, что староверы-схимники, выходившие из своих скитов раз в десять-пятнадцать лет, завидев такое изобилие, предрекали скорый конец света.

Выбор спиртного заслуживал уважения, но, судя по тому, что бутылки покрывал изрядный слой пыли, спрос на него, в отличие от других городов и весей России, отсутствовал.

– Слушаю вас, – томным голосом произнесла Валька Граната. – Коньяк, водка, портвейн?

– На службе не употребляю, – отрезал Цимбаларь, приглядываясь к ценникам (хотя участковым он был чисто номинальным, однако милицейская закваска заставляла его совать нос во все щели).

– А за счёт заведения? – Валька демонстративно закурила длинную тонкую сигарету, дым которой был ароматнее, чем все церковные благовония.

– Тем более… Гражданочка, убедительно прошу вас на рабочем месте не курить. – В понимании Цимбаларя продавщица не представляла для следствия никакого интереса, и он не собирался сближаться с ней. – В противном случае придётся составить административный протокол.

– Составляй, – нагло ухмыльнулась Валька. – Только кто его подпишет? Свидетелей-то, кроме запечных тараканов, у тебя нет.

Пропустив эту дерзость мимо ушей, Цимбаларь поинтересовался:

– Скажите, пожалуйста, откуда берутся такие цены? Никогда ещё не видел, чтобы кило сахара стоило сорок рублей, а бутылка подсолнечного масла – восемьдесят.

– Северная наценка, – хладнокровно ответила Валька.

– Кто же её, разрешите узнать, устанавливает? – До поры до времени он старался соблюдать предельную корректность.

– Я сама, – Валька выпустила в Цимбаларя струю сигаретного дыма.

– По какому праву?

– По праву рыночной экономики. Ты разве не слыхал, что товар стоит столько, сколько за него согласны заплатить? Магазин здесь один – деваться некуда. Захочешь чайком с сахаром побаловаться – раскошелишься.

– Понятно, – кивнул Цимбаларь. – Когда у вас больше всего покупателей?

– Вечером, часиков после шести, – не стесняясь присутствия чужого человека, Валька почесала задницу.

– Хорошо, я к этому времени опять подойду, – голос Цимбаларя был по-прежнему ровен, но в нём прорывались отдельные клокочущие звуки. – Попрошу вас снизить цены до приемлемых размеров и, соответственно, переписать ценники. И если хотя бы один не устроит меня – можете пенять на себя. Вы здесь монополизировали торговлю. Я монополизировал власть. Расклад понятен?

– Не-а, – ответила Валька. – У меня свои понятия.

– Тогда объясню иначе, – если Цимбаларь и повысил голос, то всего чуть-чуть, но на полках почему-то задребезжала стеклянная посуда. – Не дай тебе бог выкинуть ещё какой-нибудь фортель. Тогда я заставлю тебя жрать эту ржавую селёдку до тех пор, пока её хвосты не полезут у тебя из задницы. Усекла, Валентина Николаевна?

Сунув руку под чашку весов, он выудил оттуда маленький магнитик и всё тем же зловещим голосом добавил:

– А за обвес покупателей в следующий раз ответишь по полной программе. Будут у меня на тот момент и свидетели, будут и понятые. Всё будет!

Несколько следующих минут Цимбаларь простоял в молчании, ожидая ответной реакции Вальки. Но на ту словно ступор напал – нижняя челюсть отвисла, глаза вылезли из орбит. Она не реагировала даже на догоревшую сигарету, которая жгла ей пальцы.

Пожелав продавщице доброго здоровья, Цимбаларь покинул магазин и уже на крыльце был застигнут потоком брани, пущенной ему вослед:

– Гад легавый! Паскуда ментовская! Привык у себя в столице права качать! А здесь свои законы! Найдутся и на тебя вилы!

Стычка с Валькой Гранатой пробудила в Цимбаларе зверский аппетит, и он поспешил к бабке Парамоновне.

А та как будто бы только его и ждала. На столе мигом появились пельмени, домашняя сметана, пироги с грибами, пироги с рыбой, пироги с зайчатиной и всякие другие вкусности, больше подходившие для хорошей пирушки, чем для заурядного обеда.

Наворачивая за обе щеки, Цимбаларь сообщил:

– А продавщица-то у вас вороватая. Цены чуть ли не вдвое завышает. И обвесом занимается.

– Ох и не говори! – Парамоновна махнула рукой. – Чтоб её громом побило, мироедку проклятую! Обсчитает, обвесит да ещё и обматерит. Нет на неё управы!

– А что же ваш староста?

– Да она ему снохой приходится. В одной избе живут.

– Тогда всё понятно. Придётся переводить стрелки на деда Ложкина… Очень уж у вас, Парамоновна, пельмени удались. Отродясь таких не едал.

– Конечно, свойские городским не ровня. Чтобы настоящие пельмени сделать, надо в свинину и говядину пятую часть медвежатины добавить, – пояснила довольная старуха. – Это ведь исконное наше блюдо. Зырянское.

– Вы разве зырянка? – принимаясь за вторую порцию, поинтересовался Цимбаларь.

– А как же! Тут половина таких, да все себя за русских выдают.

– Правда, что когда-то на месте Чарусы было капище зырянского бога Омоля?

– Вот уж не знаю… Вряд ли… Омоля братец Ен давным-давно убил, когда люди ещё говорить не умели. Всякая нечисть, которая по лесам и болотам обитает, это его осиротевшие исчадия.

– Мне и про людей то же самое говорили. Дескать, зыряне – это части вдребезги разбившегося бога Омоля. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Глупости! Мы пятьсот лет в православии состоим. Христу молимся, а старых богов только ради присказки поминаем.

– Дело, конечно, ваше… Лучше скажите, сколько я вам за обед буду должен, – Цимбаларь утёр губы домотканым полотенцем.

– А нисколько. За тебя общество заплатит. Так у нас заведено.

– Нет уж! Мне бесплатные услуги не нужны. Потом какой-нибудь стукач телегу накатает – за год не отмажешься. – Цимбаларь полез было в карман за бумажником, но вспомнил, что оставил его в сейфе.

– Даже и не думай мне деньги платить! – стояла на своём старуха. – А вот если подарочек когда-нибудь сделаешь – другое дело. Да и всё лишнее мне отдавай, не выбрасывай. Пустые бутылки, банки, коробки. У меня в хозяйстве всё пригодится.

– Ладно, потом разберёмся, – Цимбаларь стал одеваться. – А пока спасибо за угощение.

– Куда это ты на ночь глядя? – осведомилась старуха. – Опять по чужим дворам шастать?

– Такая у меня, Парамоновна, работа, чтоб её громом побило, – улыбнулся Цимбаларь. – Хочу ещё в магазин для порядка наведаться, а потом в клуб загляну.

– Так ведь закрыт клуб, – сообщила старуха. – Заболела Зинка.

– Сильно заболела?

– Придуривается. На работу ходить не хочет. У неё если за целый день одну книжку возьмут, так это ещё хорошо. Не до книжек народу. А в субботу вечером она клуб откроет. Гулянка будет.

– Тогда я лучше к ней домой схожу. Или не стоит?

– Стоит, стоит, – закивала старуха. – Зинка гостей любит. Особенно мужеского полу… Как от меня выйдешь, налево поворачивай и дуй до предпоследней избы. Там ещё петух на крыше стоит. Не спутаешь.

Уже собиравшийся было уходить Цимбаларь задержался на пороге.

– Хочу вас, Парамоновна, спросить. Вы ведь Черенкова хорошо знали… Он перстень или кольцо носил?

– Дай вспомнить, – старуха уставилась в потолок. – Кажись, одно время носил. Перед самой смертью.

– На каком пальце?

– На этом, – старуха продемонстрировала свой кривой мизинец.

– Странно… Обычно перстни носят на указательном или среднем.

– Это от размера зависит. Видать, на другие пальцы не налезал. Дарёный был. А ты почему спрашиваешь?

– Просто так…

Короткий зимний день и в самом деле закончился, хотя на западе мрак ещё был окрашен в багровые тона. Прохожих на улице прибавилось. Как видно, люди, работавшие на стороне, возвращались домой.

На дверях магазина висел замок, а за оконным стеклом записка – «Заболела». Похоже было, что здешних дамочек буквально косил какой-то неведомый мор. Для Кондакова, прибытие которого ожидалось со дня на день, открывался широкий фронт работы.

Спустя минут двадцать Цимбаларь уже стоял возле избы, на крыше которой красовался деревянный резной петух – символ смелости, бдительности и мужской силы. Но, как ни странно, обитала здесь курица (по мнению Цимбаларя, это собирательное название больше всего подходило к сельским культработникам, в том числе и к библиотекарям).

Рядом глухо, словно ночной океан, шумел лес. Закатные отблески в небе уже погасли, но звёзды почему-то так и не появились. Насколько хватало глаз, единственным источником света было окошко Зинки Почечуевой.

Именно мимо него и пришлось пройти Цимбаларю, направлявшемуся к крыльцу. Ночь поменяла все приоритеты, и теперь оконные занавески скрывали не обитателей дома, а, наоборот, тех, кто к нему приближался.

Постучавшись, но так и не получив ответа, Цимбаларь через тёмные сени вошёл в избу. Хозяйку он нашёл в соседней комнате, служившей горницей, то есть чистой половиной крестьянского жилища. Накрывшись шалью, она лежала на диване и, отложив книгу, которую читала до этого, смотрела на вошедшего. Тусклый свет торшера мешал толком разглядеть её лицо, но, судя по первому впечатлению, Зинка Почечуева была женщиной молодой и привлекательной.

Обстановка в горнице выглядела вполне по-городскому, не хватало только телевизора, здесь, к сожалению, совершенно бесполезного.

– Здравствуйте, – снимая шляпу, сказал Цимбаларь. – Решил нанести визит вежливости. Тем более что прослышал про вашу болезнь. Хотел гостинцев прихватить, но магазин что-то рано закрылся.

– Раздевайтесь. Садитесь, – слегка хрипловатым голосом сказала Зинка. – Магазин теперь не скоро откроется. Если Валька Дерунова взбесится, то и на неделю может работу забросить. Она у нас девушка с характером.

– Что же могло её взбесить? – делано удивился Цимбаларь.

– А то вы не знаете! Валька любит, чтобы ей в ножки кланялись да по шёрстке гладили. К угрозам она непривычная. Да и кому охота, чтобы тебя насмерть закормили солёной селёдкой.

Оказалось, что новости распространяются по деревне почти с молниеносной быстротой. Цимбаларь решил взять это обстоятельство на заметку.

– Мне её выбрыки побоку, – как бы оправдываясь, сказал он. – Продавщица на своём месте, участковый на своём. И не ей мною командовать, а наоборот.

– Любите командовать бабами? – поинтересовалась Зинка.

– Терпеть не могу! Но никуда не денешься. Служба-с! За порядок кто-то должен отвечать.

– То же самое и Митя говорил, – произнесла Почечуева уже совсем другим тоном.

Цимбаларь не сразу догадался, что она подразумевала Матвея Черенкова, которого все в деревне упорно называли Митей. А догадавшись, на всякий случай промолчал.

Но и Зинка поспешила сменить тему.

– Может, чайку попьёте? – спросила она. – Спиртного не предлагаю, зная, что вы из-за этого отбрили Вальку.

– Я в общем-то недавно пообедал… Да и вас беспокоить не хочется. Постельный режим нарушать нельзя.

– Пустое. – Плотно запахнув свой домашний халатик, она встала с дивана. – Ничем я не болею. Просто тоска заела.

– Ну, если тоска, тогда несите чай, – согласился Цимбаларь, видевший в Почечуевой не только важного свидетеля, но в перспективе и обвиняемую.

Как поётся в одной старой комсомольской песне – «были сборы недолги». Не прошло и пяти минут, как они уже сидели друг против друга за столом и пили чай с клюквенным вареньем. Вернее, по-настоящему пила одна Зинка, а Цимбаларь, брюхо которого распирали пельмени, лишь прикладывался к чашке.

Ради такого случая был включён верхний свет, и Цимбаларь убедился, что его предварительная оценка подтвердилась – Зинка оказалась женщиной чрезвычайно интересной. В такую мог запросто влюбиться не только бесприютный бродяга Чалый, но и участковый инспектор Черенков. Странным казалось лишь отсутствие на ней каких-либо украшений.

– Что вы на меня смотрите, словно барышник на кобылу? – поинтересовалась Зинка.

Цимбаларь не промедлил с ответом:

– Мужчинам свойственно обращать внимание на красивых женщин.

– Да нет, вы совсем иначе смотрите… Словно бы примеряете меня к какому-то образцу, уже заранее создавшемуся в вашем представлении.

Зинка оказалась особой весьма проницательной, и с ней надо было держать ухо востро – по крайней мере от лобовых вопросов воздерживаться. Дабы рассеять её подозрения, Цимбаларь пустил в ход слегка завуалированный комплимент:

– Просто я не понимаю, как может скучать человек, которому от природы дано больше, чем другим.

– В том-то и дело… Будь я поглупее да пострашнее, выдула бы сейчас пузырь самогона и завалилась на перину с каким-нибудь местным сердцеедом… Мне ведь здесь, по правде говоря, даже словом перекинуться не с кем. Все хорошие люди куда-то исчезают… – Видимо, она хотела сказать: «Уходят в мир иной», но вовремя сдержалась.

– Разве вы прикованы к этому месту? Собрались да уехали.

– Куда? – горько усмехнулась Зинка. – Нигде меня не ждут… Скитаться по чужим квартирам и общежитиям? Нет уж, извините!.. Да и не так-то просто отсюда уехать…

– Не понимаю.

– Потом поймёте… – Она раз за разом набирала в ложечку варенье и опять выливала его в блюдце.

– Но ведь другие уезжают.

– Уезжают, – подтвердила Зинка. – Хотя и немногие. А прочих держит какая-то невидимая сила. К сожалению, я отношусь к этому числу. – Слеза пробежала у неё по щеке и капнула в чашку с недопитым чаем.

– Вижу, вы совсем расклеились. – Раньше Цимбаларь не постеснялся бы утереть расчувствовавшейся дамочке глазки, но сейчас была совсем другая ситуация. – Вот что, давайте перейдём на «ты», а в честь этого немного выпьем. Согласны?

Продолжая беззвучно плакать, Зинка кивнула и ушла на кухню. На сей раз её пришлось ждать довольно долго, но результат того стоил. Она вернулась нарядно одетая, причёсанная, чуть-чуть подкрашенная, с початой бутылкой коньяка в руке. Только серёжки, ожерелья и кольца по-прежнему отсутствовали.

Зинка разлила коньяк по пузатым рюмочкам, переплела с Цимбаларем руки, а потом сама поцеловала его в губы.

– Ну как, тебе лучше? – спросил он, чувствуя, что начинает терять контроль над собой.

– Да, – слабо улыбнулась Зинка. – Кажется, мелочь: сменила одежду, обмолвилась парой слов со свежим человеком, немного выпила – и от сердца сразу отлегло. Как странно устроен человек… А ведь эту самую бутылку прошлой осенью Митя откупорил в честь дня моего рождения. Так мы её и не допили…

Сделав над собой громадное усилие, Цимбаларь встал.

– Я лучше пойду, – сказал он. – Мне очень нужно поговорить с тобой, но сегодня я не готов к этому. Прости…

– Я провожу тебя, – Зинка вскочила, едва не опрокинув стул. – Ты, наверное, испугался, что я спутала тебя с кем-то другим? Не бойся, я не сумасшедшая.

– Я испугался не за тебя, а за себя. И давай не будем об этом.

Зинка не погасила свет в доме и не стала запирать дверь, а сразу прижалась плечом к Цимбаларю, словно малый ребёнок, ищущий защиты у взрослого человека. Так они и пошли по улице. Можно было не сомневаться, что завтра об этой прогулке узнает вся деревня.

За то время, которое они провели под крышей, тучи рассеялись и на чёрном небе высыпали звёзды, совсем не похожие на тех добрых охранителей, которых воспевали стихи, однажды прочитанные Людочкой Лопаткиной в захламлённом ресторанном дворике.

Скорее это были глаза неисчислимой волчьей стаи, уже готовой к нападению и ожидавшей только сигнала вожака.

Внезапно северная сторона неба побледнела, словно бы там всходила полная луна, хотя её узкий серп мерцал где-то на востоке. Затем странное свечение стало быстро розоветь, пока не приобрело почти багровый, закатный оттенок. Казалось, что за горизонтом разгорается огромный пожар, возможно, тот самый, который, по верованиям древних скандинавов, в конце времён должен спалить весь мир.

– Что это? – вырвалось у потрясённого Цимбаларя.

– Северное сияние, – ответила Зинка. – Но местные говорят иначе: зорники.

Тем временем багровое зарево распалось на отдельные столбы, заигравшие всеми цветами радуги. Столбы сходились и расходились в небе, а на земле заметно посветлело. Когда это титаническое световое представление достигло апогея, раздался треск, похожий на гром.

– Это сполох, зимняя гроза, – сказала Зинка. – Сейчас в округе, наверное, не работает ни одна радиостанция.

Они и не заметили, как оказались возле избы, где квартировал Цимбаларь. Картина северного сияния странным образом успокоила его. Да и Зинка, похоже, уже взяла себя в руки.

Глядя в сторону, она сказала:

– Я догадываюсь, о чём ты хотел спросить меня… Куда девался перстень, который Митя носил в последнее время? Только не говори, что это не так! – Она ладонью прикрыла Цимбаларю рот. – От бабушки мне достался перстень, якобы имевший свойства оберега. Я чуяла беду и отдала его Мите. Потом мы поссорились, и он вернул перстень мне. Через три дня Мити не стало… Перстень и все другие украшения я незаметно сунула в гроб, когда прощалась с ним… Я до сих пор не верю в загробный мир, но если он всё-таки существует, пусть эта жалкая лепта поможет Мите.

– Может, зайдём ко мне? – неуверенно предложил Цимбаларь.

– Нет! Никогда! Я там исплачусь… Прощай. Только не надо меня провожать. Здесь я знаю каждую тропинку, каждую доску забора.

Вырвавшись из рук Цимбаларя, она быстро скрылась во мраке. Северное сияние, теперь больше похожее на смутное отражение Млечного Пути, постепенно тускнело.