Эпизод пятый
– Все это, отец, фантастика чистой воды и совершенно поражает воображение, – рассуждал поздним утром Витька, сидя на моей кухне в ожидании крепкого чая (кофе мы с похмелья не пили никогда, следуя советам врачей и основываясь на собственном опыте) и бутербродов. Был он уже чисто выбрит и после контрастного душа выглядел слегка утомлённым, но вполне респектабельным московским бизнесменом, готовым к новым свершениям.
Вчера, после чудесного нашего спасения от бандитов, мы не нашли ничего лучше как выпить ещё коньяка, а затем, махнув в круглосуточном обменнике некоторое количество американских долларов на евро, вернулись домой, нашли в Сети веб-камеру, установленную в Париже и, не долго думая, отправились прямо в столицу мира. В каковой столице чуть не получили по морде от какой-то буйной компании негров в первом же попавшемся ночном баре. Но вовремя ретировались, купили (уже в другом баре) бутылку, опять же, коньяка «Камю» и почти усидели её на парковой скамейке неподалёку от пресловутой Эйфелевой башни. Почти, так как нас попыталась за нарушение ночного французского порядка (видимо, таковым посчитали вдохновенное исполнение дуэтом русской народной песни «Прощайте, скалистые горы») забрать в местный участок полиция. От полиции, однако, нам тоже удалось скрыться, равно как и от негров перед этим. Сначала с помощью ног, а потом уже, когда нас загнали во двор, который мы посчитали проходным и который таковым на самом деле не оказался, пришлось использовать нуль-Т. После чего на моей кухне за остатками «Камю» было решено, что вечер прошёл вполне удачно и можно, наконец, отдохнуть….
– Но. Я вот все думаю и никак не могу придумать достойного применения твоим новым талантам и способностям. Мгновенное перемещение…. Это, конечно, здорово. Но всё дело в том, что самое ценное в этом мире – информация и так уже умеет мгновенно перемещаться, куда ей надо, благодаря все более совершенным средствам связи и телекоммуникациям. Вот и получается, что, если отбросить серьёзный криминал и спецслужбы, для которых ты, разумеется, мог бы стать бесценным клиентом и агентом, то, по большому счёту, место тебе только в космических исследованиях и разного рода спасательных операциях. Ну, там, вытащить кого-нибудь срочно из какой-нибудь жопы. Доставить продовольствие, медикаменты и оборудование. Опять же срочно и, как ты сам понимаешь, опять же в какую-нибудь жопу. Все это, конечно, очень благородно, но как-то… э-э… мелко, что ли. Я понимаю, что спасение человеческих жизней мелким не бывает. Но я говорю не о факте спасения, а о тебе лично. О том, что тебе может дать твоя фантастическая способность. Только тебе и больше никому другому. Понимаешь?А вот космические исследования – это да. Здесь можно развернуться. Представь себе, что ты, скажем, можешь стать первым и на ближайшую перспективу единственным человеком, который побывает на Марсе или – чёрт возьми! – на каких-нибудь там спутниках Юпитера! Вселенская слава, почёт, уважение и, разумеется, деньги.
– Ага, – согласился я, разливая по кружкам свежезаваренный чай. Что-то задело меня в словах моего друга, но что именно я пока не мог понять. – И хорошие шансы загнуться на этом самом Марсе или просто в космосе от банальной разгерметизации скафандра. Или получить в организм изрядную дозу космических лучей. Тоже с последующим загибанием, но уже медленным.Спасибо большое, сэр.
– Странно, я думал, ты романтик! – хохотнул мой друг. – Неужто не мечтал ты в детстве и юности на пыльных тропинках далёких планет оставить свои следы? Кто не рискует, тот, сам понимаешь, шампанское не пьёт, и шикарных женщин не имеет. Но ты прав. Дело, конечно, не в этом. Просто тебе не дадут стать романтиком космических дорог. Те же спецслужбы и не дадут. Они и военные. Вцепятся так, что сам не рад будешь своему дару. Я серьёзно, отец. Представь себе, на что может пойти разведка любой западной и не только страны за возможность получить только в свои руки секрет мгновенного перемещения материальных тел на любые расстояния? Я подчёркиваю: только в свои. Потому что иначе владение таким секретом просто теряет смысл. Насильно, конечно, тебя удержать никто не сможет. Но ведь лично тебя и держать не надо. Есть мама, сестра, любовница… – Витька замер, не донеся кружку с чаем до рта и посмотрел на меня совершенно круглыми глазами. – А ведь с тобой теперь опасно дружить, отец. Ты знаешь об этом?
– Догадываюсь, – буркнул я. – Не ты один такой умный. Сам уже об этом думал. Извини, что втянул.
– Это ты брось, – Витьке потребовалась всего одна секунда, чтобы вернуть глазам прежний размер и неизменное чуть ироничное выражение. – Дружба – святое. Но вообще, я бы тебе посоветовал как можно дольше не открываться. Продолжай пользоваться своим чудесным даром. Себе и близким во благо. Но больше всё-таки себе, потому что близкие, а особенно женщины… В общем, сам понимаешь. Чем меньше народу будет знать – тем лучше. Тем более, у тебя сейчас отпуск и есть время подумать и поэкспериментировать. А если, что кардинальное надумаешь изменить в своей жизни, то, прошу, не забудь посоветоваться со мной. Я парень тёртый, опытный…. Лады?
– Лады, – вздохнул я. – Ты прямо мысли мои на самом деле читаешь. Что радует.
– И меня радует, – серьёзно заметил Витька. – Так что я сейчас допью чай и радостный поеду в офис – машину надо забрать и встретиться кое с кем. Хоть мы вчера кое-какие деньги в рулетку и выиграли, но, как говорится, шоу должно продолжаться. А ты веди себя прилично, отдыхай, думай и, ежели что, немедленно ставь меня в известность.
Так я и поступил. Проводил друга до дверей, помыл посуду, налил себе чаю, закурил и сел думать. Тем более, что голова, как ни странно, после вчерашнего чувствовала себя неплохо.
Сначала я думал о том, что сказал Витька.
Чёрт возьми, спасение людей, по его мнению, – это мелко…. Причём мелко, разумеется, для меня, а не для спасаемых. Как так? То есть получается, что я зря старался, когда выбрасывал в Цимлянское водохранилище бомбы террористов? Мне, моей душе, моему сознанию, моему человеческому «я» это ничего не дало? Или, если даже дало, то слишком, по Витькиному мнению, мало? Нет, даже не мало – понятие количества здесь не подходит. Не мало – просто не нужно. Новые впечатления, великие свершения, желание и возможность быть первым всегда и везде. Слава, деньги и женщины, наконец. Это, по мнению моего друга, только и достойно риска? Это мне нужно? Чёрт, мы живём, конечно, в жестокое время, но…. Не знаю, не знаю. Не романтик я, видите ли! Романтики, Витенька, они тоже разные бывают. Есть романтизм Кортеса, сжёгшего на побережье корабли, чтобы не было возможности повернуть назад. И есть романтизм Корчака, последовавшего вместе со своими воспитанниками, с детьми, на смерть. Какой романтизм тебе больше нравится, друг? Извини, конечно, за неуместный пафос.
Тут я сообразил, что Витьки давно нет рядом, а я вот-вот заговорю вслух….
Ладно, хватит самокопаний. Великий моралист нашёлся – Корчака он вспомнил, спаситель, блин, человечества. Время покажет и все расставит на свои места. Для начала следует довести до конца начатые вчера эксперименты. Собственные новые возможности следует знать как можно лучше. Так, на чём я вчера остановился?
Тоже мне, журналист-газетчик, ни одного приличного журнала в доме…
В некоторой растерянности я присел на диван. Для того, чтобы провести эксперимент с фотографией, нужно иметь… фотографию. То есть, не просто фотографию, а снимок вполне конкретного, желательно симпатичного и неопасного места, куда бы я смог переместиться. Или бы не смог. Ч-черт, действительно, ни одного нужного журнала, – просто хоть к ближайшему киоску беги. Но ближайший только около метро – двадцать минут ходьбы. Облом. Газетные же снимки, боюсь, не подойдут. Во-первых, они чёрно-белые. А во-вторых, там не пейзажи, а люди и события. В основном. Мне бы желательно что-нибудь такое… эдакое…. Стоп. Вспомнил! Кажется, на антресолях я не так давно видел пачку каких-то старых журналов, оставшихся от хозяйки. Ну-ка, поглядим….
Я оказался прав. Это был «Огонёк» за 1984-й год и несколько номеров журнала «Советское фото». Январь, март, июнь, август и октябрь. Все – 1975-й год прошлого века. Практически, раритет.
Впрочем, снимки были хоть и в основном чёрно-белыми, часто со следами неумелой ретуши (н-да, компьютерной обработки в те времена, разумеется не существовало. Кисточка, белая гуашь и скальпель – вот и все инструменты фотохудожника, желающего убрать лишнее и выявить скрытое), но весьма неплохими. Я сам не заметил, как увлёкся, разглядывая бесчисленных сталеваров, геологов, молодых офицеров, учёных, врачей и прочих героев труда. Не смотря на множество лиц и ситуаций, ухваченных фотокамерой, а также то, что снимки делались разными фотокорреспондентами и фотографами, что-то неуловимо общее в них было. Некая, сразу не угадываемая, единая сущность, искусно спрятанная за разнообразием профессий, возрастов и полов всех этих живых объектов фотосъёмки. Сначала я долго не мог сообразить в чём тут дело, пока не наткнулся на два снимка, помещённых на соседних полосах. Один из них изображал четверых молодых учёных, пристально вглядывавшихся в экран какого-то непонятного прибора (в памяти неуверенно всплыло словечко «осциллограф», но я не был уверен, что это именно он). Все они были облачены в белые халаты, трое из четверых носили очки, а двое – короткие бородки. И лица всех четверых просто-таки излучали жажду познания и чувство высочайшей ответственности перед всем советским народом и человечеством в частности. «На переднем краю советской науки» – гласила подпись под снимком.
На второй же фотографии, расположенной практически симметрично относительно первой, была запечатлена группа молодых рабочих. Из четырёх человек. Сгрудившись у какого-то совершенно монстрообразного вида станка, они пристально разглядывали некую деталь, которую держал в руках один из них. Жажда познания нового и чувство ответственности перед всем советским народом и человечеством в частности просто-таки хлестала через край снимка. Сначала на страницу, а потом уже на пол и на весь мир. «Рабочая смена» – кратко и ёмко сообщала подпись под снимком.
Это были два абсолютно одинаковых снимка, сделанных разными людьми, в разное время и в совершенно разных местах. И я понял, отчего они одинаковы. Фотографы снимали или хотели снимать тех, кто строил или делал вид, что строит социализм заодно с коммунизмом. А социализм с коммунизмом – это такие штуки, которые не бывают различными для каждого. Это вам не обычный, окружающий нас ежедневно, мир. Они, социализм с коммунизмом – одинаковы для всех. И, если ты строишь такую штуку, то будь готов тоже стать для всех одинаковым. Хоть ты учёный, хоть рабочий, хоть бизнесме… Отставить, не было тогда бизнесменов. И быть не могло. Были эти… как их… спекулянты, фарцовщики, цеховики, хапуги и прочие нарушители социалистической законности. Ладно, хрен с ним, социализмом. Спасибо, очень рад был познакомиться, но больше не хочу. Мне бы пейзажик. Симпатичный такой, милый и родной пейзажик. Желательно, летний и цветной.
И я такой нашёл. В июньском номере на третьей странице обложки. Вроде бы простой снимок, незамысловатый – сопки покрытые лесом, вода, вся в солнечных бликах, на переднем плане, синее небо с одиноким белым облачком. И подпись: «Родная сторона». Но было в нём что-то… настоящее. Не просто человек поднял камеру и щёлкнул, а думал, искал ракурс, ловил момент. Чтобы и облачко в кадр попало, и солнечные блики на воде заиграли, и лес густой на другой стороне листья и хвою расправил, как бы прихорашиваясь перед фотокамерой. В общем, показался мне этот снимок. Опять же, и подходил он для моих целей идеально – безымянная речка и лес, жилья никакого поблизости не угадывается. Таких мест по России тысячи, и такое именно мне и надо. Конечно, для разнообразия, возможно, следовало бы выбрать, например, пустыню или горы, но по мне лучше то, что привычнее. А что может быть привычнее для русского человека леса и речки? Разве что степь. Но хороший снимок степи ещё поискать надо, а лес и речка – вот они, на третьей странице обложки старого журнала.
Я обулся, сунул в нагрудный карман сигареты и зажигалку, проверил наличие денег (рубли и четыре сотни долларов на всякий случай), положил, раскрытый на нужной странице журнал на стол, вгляделся в снимок, привычно сосредоточился….
Всё получилось.
Я открыл глаза и удовлетворённо хмыкнул. Вот они – сопки и лес, прямо передо мной. И река – вот она, впереди, под невысоким обрывом. Довольно широкая, кстати и – сразу видно – быстрая. Да, очень похоже, что это именно то самое место. Только …. Позвольте, господа, сейчас, насколько я помню, сентябрь. Но густой лес на том берегу явно летний – ни одного жёлтого пятнышка в листве. Да и солнце явно не сентябрьское – вон как спину пригревает. Так, неплохо бы, вообще-то, узнать, куда именно меня занесло и….
– Здравствуй, мил человек, – сказали за моей спиной.
Я обернулся. Возможно, слишком резко, но уж больно неожиданно это прозвучало.
Это был дед. Одетый в безрукавку мехом наружу поверх неопределённого цвета, довольно ветхой, но чистой рубахи с раскрытым воротом и защитные штаны, заправленные в сапоги, он опирался на палку, но отчего-то было ясно, что носит он её, скорее, для старческого форса, нежели по необходимости и вполне может при нужде обходиться без неё. Мне показалось, что он очень стар – усы и борода его были совершенно седыми, и худощавое лицо, словно траншеи – поле боя, изрезали резкие и многочисленные морщины. Но глаза во впадинах-глазницах смотрели ясно и остро, а спина лишь чуть-чуть согнулась под тяжестью лет. За его спиной вправо и влево тянулся самый настоящий плетень (господи, тысячу лет не видел плетня!), за которым расположился сначала огород, а затем и потемневший от непогоды и времени, изрядно вросший в землю бревенчатый дом с резными наличниками на окнах и новой, покрытой шифером, крышей. На крыше, притороченная к дымовой трубе, красовалась телевизионная антенна.
Всё это – и деда, и дом я окинул одним скорым взглядом и ещё успел заметить, что дом стоит несколько на отшибе, а дальше начинается село. И село, на первый взгляд, не маленькое.
– Здравствуйте, – я слегка поклонился и постарался улыбнуться искренне и доброжелательно (вот же, черт, попал, называется, в уединённое место…) – Воздух у вас тут совершенно замечательный!
– Тайга – не город, – едва заметно усмехнулся дед. – В гости приехал?
– Э-э… не совсем. То есть в гости, как бы, к вам, сюда, вообще, так сказать…. Э-э… я журналист, у меня задание от редакции написать о людях глубинки так сказать. Чем живут, чем дышат, о чём мечтают. Ну, и вообще… – под пристальным взглядом старика я чувствовал себя не совсем уютно.
– Журналист… Это хорошо. Из Хабаровска?
– Н-нет, из Москвы.
– О! Редкий гость, редкий. Сегодня прибыл?
– Сегодня. Недавно.
– А у кого остановился? Гостиниц-то у нас нету.
– Да я, собственно, ещё не определился…
– Ну гляди, приходи ко мне, ежели что. Изба чистая, большая. Живу я один – места хватит. Как нагуляешься, так и приходи. Блудить тут у нас, кроме как в тайге, негде, избу мою легко найдёшь, – вот она, у самой реки. А зовут меня дед Евсей.
Он кивнул головой, повернулся и, не торопясь, пошёл к дому.
«Из Хабаровска…» – надо же! Это что же, меня в Хабаровский край забросило? Любопытно. Надо бы пройтись к центру села и, действительно, определиться как-то с точным местонахождением. Эх, жаль напрямую спросить нельзя – сразу излишнее внимание привлечёшь. Оно бы, конечно, и наплевать – в любой момент не поздно домой вернуться, но к чему лишние слухи?
До центра по дощатым (никогда раньше не видел – читал только, что были такие в древнерусских городах) тротуарам я дошёл минут за десять и первое, что мне кинулось в глаза – слегка выгоревший на солнце, но ещё не утративший окончательно яркости и внушительности лозунг на крыше двухэтажного кирпичного здания, в котором, судя по всему, располагалась местная власть. «XXIV съезду КПСС – достойную встречу!» призывали полуметровые белые буквы на красном, во всю длину здания, полотнище.
Я оторопел.
Закрыл глаза, потряс головой и посмотрел снова.
Да. Именно XXIV съезду. Именно КПСС. Достойную. Встречу. С восклицательным знаком на конце.
Что же это такое, братцы, мелькнуло в голове, неужто так с тех самых пор и висит?! Его что, ежегодно обновляют?! Я попытался вспомнить, когда именно случился двадцать четвёртый съезд Коммунистической партии Советского Союза и не смог. Да и откуда? Когда я поступил в университет, история партии уже была исключена из обязательного списка предметов. Хотя и пионером, и даже комсомольцем я побывать успел. Последний призыв, так сказать.
Нужно было, однако, как-то двигаться и что-то делать. Например, закурить и принять слегка рассеянный вид пресыщенного путешествиями и впечатлениями московского журналиста. Подумаешь, съезд. Я прекрасно помню те времена, когда такие и подобные лозунги чуть ли не на каждом доме висели – и ничего!
Я закурил и оглядел сельскую площадь.
Площадь как площадь. Администрация, продуктовый магазин, хозяйственный магазин, школа, почта, столовая. Хм-м. Так и написано – «Столовая». Чудеса. Так, что у нас тут ещё? Древний «газик» со спящим на переднем сиденье небритым шофёром в кепке, надвинутой на самые глаза, два гуся, степенно пересекающие площадь по диагонали, мужик в сапогах и с газеткой на лавочке возле продуктового… Все, пожалуй. Господи, а тишина-то какая! Кажется, урони сейчас мужик спичку (вот он как раз папиросу закуривает) и будет слышно. Мужик бросил спичку… и в это время дверь магазина, отчётливо скрипнув, открылась. На крыльце возник ещё один мужик – чуть ли не брат-близнец первого. Те же сапоги, такой же тёмно-серый пыльный пиджак поверх пёстрой, с широким отложным воротником рубашки и с авоськой в руке… О, Боже! Это действительно авоська!! Самая настоящая, плетёная, с дырками, верёвочная! Сетка-авоська, а в ней – бутылка водки, хлеб и банка – отсюда не разберёшь каких – консервов. Тот, который сидел с газетой, отложил её в сторону, быстро поднялся навстречу вышедшему, и они плечом к плечу свернули за угол магазина и пропали из виду. Площадь окончательно опустела – оба гуся к этому времени тоже уже скрылись за ближайшими лопухами на другой стороне.
Я всё никак не мог отделаться от впечатления, что всё происходящее мне снится. Или я смотрю какое-то донельзя скучное большинству зрителей, но лично мне крайне интересное кино. Лозунг этот, «газик», авоська, мужики в сапогах… Нет, ничего не понимаю. Но очень хочу понять. Зайти, что ли, в магазин? Купить что-нибудь, с продавщицей заговорить… Что может быть естественнее приезжего, зашедшего за продуктами в магазин и желающего ознакомиться с местными новостями! И вообще, репортёр я или где? Ну, вперёд.
Я тщательно растёр ногой окурок и двинулся через площадь к магазину.
Полная крашеная блондинка лет, наверное, сорока профессионально оглядела меня с ног до головы и соизволила улыбнуться. Сверкнули золотые зубы.
– Здравствуйте, – улыбнулся я навстречу.
– Добрый день. В гости к нам?
– Неужели так сразу видно, что я приезжий?
– Конечно. Я ведь тут всех знаю, а вас вижу в первый раз. Да и одеты вы по городскому. Значит, приезжий. В гости?
– М-м… не совсем. Я журналист, по делу здесь.
– Журналист? Будете о нас писать?
– Возможно, возможно…
– О чём у нас можно написать? У нас ведь и нет ничего интересного. Ну, леспромхоз разве, – так и он план который год не выполняет.
– Мне люди интересны. Что, разве нет у вас интересных людей? Я тут с дедом одним познакомился. Дед Евсей его зовут. По-моему, очень интересный дед.
– А, колдун!
– Колдун? – машинально переспросил я, разглядывая товары и ценники к ним и чувствуя, что голова моя начинает от меня куда-то убегать: хлеб – 20 копеек, водка – 3 руб. 62 коп., частик в томате – 78 копеек, сахар-песок – 72 копейки за килограмм…. Господи, куда я попал?!
– Колдун самый настоящий. Неужто о нём писать будете?
– Нет… я… в общем… не знаю пока. Просто спросил… Ох, извините, я тут кое-что забыл… Я ещё зайду, до свидания.
И я поспешно вышел из магазина. Газета. Вот она, лежит на лавочке. Там, где её и оставил мужик.
Я сбежал с крыльца и взял её в руки. Так. Первая полоса. «Молодой дальневосточник». Орган хабаровского крайкома ВЛКСМ… ни хрена себе… 24 июня 1974 год. И заголовок передовицы: «Растёт добыча ценной древесины».
Мама.
Кажется, я произнёс это вслух. А может быть, и нет. Но помню, что некоторое время тупо разглядывал газетный лист и раз за разом перечитывал название газеты и дату. Когда же до меня окончательно дошло, что газета в моих руках – такая же реальность, как магазин с водкой за три рубля шестьдесят две копейки за спиной и частиком в томате за семьдесят восемь копеек и, что лозунг на крыше двухэтажного кирпичного здания (господи, как оно называлось-то… сельсовет, что ли?) действительно призывает достойно встретить XXV-й съезд КПСС, который ещё не состоялся, но состоится обязательно и на нём будут приняты судьбоносные для страны решения, когда все это до меня дошло, я испугался. Испугался настолько, что сейчас же, не медля ни секунды, мне захотелось вернуться обратно. И только резким усилием воли я сдержался.
Спокойно, Лёня. Ты просто совершил путешествие во времени. Ничего страшного. Старый снимок в старом журнале – и вот результат. А чего ты хотел? Все очень логично. На снимке был запечатлён именно 1974-й год, кстати, год в котором я был э-э… зачат. Так почему ты думал, что перенесёшься только в пространстве? Чёрт, да я вообще об этом не думал! Я даже на секунду не мог предположить ничего подобного! Путешествие во времени… Это что же получается? Получается, что, если бы мне, попался, например, на глаза какой-нибудь снимок той же Москвы столетней или больше давности, то я при желании мог бы оказаться в том времени?
Я представил себя в джинсах, кроссовках и наручных часах посреди Тверской какого-нибудь 1902 года и почувствовал, что меня распирает истеричный смех.
Стоп. Надо успокоиться и все как следует обдумать. Давай, иди куда-нибудь, не стой столбом и не привлекай внимания. Неровен час появится милиционер и потребует документы. И что ты ему покажешь? Редакционное удостоверение, выданное несуществующей газетой несуществующей страны в начале двадцать первого века? Да ещё и доллары в кармане и русские деньги, которых здесь просто не может быть по определению! Конечно, я могу в любой момент вернуться в своё время… Ох, а могу ли? Одно дело скакать через тысячи километров, и, возможно, совсем другое – перепрыгивать десятилетия. Нет, прежде чем хорохориться, надо бы попробовать вернуться домой. В конце концов, никто мне не мешает потом опять сюда прыгнуть…
Размышляя таким образом, я не заметил, как прошёл обратный путь к реке и оказался перед избой деда Евсея. И сам дед уже стоял у калитки и явно ожидал, когда я приближусь на расстояние беседы.
– Осмотрелся? – спросил он, усмехаясь в порыжевшие от никотина усы. – Заходи, поговорим. Тебе полезно будет.
– А вы… правда колдун? – вырвалось у меня.
– Уже донесли? Да, у нас это скоро. Эх, языки бабские, знать сам чёрт им длину отмерял. Может, и колдун. Но дело-то не в названии. Дело в сущности человеческой. Добрая сущность – хорошо. Злая – наоборот. Вот у тебя, вижу, сущность добрая. Только видишь ты плохо. А когда человек плохо видит дорогу, он часто идёт не туда. От этого потом и ему не так жить, и другим, – дед отворил калитку. – Проходи, гостем будешь. Молока попей, меду поешь. Такого мёда, как у меня, ты и вчера не едал, а уж завтра – и подавно отведать не придётся.
– Почему? – с глупейшим, как мне самому показалось, видом спросил я.
– Оттого, что завтра у тебя не такое, как у всех людей, а особое.
– Хорошо, – согласился я. – Зайду. Мне и самому интересно, – никогда прежде колдунов не встречал.
Обширный, безо всякой скатерти, крепкий и массивный стол, деревянная лавка рядом, пара стульев, несколько икон с горящей лампадкой под ними на одной из стен, чистый дощатый пол, десяток-полтора книг на самодельной полке, телевизор «Рекорд» (я такие только в старых фильмах видел) на тумбочке… Вот и вся обстановка комнаты, в которую ввёл меня дед Евсей из обширной прихожей.
– Садись, отдохни, – предложил он, указывая на лавку.
– А курить у вас можно? – спросил я.
– Зачем тебе курить, – обернулся он на пороге, – если не хочется?
Я прислушался к себе и понял, что действительно не хочется. То ли воздух здесь особенный, то ли дед Евсей и впрямь колдун. Впрочем, таким воздухом я, правду сказать, давно не дышал. А если совсем правду, то, пожалуй, и никогда. Целебный был воздух, прямо скажем, чистый и первозданный. Пах он разнообразным деревом и близкой текучей речной водой, травой, полной соков, и дикими цветами, мёдом он пах и вкусным дымком от очага. Даже удивительно. Обычно в любом жилье пахнет по-особому. То есть, сразу понятно по запаху, даже с закрытыми глазами, что ты попал с улицы внутрь квартиры или дома, где живут люди. Не важно, хороший этот запах или чем-то тебе неприятен. Важно, что он есть. Здесь же, в доме деда Евсея, я такого запаха не чувствовал. Здесь пахло. Но пахло тайгой, лугом и рекой. Словно я сидел не за бревенчатыми стенами на лавке за деревянным столом, а по-прежнему стоял у обрыва над быстрой таёжной рекой. Правда, окна в доме были открыты настежь, и ветерок с улицы свободно гулял по дому. Да, наверное, в этом всё дело. Просто дед любит свежий воздух. И это отлично, потому что обычно там, где живут старики, пахнет совсем иначе.
От помощи дед Евсей отказался категорически, и очень скоро на столе появилась глиняная кринка с молоком, две глиняные же кружки, глубокая миска с прозрачным мёдом и толсто нарезанный свежий хлеб в плетёной плоской корзинке.
– Берёшь хлеб, макаешь в мёд, откусываешь и запиваешь молоком, – продемонстрировал дед Евсей, и так это у него вкусно и аппетитно получилось, что я немедленно последовал за ним.
Мёд липовый, молоко коровье, хлеб пшеничный. Вроде, ничего особенного, но, съев буквально два куска, я понял, что абсолютно и всеобъемлюще сыт и, отдуваясь, откинулся спиной на стену.
– Спасибо. Невероятно вкусно. Действительно, никогда такого мёда не едал. Оно и понятно – где такому в городе взяться. Да ещё и в Москве.
– Да ещё и через много лет, – подмигнул хозяин.
Я оторопело вытаращился на него, а дед Евсей засмеялся, показывая молодые белые зубы.
– Теперь и закурить можно, – объявил он. – Пошли на крыльцо. Я в доме редко курю. Разве только зимой, да и то на кухне и в печку.
Мы уселись рядом на нагретом солнцем крыльце, и я достал из кармана свою пачку сигарет и зажигалку, а дед Евсей ловко соорудил цигарку из невесть откуда взявшегося обрывка газеты и двух щепотей табака.
– Как это ты, интересно мне, парень, умудрился в такую историю попасть? – осведомился он через некоторое время, покосившись в мою сторону карим внимательным глазом. – Ладно, не рассказывай, если не хочешь. Сам знаю, что не ты искал, а тебя нашли. Но не будет тебе покоя теперь долго. Может, и до самой смерти. А она к тебе придёт – ох, как не скоро!
– А вам что же, известно, когда моя смерть придёт?
– Я, внучок, сто два года на свете живу. За такое время многое узнаешь. Даже, если не хочешь, все равно узнаешь. Само приходит. Но когда ты умрёшь, я не знаю. Вижу только, что очень и очень не скоро. Так не скоро, что, глядишь, и самому жить надоест.
– Как это – жить надоест?
– Не знаешь, как людям жить надоедает? Такое и с молодыми случается, а уж со стариками – сплошь и рядом.
– Ну, это, наверное, от самой жизни зависит. От той жизни, которой человек живёт. Если она скучная да никчёмная, то, конечно, надоест рано или поздно.
– Верно рассуждаешь. Только интересная да острая жизнь тоже, бывает, приедается.
– Странный у нас разговор какой-то. За то, что много лет мне отмерили, спасибо. Как-нибудь постараюсь прожить их так, чтобы не наскучили.
– Это хорошо, что постараешься, – кивнул дед. – Потому что вижу я, что от тебя жизни других людей зависеть будут. Ты сейчас на распутье стоишь, решения никак принять не можешь, сомневаешься в себе. Не сомневайся. Дар твой – надолго, завтра не пропадёт. Пользуйся им с толком, не себе одному в прибыток, и вырастишь душу, которой и перед Господом нашим в своё время не стыдно предстать будет.
– Ну да, понятно…. А что это вы о душей моей беспокоитесь?
– Да как же мне не беспокоиться! Гляжу в окно и вижу человека, который на моих глазах прямо из воздуха соткался. Из ума-то я не вышел ещё, глазам своим доверяю. Пригляделся к человеку и вижу дальше, что не простой он, а дар у него великий. Не взращённый дар – нежданно полученный. А никакой дар случайно Богом не даётся. Значит, нужно ему, чтобы ты дар этот с пользой для других людей и для своей души употребил. И раз ты рядом со мной в это время оказался, то и я, значит, причастен и должен с тобой был поговорить об этом в меру своего разумения.
– Дар, говорите. Хорошо, допустим, дар. Только откуда вы знаете, что дар этот именно от Бога?
– Так ведь любой дар, внучок, от Бога. Дьявол-то даров не делает. Дьявол всегда сделку предлагает. Я, мол, тебе, а ты за это – мне. Но дьявол и в другом силён.
– В чём же?
– В том, что он умеет так иногда дело повернуть, что человек свой дар, от Бога полученный, на его, дьявола, пользу тратит. Богу от этого больно, но не может он у человека дар отобрать, потому что всегда надеется, что человек от дьявола отвернётся. Хоть в последнюю каплю-секунду жизни своей, но обратится к Богу. И тогда Бог радуется и прощает. И ещё дар у человека не отнимается потому, что он – дар. А дары назад не берут.
– Вы со мной, прямо, как с маленьким мальчиком разговариваете, – усмехнулся я. – Дар. Бог. Дьявол. Как-то все очень просто у вас выходит.
– А ты маленький мальчик для меня и есть. Знание-то истинное не только от прочитанных книг приходит, – оно от сердца твоего к голове поднимается. Сердце надо слушать, тогда и многое понять можно, что раньше запутанным да трудным казалось. Сердце, оно не обманывает. Потому что через сердце с нами Господь разговаривает.
– Сам? – я всё ещё пытался выглядеть ироничным. – Послушаешь вас, дед Евсей, и можно подумать, что вы с Богом лично каждый день говорите.
– А как же! – удивился старик. – Говорю, конечно. Каждый день говорю. И всякий человек с ним каждый день разговаривать может. Стоит захотеть только.
– А вы один живёте? – я постарался сменить тему. Не потому, что о Боге мне было рассуждать неприятно. Просто не готов я был к таким рассуждениям. Но старик меня заинтересовал. Шла от него какая-то уверенная и спокойная сила. Сила человека, который на самом деле знает.
– Почему один? У меня здесь полно родни. И сын, и внуки, и правнуки, и праправнуки есть. Многие уехали. Кто в город Хабаровск, кто и вовсе на остров Сахалин, но много и здесь осталось…
Мы ещё долго беседовали, сидя на тёплом, нагретом солнцем крыльце. Дед Евсей рассказывал о себе, о прошлом и настоящем. О том, что иногда лечит людей травами и наговорами. Лечит, когда врачи помочь не могут и, когда люди сами обращаются. Обращаются не часто. Колдуном считают и власти боятся. Не всякий, бывает, и на улице поздоровается. Жалко таких, – во тьме живут. И ещё того боятся, что о Боге он открыто говорит. Советская же власть Бога не жалует. Ну и тех, кто Бога любит, тоже. А как же иначе. Да только не долго уж той власти осталось. Может, два десятка лет, а может, и того меньше: «Да что тут говорить. Ты, внучок, про это лучше меня знаешь».
Домой я вернулся уже ближе к вечеру. Попрощался с дедом Евсеем, зашёл за избу – подальше от любопытных глаз, и легко перенёсся обратно. Как будто и не было этих долгих, только что преодолённых, километров и лет.
Вернулся я прямо к трезвонящему телефону.
Это была Маша.
– Ну, наконец-то! – воскликнула она в трубку. – Где ты пропадаешь? Домой звоню – нет никого, на мобильник – не отвечаешь. У честной девушки, знаешь ли, и подозрения всякие могут возникнуть.
Н-да, не объяснять же, что там, где я был, мобильная связь существует разве что в фантастических романах….
– Что случилось-то? – я постарался избежать оправданий и объяснений. – У тебя все нормально?
– У меня – да. Если, конечно, не считать, что мы три дня не виделись.
– Э-э…
– Но я тебе не по этому поводу звоню.
– Чёрт, по-моему, более серьёзный повода даже трудно себе вобразить!
– Хорошо, об этом потом поговорим. А теперь слушай. Ты можешь помочь?
– Машенька, для тебя – всё, что в моих силах…
– Это не для меня. То есть, всё равно, что для меня. Я почему спрашиваю. Всё-таки ты довольно известный журналист и…
Всё-таки женщина – это… всегда женщина. Даже такая, как Маша.
– Родная, да в чём дело-то? – не выдержал я. – Говори прямо, не стесняйся.
Дело оказалось в следующем. Один из Машиных любимых воспитанников, семилетний мальчик по имени Костя, попал в больницу с каким-то редчайшим заболеванием крови. По сути, на данный момент он находился при смерти. Спасти его могло лекарство, которое в ограниченных количествах выпускалось только в Соединённых Штатах и больше нигде. Папа мальчика Кости, очень, по Машиным словам, влиятельный и богатый человек, поднял на ноги всю Москву и чуть ли не половину России, но лекарства этого не нашёл. Так вот, не мог бы я, используя свои многочисленные журналистские связи постараться это лекарство в Москве всё-таки найти?
– Погоди, – сказал я в трубку. – Журналистские связи не чета связям деловым или дружеским. Ты слишком обо мне высокого мнения. Папа этого мальчика, он кто?
– Ох, Ленечка, не знаю. Костя всегда говорит, что его папа бизнесмен. Но мне кажется, что его бизнес… как бы сказать… не совсем честный.
– Почему ты так думаешь?
– Не знаю. Женская интуиция, наверное. И потом я видела его несколько раз. Знаешь, по манере общаться, по внешнему виду и окружению человека можно о многом догадаться.
– И ты догадалась, что он бандит?
– Я не знаю, бандит он или нет. В конце концов, где ты вообще в России встречал абсолютно честный бизнес? И пойми, мы не о папе Кости говорим, а о самом Косте. Если лекарство не найти в течении суток, то мальчик, скорее всего, умрёт. И мне тогда будет очень и очень больно. Ты это понимаешь?
– Я это понимаю. Я одного не понимаю. Как это такой богатый и влиятельный папа не смог достать для умирающего сына существующее – я подчёркиваю – существующее на свете лекарство. Слетал бы в Штаты, в конце концов – и все дела.
– У них там что-то не получилось с визой. И с человеком, который там, в Америке, лекарство это достал тоже что-то произошло, и он не смог вылететь в Россию. И передать лекарство тоже не смог. То ли полиция его арестовала, то ли ещё что-то в этом роде. И теперь…
– Погоди, тебе-то откуда все эти подробности известны?
– Я… я в больнице была. Костя попросил, чтобы я пришла. И там случайно услышала отрывок разговора. Ну и поняла, что дело совсем плохо. Поэтому и звоню.
– Ясно. Скажи, ты этому, Костиному папе, сказала, что попробуешь помочь?
– Конечно. Как же иначе? Но я твоего имени не называла, не беспокойся. Я просто сказала, что позвоню одному человеку, который, возможно, сумеет помочь.
– Так. А он что?
– А что он?
– Блин. Ну, он не спросил разве, что это за человек?
– Нет. Он только рукой махнул. Безнадёжно так, знаешь… И вздохнул. Мне даже жалко его стало.
– Ну, жалеть – это ваша прямая женская обязанность.
– Лёня, как тебе не стыдно!
– Ладно, считай, что я неудачно пошутил. Скорее всего лекарства этого действительно нет в Москве, раз уж Костин папа его достать не сумел. Как ты, говоришь, оно называется?
Я по буквам записал название лекарства и фирмы (кстати, довольно известной), его производящей, пообещал Маше, что сделаю все от меня зависящее и тут же ей позвоню и положил трубку.
Через пятьдесят минут активного поиска в Интернете я выяснил, что офис фирмы находится в Сан-Франциско, а её производственные мощности и корпуса расположены в ближайших окрестностях этого же города.
Господи, благослови человека, которому пришла в голову идея веб-камер, подумалось мне. И того или тех, кто не забыл установить такую камеру в Сан-Франциско. Но что, интересно, я буду делать, когда необходимо будет попасть в место, где веб-камер нет? Ладно, через несколько часов в Америке наступит утро, а пока неплохо бы поужинать и заодно обдумать свои новые возможности. Путешествия во времени. Да, господа, это вам не Юпитер. Можно, например…. Я поставил на огонь кастрюлю с водой, прилёг на диван и дал волю воображению.
