Глава 14
Сыскарь действовал на автомате, ни на долю секунды не задумываясь, правильно ли поступает в данный конкретный момент и что ему делать потом. Прыгнул вправо, развернулся, одновременно выхватил «Грач» и фонарик, вдавил торцевую кнопку выключателя, повёл галогенным лучом из стороны в сторону.
Вот он!
Мама дорогая, это ещё что за блин с чебурашкой…
Он успел разглядеть оскаленную клыкастую пасть, прижатые к голове короткие острые уши и полыхнувшие в свете фонарика алой ненавистью глаза, когда зверь прыгнул вперёд, сократил на три четверти разделяющее их расстояние и оказался совсем рядом, буквально в двух шагах от костра. В двух его, звериных, шагах. Потому что зверь поднялся на задние лапы, сразу оказавшись ростом с человека, и сделал этот шаг. И тут же из темноты, справа вынырнул точно такой же второй. Тоже на задних лапах. И это были явно не медведи.
Первый с шумом втянул в себя воздух.
— Кэрдо мулеса! — Его рык мало напоминал людской голос, но Сыскарь отчётливо разобрал слова. — Отдай нам этого, рядом с тобой, и можешь убираться. Не тронем. Он наш, мы его первые выследили.
— Ха-ха, — отчетливо сказал незнакомец.
Своё музейное оружие он, как и Сыскарь, держал профессионально, двумя руками, и длинный ствол кремневого пистолета не дрожал.
— Пуля серебряная, — продолжил он с какой-то даже ленцой в голосе. — Только дёрнитесь и увидите, что будет.
— Пугаешь, кэрдо мулеса, — пролаял второй и поднял переднюю лапу, защищаясь от света фонарика. Совсем как человек. — Мы голодны. Уходи и оставь нам второго.
Это они про меня, думал Сыскарь, переводя «Грач» вместе со световым лучом с одного монстра на другого и обратно. Как будто меня не существует вовсе. Голодны, значит. Ну, суки…
— Эй вы, чучела гороховые, — заговорил он. — Вам, может, не видно, свет фонарика мешает, но в правой руке у меня «Грач». Знаете, что это такое? Восемнадцать девятимиллиметровых смертей в обойме. Стальной сердечник, алюминиевая рубашка, начальная скорость пули четыреста шестьдесят пять метров в секунду. Гарантированно разносит голову на пятидесяти метрах. Маму вспомнить не успеете. Хотя какие у вас мамы? Такие же, небось, страхолюдины недоделанные, богом обиженные, как и вы сами. — Сыскарь понимал, что его понесло, но остановиться уже не мог. Да и не хотел. — Вот и топайте к своим мамочкам. Может, они вас пожалеют, титьку дадут. Нечего сосункам тёмной ночью в лесу делать. Ещё обидит кто ненаро…
Договорить он не успел.
Тот, кто первым вышел к костру и первым начал разговор, молча и быстро присел на задние лапы, готовясь прыгнуть.
Три метра максимум, промахнуться невозможно…
С этой мыслью Сыскарь дважды нажал на спусковой крючок, целя в голову.
И тут же вступил в дело незнакомец.
Грохот от трёх выстрелов слился в один.
«Настоящий!» — успел подумать Сыскарь о пистолете незнакомца.
Пули отбросили монстров назад, опрокинули на спину.
— Есть! — воскликнул Сыскарь, опуская «Грач». — Эй, ты куда…
Его боевой товарищ (таковым он стал в то самое мгновение, когда принял бой на стороне Сыскаря) сунул свой разряженный пистолет за пояс, левой рукой выхватил из ножен саблю и прыгнул через ослабевший уже к этому времени костёр вперёд.
— Подсоби, если что! — крикнул он.
Светя фонариком, Сыскарь прыгнул следом. Думать было некогда, обладатель музейного оружия явно разбирался в происходящем лучше него.
Первый монстр, которому, Сыскарь всадил в голову две пули (в свете фонарика он отчётливо видел, как полетели в сторону брызги крови и ошмётки мозга), уже поднимался на ноги…
«Твою мать!» — успел подумать Сыскарь.
— Х-ххх-а! — выдохнул незнакомец.
Со свистящим шелестом рассекла воздух сабля. То, что ещё оставалось от головы после двух выстрелов Сыскаря, свалилось в траву отдельно. Хлынула чёрная кровь. Обезглавленное тело завалилось на бок, конвульсивно засучило всеми четырьмя лапами, дёрнулось пару раз и затихло.
— Вот теперь есть, — удовлетворённо сказал незнакомец, поправил на голове шапку и протянул саблю Сыскарю. — На, отсеки башку второму. Пуля у меня и впрямь серебряная, но мало ли что, всякое бывает. А без головы им точно конец.
— Кому — им? — Сыскарь машинально принял саблю и поразился, как удобно легло ему в руку незнакомое оружие.
— Оборотням, кому же ещё. Один мой, один твой. Деньги пополам, всё по-честному. Давай, руби, тут мешкать нельзя.
— Да я не умею саблей орудовать, если честно, — признался Сыскарь.
— Не умеешь? Чудно. А мнится, до доброй драки охоч. Ну, учись тогда, пригодится. Вот так, резко, с оттяжкой, — он показал пустой рукой, как. — Сабля, дамасской стали, бриться можно. Сама всё сделает.
Отказаться, что ли? Не пойдёт. Сказал «а», говори и «б». Старый надёжный принцип, нарушение которого в подавляющем большинстве случаев создаёт массу проблем.
С саблей в руке он подошёл ко второму телу. По виду — мертвее не бывает.
Чёрт, как же… сразу и не сообразишь, одной рукой всё-таки неудобно.
Вспомнил, как покойный дед учил его рубить дрова, когда мама с папой привозили сыночка Андрюшу Сыскарёва в деревню на лето. Взялся за саблю обеими руками (фонарик передал новому товарищу: «Посвети»), поднял дамасскую сталь над головой, рубанул, приседая.
Оп-па, получилось. Вот тело, а вот и голова. Отдельно.
— Славно, — весело прокомментировали сбоку. — Утром отнесём в усадьбу, денег возьмём. Будет на что выпить-закусить. Тебя как звать-то, друг?
— Андрей, — сказал Сыскарь, отдавая саблю и забирая фонарик. — А тебя?
— Симай.
— Будем знакомы, Симай. — Сыскарь протянул руку. — Спасибо тебе за помощь.
— Право рука, лево сердце. — Симай протянул правую, левую прижал к груди. — Теперь мы товарищи.
Рука у Симая оказалась крепкая и, как показалось Сыскарю, очень горячая.
Они вернулись к костру, подбросили веток в огонь, Симай достал из холщовой сумки кусок черного хлеба, завёрнутый в тряпицу, разломил на две равные части, одну протянул Сыскарю:
— Держи. Не знаю, как тебе, а мне после драки всегда жрать охота. Постой, не ешь, сальцо ещё.
На пляшущий свет костра из той же сумки появился шмат сала. Новый знакомец засапожным ножом ловко отчекрыжил от него два ровненьких пласта, положил сверху на хлеб Сыскарю и себе.
— Вот теперь можно. Эх, к такому бы куску да добрый глоток, и совсем хорошо. Но нету. Я хмельное с собой на охоту никогда не беру. Ну, разве что в самых особых случаях.
— У меня есть вообще-то, — сказал Сыскарь. — Только сомневаюсь я в нём.
— В хмельном? — искренне удивился Симай.
— Ну да. Есть у меня подозрение, что с ним что-то не так. Как бы не подмешана туда гадость какая. — Сыскарь поймал себя на том, что невольно продолжает подстраиваться под речь Симая, старается избегать современных привычных словечек и выражений. Впрочем, этому он научился, ещё работая опером. Хочешь разговорить человека — постарайся стать для него своим, войди в доверие. А значит, в числе прочего, и общайся с ним на одном языке.
— А отчего ты так решил?
— Да уж больно странные вещи со мной начали происходить после того, как я его хлебнул. Всего-то один маленький глоток и сделал, а… — Сыскарь умолк, не зная, стоит ли продолжать и тут же поймал на себе внимательный, с прищуром, взгляд Симая.
— На пьяного ты не похож, — заявил Симай. — На умалишённого или, скажем, очумевшего от какого зелья — тоже. Но об этом мы после погуторим. Давай-ка сюда своё хмельное, я тебе скажу, можно его пить или нет.
Сыскарь отдал флягу.
— Ух какая, — одобрительно хмыкнул Симай, с интересом вертя её в руках. — У тебя, Андрюха, гляжу, что не вещь, то хитрая загадка. Да и сам ты парень не простой. Хоть и потерянный. Но не боись, со мной не пропадёшь… Как её открыть-то?
Сыскарь взял флягу и показал как.
— Хитро! — восхитился новый товарищ. — Пробка с винтовой нарезкой. Завинтил и хоть на голове стой — ни капли не прольётся. Большие гроши можно на этом зашибить, если с умом подойти. А, как думаешь, Андрюха? — Он подмигнул Сыскарю бедовым чёрным глазом, понюхал содержимое фляги, одобрительно хмыкнул, вылил несколько капель на ладонь, лизнул, причмокнул, прислушался к ощущениям.
— Можно, — вынес вердикт. — Я зелье сразу чую. Ну что, за знакомство? И хлебушком с сальцом закусим.
— Давай, — махнул рукой Сыскарь. — Хуже уже всё равно не будет.
— Здесь ты не прав! — оптимистично заметил Симай. — Пока человек жив, ему всегда может быть хуже.
И приложился к фляге.
Хлеб и сало пришлись как нельзя кстати — Сыскарь и не думал, что настолько проголодался. Так что угощение он умял в полминуты и сразу же почувствовал, как прибавилось сил. Да и в голове несмотря на виски прояснилось.
— Куришь? — спросил он у Симая, доставая сигареты.
— Не приучен, — покачал головой тот. — Да и тебе не советую.
— Вредно для здоровья? — усмехнулся Сыскарь, закуривая.
— А то. Ты думаешь эти, — он кивнул на два обезглавленных тела, валяющихся по ту сторону костра, — как на тебя вышли? Табачный дым учуяли, не иначе.
— А от костра, значит, дыма нет? — язвительно осведомился Сыскарь.
— Есть. Только ты небось сначала курил, а уж потом костёр запалил, не так разве?
Сыскарь был вынужден признать, что так оно и есть.
— И я на тебя по табачному дыму вышел, — сказал Симай. — Мне в другую сторону надо было, а тут учуял и думаю, дай гляну, кто это ночью на ведьминой поляне табак курить вздумал.
— Так это называется ведьмина поляна?
— Она самая.
Сыскарь молча, в несколько затяжек, дососал сигарету, бросил окурок в огонь.
— Слушай, — сказал. — Давай начистоту. Ты можешь мне сказать, где я и что вообще происходит? И кто ты сам?
— Начнём со второго вопроса. Я — кэрдо мулеса. Знаешь, что это такое?
— Нет.
— Сделанный мертвецом, по-вашему.
— По-нашему?
— Ну да, по-вашему, по-русски.
— Так ты не русский, что ли?
— Цыган я, — сказал Симай. — Разве по мне не видно?
Сыскарь посмотрел. И впрямь, смуглое горбоносое лицо Симая с выразительными чёрными глазами трудновато было отнести к характерному русскому типу. Однако Сыскарь в глубине души был стихийным интернационалистом. Говорит человек по-русски чисто — значит, русский. И, в общем-то, плевать, кто у него мама и папа. Если это не касается дела. К тому же, живя в Москве, этом котле наций и народностей, он давно перестал серьёзно думать о подобных вещах. Чем, кстати говоря, весьма отличался от большинства граждан, гордо именующих себя «москвичами».
— Цыган, — повторил Сыскарь. — Хорошо. А что значит «сделанный мертвецом»? Это такое образное выражение?
— Да, парень, ты точно не местный, — вздохнул Симай. — Сделанный мертвецом — это то и значит. Рождённый от женщины и варколака. Кто такой варколак знаешь?
— Э… — Сыскарь поскрёб щёку. Слово было вроде и знакомое, но память отказывалась мгновенно давать ответ.
— То же самое, что вурдалак или упырь. Ходячий мертвец. Только вурдалаки да упыри кровь у людей сосут, а этот совсем до иного охоч.
— До баб, что ли? — догадался Сыскарь.
— В серединку. И ежели баба после этого дела понесла, то рождаются такие, как я — кэрдо мулеса. Хоть мамка у нас живая, а папка мертвец, но мы такие же люди, как и все остальные. Ну… почти такие же.
— И в чём же отличие? — поинтересовался Сыскарь, решивший про себя уже ничему не удивляться.
— Кэрдо мулеса может видеть духов, демонов, леших, русалок, чертей и ангелов — всех, кто живёт в потустороннем мире и на рубеже миров. И не только видеть, но и охотиться на них. Убивать тех, кто приносит человеку зло. — Симай приосанился. — Я — Симайонс Удача — лучший охотник на нечистую силу во всей Москве и Московской губернии! Да и во всей России мне мало равных. Моя мать была таборной цыганкой, а отец — варколак, цыганский вампир, которому вынули кишки, отрубили голову, проткнули желудок железной иглой, вогнали в сердце осиновый кол, сожгли, развеяли пепел по ветру и тем успокоили навеки. Жизнь моя будет коротка, как коротка она у всех кэрдо мулеса, но живу я так ярко, красиво и весело, что один мой день равен пяти другим!
— Обалдеть, — признался Сыскарь. — А почему жизнь всех кэрдо мулеса коротка?
— Бог его знает, — вздохнул Симай. — Такие уж мы есть. Умираем молодыми. Говорят, сердце быстро изнашивается, потому что быстро живём. Видел, какой я горячий? — Он притронулся тыльной стороной ладони к руке Сыскаря, и тот снова почувствовал жар, идущий от молодого цыгана. — Это не хворь, я всегда такой. Зато зимой без тулупа обхожусь, мне и в мороз не холодно.
— Ладно, — сказал Сыскарь. — С тем, кто ты есть, разобрались. Охотник на нечисть, значит, пусть будет охотник на нечисть. Хоть мне по-прежнему кажется, что я схожу с ума.
— Не сходишь, — сказал Симай. — Я тебе уже говорил. Я сразу вижу, если с головой и душой человека что-то не так.
— Хочешь сказать, что со мной всё нормально?
— Нет. Но сам ты — нормальный.
— А что ненормально со мной?
— Всё. Всё, что с тобой и что на тебе, — не нормально. И одежда, и обувка, и зброя, и баклага, и фонарь, и трубочки эти с табаком, и огниво, из которого сразу огонь выскакивает. Чик — и готово. Не бывает на свете таких вещей. Я-то поначалу считал, что ты из этих дворянских да боярских недорослей, которых царь наш батюшка император российский Пётр Алексеевич за границу посылает ума-разума набираться, делу учиться. Вернулся теперь домой, загулял, потерялся с непривычки да по пьянке, бывает. А потом думаю — э, нет. Похож, да не совсем. Даже и совсем не похож. Где это видано, чтобы фонарь без масла светил, а не грел, в пистоле было сразу восемнадцать зарядов, а огонь из огнива сам выскакивал и снова в огниво прятался? Нет такого ни за какой границей. А у нас на Руси и подавно. Так что давай, Андрюха, признавайся честно, кто ты такой и откуда. Да не бойся, Симай друзей не выдаёт.
— Царь-батюшка Пётр Алексеевич, говоришь? — на всякий случай переспросил Сыскарь, ощущая, как ползёт по кишкам противный холодок. — Романов? Он, значит, Россией правит?
— Он самый, — подтвердил кэрдо мулеса. — А то ты не знаешь.
— Теперь знаю. Тогда давай уж ответь мне ещё на один последний вопрос.
— Да хоть на три, лишь бы нам польза была.
— Какой нынче год на дворе?
— Ежели по новому от Рождества Господа Бога нашего Христа считать, то одна тысяча семь сотен двадцать второй. А от сотворения мира, по-старому — семь тысяч две сотни тридцатый будет.
— П…ц, — только и смог произнести Сыскарь и захлопал по карманам куртки в поисках заветной фляги.