Глава 19

— Нас заметили, — выдохнул Симай. — Теперь всё, деваться некуда. И захочешь, а не уйдёшь. Догонят.

— А что, надо уходить?

— Честно? Не знаю. Знаю только, что от мёртвого табора не уйти. У них кони волшебные.

— Как это — не знаешь? Ты же профи.

— Кто?

— Ну, деньги этим зарабатываешь.

— Говорю же, не сталкивался никогда. Поэтому и не знаю. Но бабка вроде говорила, что не делает мёртвый табор человеку вреда. Ежели человек не делает вреда ему.

— Вред мёртвым? Смешно.

— Не скажи. Вред кому угодно можно причинить. И потом, ты же сам видишь — это днём они мёртвые. А ночью вполне себе живые.

— Всё-таки иногда мне кажется, что я рехнулся и ничего этого на самом нет, — сказал Сыскарь в голос и поднялся с корточек. — Ни тебя, ни мёртвого табора, ни встречи с французским вампиром впереди, ни вчерашних оборотней. Одно моё больное воображение. Очень-очень больное. Что не отменяет необходимости действовать. Ибо, если кажущееся неотличимо от реальности, то где гарантия, что оно — кажущееся?

— Лихо загнул, — одобрил Симай и тоже поднялся. — Главное, не забудь потом разогнуть. А то так загнутое и останется.

— Ну что, идём? — осведомился Сыскарь. — Раз уж бежать нельзя.

— Идём. Куда деваться… Одно только помни твёрдо. Ни вина, ни пищи из их рук не принимай. Только воду можно.

Всё оказалось не так уж страшно и даже где-то обыденно. С ними поздоровались, предложили присесть у костра, разделить трапезу. Они поздоровались в ответ, присели, вежливо отказались от вина и пищи, попросили чистой воды.

— Вижу, понимаешь, кэрдо мулеса, — удовлетворённо кивнул пожилой седой цыган с несколькими золотыми перстнями на пальцах. — Молодец. Заставлять не будем.

— Вы и не можете, — ухмыльнулся Симай. — Мёртвые над живыми не властны без воли живых.

— Ага, — сказал седой с самым серьёзным видом. — Не властны. То-то я гляжу, твой друг здесь с нами по своей воле сидит.

Сыскарь услышал, как замерло и снова пошло сердце. Втянул ноздрями ночной воздух. Медленно выдохнул. Так-так-так. Неужто и впрямь этот мёртвый цыган что-то знает?

— Меня зовут Андрей, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Андрей Сыскарёв, сын Владимира. Моего товарища — Симайонс Удача или просто Симай. А вас?

— Мёртвым имена ни к чему. Но можете звать меня Баро. Когда-то я был тут старшим… — Он опустил нечёсаную седую голову, вздохнул длинно и тяжело. Снова поднял голову и посмотрел на Сыскаря чёрными глазами, в которых отражённое живое пламя костра смешивалось с такой неизбывной смертельной тоской, что казалось, ещё немного — и она выплеснется наружу, затопит всё вокруг и тогда уже точно не останется никакой надежды — ни у живых, ни у мёртвых. — Я и теперь вроде как старший. Но на самом деле это уже не важно.

— Для нас важно, Баро, — сказал Симай. — Ты можешь рассказать, где и как погиб табор?

«И как мне вернуться домой?» — чуть не вырвалось у Сыскаря, но он сдержался. Практически чудом. Если хочешь получить нужный тебе ответ, научись выбирать нужное время, чтобы задать вопрос. И ни в коем случае не торопись. Как бы тебе ни хотелось.

— Зачем тебе? — вопросом на вопрос ответил Баро. — Похоронить сможешь?

— Может, и смогу. От тебя зависит.

— Как всегда. Что взамен хочешь? Клад, небось, открыть заговорённый. Такой, чтобы и детям и внукам хватило?

И опять Сыскарь сдержался и не проронил ни слова, шестым чувством ощутив, что время говорить Симаю и вновь обретённый напарник скажет всё, как надо.

— Клад… — повторил раздумчиво Симай. — Клад — оно неплохо. Но уж больно хлопотно. А мы с Андрюхой люди вольные, на подъём лёгкие. Опять же, деньги головой и руками сами зарабатываем, не жалуемся.

— Никогда не поверю, чтобы цыгану золото было не нужно и камни самоцветные, — хмыкнул Баро. — От клада он отказывается. Темнишь, кэрдо мулеса.

— Чего мне перед тобой темнить? — удивился Симай. — Ты мёртвый, Баро, и табор твой мёртвый. А я живой. Опять же, сам видишь, не таборный я цыган, одиночка. И не простой одиночка — кэрдо мулеса. Лаве и золото люблю, врать не стану, но ещё больше люблю идти, куда хочу и делать что хочу. И чтоб не просто так, а с интересом. А интерес у меня нынче такой. Ты рассказываешь, что с Андреем случилось и как ему и мне вместе с ним попасть туда, откуда он сюда, к нам, пришёл. За это мы с ним вас похороним по-христиански, чтобы обрели вы наконец долгожданный покой.

Вот так кэрдо мулеса, подумал Сыскарь, покосившись на Симая, не ожидал. Это ж какую жажду приключений нужно иметь в душе, чтобы решиться на подобное? Я бы точно не смог. Или смог? Но только в том случае, если б припёрло под самые рёбра. Или в сырую землю, или вперёд в будущее. Эге! Вот и ответ, возможно. Откуда мне знать, что этот цыганский ухарь, охотничек на оборотней да упырей, натворил? Эвон, от богатого клада заговорённого, полного золота и драгоценных камней, отказался! Где такое видано? И это цыган, профессиональный авантюрист, можно сказать. Ох, чую, что-то здесь не так. Впрочем, мне по фигу. Главное, наши интересы на данный момент совпадают. А там видно будет.

Он и не заметил, как ближе к ним постепенно стянулся весь табор. В тишине, освещённые языками пламени и звёздным светом, не отбрасывая теней, стояли вокруг костра молодые женщины и мужчины, старики и старухи, подростки, дети. Стояли и смотрели. Молча ожидая, что скажет их главный — Баро.

Баро думал. Сыскарь достал сигарету, вынул из костра горящую ветку, прикурил.

— Табак? — потянув носом, осведомился Баро.

— Табак.

— Угостишь?

— Держи. — Он протянул старому цыгану сигарету и показал. — Вот этот конец в рот, а с этого прикуриваешь. Называется сигарета.

— Си-га-рета, — повторил Баро, прикурил, затянулся, выпустил дым. — Слабенький табак, — сделал вывод, — но вкус есть.

— Чем богаты, — сказал Сыскарь.

— Спасибо. Мёртвым трудно раздобыть табак. Мёртвым всё трудно, что легко живым. Курить, пить вино, веселиться, любить женщин.

— Не жалоби нас, Баро, — сказал Симай. — Наши сердца полны к вам сочувствия. Но уговор есть уговор.

— Мы ещё ни о чём не уговорились. Почём я знаю, обманете вы или нет?

— Мы в равном положении, — сказал Сыскарь. — Обоюдное доверие — необходимое условие любой сделки. Разве не так? Поэтому, я считаю, нам следует довериться друг другу.

— Пожалуй, — кивнул старый мёртвый цыган. — Пожалуй, ты и прав, странный пришелец. Без доверия мы не сдвинемся с места. Что ж, — он прикрыл глаза и сделал затяжку. — Попробуем. Всё равно нам терять нечего по большому счёту.

— Так и я об этом толкую! — повеселев, воскликнул Симай.

— Помолчи немного, кэрдо мулеса, ладно? — попросил Баро. — Хороший ты цыган, но язык твой тебя когда-нибудь погубит. Много болтаешь.

— Так ведь есть о чём, а? — подмигнул Симай и засмеялся. — Всегда есть о чём поговорить с хорошими людьми! Всё, всё, Баро, молчу. Молчу и слушаю.

— Лила! — Баро махнул рукой, подзывая кого-то. — Иди сюда, ты нам нужна.

Из задних рядов вышла молодая цыганка в длинной лоскутной юбке, блузке с открытым воротом, богатым монистом на шее в три ряда, браслетами на тонких запястьях. Встала перед Баро, уперев кулаки в крутые бёдра, тряхнула чёрными кудрями, сверкнула белозубой улыбкой.

— Здесь я. Что надо?

Рядом судорожно вздохнули.

Андрей бросил короткий взгляд на Симая. Рот кэрдо мулеса был приоткрыт, глаза, не мигая, безотрывно смотрели сквозь пламя костра на молодую цыганку.

Опа, мысленно почесал в затылке Сыскарь, кажется, попал Симай Удача. Что теперь будет? Она же мёртвая. Хотя, с другой стороны, он тоже не от живого отца рождён. Тут у них, гляжу, живые с мёртвыми так перепутались, что уже не сразу и разберёшь, что к чему. Или, действительно, это я их притягиваю? Оборотни, сам Симай, мёртвый табор, ещё вампир какой-то ожидает… Если дальше так пойдёт, то, пожалуй, и встреча с каким-нибудь Вием не покажется слишком фантастической… Ох, разбудите меня кто-нибудь. Пожалуйста. Он потряс головой, докурил в две затяжки сигарету до самого фильтра и бросил окурок в костёр.

— Ты не спишь, — сказала ему Лила. — Даже не надейся. Но впереди не так плохо, как тебе кажется. — Она подошла ближе, села рядом прямо на траву, подогнув по-турецки ноги, протянула руку, сказала нараспев. — Позолоти ручку, молодой красивый, всю правду тебе расскажу, спасибо потом скажешь, не раз вспомнишь добрым словом цыганку Лилу!

Сыскарь достал бумажник, раскрыл. Одна пятитысячная, пара тысячных купюр, несколько сотенных и мелочь. И — вот они — уже заработанные им тут деньги: два новеньких серебряных рубля с профилем императора Петра Первого на одной стороне и четырьмя литерами «П», переплетёнными в виде креста, на другой. Четыре гривенника — десятикопеечных монеты и два пятака. Всего — два рубля с полтиной. Цена головы оборотня.

Она же мёртвая, а мертвецам бабки ни к чему, промелькнула было здравая мысль, но закрепиться не успела. Поддавшись импульсу совершенно иной направленности, Сыскарь положил на ладонь цыганки сначала серебряный петровский новенький рубль, а затем, совершенно уже непонятно, почему — две тысячные бумажные купюры из его времени.

— Этого хватит? — спросил, усмехнувшись.

— Сам как думаешь? Много дать — жалко, мало — стыдно. Вдруг цыганка обидится, плохое скажет. Не бойся, не скажу. Хотя есть на тебе плохое, есть. Но это можно поправить. — Лила быстро спрятала деньги и взяла его за левую руку. — Ну-ка, дай шуйцу погляжу…

Не без внутреннего трепета он раскрыл перед ней ладонь.

Молодая цыганка склонила голову, вгляделась, быстро провела тонкими пальцами по линиям, едва касаясь кожи.

— Любовь у тебя на сердце, — сказала нараспев. — Сильная любовь. Из-за этой любви ты и здесь очутился.

— Как это? — сорвался с губ вопрос.

— А так. Не у одного тебя эта любовь. Была она и у друга твоего, нынче убитого. Звали друга, — она подняла голову, взгляд огромных глаз, опушённых длинными чёрными ресницами, словно ожёг душу, — Иваном. Иваном его звали. Верно?

— Верно, — прошептал он и невольно сглотнул.

— Убили Ивана твоего, — теперь Лила уже не смотрела на руку, хоть и не отпускала её. Глядела неотрывно в глаза. В упор, не мигая. Пламя костра, отражаясь в её расширенных чуть не на всю радужку зрачках, гипнотизировало, завораживало, влекло… — А убил тот, у кого тоже интерес к той же любви. Злой интерес, корыстный, смертельный. У любови твоей волосы как спелая пшеница, стан тонкий, глаза зелёные, светлые. Убийца же… — она приблизила лицо почти вплотную — так, что Сыскарь уловил запах речной воды, шедший от её волос. И ещё один, едва заметный, на грани восприятия, совершенно незнакомый, странным образом одновременно влекущий и отталкивающий — то ли духов, то ли благовоний. Щемило сердце от этого аромата, и тесно было душе в теле. Сыскарь потянул ноздрями вмиг сгустившийся воздух. Глаза Лилы расширились до совершенно невозможных пределов, цыганка сдавленно вскрикнула и отпрянула назад.

— Этого не может быть… — прошептала она.

— Я знаю, — сказал Сыскарь. — Сам удивляюсь.

— Помолчи, — звякнули браслеты на взмахе тонкой смуглой руки. — Баро! — она повернулась к седому цыгану. — Это судьба.

— Всё судьба, — спокойно произнёс Баро, выпуская табачный дым к звёздному небу.

— Ты не понял. Его, — она указала пальцем на Андрея, — отправил сюда тот, кто послал убивших нас.

— Чёрный колдун?

— Да, Григорий. Будь он проклят во веки веков.

— Наши проклятья на него не действуют, Лила. Но… Ты не ошиблась?

— Нет. Я видела его в памяти этого человека так же ясно, как вижу тебя.

— Эй, погодите, — подал голос Сыскарь. — О ком это вы речь ведёте? О Григории? О деревенском колдуне Григории, которого я знаю?

— О нём, — кивнула Лила. — Это твой враг. И наш тоже. Смертельный враг.

— Постойте, постойте… Давайте уточним. Чёрные густые волосы с сединой. Чуть сутулится, смотрит исподлобья. Нос длинный, крючковатый. Глаза такого… жёлтого цвета, зрачок вроде как алым иногда отливает. Очень необычные глаза.

— Как у зверя, — сказала цыганка. — Он и есть зверь, ненавистный убийца.

— Рассказывай, — потребовал Сыскарь.

Лила вопросительно посмотрела на Баро, и тот согласно наклонил голову:

— Расскажи, Лила. Теперь им и подавно следует знать нашу историю.

Молодая цыганка поведала следующее.

Несколько лет назад их небольшой табор нашёл себе временное пристанище неподалёку от крупного села Корчёва, что расположено на полночь от Москвы на берегах речки Корчёвки, впадающей в Волгу. Понятно, что крестьяне Корчёва, как и абсолютное большинство подданных Российской империи, хозяевами себе не были — село входило в вотчину Тверского архиепископа. Но и назвать их совсем уж закрепощёнными было нельзя. Жили не то чтобы богато, но не нищенствовали, церковь, благодарение богу, семь шкур со своих кормильцев-поильцев не драла, давала немножко дышать. Да и места окрест села были благодатные. В реках хватало рыбы, в лесах — зверя, птицы, грибов и ягод. Поэтому всякий здоровый мужик из Корчёва да и смежных деревень был не только землепашцем, но при необходимости или по желанию также и рыбаком, и охотником. Охотники же и рыбаки по своей натуре люди вольные, самостоятельные. Самостоятельный человек, в свою очередь, своим умом живёт и сам действует, не ждёт, что ему начальство или хозяин скажут. Нет, понятно, что до казачьей вольницы жителям села Корчёва и соседних деревень было как пешком от Москвы до Уральских гор. Но всё-таки, всё-таки… Некий, не слишком заметный, однако неистребимый дух вышеупомянутой вольницы в селе присутствовал. Выражалось сие, кроме всего прочего, ещё и в том, что крестьяне, исправно посещающие церковь по воскресеньям и праздникам, верующие «во единаго Бога Отца… И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго», не забывали окончательно и языческой веры своих далёких предков-славян. Как, впрочем, и все остальные крестьяне необъятной Руси. И не только Руси… Да и как иначе? Человек, на земле живущий и от земли кормящийся, даже не верит — знает, что и тёмный бор, и светлая роща, и чистый родник имеют своих древних хозяев, которые появились здесь задолго до Христа и уж никоим образом не мешают последнему через святую православную церковь наставлять души человеческие на путь истинный.

Ну а если жива вера предков и в леших, и в домовых, и в русалок да упырей с оборотнями — значит, что? Правильно. Обязательно окажется где-то рядом и тот, кто с этой веры кормится. Волхв. Ведун. Колдун. Назови как угодно — суть одна. Жил такой колдун и в лесах, окружающих село Корчёва. Жил один, на отшибе, подальше от поповских да боярских глаз. Звался Григорием. Но иногда, в минуту особого откровения, называл себя и вовсе на старинный русский лад — Самовит. Что полностью и соответствовало образу его жизни. Ибо Самовит на древнерусском языке и значит «отдельно живущий». Тем не менее влияние этот Григорий-Самовит имел меж крестьянами немалое. Оно и понятно. Лечил колдун народ от хворей, говорил, когда лучше сеять рожь, где ловить рыбу и зверя. Не брезговал, вроде бы, и совсем уж колдовской работой — вызывал дождь и вёдро, связывался с духами умерших предков, творил заклинания, варил приворотные, отворотные и многие другие зелья. И это, заметим, на архиепископской земле! И каких только чудес не встретишь на Руси-матушке…

Однако не трогали церковные власти колдуна Григория. Знали о нём, наверняка знали, но не трогали. Скорее всего, не мешал он им особо, а может, и по какой иной причине, неважно. А вот с цыганами у колдуна серьёзные контры начались практически сразу же, как только табор разбил свои шатры на опушке леса, в полутора верстах от Корчёва.

Банальная конкуренция. Жёсткая и беспощадная. Ибо известно, чем от века промышляют цыгане, не считая воровства коней: гаданием, знахарством да всяким мелким и не очень бытовым колдовством. У той же Лилы через неделю-другую отбоя не было от желающих погадать, а в таборе не она одна была такой умелицей. Раньше-то к Самовиту-Григорию попасть непросто было. Один он на всю округу. А тут — цыгане. Вот и упали у колдуна сначала доходы, а затем и влияние стало уменьшаться, словно вода в колодце засушливым летом. Ко всему прочему, от Корчёва до табора было не в пример ближе, нежели до избушки Григория, одиноко стоявшей на берегу ручья в сосновом бору. А человек, известно, по своей природе ленив и ноги бить лишнюю версту не станет, если есть возможность получить желаемое гораздо ближе.

Надо отдать колдуну должное, сначала он явился в табор лично и предложил цыганам убраться куда подальше. Именно попросил, не потребовал. Хоть и не в приниженной форме. Его подняли на смех. Не стоило этого делать. Ох, не стоило. Но уж больно уверен был табор в своих силах. Что может какой-то сельский русский колдун против тысячелетней цыганской магии, передаваемой от бабки к внучке? Все знали, что настоящие колдуны-ведуны-волхвы, обладающие великой силой и знаниями, давно перевелись на Руси, нещадно гонимые и уничтожаемые властью и Церковью последние восемь с лишним сотен лет.

Однако смог. Не прошло и трёх дней, как в крестьянских дворах Корчёва и соседних деревень начали болеть и умирать скот и домашняя птица. Эпидемия, неизвестной болезни, говоря современным языком. Люди кинулись за помощью. Кто в табор, а кто, по старой памяти, к Григорию. Но не помог никто. Цыгане просто не сумели — их заговоры оказались бессильны против напасти. А Григорий ответил коротко и ясно: мор наслали цыгане из-за своей подлой цыганской натуры, и до тех пор, пока они живы, падёж скота и птицы не остановить. Вот и думайте, люди добрые, что делать. В общем, одному он это в уши напел, второму, третьему, десятому… А скот и птица продолжают умирать, и если дальше так пойдёт, то не останется скоро в Корчёве и окрестных сёлах ни коровы, ни гуся, ни курицы, ни лошадёнки. А тут ещё стреноженным цыганским коням кто-то ночью путы перерезал, и те потравили крестьянские посевы. Не все, но много. Это было последней каплей. Мужики взялись за вилы и пошли чинить расправу. И учинили. Перекололи всех — от стариков до малых детей. Да так и бросили непогребёнными. Три дня и три ночи пролежал мёртвый табор на лесной опушке. А на четвёртую ночь ожил, поднялся и ушёл. Так и странствует он с тех пор по матушке Руси, ждёт, когда встретится ему добрая христианская душа и согласится похоронить, как положено, неупокоенные цыганские кости. Да что-то пока не встречалось таковой. Вот они, Андрей да Симай, — первые, кто хотя бы не испугался, не убежал, выслушал.