Глава 5
Тридцать сребреников
Растут лимоны на высоких горах,
На крутых берегах — для крутых…
Короче, ты не достанешь.
“Страна Лимония”, группа “Дюна”
17 апреля 2083 года, понедельник
Селенград
Оле было тревожно. Она сидела в последнем вагоне, и народу ехало очень мало. На “Ермаковом дворе” поезд стоял очень долго. Повинуясь неясному предчувствию, Оля в последний момент выскочила из вагона. Двери закрылись, поезд тронулся, но очень, очень медленно. Оля осталась ждать следующего поезда. Вдруг только что отъехавший поезд откатился назад на станцию. И в то же мгновение с другого конца платформы влетел следующий поезд. Оля сквозь прозрачные круглые стены видела людей в вагоне, из которого выскочила только что. Они смотрели на приближающийся поезд. На из лицах был ужас. Оля вне себя побежала по эскалатору вверх, чтобы не видеть катастрофу. Услышала грохот столкнувшихся поездов, крики людей… и проснулась.
Обычно она любила погадать, к чему приснилось то или другое. Сейчас не хотелось совершенно. Конечно, можно себя успокоить, решив, что она просто переутомилась, и этот сон — тревожный сигнал слабеющей психики. Легкую форму клаустрофобии у нее давно диагностировали, через год после того, как она стала свидетельницей аварии маршрутки. Вот только Оля знала: клаустрофобия ни при чем. Сон — предвестник чего-то плохого. Причем это плохое случится не с ней. А она никак не сможет предотвратить беду. Вот о чем этот сон.
* * *
18 апреля 2083 года, вторник
Селенград
Фильку Илья почувствовал чуть ли не от дверей корпуса. Фиг ли, четвертая ступень… И сразу понял, что Филька идет по его душу. Вздохнул: с курсовым и без того возни еще на пару недель, а тут отвлекают всякие. Встал, отпер дверь лаборантской.
— Здравствуй, — с привычными барскими интонациями сказал Филька с порога.
Илья безразлично кивнул, сидя к нему спиной и даже не думая поворачиваться.
— Тебе не кажется, что ты не слишком вежлив?
— Ты пришел меня этикету учить?
Филька сел так, чтобы Илья оказался к нему лицом.
— Будь любезен, отвлекись. Если тебя, конечно, хоть сколько-то интересует поездка в Америку.
Начинается. Сейчас будет покупать. Илья посмотрел Фильке в глаза.
— Послушай, Илья, так нельзя. Ты демонстративно отказываешься от участия в любых акциях МолОта. И тут же — собираешься в Америку…
— Сам себе противоречишь. Стажировка — акция МолОта, и я в ней участвую.
— Потому что тебе это выгодно!
— Фил, не смеши. Покажи мне хоть одного активиста, который занимается партийной работой на голом энтузиазме.
Филька вздохнул, но злиться отказывался:
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.
— Не понимаю. Я все необходимые условия уже выполнил. Средний балл соответствует требованиям, в летний стройотряд ездил. Общественной работой не занимаюсь, так извини, не говори, что не знаешь, по какой причине.
— Савельев запрещает?
— Времени нет. Я ж, как бы тебе сказать, еще и учусь. А в список “американцев” меня поставили на собрании группы, честным голосованием. И не намекай, что ты помог мне. Вы ж сами твердите, что у вас все честно. Вот и представь, что я в это наивно верю.
— А я не собираюсь требовать с тебя благодарности. Я пытаюсь понять, откуда у тебя такая неприязнь к МолОту вообще и к его активистам в частности.
— Нет никакой неприязни.
— Да? А тогда какого черта ты мало того, что сам не посещаешь наши семинары, еще и отговариваешь остальных туда ходить?
— Это тебе Цыганков сказал? Никого я не отговаривал. Меня спросили, что я думаю, я ответил. А они уж сами пусть думают.
— Илья, ты ж должен понимать, что они несознательные…
— Не должен. Это вы должны понимать. Вот объясни Цыганкову, что с людьми работать не угрозами надо. А ваши семинары мне как собаке боковой карман. Я политически, может, и получше тебя подкован.
Филька развел демагогию на тему хорошего и плохого поведения. Илья слушал, улыбался. Потом проникновенно сказал:
— Хватит болтать. Ты не за этим сюда шел.
Филька заткнулся. Посмотрел остро и спокойно:
— Так, да? Давай так. Я хочу, чтобы ты подумал о партийной карьере. Не на уровне группы, разумеется. Для начала — должность первого заместителя. Моего. Это уже не общественная работа, там и зарплата предусмотрена, и льготы. С Савельевым вопрос я утрясу сам. В конце концов, Служба задолжала мне личного блокатора, положенного мне как антикорректору четвертой ступени.
Илья дернул бровью, демонстрируя вежливый интерес.
— Я заинтересован в том, чтобы мой блокатор был не только сторожем — Поля от меня или меня от Поля, — но и моим партнером. Единственным по-настоящему доверенным лицом. В обмен я предлагаю все. Буквально все. Карьера, власть… МолОт — организация серьезная, но на самом деле-то это просто детский сад для будущих лидеров Партии. Через два года меня переводят в Иркутский обком Партии, и ты поедешь со мной. Ты объедешь весь мир. Служба никогда не даст тебе такого будущего, какое может предложить Партия. И при этом ты не станешь в рядах своих перебежчиком. Наоборот — такого рода союз убьет в корне все слухи о якобы непримиримых противоречиях между Партией и Службой. В конце концов, вполне в возможностях Партии повлиять на Президента при назначении директора Службы. Хочешь сказать, ты, корректировщик, будешь плохим директором? Ты сможешь наладить нормальную работу, опираясь на мощь не только Службы, но и Партии.
— А почему я?
Филька встал, сунул руки в карманы, покачался с носка на пятку:
— Знаешь, если бы мне был нужен только заместитель, из всех ваших я бы охотней всего взял Царева. Администратор от Бога. Но речь о моей жизни. И о моем будущем. Поэтому ты. Потому что ты ненавидишь антикорректоров. А я не хочу пользоваться этими возможностями. Вообще. Никогда. Ты сможешь меня остановить, если я в какой-то момент потеряю над собой контроль.
— Странно.
— Напротив. — Филька покачал головой. — Те, кто могут править Поле, — немного не люди. Ты это знаешь. Обыкновенный человек не имеет выбора, кем стать. Что бы он ни делал, он будет человеком. И только. Корректировщик может выбирать. Быть ему человеком или олицетворять Поле. На что может рассчитывать антикорректор? На положение беса, черта, приспешника Сатаны, если пользоваться христианской терминологией? Так вот, я хочу остаться человеком. А ты мне поможешь.
— Ошейник, — предложил Илья. — Надежно. При любой ступени.
— Не хочу. Только сам. Чтоб когда я окажусь там, — Филька показал глазами на потолок, — мне не было стыдно смотреть Им в глаза. Или что там у них вместо глаз.
— Совесть корректировщика? — понимающе спросил Илья.
— Она самая.
— А если Мертвый шквал?
Филька развел руками:
— Как любой нормальный человек, я приложу все усилия для спасения своего биологического вида. Только как человек, понимаешь? Не как корректировщик, для которого человечество обезличено, а как человек.
Илья поймал себя на мысли, что Филька в чем-то ему симпатичен. По крайней мере, он был понятен. И не вызывал того отвращения, которое обычно вызывали антикорректоры, гребущие под себя.
— Ничего не выйдет, — честно сказал Илья. — Я корректировщик. У меня другая задача. Я слишком давно в этом. С двенадцати лет. И я давно не могу воспринимать себя как человека. Мне даже притворяться уже трудно. Ты спрашиваешь, почему я не занимаюсь партийной работой. Не могу. Уже не могу работать с людьми… на вашем уровне. Я работаю как корректировщик.
Филька понял. Отвел взгляд, покивал, облизнул губы:
— Я понял. Хорошо. — У двери остановился, заговорил, стоя спиной к Илье: — Я сразу хочу предупредить: этот наш разговор никакого отношения к стажировке не имеет. На самом деле списки отъезжающих давно утверждены. И все документы выписаны. То, что для вас все зависит от оценки за политологию, — чушь. Как бы вы ни отвечали, у экзаменационной комиссии есть списки, и там уже проставлены ваши оценки. Нужные оценки. Я тебя только об одном прошу: не наглей и готовься нормально. Чтоб экзаменатору не пришлось натягивать очевидную двойку на четверку. У тебя там стоит четверка, подготовься на эту оценку, ладно? А остальным “американцам” в вашей группе не говори ничего. Кроме тебя, едут еще Голикова, Слободкин, Птицын и Цыганков. Ну, Ваську в расчет не бери, я его сам заставил в кои-то веки вызубрить хотя бы половину билетов, так что свою оценку он заработал честно.
— Так всегда делается? Загодя определяется?
— Конечно, — согласился Филька. — Приходит разнарядка из обкома, где ясно сказано, кого будем поощрять в этом году. Когда детей из неполных семей, когда женщин, когда еще какую категорию населения. Под поощренцев отводится квота в тридцать процентов группы. В этом году было приказано уделить особое внимание сотрудникам Службы информационной безопасности и лицам, сочувствующим принципам Службы. Я сходил к Савельеву, обсудил с ним список и отправил его в обком на утверждение. Вот тебе и все секреты.
Взялся за ручку двери. Илья неожиданно сказал:
— Никто из корректировщиков не воспринимает человечество как обезличенную массу. Наоборот. Все эти миллиарды незнакомых людей, стоит только коснуться Поля, вдруг превращаются в твоих младших беспомощных братиков и сестричек. Полностью зависимых от тебя. И ты их тянешь на себе. Потому что любишь. Потому корректировщики так часто мрут от психоэнергетического истощения.
— Да? Не знал. А ты все-таки подумай о том, что я тебе сказал. Насчет карьеры. Это место я оставлю за тобой.
— Не стоит. Меня политика нисколько не привлекает, веришь?
— А что тебя привлекает? — заинтересованно обернулся Филька.
— Хочешь узнать, сколько стоят мои тридцать сребреников? — усмехнулся Илья. — У тебя столько нет, честно. И вся Партия не может мне дать того, чего я хочу.
— А Служба?
— Потому я в ней и работаю.
— Ну ладно. А если все-таки Партия сможет?
Илья скептически покачал головой.
— Жаль, — искренне сказал Филька.
— А инициацию я тебе купирую. Если рядом окажусь, конечно. В минус выложусь, но купирую. Это обещать могу.
— И на том спасибо, — бросил Филька на прощание.
Илья чувствовал себя смертельно уставшим. Вытащил обязательный флакон фристала, бросил в рот три капсулы, разжевал, не запивая. И так сойдет.
* * *
25 апреля 2083 года, вторник
Селенград
Оля через ступеньку скакала на пятый. Навстречу ей спускался Илья.
— Привет! — обрадовалась она. — Как сдал?
Он с кривой усмешкой показал три пальца. И продолжал спускаться, не проронив ни слова. Оля не поверила, не может быть, чтоб он провалился, он же вчера был уверен, что сдаст госник если не на “отлично”, то на “хорошо” — уж точно. Он был уверен, что поедет в Америку на стажировку.
На перемене Оля заскочила на факультет и навела справки у секретарши, с которой была в хороших отношениях. Та показала ей ведомости. Точно, трояк. Это значит — goodbye America, oh. Человек, получивший трояк по политологии, автоматически вылетает в резерв. Ей стало его так жалко, но ни изменить что-либо, ни помочь ему Оля не могла.
* * *
25 апреля 2083 года, вторник
Селенград
— Что?! — Филька медленно поднимался из-за стола. На белом лице глаза стали круглыми, черными. — Как — вся группа провалилась?!
Цыганков сам был в шоке. Прекрасно знал, что все давно оплачено, упаковано и даже доставлено по месту назначения. Когда из кабинки сначала вылетела зареванная Машка Голикова, потом потрясенный Слободкин, обалдевший Птицын, и под занавес — взбешенный Моравлин, Васька понял, что все пошло не по плану.
В группе была только одна пятерка — его собственная. Ни одной четверки. Четыре тройки. Остальные восемь человек унесли в зачетках двойки. За госэкзамен. Машка Голикова получила двойку, ответив билет назубок. Цыганков в кои-то веки постарался не только для себя, спроворил ей легкий билет, предварительно еще уточнив, какой билет она считает легким. Остальные, подумал, сами справятся, а девчонку жалко. Тем более, она единственная из тех, кто имел отношение к Службе, никогда его не травила. Несмотря на то, что ее гражданский муж Царев Цыганкова ненавидел еще лютей, чем Моравлин.
Машка, всхлипывая, рассказала Цыганкову, что преподаватель ее даже не слушал. Сидел, стучал стилом по краю стола. Потом выставил в базе пару и швырнул ей в лицо зачетную карточку. Не сказав ни одного слова. Слободкин, вот уж кто политологию знал, наверное, лучше всех в Академии. Вообще лучше всех. Даже преподов. Хобби у него такое было — политология. Двойка. Это было настолько несправедливо, что Цыганкова оторопь брала. Птицын и Моравлин получили по трояку.
— Моравлин вообще сказал, — говорил Цыганков, — что зашел в кабинку и почуял подставу. Сразу. И отказался даже билет тянуть. Ну, чтоб потом пересдать можно было, он же считался бы неявившимся. Так препод сам взял какой-то билет, записал его на имя Моравлина и поставил трояк. Молча!!!
Филька, краем уха слушая сбивчивый доклад, насиловал компьютер. Что-то получил, глаза вылезли на лоб. Воззрился на Цыганкова:
— Это кто такие?!
— Вот я и хотел сказать: я этих преподов впервые видел. Ты ж мне сказал, кого пришлют на комиссию, а были совсем другие.
Филька матерно выругался. Позвонил в обком. Дверь открылась, в комитет шагнули Савельев и Моравлин. Решительно настроенные. Филька сделал им знак “тихо” и рявкнул в трубку:
— Геннадий, ты озверел, что ли?! Ты кого в Академию на госэкзамен прислал?!… А почему? Где наши?… Что — все трое?! Разом?! Эпидемия поноса?!… Те че несешь, мать твою.?!… Да ничего! У нас стажировка сорвана, потому что эти козлы провалили две трети группы! И в первую очередь тех, кому ехать!… Да, именно!… Нет, ты рехнулся — следующий госник 28-го мая, а уезжают 27-го! Сейчас!… А я говорю — сейчас!… Вот и звони, куда хочешь, делай что хочешь, но завтра чтоб наша комиссия была здесь и приняла пересдачу! — Немного успокоился. — В общем, у двоих двойки, двое по трояку получили… Как не получится пересдать?… Ах, черт, я забыл… — Филька расстроился. — Ладно, что-нибудь придумаем. Давай, и завтра сам подъезжай. — Положил трубку, повернулся к Савельеву: — Игорь, у нас ЧП. На комиссию прислали не тех преподавателей, потому что у наших случилась эпидемия. А эти творили что-то невразумительное. Завтра будет пересдача. Василий, возьми на себя труд оповестить двоечников о возможности пересдать экзамен завтра, а не в конце мая. Илья, с тройкой пересдавать, оказывается, запрещено. Ты в резерве, но в группе еще будут перестановки, так что даже не переживай, ты летишь однозначно.
— Мы по другому поводу, — мягко сказал Савельев. — Я бы попросил вас обоих сейчас же спуститься в кабинет врача. За день был зафиксирован ряд прорывов в анти-режиме.
— Это не мы, — твердо сказал Филька.
— Вот для того, чтобы в этом убедиться, я и прошу вас пройти осмотр.
Филька поднялся, демонстрируя готовность пройти любые освидетельствования. Цыганков побледнел. В коридоре приотстал, жарко зашептал Фильке на ухо:
— Фил, я не могу!
— Почему?
— Я-то Поле сегодня правил!
— На кой?!
— Я ж тебе сказал: Машке Голиковой билет хороший сделал. Ну, и себе. Я билеты знал, конечно, но так, на всякий случай…
— Будет тебе сейчас на всякий случай, — сказал Филька и догнал Савельева, чтоб доложить ситуацию.
Савельев не удивился и успокоил Цыганкова: мол, форма импульса у каждого корректировщика своя собственная, неповторимая. Разберутся.
Лоханыч усадил в кресла сразу обоих. Филька был чист, как младенец. Полюбовались на жутковатый график его потенциальных возможностей — четвертая ступень. У Цыганкова остаточки были. Но Бондарчук, глянув на монитор Лоханыча, махнул рукой:
— Да его-то я сразу узнал. У него “шишак” специфический. Как у его группы экзамен, я его всякий раз беру. Всегда одно и то же. Одинарный вход на первой полной, ноль пять секунды в Поле. Там кто-то кроме него поработал. В базе похожие сигналы есть, но очень нечеткие.
Перед Филькой и Цыганковым извинились. Те даже не подумали обижаться. Когда вернулись в комитет, Филька спросил у Цыганкова:
— Ты кому рассказывал про экзамен, что там уже все схвачено?
— Никому.
— Врешь.
— Ну, Лильке… А что такого? Царев Машке тоже все рассказывает!
— Вот только у Службы после этого проколов не случается. А у нас — вот вам, на блюдечке, распишитесь в получении! Короче, все контакты твоей Лильки — мне на стол. Да, и в Америку ты не поедешь.
— Да я уж понял. Моравлин поедет?
— Именно. А мы потом придумаем, что еще сделать, чтоб все это сгладить… А ты чего стоишь? Я ж тебе сказал: все контакты твоей Лильки — мне на стол!
* * *
07 мая 2083 года, пятница
Селенград
Началось с того, что ей приснился кошмар. Будто в Академии к ней подходит Павел и говорит: “Оль, ты знаешь, Моравлин погиб. Попал под машину”. Она все уроки проревела. В Академии все ходили на цыпочках, с вытянувшимися лицами, говорили шепотом, и все знали о его смерти. На первом этаже в главном корпусе темно, на окнах черные плотные портьеры, над вахтой — здоровенная такая триграфия. Даже не на “Заборе” или еще где, а именно над вахтой. Оля никак не могла поверить, что его больше нет, и все думала, что же теперь будет.
Но дальше — хуже. Оля проснулась и, несмотря на все усилия, не смогла отделаться от этого гнетущего впечатления, что Илья действительно погиб в автокатастрофе, и чем ближе подъезжала к Академии, тем сильнее было это ощущение. Даже страшно было заходить. Оля не выдержала, попросила Наташу зайти, посмотреть, все ли в порядке в холле. Наташа сказала, что все как обычно.
Поднимаясь в аудиторию, Оля с Наташей этажом выше увидели Илью и Сашку Кленова, Наташиного парня. У Оли отлегло от сердца, но потом она заметила, что ребята мило болтают с девушками с топливной химии, Ларисой и ее подругой — эти две красотки на химии считались самыми крутыми. Илья, между прочим, Олю видел, но не поздоровался. Оле стало невыносимо обидно, и Наташа тоже сказала, что с Сашкой больше разговаривать не станет. Сидели на геополитике и всю пару ревновали. К перемене Оле уже вовсе наплевать на Илью стало, Наташа тоже к своему Сашке охладела. Нет, а чего они?
После уроков Оля с Наташей заглянули в деканат, чтобы сдать неиспользованные допуски — все равно они одноразовые, на определенную дату. Рядом с секретаршей сидел Илья, а Сашка Кленов ковырял замок сейфа. Секретарша не обращала внимания: там все равно ничего нет. Оля с Наташей немного поболтали с секретаршей, Илья с Сашкой временами вставляли реплики, но их гордо игнорировали. Недостойны. Пусть к своим химичкам катятся.
А поздно вечером Оле позвонила Наташа:
— Оль, сон свой помнишь? Сейчас Сашка ко мне приехал…
Оля осела на стул, побелела как стена.
— Да нет, все в порядке, — быстро заговорила Наташа. — Только перепугались все. У парня с технологического случился припадок, эпилепсия, и он упал прямо на проезжую часть. Считай, под колеса. Моравлин полез его вытаскивать, и сам…
Оля еле сдержала крик. Наташа забеспокоилась:
— Оль, ты чего, да все нормально! Все живы, честно! Парня в больницу отправили, а Илью Сашка до дому довез, тот то ли от шока, то ли еще от чего на ногах не стоял. Сашка какие-то намеки насчет безопасников кидал… Как-то он так высказался — постовые безопасники, что ли… Я впервые слышу, что безопасники на постах стоят. Ты не в курсе? — осторожно спросила Наташа.
Оля с трудом перевела дух:
— Нет. Если честно, вообще толком не понимаю, какое отношение к этому могут иметь безопасники. Если только эпилептик этот — из Службы. Но туда вроде больных не берут. А впрочем, я не знаю.
— А Лариса эта с топливной химии, — добавила Наташа, — сама к ним пристала. Она давно на них вешается, никак не может решить, кто ей больше нравится. Сашка клянется, что она не в его вкусе. А Моравлин ее ночной бабочкой обозвал. Ты знаешь, что это такое?
— Понятия не имею.
— Наверное, что-то неприличное. Ладно, я у Сашки потом спрошу. В общем, Крыска-Лариска в пролете. Так ей и надо, — злорадно закончила Наташа.
* * *
27 мая 2083 года, четверг
Селенград
Сегодня ужасный день, решила Оля с самого утра, хотя никаких позывов к этому не наблюдалось. Она не проспала, не встала разбитой, но почему-то твердо знала, что будет плохо.
На “Казацкой запруде” в вагон, где ехала Оля, села Рита. Оля очень удивилась, обычно Рита ехала позже и садилась на “Айвазовской”, где был переход на линию до ее “Речного вокзала”. Рита бухнулась на сиденье рядом, объяснила, что едет из Улан-Удэ — провожала “американцев” в стратопорт. Они сегодня отбыли на стажировку.
— Одного парня с военки в последний момент забраковали, — рассказывала Рита, — пришлось срочно готовить документы на резервиста.
Оля вдруг испугалась:
— Не на Моравлина?
Рита посмотрела на нее с подозрением:
— Ты что, до сих пор с ним встречаешься?
— Да нет, — Оля принялась оправдываться, — мы просто друзья, даже не друзья, просто хорошие знакомые.
— Как ты можешь! — ужаснулась Рита. — Слушай, он такое говно!
Что она рассказала про Моравлина! Оказалось, его ненавидела вся группа. Когда он вылетел в резерв, он наябедничал одному дружку своего отца, тот какая-то шишка в городе. Тот пошел к ректору, но все равно ничего не добился.
— Стою как-то, разговариваю с ребятами с третьего курса. Нашими, с роботехники. Идет Моравлин. У всех моментально меняются лица, все с ехидненьким видом здороваются. Он проходит, один из ребят сказал: “До самой смерти с таким лицом здороваться с ним буду”. Все говорят, что он плохой парень. Остальные “американцы” очень не хотели, чтобы он поехал с ними. Ты помнишь, он тогда подрался с Цыганковым, да? Оказывается, твой Моравлин подставил девчонку, которая училась с ними, и девчонку отчислили. А в прошлом году она попала в тюрьму, и Вася об этом узнал, поэтому и пошел выяснять отношения. Потому что если б не Моравлин, с ней ничего не случилось бы. Он и Цыганкова в свое время подставил, тот с подработки вылетел. А поехать не смог как раз Цыганков, и когда узнали, что первым кандидатом вместо него — Моравлин, все “американцы” восстали. Голосованием выбрали девчонку с технологического.
Оле было очень трудно поверить в это. Илья — предатель и мерзавец? А с другой стороны, роботехники славились своей справедливостью. Они — очень объективные ребята, и вся группа, кроме того, не будет просто так ненавидеть одного человека. Значит, это правда… А Оля еще ревновала к Лариске-химичке, ой, дурища, ой, стыдно как.
Вот так все и кончилось, подумала Оля. И это даже хорошо, что ей про него все рассказали. Хуже, если бы она и дальше смотрела на него ослепшими глазами. Несколькими словами убита вся симпатия к человеку, и хорошо, что это произошло сейчас, а не позже.
Наташа уже ждала Олю на их обычном месте встречи, сообщила, что Илья приехал в предыдущем поезде, шел с последнего вагона. Оле чуть плохо не стало: она с самого начала хотела войти в этот поезд и как раз в последний вагон, но потом передумала и поехала на следующем. Если б послушалась желаний, так и ходила бы в розовых очках. Бросив сумки в аудитории энергосетей, девушки направились в туалет — утренние академические сплетни узнать. На обратном пути навстречу им попался Илья. Поздоровался, Оля прошла мимо молча, хотя видела его, и он понял, что она его видела и слышала. Наташа шепотом удивилась, Оля рассказала ей. Наташа ничего не сказала.
После энергосетей надо было идти в другой корпус — на физику. Оля посмотрела, в холле было полно ребят из В-3012, среди них — Илья. Идти в гардероб сразу расхотелось. Подумала, что можно бы и без плаща добежать до другого корпуса, но тут же опомнилась: до корпуса без плаща она не замерзнет, а вот как потом на большую перемену?
Илья стоял за спиной Кати Добрушиной и смотрел в упор грустными глазами. Оля чувствовала себя неловко, как будто ударила младенца. Тут же напомнила себе все, что говорила Рита. Плохо помогло. Тогда она вцепилась в Катю, вспомнив, что физик поручил Оле шефствовать над ней. Спрашивала преувеличенно строго. Катя отмахнулась со всегдашней своей улыбкой.
Наконец они оказались на улице. И тут Катя громко, как никогда громко спросила:
— Что ж ты не здороваешься со своим Ильюшей?
Оля онемела от неожиданности: Катя, вообще-то, сообразила, где задавать такие дурацкие вопросы — в двух шагах позади нее шли ребята из В-3012, и Илья с ними. А она второй раз, еще громче. Оля сквозь зубы прошипела:
— Молчи! Так надо.
Схватила ее под руку, потащила в сторону. А там, на безопасном расстоянии, высказала все, что думала. Едва не поругались. Странная эта Катя: то молчит, то выдает такое, что хоть стой, хоть падай. И даже после объяснения Катя упорно продолжала считать, что Оля категорически неправа.
Перед второй парой Олю поймал Ковалев. Злой. Вообще-то Оля с ним не разговаривала после двухнедельной давности ссоры. Тогда Ковалев вытащил ее с контрольной по международному языку под предлогом МолОтских дел, но говорил исключительно о личном. Оля его послала — а не фига ее с контрольной вытаскивать! — и он, оскорбленный, гордо удалился. Помня об этом, Оля сейчас сделала вид, что не замечает его, но Ковалев заговорил первым:
— Ты подготовила группу к политаттестации?
— Какой? — изумилась Оля.
— Я ж тебе еще две недели назад сказал!
— Ты?! Тебе повторить, что ты мне неделю назад говорил, да?!
— Все равно, — отмахнулся Ковалев. — Незнание закона не освобождает от ответственности. Второго июня — политаттестация. Чтоб все были.
— Все — это только члены МолОта? — уточнила Оля.
— Все — это вся группа, — сказал Ковалев. — Так и быть, подскажу. Вопросы в основном по положению на Венере будут.
После уроков Оля с Наташей решили наведаться в “Букинист” на “Южной” — нравилось иногда порыться в бумажной пыли. Проводили Катю до “Академической”. Оля у станции вдруг застыла. Ей прямо-таки до боли захотелось войти туда, отчего-то она была уверена, что Илья там, причем ждет ее.
— Надеюсь, у Моравлина хватит ума не дожидаться меня, пока я вернусь из “Букиниста”, — сказала Оля непонятно кому.
Катя спустилась вниз, в вестибюль метро, а Оля с Наташей пешком прогулялись до “Южной”. Когда поехали по домам, Оля очень внимательно смотрела в окно вагона — не стоит ли кто на “Академической”? Конечно, платформа была почти пуста.
* * *
27 мая 2083 года, четверг
Селенград
— Я последний раз спрашиваю: кому ты говорила?
В гневе Цыганков был страшен. Лилька забилась в угол, плакала навзрыд, но больше от страха, чем от боли. Какая там боль, если он только раз дал ей пощечину и оторвал рукав от платья?
Блин, овца чертова, ему хотелось немилосердно искалечить ее. Но знал, что даже синяка не оставит. Не мог он допустить рукоприкладство и подвести Фильку, да и жалко ее было. И тем более он не мог позволить себе сорваться, что помнил про Моравлина.
Цыганков на всю жизнь запомнил тот взгляд этого чертова моралиста — во, даже фамилия созвучна! — когда тот узнал о том, что Цыганков на чемпионате искалечил соперника. И больше Цыганкову не хотелось такого. Очень неприятно. Блокада — конфетки по сравнению с этим. Что блокада? Дело обыденное, все всех на самом деле страхуют от глупостей. Говорят, Иосыч и Моравлина как-то блокировал. А вот такое презрение — это уже за рамками.
Моравлин. Цыганков сам чуть не рыдал, когда узнал, что для того поездка сорвалась окончательно. Блин! Даже он, антикорректор, располагавший помимо этого кучей полномочий от Фильки, не смог повлиять на группу. Взбунтовались, сволочи. Потребовали голосования. Результат — два голоса “за”, это Слободкин и Голикова, и двадцать один — “против”.
А Моравлин только усмехнулся. Сказал, что и сам уже давно расхотел. И вообще, у него тут дел полно. Вон, Поле мерцать взялось. Тут уж не до поездок. Тем более, Слободкина отправили в приказном порядке, он попытался было устроить демонстрацию протеста — тоже ж блокатор, почуял вмешательство антикорректора. Ну и кто остался бы, если б Моравлин поехал? Он же на сегодня сильнейший в области. И Цыганков ему поверил. Не потому, что так удобно, а потому что чувствовал — да, обидно, но на самом деле не столь уж важно.
Лилька стенала и причитала. Но выдавать, кому проболталась, не спешила. Цыганков начал орать, кидать на пол разные предметы, временами подбегая к Лильке и замахиваясь ногами. Лилька жмурилась и замирала, но в конце концов крикнула:
— Ну Рите я сказала, и что такого?!
Цыганков разом остыл:
— А кто такая Рита?
Лилька всхлипывала. Даже с красным от слез носом она все равно оставалась красивой, зараза.
— Рита Орлова, ты ее видел. С черными волосами, с роботехники, а раньше на военке училась.
Цыганков вспомнил. Действительно, видел. И часто. Она антикорректор, это Цыганков взял на заметку сразу. А вот на внешность внимания не обращал — а фиг ли тратить время на тех, кто явно не в его вкусе? Какая-то мужицки угловатая, с медвежьей походкой, на рожу ничего, только спать, знаете ли, приходится не с одной рожей. Тут лучше чтоб задница и сиськи качественными были, а рожа — уж какая прилагается.
— Давай, выкладывай.
— Я уже все сказала! — истерически выкрикнула Лилька.
Цыганков сходил на кухню, принес воды. Полстакана выплеснул Лильке в лицо, оставшееся вместе с посудой сунул в руки. Пусть попьет, успокоится.
— С какой радости ты ей вообще про стажировку сказала?
— Она спросила.
— Просто так?
Цыганков сменил гнев на милость. Заметил, что Лилька трясется в нервном ознобе, затащил ее на кровать, обнял, прижал к себе, начал укачивать. Лилька не сопротивлялась, приникла к нему. Цыганков подумал, что ему крупно повезло с несоответствующей дару психологией. Будь он антикорректором не только по режиму, но и по духу, — не было бы в его жизни самых простых радостей. А так — есть.
— Ну давай, рассказывай, — потребовал он уже совсем другим тоном.
— Вась, а это важно?
Он высокомерно промолчал. Лилька принялась торопливо излагать, и от того, что услышал, Цыганков то истерически ржал, то шалел от несусветной глупости Лильки. Правда, насчет последнего он вовремя опомнился: в Ритины россказни верили и весьма даже умные люди, порой и хитрые. Но — верили.
Если верить Лильке, получалось, что все началось со ссоры между Моравлиным и Ритой. Встречались они около трех лет, Моравлин все время вел себя как пай-мальчик, а тут чего-то стал Рите нервы трепать. По этому поводу Цыганков гомерически хохотал, чуть сам не расплакался. Ну не мог он представить, чтоб у Моравлина хоть когда-то был дурной вкус! Не говоря уже о том, что буквально всех его пассий Цыганков знал. Три года назад Моравлин сох по Алке Сердюковой, которая, хоть и антикорректорша подобно Рите, но зато красивая антикорректорша!
— Потом поссорились. Моравлин, чтоб досадить Рите, принялся крутить шашни с девчонкой из ее бывшей группы, — рассказывала Лилька. — Да ты ее знаешь, Олей ее зовут! Вот, а Рите, разумеется, на это наплевать было, потому что она встретила парня своей мечты. Из той же группы.
— Это кто же?
— Ты не знаешь. Пашка Котляков.
У Цыганков глаза на лоб полезли:
— Кто?! Котляков?!
— Ну да. У Риты с ним все в порядке, они уже живут вместе и поженятся, как только Академию закончат.
— Котляков с ней живет?! И собрался на ней жениться?!
— А что такого? — с вызовом спросила Лилька. — Они друг другу подходят. У них даже дни рождения одновременно: у Риты тридцатого ноября, а у него — третьего декабря. Представляешь, как здорово?
Цыганков, слегка обалдевший от этого расклада, только молча кивнул.
— А Моравлин Рите мстит. Познакомился с Пашкой и начал ему рассказывать, что Рита гулящая и все такое. Пашка, естественно, ревнует.
“А я бы бросил сразу, — подумал Цыганков. — Она ж действительно гулящая”. Тут он вспомнил окончательно, кто ж это такая. Про нее Фил рассказывал, мол, девка ненормальная. Якобы она со всеми парнями Академии по три-четыре года знакома, и все ее старинные друзья. Ее уже никто всерьез не воспринимает. Нимфоманка какая-то.
— Вот, и Рита решила отомстить Моравлину — провалить его на госнике. Я случайно проговорилась, что это бесполезно. Вась, на самом деле случайно! — Лилька посмотрела на него умоляющими глазами. — Я ей сказала только, что это Фил решает, кто в Америку поедет, и там уже давно все схвачено. А Рита разозлилась и сказала, что у ее старшего брата есть связи, и она добьется того, чтоб все по честному было. Я ее еле уговорила тебе не вредить!
— Я б ей навредил, — пробормотал Цыганков. — Хотя она и так получит. Если б не она, я б сейчас уже в Америке был. Слушай, а что за старший брат?
— Не знаю.
Про этого старшего брата Цыганков тоже слышал, только не от Фила, а от роботехников. Парень обладал какими-то президентскими возможностями, но при том его никто никогда не видел.
— Рита часто про прошлое Моравлина расспрашивает. Он же замкнутый, сам никогда ничего не говорит. Я только сказала, что у него была девчонка из его же группы, Алла Сердюкова, очень красивая, потом что-то произошло, она забрала документы из Академии, уехала, а недавно попала в тюрьму по подозрению в убийстве. Вот и все. Ну, еще про тебя сказала. Ведь это же он тебя подставил, что ты с работы вылетел. Может, еще что было, только я уже не помню.
— Суду все ясно, сапог был отравлен, — резюмировал Цыганков. — Еще хоть слово ей скажешь — пришибу. Люблю, но пришибу.
— Я ничего не скажу.
— Посмотрим. А Моравлин меня не подставлял. Меня по другой причине уволили.
Уехал через полтора часа. Направился к Фильке — отчитываться. А для себя взял на заметку, что Моравлин обзавелся новой пассией.
* * *
28 мая 2083 года, пятница
Селенград
На энергосетях объявили результаты домашнего задания, пятого уже. Оля получила пять и была отдельно рада, потому что это была первая их техническая задача, и Оля решила ее совершенно без посторонней помощи. А на обычном “разминочном” диктанте преподаватель, Юрий Александрович Алавердиев, поставил Оле “шесть”. Конечно, это была такая тяжеловесная преподавательская шутка, просто Оля оказалась единственной в группе, ответившей на все вопросы правильно. На САПРе Оля тоже энергично наверстывала упущенное, сдав в один присест аж пять разработок из шести. И задним умом отметила: ссоры с Ильей влияют на нее строго положительно. Сразу появляется энергия учиться. Вот и хорошо, лишний стимул не давать себе слабину. В конце концов, не имеет смысла ссориться, если потом намерена замириться, правильно? Оля и не намеревалась.
Оле очень нравилось, что часть столиков в их любимом кафе с наступлением тепла вынесли на улицу. Переходя улицу, заметила, что в кафе уже обосновались ребята из В-3012, испугалась:
— Я туда не пойду!
— Почему? — удивилась Наташа. — Ильи нет.
Оля и сама уже поняла, что ей ничего не угрожает. Они с Наташей заказали обед и вышли на улицу. За соседним столиком были Рита и Лилька Одоевская.
— Привет, Оль! — обрадовалась Рита.
Оля тоже была рада ее видеть.
— Слушай, Павлу ужасно не нравится, что мы дружим, так что если он подойдет, я сделаю вид, что с тобой не разговариваю, — предупредила Рита — Как у тебя дела? Ну, с этим, ты знаешь, про кого я.
— Меня достала его группа, — пожаловалась Оля. — Ходят, смотрят и ухмыляются.
— А он?
— Грустный такой, мне его жалко.
— Дура. Не вздумай его жалеть! И вообще, подойди и скажи, чтобы он оставил тебя в покое! — потребовала Рита. — Иначе, знаешь, как над тобой все ржать будут? Ты обязательно должна поговорить с ним. И все сказать ему в лицо!
Оле совсем не хотелось разговаривать с Ильей. Боялась, если честно, о чем Рите и сказала. Каждый раз, когда Оля его видела, у нее начинали звенеть нервы, она полностью теряла контроль над собой и хорошо бы, если б с ним не нужно было разговаривать.
— Нет, — возразила Рита. — Так нельзя. Ты обязательно должна сказать ему, что он тебе не нужен. И пусть он…
Оля вздрогнула, почувствовав чье-то присутствие. За ее спиной вырос огромный Цыганков, шагнул к Рите, положил ей лапищу на плечо:
— Пойдем, поболтаем, лапуля.
Оля изумленно посмотрела на Лильку, та ответила непонимающим взглядом. Цыганков увел улыбающуюся Риту за кафе. Оле было ужасно интересно подслушать, о чем они там станут болтать, но тут она увидела приближавшегося Илью. И, не совладав со своими нервами, пересела так, чтобы с дороги ее не было заметно за рослой Наташей. Судьба, наверное, была на ее стороне, потому что появились и ребята из группы — Павел, Лосев, Карпатов, Черненко. Оля быстренько притерлась Павлу под локоть, всячески стараясь, чтоб ее лицо выражало безграничную любовь к нему. Павел посмеивался, но подыгрывал. Временами Оля ловила грустный взгляд Ильи. Да что с ним такое? Ходит как в воду опущенный. Только ей на это как-то наплевать, тут же брала себя в руки Оля.
Оля была очень рада, что на физике Есусиков вместо новой темы устроил лабораторку. Определенно, заниматься сейчас она не могла. Она вообще чувствовала себя странно: с одной стороны, совершенно обессиленная, с другой — холерически неусидчивая.
— Блин! — вскрикнула Оля, едва не выронив прибор.
Посмотрела на пальцы — так и есть, руки трясутся. Тяжело вздохнула. Все из-за Моравлина.
— Оль, — будто услышав ее мысли, негромко позвала Наташа. — Он на обеде, пока ты с Ритой трепалась, за твоей спиной стоял. Потом отошел и вернулся с другой стороны. Я видела, он мне показал, чтоб я помалкивала. Потом, когда ты за пирожными пошла, он меня попросил не говорить тебе, что он рядом стоял, но я чего-то так подумала…
Оля медленно села на стул, чувствуя, как холодеют руки и ноги.
— Он… слышал?!
— Все дословно. А Рита его прекрасно видела. Я тебе просто хотела сказать: а чего она так настаивает, чтоб ты его послала? Ей-то с того какая выгода?
— Не знаю, — убито проговорила Оля. — Я вообще больше ничего не знаю. Я тупая.
— А вчера он на станции стоял, — вдруг сказала молчаливая Катька Добрушина. — Вы на “Южную” пошли, а я в метро. Он стоял на нашем обычном месте и кого-то ждал. Нервничал.
Оля чуть не заплакала. Нет, этого просто не может быть. “У меня с Танькой была телефонная дружба, вот как с тобой… Дружба в любовь не переходит… Я после Аллы никого любить не смогу…”, — Оля жестоко напомнила себе его слова. Нет, нет, не может быть, чтоб он отступился от принятого тогда решения, а если и может, то… И вдруг с ужасающей четкостью поняла: да все может быть. Все, что угодно.
* * *
31 мая 2083 года, понедельник
Селенград
Войдя в кабинет, Павел уселся на свободный стул рядом с Черненко, едва сдерживая глумливую усмешку: ого, как партийцы забегали! Что ж у них за ЧП произошло, если они потребовали срочных переговоров со Службой? Даже парламентария прислали, в лице пресловутого Цыганкова, который сидел на дальнем конце стола, напротив Савельева. Рядом с начальником управления были Иосыч и Царев. Бондарчук сидел напротив Павла, вместе с Моравлиным. Павел не смог удержаться от пытливого взгляда в лицо Моравлину, но быстро отвернулся, вовремя вспомнив предостережение Лоханыча: Моравлин — очень хороший телепат. Правда, сейчас он то ли сделал вид, что не почувствовал специфического любопытства, то ли и в самом деле ничего не заметил. А по его физиономии, как обычно, ничего нельзя было разобрать: отсутствующий взгляд, никаких тебе суровых морщин, следов тяжких раздумий. Как будто ему наплевать на Олю было. А может, подумалось Павлу, действительно наплевать?
— Все, да? — уточнил Савельев. — Уважаемые сотрудники, нам предъявлены серьезные претензии в халатности.
Павел опешил. Посмотрел на лица, и глумливо ухмыляться ему расхотелось. Во-первых, Цыганков не выглядел торжествующим или растерянным. Во-вторых, Иосыч насупился. В-третьих, Павел на долю секунды поймал взгляд Моравлина — и поразился. Физиономия у него, может, и была обыкновенно-равнодушной, а вот глаза выдавали. Взгляд совершенно потерянный.
— В течение нескольких недель прямо у нас под носом невозбранно орудовал антикорректор. Остановить антикорректора могли как минимум двое наших сотрудников. Моравлин и Котляков — в первую очередь. Но остановил его… ее наш бывший сотрудник, Василий, который сам является антикорректором.
— Она мешала всем, — спокойно сказал Цыганков. — Не знаю, как вам, это ваши дела, но она вмешалась уже в наши. Это она едва не сорвала стажировку. А она, между прочим, зарегистрированный антикорректор, вы обязаны были с ней работать. Так что из-за вашей халатности сорвана наша акция.
— Так едва или сорвана? — уточнил Савельев.
— Едва. Или сорвана. Игорь Юрьевич, ну как тут можно сказать определенно, если поехали не те люди, которых мы собирались поощрить этой поездкой?! — возмутился Цыганков. — Должны были поехать три ваших сотрудника и одно сочувствующее лицо. А результат — поехали только Голикова и Слободкин!
— Мы с этим вопросом уже разобрались, — успокоил его Савельев.
— Но это еще не все. Мы сейчас проводим акцию “Политическая сознательность”. Это я уж сразу предупреждаю, чтоб потом вопросов не было. Филька сказал, что во избежание эксцессов покажет все материалы, все документы любому, кто предъявит ему удостоверение Службы и потребует отчета.
— Зачем это нам? — удивился Иосыч.
Цыганков подался вперед:
— Затем, что мы в результате этой акции планируем привлечь к сотрудничеству ориентировочно около тысячи молодых людей. И чтоб не было претензий, что мы запрещенные методы используем, мы и объявляем заранее о готовности к сотрудничеству. Так вот, акция эта — абсолютно законная. Она просчитана пословно, посекундно, чтоб нигде комар носа не подточил. Кто тут хорошо считает, прикиньте, каких бабок все это стоило. И какая ответственность на нас легла. А тут вылезает левый антикорректор — который ни вам, ни нам — и путает карты.
— Что-то не пойму, — нахмурился Савельев. — Орлова, насколько мне известно, имеет неплохие потенциальные возможности, это да. Но с ее характером размах исключен. Она ж руководствуется настолько мелочными мотивами, что ее в расчет можно попросту не брать. Как она вообще могла вам помешать?
— А вам не приходит в голову, что она со своей мелочностью способна уколоть в узловые точки? Именно в те, которые являются узловыми по нашему плану?
— Ну, если только так, — согласился Савельев.
— Еще не все. Ее блокировал я. Мало того, чтоб осадить ее надежно, я выходил в Поле. Ну, прыти ей поубавил. Жить будет, но тихо. Преступление, между прочим, потому что корректировка не была продиктована самообороной или жизненной необходимостью. И как быть? По закону — год тюрьмы. В лучшем случае условный срок. Но всяко — суд. А мне под суд сейчас нельзя, потому что акция, и я в числе ответственных. Вот и выходит, что мы пострадали из-за вашей халатности.
— Что скажешь? — Савельев посмотрел на Моравлина.
Тот уставился в стол:
— Ничего.
Савельев выжидающе посмотрел на Павла. Павел вспомнил, очень ярко вспомнил пятничную сцену. Рита шепчется с Олей, и видно, как начинает характерно мерцать воздух вокруг них. Видел, как обернулся Цыганков, будто его ударили. А Моравлин, между прочим, стоял ближе всех. И тоже все видел. Не мог не видеть. И положение у него было самое выгодное — точно за спиной у Оли. Он потом уже, когда Цыганков вмешался, попятился и сделал вид, будто только что подоспел. Но почему-то именно Моравлин даже пальцем не пошевелил.
Павел посмотрел на Цыганкова, осторожно, искоса. Цыганков почуял, ответил сторожким, напряженным взглядом. Цыганков тоже стал свидетелем явной, непростительной слабости Моравлина. Но выдавать не собирался.
— Да тут и говорить нечего, — сказал Павел. — Цыганков там ближе всех был. Я видел, да. Но опаздывал секунды на три. А Илюха вообще за моей спиной шел. Теоретически, конечно, мы могли закрыть весь сектор, но Цыганков сделал лучше. В общем, вот так.
Савельев, кажется, не поверил. Но спорить не стал.
— Ладно, с этим понятно. Свидетельствовать против Василия будете?
Моравлин, тупо глядя в стол, равнодушно обронил:
— Нет.
— Да вроде как нечестно получается, — сказал Павел. — Он нашу работу сделал, сделал грамотно, хвостов в Поле не оставил. Тем более, что не изменил потоки в свою пользу, а помешал другому антикорректору внести таковые изменения.
Савельев посмотрел на Цыганкова:
— Ты успокоился? Судить тебя не будут.
Цыганков кивнул:
— Хорошо. Но все-таки не совсем понял, что вы собираетесь делать. От того, что я разово заблокировал Орлову, она не перестала нам мешать. Примите меры.
— Она резистентна к блокаде, — Моравлин не смог на этот раз отделаться односложным ответом. — Собственное поле очень упругое.
— Откуда такие данные? — спросил Иосыч.
— Из опыта общения, — язвительно отозвался Моравлин. — Я ее дважды блокировал. Первый раз еще до инициации, на рефлексах. Она опомнилась уже через несколько минут. Второй раз — шестого марта. Я вообще под ноль выложился, а ей — по фигу мороз. Нет, конечно, слегка успокоилась, но этого мало, слишком мало. Все остальные ее поползновения просто мимо меня прошли. Я ее не видел.
— А инициацию ей разве не ты купировал? — совершенно искренне удивился Цыганков.
Моравлин отрицательно покачал головой.
— А кто?
Все молчали. Савельев сказал:
— Неважно. Этого человека здесь сейчас нет, и он не обязан контролировать поведение антикорректоров. Тоже, можно сказать, мимоходом нам услугу оказал.
— Но он ваш? — не унимался Цыганков.
— Да, конечно, — невозмутимо солгал Савельев.
— Ну и попросили б его заглушить Орлову! Если он инициацию купировал…
Павел едва сдержался от смешка. Цыганкова дважды глушил тот же самый тип. И вот бы знать самим, кто он такой!
— Я уже сказал, что контроль антикорректоров не входит в компетенцию этого человека, — повторил Савельев. — И обсуждать его мы сейчас не будем.
— Ладно, — Цыганков сдался. — Тогда глушите Орлову сами. Мы готовы забыть все разногласия, только чтоб она больше под ногами не путалась.
— Для этого ее поймать надо, — заметил Бондарчук. — С доказательствами. У меня, я тебе честно скажу, доказательств — никаких. Илюха ее блокировал до того, как она успевала что-то сделать, соответственно, к ней никаких претензий. За последние недели были частые всплески антирежима, но поди разбери, ее ли это импульсы, у меня четкого образца до сих пор не получено. Даже в пятницу — извини, но ты ее схватил раньше, чем она прорвалась. Ну и какие у нас основания для вмешательства?
— Ага, вы будете выжидать, пока Орлова угробит Пацанчик, да? — взвился Цыганков. — Тогда у вас будут основания? И не говорите мне, что уж это-то сумеете предотвратить! Вон, Котляков с ней спит, и что, до фига он напредотвращал?!
— Кто спит? — дернулся Моравлин. — Котляков спит с Пацанчик?
Павел наконец-то увидел то, что хотел: дикую боль в затравленном взгляде. Вот теперь он был доволен, убедившись, что Моравлин, по крайней мере, находится в таком же аду, как и Павел.
— С Орловой, — поправил Цыганков.
Моравлин уже вернулся к прежней непрошибаемой маске. Зато нехорошо оживился Иосыч:
— Та-ак… Опять, да? Сколько можно предупреждать, что никаких — слышите? — никаких личных дел с антикорректорами! Мало у нас неприятностей из-за этого было?! — метнул гневный взгляд в Моравлина, будто это он, а не Павел, спал с Ритой.
— Короче, насколько мне помнится, основанием для принудительной постановки биоблокаторов могут считаться показания не менее трех свидетелей о том, что зарегистрированный антикорректор планировал незаконно изменить информационный поток, и не сделал этого только за счет вмешательства блокатора, — сказал Цыганков. — Так? Хорошо, я готов дать показания, что такие планы у Риты Орловой были. Среди ваших уж два-то свидетеля найдется. А если не найдется, значит, вы покрываете преступление.
— Ладно, не будем спорить из-за выеденного яйца. Обойдемся без показаний и прочих формальностей. — Савельев легонько хлопнул ладонью по столу. — Павел, позвони Рите и пригласи ее, скажем, в “Три сосны”. На семь вечера. Постарайся не испугать и не насторожить ее.
Павел под гробовое молчание выполнил распоряжение. Савельев угрюмо посмотрел на Цыганкова:
— Мы поставим ей ошейник. Сегодня. С блокадой на полную вторую ступень, чтоб наверняка.
— Спасибо, — совершенно без издевки сказал Цыганков.
Страшно довольный результатом переговоров, он попрощался. В дверях Савельев остановил его:
— Василий! Напомни, ты успел получить навыки работы с мертвыми потоками, или нет?
— Нет.
— Ты, эта, заходи, — вполне дружественно предложил Савельев. — Подучим. Я смотрю, ты подсознательно все равно тянешься к нашей работе, но, сам понимаешь, блокатором тебе быть нельзя. Ничего, попробуешь себя в классической ипостаси антикорректора. Может, понравится. А если не понравится — в жизни все пригодится. Нам же, сам понимаешь, с вами действительно делить нечего.
Цыганков просиял и чуть не принес оммаж на радостях. Потоптался на пороге, обещал прийти, вот завтра же, конечно. Кажется, даже забыл, зачем приходил сейчас. Савельев выждал, пока тот уйдет и автоматика доложит о выходе объекта из зоны контроля, то есть, из здания. Обвел всех глазами:
— Интересные дела творятся. Чтоб МолОт нам сдавал антикорректора, причем без наших слезных мольб… В субботу, пятого, экстренное собрание всего личного состава, в четырнадцать ноль-ноль, здесь. Котлякова и Жабина прошу задержаться, остальные могут быть свободны.
Павел, слегка затормозивший, выскочил, догнал уходившего Сашку Черненко уже на лестнице. Они после собрания хотели к Шлыкову на день варенья заглянуть, Павел просил передать, что немного задержится.
Навстречу легкой походкой шел Моравлин. Скользнул по Павлу безразличным взглядом, легонько коснулся рукава Павловой рубашки, остановился и сказал:
— Узнаю, что спишь с ней, — устрою веселую жизнь. Тебе не понравится.
Глаза у него были холодно-веселыми, а тон — устало-равнодушным. Павел, слегка шокированный, проводил его взглядом.
— Что, опять антикорректора не поделили? — ворчливо спросил Иосыч, неслышно подкравшийся сзади.
— А? — не понял Павел. — Нет, не антикорректора…
Он— то понял, что Моравлин говорил про Олю. И внезапно даже для себя залился идиотским истерическим смехом. Моравлин еще на дуэль вызвал бы! “А ведь вызовет, -подсказал внутренний голос, — ему ж по фигу, он только прикидывается флегмой, а на самом деле — безбашенный абсолютно”.
По дороге в “Три сосны” Савельев наклонился к уху Павла и назидательно сообщил:
— Склонным к переживанию молодым людям напоминаю, что ошейник не причиняет ровным счетом никаких физических неудобств, не влияет ни на внешность, ни на характер, ни на мозги. Человек не меняется. Ему всего лишь ограничивают возможности.
— А я не отношусь к числу впечатлительных и переживательных, — обиженно буркнул Павел. — По крайней мере, переживательных из-за антикорректоров.
— Вот и замечательно.
Павел готовился ко всему. К сложной операции с захватом, зажиманием рта и утаскиванием в кусты, где наготове были бы Савельев с Иосычем. Прямо видел, как Рите надевают толстенный металлический ошейник… А все прошло буднично.
Павел приехал в “Три сосны”, абсолютно открытый кабак, заказал два сока, в один насыпал снотворное. Рита, по обыкновению опоздавшая на двадцать минут, отрубилась почти сразу. Савельев и Иосыч, с улицы закрывавшие сектор на случай, если Рита вздумает прорываться в Поле, вызвали “Скорую”. Риту доставили в больницу, обычную, городскую, только в приемном покое Иосыч вызвал врача из спецотделения. Сказал ему коротко:
— Ошейник. На две ступени.
Павел удивился — что, неужели ошейник в больнице надевать надо? Сами не справятся? К немалому разочарованию Павла, Иосыч расхохотался, когда услышал версию про металлический ошейник. Оказалось, то, что называлось “ошейником”, ничего общего с атрибутом усмирения хищников не имело. Средство биологической блокады. В щитовидную железу вживлялись микрогенераторы высокой частоты, стимулировавшие выработку гормонов, подавляющих деятельность каппа-клеток. Один генератор давал блокаду приблизительно одной ступени, чем больше ступеней — тем больше генераторов вживлялось. Говорили, что если “ошейник” носить более пяти лет, то каппа-клетки вообще отмирают. Причем средство это годилось для любых режимов.
— В каком смысле? — насторожился Павел.
— В прямом. Если у Вещего действительно окажется высшая ступень, ему тоже придется носить ошейник. Не полный, как Рите, ограничительный. Но придется. Иначе с ним не совладать.
И это Павлу уже совсем не понравилось.
Он дождался, пока Риту поселят в палату после микрооперации — неделю после вживления требовалось постоянное наблюдение медиков, потому что случаи несовместимости бывали. Врач выдал Рите вполне приемлемую версию, мол, у нее больное сердце, и ей вживили контролирующие сердечную деятельность устройства. Ей стоит избегать стрессов, волнений, физических усилий и вообще не забывать о том, что у нее больное сердце. Рита поверила, в чем Павел и не сомневался.
А о том, что ее сердечные приступы бывали вызваны жесткой блокадой, Павел надеялся, она никогда и не узнает.
* * *
01 июня 2083 года, вторник
Селенград
Оля ничуть не сомневалась, что Алавердиев по причине врожденной вредности продержит группу до самого звонка, хотя прекрасно видел, какая погода, и понимал, что в раздевалке будет очередь аж до вахты, соответственно, почти вся перемена уйдет на стояние в очередях за обедом. А ему-то что? Ему не стоять. Так и вышло. Еще и полминуты задержки устроил.
После звонка Оля галопом помчалась в раздевалку. Народу, естественно, прорва. Оля подумала: если б сейчас была такая погода, как две недели назад! Резкое потепление, и все разом поверили, что уже лето наступило. А потом раз — и похолодало. Континентальный климат — единственное, что раздражало Олю в Селенграде. Очень не хватало большого количества тепла зимой, а летом она все равно уедет.
Илью она заметила в последний момент, уже когда он подошел совсем близко. Встал у самого окошка гардероба. У Оли затряслись поджилки, когда она поняла: сейчас парень перед ней получит свою куртку, и они с Ильей встанут вплотную. Чего ему надо? Может, видя, как она шарахается от него, решил воспользоваться и взять куртку без очереди?
Он облокотился на прилавок, глядя на Олю. Парень перед ней освободил место. Оля выждала секунду, но Илья не шевелился. Господи, чего ему надо… Она не выдержала, покосилась на него, тут же наткнулась на его укоризненный взгляд и закусила губу с досады: не думала, что он уставился на нее так откровенно. Что делать, она не знала. И только обмирала от ужаса, представляя, что будет, если он сейчас еще и скажет что-нибудь. Сзади стоят ребята из ее группы, они же все видят. И наверняка уже прохаживаются на счет ее отношений с Ильей. Ну зачем он подошел?! Никогда ж не подходил, и если встречался с кем-то знакомым, тут же делал вид, что Оли рядом нет.
Наверное, надо было поздороваться. Оля чувствовала, что надо. Или просто что-то сказать. Но язык присох к гортани, она при всем желании не смогла бы выдавить ни звука. Гардеробщица всучила ей плащ, Оля сгребла его в охапку и направилась к зеркалу. Обернулась — Илья смотрел ей в спину. И как будто чего-то ждал. Оля вылетела на улицу, красная как свекла. И уже там жгуче пожалела, что так ничего и не сказала. Чуть не вернулась.
Показалась Наташа.
— Я дура, да? — несчастным голосом спросила Оля.
Наташа ничего не ответила.
Оля надеялась, что Илья последует за ней, и тогда… Что будет тогда, она не знала. Что-то будет. Но распахнувшаяся дверь пропустила Катю, разбившую эти сладковато-жуткие надежды: после того, как Оля выскочила на улицу, Илья миновал вахту и поднялся наверх. Оля почувствовала себя совсем несчастной. А почему, главное? Сама же сглупила. Только она никак не могла справиться с этим животным страхом, который жил где-то внутри нее. Осенью этот страх заставлял ее бегать не за Котляковым, а от него. Теперь ей становится плохо от одной лишь мысли… нет, не от самой мысли даже, а от того, что эта мысль просто есть… что Илья, может быть, вовсе не так равнодушен к ней, как всегда говорит. Она просто не знала, что с этим делать!
Мороженое — вот что меня утешит, решила Оля и потащила девчонок к метро. Там купили эскимо, встали в стороне от перехода и шумной посадочной площадки местных маршруток. Оле было грустно. Некстати вспомнилось, что всего за день до того, как Рита ей все рассказала, была чудесная погода. Им с Наташей хотелось погулять, а Илья увязался за ними. Поехали к стадиону, где жила Наташа. Там красиво, уже листики начали разворачиваться. Илья сорвал какой-то прутик, подстегивал им Наташу, загнал ее в куст. А Оля страшно ревновала, но делала вид, что ей все равно, а Илью она вообще терпеть не может. Чтоб не догадался, что ревнует. А потом он шутливо обнял Олю, шутливо-то шутливо, только ощущения были такими, что у нее ноги подкосились. Она быстро вырвалась и следила, чтобы расстояние между ними было не меньше метра. Еще Наташа повесила на него свою сумку и потребовала, чтобы Оля сделала то же самое. Оля отказывалась, она не любила ездить прицепом, но Наташа просто заставила ее сделать это. Илья шел с таким счастливо-умиротворенным видом, будто всю жизнь мечтал тащить сумки двух первокурсниц. Потом они проводили Наташу и поехали в свой район. И говорили, как давно не получалось — без подколок, двусмысленностей, недоговоренностей и взаимного недоверия. Как старые и очень хорошие друзья. А на следующий день похолодало, и Рита ей все рассказала.
Приперся Цыганков и встал в метре от них, глядя нагло и насмешливо. Оля чуть не подавилась.
— Эй, красивая, — сказал он, — угости мороженым.
Оля торопливо сунула ему в руку огрызок своего эскимо, хотя оно было вкусным. Цыганков слопал его, глядя на нее все так же. Выбросил палочку в урну:
— Я тебе че сказать-то хотел — так не делают.
Оля опешила. Самое главное, она тут же поняла, про что он. В замешательстве обернулась, увидела Павла и рванула к нему. Тут же вспомнила, что Павел тоже был свидетелем той странной сцены в гардеробе, испугалась, что сейчас начнет подшучивать, и быстро заговорила про политаттестацию, пока он не успел открыть рот. Павел, сначала настроенный вроде бы радостно, быстро соскучился и под левым предлогом от нее отделался. К счастью, Цыганков уже исчез. Оля вернулась к девчонкам, выяснила, что Цыганков им ничего не говорил и немного успокоилась. Господи, скорей бы третий курс ушел на свою производственную практику! Тогда хоть до середины декабря можно будет жить спокойно, а то по Академии не пройдешь, чтоб на кого-нибудь не наткнуться!
А на математике Павел, подсевший поближе к Оле, рассказал, что Рита вчера попала в больницу с сердечным приступом. Оля знала, что у подруги нехорошо с сердцем, и решила ее навестить. Выспросила у Павла адрес и только потом вспомнила, что Павел не хочет, чтобы Рита дружила с Олей. Странно, подумала она, если б не хотел, не дал бы адрес, правильно?
Поздно вечером неожиданно позвонила Валерия, незначительным тоном спросила, не собирается ли Оля на летние каникулы в Московье. Оля собиралась, все равно на лето надо куда-то деваться. Валерия сказала, что в начале августа будет небольшая вечеринка с участием прежней, московской группы. И присутствие Оли там было бы очень даже желательно. Уточнила: для нее, Валерии, желательно. Оля обещала подумать.
* * *
01 июня 2083 года, вторник
Селенград
Павел не был уверен, что ему имеет смысл вести какие-то разговоры с Моравлиным с глазу на глаз. Тем более, что Моравлин уже сказал все, что хотел. И все-таки на большой перемене решил заглянуть к нему. Дверь 123-ей аудитории, использовавшейся в качестве лаборатории монтажа, была чуть приоткрыта. Моравлин, как ни в чем ни бывало, сосредоточенно ковырял электронное нутро шлюзового привода. Поднял голову, кивнул Павлу:
— Заходи.
Павел устроился на подоконнике между засушенным на корню кактусом и обглоданным куском древнего компьютера.
— Слушай, а Ваську на самом деле учить будут?
У Моравлина сорвалась отвертка, саданула по пальцу, он приглушенно выругался. Потом сказал:
— Не помню ни одного случая, чтоб Савельев от своих слов отказывался.
— Не получится, что мы сами посадим себе на шею Филькиного информатора?
— Вряд ли, — сказал Моравлин, почти с головой забравшись в привод. Пятясь, вылез, вытер ветошью руки, сказал, не глядя на Павла: — Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Знаешь, почему Христос не стал карать предателя сам и запретил остальным? Потому что он, в отличие от своих учеников, знал: для каждого из нас в Поле определены эти тридцать сребреников — та цена, за которую можно купить человека с потрохами. И на месте Иуды на самом-то деле мог оказаться кто угодно. Главное понять, чем именно эти тридцать сребреников являются. Для кого-то это тридцать миллиардов долларов. А для кого-то — пост личного советника президента.
Достал из шкафа установку для лазерной сварки, потом долго возился в раздолбанном щитке питания.
— Цыганков с детства мечтал работать в Службе. И вылетел из нее. Не без моей помощи. Антикорректоры в Службе вообще-то работают, я видел одного такого. Натуральный инквизитор. Истощенный аскет с бешеными глазами фанатика. Но с Васькиным послужным списком об этом нечего было и мечтать. Вчера Савельев ему, фактически, предложил вернуться.
— Думаешь, он будет работать на нас, а не на Фильку? А если нет?
Моравлин посмотрел насмешливо и самоуверенно, ничего не сказал.
— А какие на самом деле были тридцать сребреников для Иуды?
— Трудно сказать. Но вряд ли только деньги или только жизнь. Порой я думаю, что Иуда просто завидовал Христу и хотел основать собственную школу. Тоже христианскую, но — свою. Амбициозен он слишком. Не хотел быть вторым. Вот это ему под видом тридцати сребреников и предложили.
— А для Христа что?
— Ну ты и вопросы задаешь… Откуда мне-то знать? Может, для него их вообще нет. Если Поле — Бог, то вспомни, Христос — Сын Божий. Какие, на фиг, сребреники? Может, он сам их всем определяет.
— А для тебя?
Моравлин помолчал:
— Последнее время что-то все заинтересовались, за сколько меня можно купить… Кстати, тебя Царев искал. Зашел бы ты к нему, пока перемена не кончилась.
Павел намек понял. Поднялся наверх, в лабораторию Царева, а если точней, то Бондарчука. Царева не было, а самый крутой шифровальщик Союза сидел, закинув ноги на стол, и свистел с идиотским видом.
— Привет.
— Угу, — вяло кивнул Бондарчук.
— А где Царев?
— На полигон поехал. Еще утром. Готовить базу для Цыганкова.
— И что ты думаешь?
— Да ничего. Надо было еще тогда не выгонять его, а переучивать. Хотя тогда он срался с Моравлиным, добром бы это не кончилось. Ты глянь, чего с Полем творится, — Бондарчук снял заставку с монитора динамического сканера. Изображение красиво переливалось разными цветами, порождая сполохи северного сияния. — Мерцает.
— И что?
— Да ничего. Такая дрянь перед инициацией кого-то крупного случается. Человек просто ходит, постоянно щупает Поле на разных ступенях, а оно волнуется.
— Значит, Вещий Олег дозрел?
— Или Филька. Нам индифферентно.
Павел помолчал.
— Шур, кто ж Вещий, а?
— Хочешь откровенно? У меня только две версии. Это или опытный “рут” валяет дурака — как мы его упустили, вопрос в данном случае десятый, — или… Или это Черненко. У него энергетический потенциал — как у хорошего корректировщика.
— А тесты?
— Что — тесты? У Вещего минимум седьмая в потенциале. На такой ступени автоблокаду ни один тест не прошибет. И ни один полигон. Вас туда гоняли по одной причине: надеялись, что ступенька пониже. Ну, или на неопытность рассчитывали. В расчетах обломались.
Павел покачал головой. Конечно, полигон штука неприятная, и вспоминать его не хотелось, но особой обиды он не чувствовал. Работа с Полем требует несколько иных допусков. Тут будут рисковать, даже если вероятность успеха всего один процент. На карте-то — человечество.
— Шур, только это сильно между нами. Закономерность одну подметил. Практически во всех ситуациях, где вылезал Вещий, замешана девчонка из нашей группы…
— Не практически, а во всех, — уточнил Бондарчук. — Оля Пацанчик, да?
— А она-то какую роль играет?
— Ты будешь смеяться. Никакую. Я специально звонил Моравлину-старшему. Она ни по каким прогнозам ни у кого не проходит. Абсолютно левый человек.
— Не может быть.
— Ну, мне тоже так кажется. А с другой стороны — почему нет? Вон, Филька тоже всплыл не вовремя. Как логично привязать его к Вещему, да? Были ж у него могущественные враги, не могли не быть, чем сильней враги героя, тем больше у него шансов попасть в легенду. А только они друг другу совершенно параллельны. Вот так и с Олей вашей. Просто путается под ногами.
— Ты знаешь, что она будущее предсказывает?
— Многие предсказывают. Нет, конечно, я тебя понимаю. Ты молодой и рьяный, хочется быть первооткрывателем если не корректировщика, то хоть прорицателя. И даже больше: на мой сугубо посторонний взгляд девчонка эта — наша. Явно наша. Я даже не исключаю, что она на самом деле сильно как замешана в этом чертовом прогнозе. Но это я. А специалисты говорят — ни фига. Я тебе секрет открою: Савельев на самый верх запрос посылал. Ответ пришел — исключить ее из рабочего диапазона. Она ни при чем. Так что мы можем думать все, что нам хочется, но работать с ней мы не будем. Потому что решение по Оле принимал сам Стайнберг.
— Ее Цыганков окучивает.
— Ну и что?
— А до того на ней паслось минимум двое антикорректоров.
— Вот ты о чем… Знаешь, а вот это уже интересно. — Бондарчук встал, нервно походил по комнатушке. — Дельфийский дар, что ль? А с Филькой она как?
— Незнакома.
— Слушай, познакомь! Если и Филька на ней повиснет… Прости. Совсем забыл, что у тебя еще и личные интересы есть.
Павел скривился:
— Забудь. При таком количестве претендентов на ее сердце от одного лишнего хуже уже не станет. Самый опасный там давно пасется.
Бондарчук хитро на него посмотрел, но ничего не сказал.
— Шур, тебе Моравлин рассказывал про тридцать сребреников?
— Как и всем. Это его любимая теория. Что Христос простил Иуду не потому, что любил даже врагов своих, да? Знаешь, тут сложно сказать. Конечно, он корректировщик, видит не так, как остальные. А с другой стороны: что есть правильно? Не то, что истинно, вовсе нет. То, что понятно. Людям на фиг не надо этой истины, потому что она оправдывает предательство. Им вообще не нужны корректировщицкие истины. Не поймут.
— Я не о том. Что для Моравлина тридцать сребреников?
Бондарчук долго молчал. Потом спокойно, без осуждения сказал:
— Паш, эту ошибку делают многие. Думаешь, если Моравлин получит свою мзду и исчезнет с горизонта, она будет только на тебя смотреть? — Помолчал. — Не знаю я, что для него тридцать сребреников. Никто не знает. Да если бы и знал… вряд ли ты сможешь удовлетворить аппетиты корректировщика. Так что плюнь и действуй методами обычного соперничества. Больше шансов. Это я тебе как мужчина мужчине.
— Шура, я ходил за ней два года, веришь?! Два года я просто дышать в ее присутствии боялся! А тут буквально в один момент появляется кто-то, и я оказываюсь просто в стороне! В лучшем случае приятель, знакомый, однокашник! Все, чего я добился! Ну сколько можно-то?!
— Ага, а теперь представь. У Моравлина родители дали ему жизнь, кормили, растили, воспитывали, да? А потом узнали, что все это делали не для себя, а для какого-то левого Вещего Олега. Думаешь, им не обидно? — Помолчал. — Самое главное, чему люди не научились и никогда не научатся — это умение отпускать любимых.
— Так, может, людям на самом деле и ни к чему это, и даже вредно?
— Может. Только мы здесь не по человеческим законам живем. Вот так-то.
Павел молча встал и поплелся на математику. Хоть чему-то учиться, если уж ему высшие законы недоступны.
* * *
02 июня 2083 года, среда
Селенград
Перед политаттестацией Оля разволновалась так, что чуть не плакала. У нее вообще было плохое настроение. Илья, очевидно, смирился, потому что сегодня даже не смотрел в ее сторону. И состав комиссии по политаттестации ей доверия не внушал. Лида Зубкова с экономического, Миша Пискунов с роботехники, и, конечно, вреднющий Ковалев — в роли председателя. Еще был наблюдатель, секретарь академического комитета МолОта Фил Дойчатура собственной персоной. Вот если бы не он, Оля, может, не так волновалась бы. Уж больно он крут для обычной проверки политзнаний, наверняка у этой проверки серьезные последствия грядут.
Политаттестация проводилась на третьей паре, вместо геополитики. Это было хорошо, во-первых, потому, что Оля задолжала реферат и опять забыла его составить, а во-вторых, если б политаттестация была после уроков, группа наверняка разбежалась бы. Плохо было то, что Оля ровным счетом ничего не знала, ответы на базовые вопросы учила уже на месте.
Подошла Олина очередь по списку. Вреднющий Ковалев тут же заявил:
— Пацанчик пойдет последней! И пусть сидит здесь.
Ну и ладно, думала Оля, ну и посижу. Посмотрю, как наши сдают, зато мне потом никто очки втереть не сможет. Все сдавали хорошо. Ковалев все время косил глазом на Олю и строил такие рожи, чтобы она поняла: она-то не сдаст точно. Он ее завалит.
Открылась дверь, Оля вздрогнула и занервничала: пришел Цыганков. Что-то сказал на ухо Филу. Фил посмотрел на Олю, едва заметно улыбнулся. Оле стало плоховато: что ему мог сказать Цыганков?!
Когда все отстрелялись, Ковалев принялся за Олю. Оля не сомневалась, что он отомстит за то, что она отказалась с ним гулять, но не думала, что будет мстить так откровенно! Это ж кошмар какой-то, он вел себя так, будто это не политаттестация, а госэкзамен по политологии. Задал почти двадцать вопросов и все никак не желал угомониться. За Олю заступился сам Фил:
— Дмитрий, хватит. Уровень подготовки выше среднего. Для первокурсницы — просто замечательный результат.
Какой же у него был ледяной тон! Оля поразилась: все почему-то считают Фильку своим парнем. А он был высокомерным, как настоящий партиец, и замашки у него были как у серого кардинала. Каждый его жест был исполнен той значимости, какой отличаются лишь причастные к государственным тайнам лица.
Пискунов спросил у Оли, тяжело ли было готовить группу. Потом предложил ей принять участие в подготовке еще одного мероприятия, полегче. На первое июля, День Города, мэрия обычно выделяла площадки для самодеятельных концертов, и от Академии должны были выступить артисты с двумя номерами. Оле нужно было подойти к музыкальной руководительнице, там будут еще ребята. Все вместе должны отобрать артистов из числа студентов и отрепетировать два основных и два резервных номера. Оля согласилась.
* * *
12 июня 2083 года, суббота
Селенград
Быть или не быть? Ехать или не ехать?
Оля всю неделю решала этот простой вопрос. Наташа достала два билета на концерт Джованни Бертоло. В Красноярске, на одиннадцатое, вечером. С одной стороны, чтоб успеть на концерт, надо лететь дневным рейсом, а на него они не успевают по причине третьей пары. Теоретически можно прогулять, благо, не спецдисциплина, всего-то физвоспитание. Практически же лучше прогулять спецдисциплину, потому что педантичный физрук требовал отрабатывать пропущенные занятия, без них не ставил зачет, а без зачета не давали допуск к экзаменам. До сессии же оставалось всего две недели, а у них с Наташей и так уже четыре прогула. Когда отрабатывать, спрашивается?
А с другой стороны, Бертоло в Союзе гастролировал первый раз. Может, и последний. В Сибирь второй раз точно не поедет. Неизвестно, удастся ли еще когда-нибудь попасть на его концерт, и не придется ли потом жалеть о пропущенном зрелище всю жизнь. И вообще, сколько можно думать только об учебе?! Живем-то один раз. Тем более, что Наташа летела всяко.
Решила лететь.
В стратопорт Оля с Наташей примчались буквально за минуту до старта. Плюхнулись в кабинки и только тут сообразили, что сделали глупость: надо было сразу при оформлении билета “туда” заказать билеты и на обратную дорогу. Но эти мысли быстро вылетели из головы.
Концерт шел в “Астре”, крупнейшем зале Красноярска. Свободных мест не было. Оля удивилась: не думала, что у Бертоло в Сибири так много поклонников. Она знала его больше по фильмам, и то — преимущественно комедийным. Итальянские комедии она всегда предпочитала всем остальным, даже американским. Ну, разве только английские на ее вкус были лучше… если без русского перевода.
Бертоло-певца знала хуже, хотя характерный его хрипловатый голос узнавала всегда. Итальянскую популярную музыку любила, а ее все любили, но все ж девчонки больше говорили про молодых артистов — красавца Санчини, например. Бертоло был из старой плеяды.
Сцена была пуста. Ни цветоэкранов, ни лазерных установок. Бертоло появился на сцене точно в срок, не задерживаясь подобно прочим “звездам”. Аккомпанировал себе на пузатой акустической гитаре, без всякой электроники. Внизу, в партере, где обычно размещался танцпол, сейчас был оркестр. Небольшой, относительно, конечно.
Два часа она провела в другом мире. Огромный зал буквально заливали потоки доброты, и Оля подумала, что шоу, если б оно было, только испортило бы впечатление. Бертоло сосредоточил все внимание на себе. Он неплохо знал русский, и между песнями общался с залом.
Удивительный он был. Оле с Наташей достались места сбоку, но в самом первом ряду, и они отлично видели Мастера. Больше всего он был похож на свежевыбритого шимпанзе — длинные, до колен, руки в черной курчавой шерсти, в разрезе майки на груди выбиваются такие же волосы, щеки до самых глаз — синие. Тяжелые надбровные дуги, глубоко посаженные черные глаза, как вишни, отвисшая нижняя губа… И — энергия. Колоссальная, животная, покоряющая. Всю ее он переработал во что-то удивительно высокое, от его песен порой хотелось плакать — от счастья, от сознания того, что на свете есть такие люди. Он был Человеком. И Артистом с большой буквы.
Зал его обожал с первых же звуков его голоса. Обожал и преклонялся, искренне, без пошлой похоти и стремления оторвать кусочек от кумира на память. Оля даже не думала сопротивляться этому общему порыву, любить ведь так приятно, так легко…
Сейчас Оля нисколько не жалела, что полетела. Да, если бы она пропустила этот концерт, в ее жизни осталось бы пустое пятно.
На улицу выползли слегка оглохшие, счастливо улыбающиеся, не понимая, в каком они мире. Сели на скамеечку, глубоко вдыхая поздневесенние ночные запахи. И далеко не сразу вспомнили, что им еще возвращаться в Селенград.
На ночной рейс билетов не было, только на утренний. Девушек это не расстроило, даже наоборот: все равно пришлось бы полночи куковать в Улан-Удэ, пока маршрутка ходить не начнет. Лучше переждать здесь, потому что Красноярск не сравнить со скучным Улан-Удэ. Ночи сейчас теплые, можно погулять, а отоспаться — днем, дома. Все равно ж воскресенье.
Ходили по ночному, но вовсе не спящему Красноярску, потом забрели в парк, улеглись на траве под небом, и начали мечтать. Намечтали чего-то очень хорошего — и чтобы войны на Венере не было, и чтобы после летней сессии никого из группы не выгнали, и чтобы все у них всегда получалось…
— Наташ, а как ты думаешь, чудеса бывают?
— Не знаю. Наверное, иначе бы люди не придумали такое понятие.
— Представляешь, случится чудо, и все, что мы загадали, — сбудется. Вот если б ты точно знала, что сбудется, что еще ты загадала бы?
— Чтоб у меня был хороший муж и умные дети, — не колеблясь, ответила Наташа. — В роли мужа можно Сашку. А еще, чтоб я Академию закончила.
Оля долго молчала. Потом сказала:
— У меня в детстве, классе в третьем была смешная мечта. У меня была подруга, как сестра, даже ближе. Мы всегда вместе были. И как-то зимой гуляли и мечтали. Что никогда не поссоримся, что после школы обе поступим в Академию педагогики, потом будем работать в одной школе. Выйдем замуж обязательно за близнецов, чтоб у нас все было одинаковое. Родим детей… Еще купим сенбернаров, обе собак любили, и зимой будем запрягать их в санки, чтоб они наших детей катали, — Оля засмеялась. — Правда, смешно?
— Ага. А я мечтала выйти замуж за Невзорова, который в “Семейном кладе” снимался. Мне тогда было лет четырнадцать, и одна девчонка предложила познакомить с ним. И предупредила: с ним нужно трахаться прямо с первой встречи, иначе ничего не получится. Я подумала — и раздумала. Ну а если не сложится? Так же нельзя, без любви. Лучше все-таки, чтоб парень был один, на всю жизнь. Поэтому сначала проверить надо, любит или нет. И то — не гарантия. Моя одноклассница встречалась с парнем четыре года, все уж знали, что они поженятся. Ну, она ему дала. А он ее бросил после первой ночи.
— Что-то мы о грустном.
— Да. Кстати, ты сама-то чего не загадала, чтоб у тебя с Ильей все получилось?
— Ты что? А вдруг сбудется?! — испугалась Оля.
Через секунду они уже катались по траве, звонко хохоча на весь Красноярск.
— Ну ты сказанула! — ликовала Наташа.
Оля тоже смеялась.
— Ты не хочешь, что ли, чтоб все получилось? — удивилась Наташа.
— Хочу, — вздохнула Оля. — Только когда начинаю представлять, что да как, мне так страшно становится, что даже глаза зажмуриваю. И сердце обрывается, вообще биться перестает.
Наташа пожала плечами:
— Ну тогда загадай что-нибудь другое. А то нечестно, я загадывала, а ты — нет!
— Хорошо. Пусть мы с Ильей помиримся, — решила Оля. — И еще, вот. Чтоб мы встретились и помирились до пятнадцатого декабря. Ведь это ж невозможно, правда? У него же практика, он в Академии не появится. Если так случится, будет чудо.
Стало прохладно. Поднялись с травы, отряхнулись, решили провести остаток ночи в стратопорту. Выбрались на тропинку и вдруг увидели на скамейке темную фигуру. Взвизгнув, промчались до освещенного перекрестка, там остановились.
— Напугал! — гневно крикнула Наташа в темноту.
— Ты знаешь, кто это?! Это Робка Морозов, из В-2024! — у Оли были круглые глаза. — Господи, он же слышал весь тот бред, который мы несли!
Тут уже присела Наташа. Потом сообразила:
— Он же не знает, что это были мы. Мало ли в Красноярске Сашек и Илюх! Ему-то откуда знать, что мы про наших?
— Да он видел нас! И узнал.
— Как ты думаешь, расскажет?
Оля подумала:
— Не знаю. Вообще-то он не трепло. Слушай, а что он делает в Красноярске ночью?!
— То же, что и мы? — предположила Наташа. — Да может, это и не он. Просто похож.
Оля с трудом согласилась, решив, что проверять ни за какие коврижки не станет. А если Роберт намекнет на то, что подслушал их разговор, — от всего отопрется. Нет, ну надо же как они опозорились со своими загадками! Как знала, не хотела про Илью говорить.
* * *
03 августа 2083 года, вторник
Московье
— Я тебя не узнала! — воскликнула Валерия.
Олю это насмешило. Узнать ее и вправду было сложно — она постриглась и никак не могла привыкнуть к шапке коротеньких волос, не нравилась сама себе и мечтала только не попасться на глаза Илье, пока волосы не отрастут.
С волосами была связана своя история. Оля после летней сессии, стоившей ей огромных нервов, долгое время плохо себя чувствовала. И хотелось что-то сделать, такое, чтоб все изменилось. В это время у нее начали страшно сечься волосы, за три дня голова превратилась в покрытую спутанным искусственным мехом болванку. Что сделал бы нормальный человек? Правильно, наведался бы в парикмахерскую. Оля же взяла ножницы и постриглась сама, умостившись между двух зеркал. А утром записалась к мастеру, уже повинуясь острой необходимости: было страшно взглянуть на собственную обглоданную голову. Хорошо еще, это случилось после сессии, и никто из знакомых ее в таком виде не застал.
А всем тем, кого Оля встретила в Московье, стрижка понравилась. Оля еще выпросила у мамы ее платье, мама немного располнела, а Оле оно было в самый раз. Строгое, классических линий, с чуть расклешенной длинной юбкой. Оля в нем была тоненькой и строгой. А глаза из-за стрижки были в пол-лица.
В качестве места встречи был выбран Старо-Рузский парк, и Оля с Валерией полтора часа ехали на метро, а потом еще на электробусе минут двадцать. После прибайкальских лесов парк показался Оле собранием комнатных цветов, зачем-то вынесенных на улицу и расставленных на асфальте.
Они приехали почти самыми последними. С Валерией заискивающе здоровались, девушки льстиво отмечали ее вкус в выборе костюма. Странно, Оля, пока училась в московской академии, не замечала, что в их группе сложились такие отношения. И тут же вспомнила, что она, в сущности, всегда была где-то вне группы. По Оле бывшие однокашницы скользнули поначалу равнодушным взглядом, потом кто-то узнал, и пополз шепоток: “Пацанчик приперлась, гляди-ка… Слушай, как она изменилась… А чего это с ней? И Лерка с ней…” Потом с независимым видом подошла Катя Епихина, окинула Олю оценивающим взглядом:
— Ничего прикид. Сколько отвалила?
Оле вдруг захотелось что-нибудь отколоть такое, чтоб у них всех рты пооткрывались. Потому она наивно похлопала ресницами и удивилась:
— Нисколько, разумеется. Это униформа, ее всем девчонкам в Академии Внеземелья выдают. Ну, чтоб свою одежду в мастерских на практике не портить. Я так подумала — едем на природу, чего я буду выпендриваться, правильно? Я ж забыла, что это у нас в Селенграде — природа. А тут — парк.
Катя отошла с отвисшей челюстью. К Валерии тут же подошли еще две девчонки, обе натянуто улыбались, а сами жадно щупали Олю взглядом. Валерия посмеивалась, Оля понимающе с ней переглядывалась.
В качестве “насеста” Валерия выбрала самое удобное место: за костром, между двумя деревьями, там, где свет был неярок. И похлопала по скамье рядом с собой, приглашая Олю. Девчонки поджали губы. Подошел Белов, глядя на Олю сальными глазами, протянул пластиковый стаканчик с вином. Оля отказалась:
— Я не пью.
— Ты чего? Винцо классное, мне предки из Киева прислали.
— Белов, ты не понял. — Оля холодно улыбнулась. — Пить уже не модно. В Селенграде никто не пьет.
— Да что такое этот сраный Селенград? — скривился Белов. — Провинция.
— Думаешь? — осведомилась Оля. — Вы за поездку в Америку бешеные бабки выкладываете, а нам еще и приплачивают, чтоб мы туда поехали.
Белов выпучил глаза. Оля едва сдержала смешок. А что такого? Ведь тем, кто стажируется в Америке, действительно платят деньги. Они там работают.
— Правда-правда, — подтвердила Валерия. — А ты думал, почему Академия Внеземелья — самый престижный вуз в Союзе?
— А, так это Академия Внеземелья, — протянул Белов с таким видом, будто знал, что это такое. — Так бы сразу и сказали…
Явилась Ленка Соколова. Как всегда, дорого и со вкусом накрашенная, одета с иголочки, походка — как на подиуме. Разумеется, ей тут же выложили все новости про Пацанчик. Ленка лениво повернулась, скользнула взглядом по ногам Оли — и Оля порадовалась, что надела новые туфли, — но подходить не стала.
Самым последним приехал Павел. Его приветствовали, как кинозвезду на вечеринке. Особенно обрадовалась Соколова. С рафинированной грацией обняла, вроде как старого друга, но притом постаралась, чтоб остальные зарубили себе на носу: этим вечером Павел — ее и только ее. У Павла на этот счет было свое мнение. Отвел руки Соколовой, осмотрелся:
— Где-то тут Лерка с Олей должны быть… Я только из-за них приехал.
— Что — из-за Пацанчик? — не сдержалась Ленка.
— Ну да, — кивнул Павел.
И тут же увидел Олю с Валерией, пошел к ним и уселся на землю у ног Оли, оперся затылком о ее колени. Оля машинально перебирала ему волосы, перехватила взгляд офонаревшей Соколовой. Валерия потом объяснила:
— Это по вашим меркам такая ласка — дружеская. У вас условия другие, потяжелей, вам некогда себе извращения придумывать. А здесь все вывернуто наизнанку. Если б Пашка тебя облапал при всех, никто бы и ухом не повел. А вот то, что ты сделала, — уже интим, это уже о чем-то говорит. Например, о том, что вы друг другу нравитесь.
— Я б не позволила дотронуться до себя человеку, к которому равнодушна.
— Поверь, это на самом деле куда легче, чем уступить человеку, который тебе нравится. Любовь — это чувства, переживания, волнения. А просто секс — ничего не чувствуешь. Физическая разгрузка. Как умыться сходила. Они здесь все так живут. И хвастаются, кто равнодушней.
Весь вечер Оля провела рядом с Валерией, практически не участвуя в общем разговоре. Смотрела на кривляк, бывших ее однокашниц, и изумлялась: как она раньше могла зависеть от мнения этих людей?! Куда интересней было обмениваться шутками в тесном кругу: она, Валерия и Павел.
— Интересно, меня сегодня кто-нибудь назовет лохушкой или нет? — слегка кокетничая, спросила Оля. — А то как-то непривычно, не чувствую родной московской атмосферы.
— Я этому кому-нибудь назову, — грозно пообещал Павел. — Так назову, что мало не покажется.
Оля засмеялась.
— А ты научилась держаться в обществе, — негромко сказала Валерия. — Вон, все наши ребята глаз не сводят.
— Они всегда с нее глаз не сводили, я-то знаю! — возразил Павел.
Оля не чувствовала ни малейшего смущения. Это все Академия, думала она. В Московье она так и осталась бы забитой лохушкой с кретинской фамилией. А в Селенграде в людях ценилось совсем другое, вот Оля и расцвела.
Белов быстро напился и стал делать Оле неприличные намеки. А когда Оля встала за газировкой, подошел сзади, шумно дыша перегаром, попытался обнять. Оля легко скользнула в сторону и совершенно не удивилась, что между ней и Беловым тут же оказался Павел. Белов убрался, бормоча под нос всякие гадости. Девчонки на Олю глазели с нескрываемой завистью. Оля не понимала, чему тут удивляться или завидовать: они же с Павлом в одной группе учатся, все равно, что родные.
Ночевала Оля у Валерии, на старом раскладном кресле-кровати среди мягких игрушек: в Дубну ехать поздно, и назавтра они все равно собирались прогуляться по Старому Центру. Оля еще хотела купить средство для быстрого ращения волос, потому что со стрижкой чувствовала себя не девушкой, а воробышком. Хотя тому же Павлу понравилось.
Конечно, полночи они протрепались. Сначала Валерия спросила про Павла:
— Оль, может, я и бестактна, но что-то не поняла: что за отношения у тебя с Котляковым?
— Нормальные. Знаешь, по крайней мере, я больше не считаю его недосягаемым, привыкла видеть каждый день… Он с моей бывшей подругой встречается.
— Опять подруга! — трагически воскликнула Валерия. — Я ж его предупреждала!
— О чем?
— Ну, о подругах. Что если ему хочется наладить отношения с тобой, то ни в коем случае нельзя через подруг подъезжать!
— А он хотел наладить, да?
— Можно подумать, ты сама не догадалась, как он к тебе относится.
— Догадалась, — призналась Оля. — Только, Лер… Знаешь, я в Академии с таким человеком познакомилась, что… В общем, то, что у меня с ним происходит, это я вообще никак описать не могу. Не с чем сравнить. Безумие какое-то. Мне с ним легко, с одной стороны, я совершенно не стесняюсь с ним заговорить, как с Пашкой стеснялась, а с другой — я абсолютно себя не контролирую во время этих разговоров! Мы ссоримся не реже двух раз в месяц, и это еще счастье, если так.
— Рассказывай, — потребовала Валерия, переворачиваясь на живот и подвигая подушку под грудь, чтоб удобно было видеть Олю.
И Оля рассказала. Все-все. Кроме имени, конечно. И почувствовала невероятное облегчение от того, что выговорилась.
— Вы как в романе, — вздохнула Валерия. — Такие страсти, даже завидно.
— Знаешь, у меня иногда странное ощущение. Особенно когда я начинаю кадрить кого-нибудь. Будто он стоит рядом и смотрит на меня. Мне все время стыдно становится.
— Воображение… — пробормотала Валерия.
— Еще я всегда знаю, где он и чем занимается. Один раз рассказала ему, он обиделся и решил, что я выслеживаю его.
— Ну и дурак. Сейчас не двадцатый век, чтоб в телепатию не верить.
— Он верит, — вздохнула Оля. — Сам телепат. Только я с такими подробностями рассказала, что он так вот подумал. На самом деле я эти подробности не видела, придумала для красоты, а получилось так, что совпало.
У Валерии все было просто. Она со школы встречалась с парнем, который был старше нее на пять лет. Сейчас он служил в армии, на Венере, а Валерия его ждала. Вернется, поженятся.
Утром поехали в Старый Центр. Валерия посоветовала уникальное средство для волос:
— За год ниже лопаток отрастут.
Купили сока и булочек, пристроились перекусить тут же, в смехотворно маленьком кафе на два столика. К ним подскочила очень старая, маленькая, по пояс Оле, но шустрая женщина. Валерия посмотрела на нее с ужасом, а та замахала на нее руками:
— Уйди, не для тебя, не для тебя, у нее глаза ясные, ей скажу, ей надо.
Валерия шарахнулась прочь. Старушка схватила Олю за руку и быстро забормотала:
— Смерть тебе от него будет, девять месяцев будешь ждать, как ребеночка, без смерти нет рождения, из-за него пойдешь, из-за него… Больно будет, слезки капают, капают, а все равно пойдешь, не бойся, ребеночек тоже думает, что умирает, а на самом деле рождается, назло ему пойдешь, ты часочки-то считай, вот как увидишь, так и вспомни, сколько часочков-то, да девять еще, вот и умрешь тогда, а он за тобой, за тобой пойдет, связаны вы, крепко повязаны, через руки и через головы, через сердце да по небу связаны-повязаны, за ниточку потянешь — он и пойдет, не бойся, а деньги мне не нужны, ты их себе оставь, не надо мне денег, не забудь, что девять да еще часочки…
И попятилась. Отошла шагов на двадцать и нырнула в подворотню. Оля пожала плечами. Валерия со страхом приблизилась:
— Первый раз в жизни настоящую цыганку вижу.
— А те, которые в Измайлово, — поддельные?
— Актрисы. А эта — настоящая. Только не рассказывай, что говорила, их предсказания нельзя рассказывать.
Взгляд Оли упал на табло уличных часов. Ровно три. Можно еще часика три погулять, и пора домой. Валерии в Каширу ехать, а Оле — в Дубну.
Сходили в парк Горького, покатались на аттракционах.
— Да чушь это все! — в сердцах сказала Оля, после этого предсказания ходившая как на взводе. — Я сама такого могу наговорить, может, и быстрей еще сбудется! А почему предсказания цыганок нельзя рассказывать?
— Не сбудутся.
— А! — обрадовалась Оля. — Вот и хорошо. Она мне предсказала, что я умру из-за того парня, я тебе вчера рассказывала. Или из-за него, или от его руки, она что-то там плела про руки и головы. Особенно упирала на какие-то часочки и на число девять.
Точно повторить слова цыганки Оля не смогла, да и не хотела. Бред какой-то. Валерия тоже так сказала, подумав.
Стрелки часов неуклонно близились к шести вечера, а они были в дальнем конце парка. Сначала хотели прогуляться пешком до метро, но у Оли изменилось настроение. После вчерашнего ночного трепа, а особенно после этого предсказания ей вдруг невыносимо захотелось увидеть Илью. А увидеть его негде, и потому Оля впала в легкую хандру. Направились к станции маршрутки, ходившей вдоль набережной, потому что ноги гудели, а до метро еще три километра пешедралом.
Ей оставалось всего три шага до бордюра посадочной площадки, когда сердце, отчаянно взбрыкнув, рухнуло в колени и там затаилось. Угол зрения рывком раздвинулся до пределов сферы, разом охватив и отпечатав в сознании небывалой четкости триграфию: Московье, голубовато-металлическая зыбкая поверхность реки Москвы, замершие во всех жизненных проявлениях люди и даже остановившиеся в воздухе молекулы. И уже в следующую секунду Оле показалось, что сердце не заработает снова никогда, а она умрет на месте.
Прямо передо ней стоял Илья. Она узнала его сразу, едва увидела, хотя он стоял спиной. Валерия успела сделать еще полшага и тоже остановилась, глядя на Олю.
Сердце забилось отчаянно быстро, кровь прилила к ушам и щекам. На всякий случай Оля попятилась, отступила в сторону и повернулась к нему спиной.
Боже, как он здесь оказался?! Он никогда не говорил про Московье, в Селенграде у него была своя квартира… Что он здесь делает? Именно здесь?!
— Ты чего? — шепотом спросила Валерия.
Оля только судорожно помотала головой. Потом показала глазами на Илью. Валерия обернулась и ахнула:
— Какие люди! Моравлин!
Оля подумала, что сейчас самое время грохнуться в обморок. Валерия оглянулась на нее, сопоставила Олину реакцию с ночным разговором, все поняла и испуганно прикрыла рот ладошкой:
— Оль, прости, я не хотела…
Поздно. Илья, конечно, слышал окрик. И шел к ним. У него было совершенно обычное лицо, и Оля вдруг поняла, что он заметил их намного раньше.
— Привет, — спокойно сказал он обеим сразу. — Вы откуда здесь?
— Гуляли, — ответила Валерия, потому что к Оле еще не вернулся дар речи.
— А я родню провожал. Потом решил прогуляться, забрел сюда, идти надоело, и я остался здесь.
Всю дорогу до метро Оля болтала с Валерией, а Илья отвернулся и смотрел в окно. У метро вышли. Илья извинился, попросил подождать его и нырнул в зеркальные двери ближайшего супермаркета.
— В туалет захотелось, — прокомментировала Валерия.
— А вот же! — Оля с удивлением показала на кабинку биотуалета в пяти метрах.
— Стесняется, — смеясь, сказала Валерия. — Ничего, сейчас вернется и сделает вид, что за водичкой ходил. — У нее загорелись глаза: — Слушай, так ты про него говорила?!
Оля беспомощно улыбнулась. Валерия оживилась:
— Вот это да… Теперь я понимаю, почему ты к Павлу остыла. Знаешь, я и раньше тебе симпатизировала, а теперь убедилась, что не зря.
Оля была страшно польщена.
— Ты оцениваешь людей не по внешним данным, — пояснила Валерия. — Потому что внешне Моравлин рядом с Пашкой, конечно, бледная тень. Но если не по внешности, то Пашке, при всей моей к нему симпатии, никогда даже рядом с Моравлиным не встать. И если ты это увидела, если ты предпочла Моравлина… Честь тебе и хвала.
— Только я совершенно его не понимаю, — убито сказала Оля.
— Поймешь. Как только перестанешь оглядываться на мнение окружающих — сразу поймешь. Он хороший парень. По большому, человеческому счету хороший, не в бытовом смысле. И, конечно, с ним трудно. Он безжалостный к себе и к тем, кого считает достойными людьми. К недостойным снисходителен по принципу — чего взять с урода?
— Откуда ты знаешь?
— У него сестра младшая есть, я с ней за одной партой три года просидела. Их семейство тогда в Давыдове жило. Как и я. Потом они уехали в Селенград, а я — в Каширу. А потом как-то так сложилось, что Илью я видела чаще, чем его сестру. Мне часто в Селенград ездить приходилось. Но вот последний раз виделись почти год назад.
Оля внезапно вспомнила. Покопалась в сумочке, вытащила кредитку. Ту самую, подаренную ей Валерией.
— Зачем? — удивилась Валерия, когда Оля протянула ей карту.
— Ну… — Оля смутилась. — Я так поняла, она служебная. Может, ты по ошибке мне ее сунула.
Валерия рассмеялась:
— Ну, ты даешь! Оля, безопасники так не ошибаются. И если к тебе попадает такая карта, то либо от человека, который никакого отношения к Службе не имеет, либо имеет, и карту отдал сознательно.
— И как на самом деле? — Она не смогла спросить прямо, работает Валерия в Службе или нет.
— Второй вариант. А ты, конечно, к этой карте и не притронулась?
— Разумеется. Она ж служебная! Мне мать денег прислала, так что я выкрутилась.
— Поразительно… Ты будешь смеяться. Этой карте лет двадцать. И скольких хозяев она поменяла — не перечислить. До сих пор никто не знает, сколько на ней денег, и есть ли они там вообще. Эту карту все как талисман друг другу передают. Говорят, она помогает новую жизнь начать.
— У меня так и вышло.
— Да у всех выходит. Так что оставь ее себе, еще пригодится… — Валерия замолчала. — Вон, Моравлин возвращается. Как я и говорила, с водичкой. Кстати, ты помнишь, сколько времени прошло? Ровно три часа.
Оля не сразу поняла, что Валерия про цыганку вспомнила. Сообразила и немного испугалась. Всегда страшно становится, когда начинают сбываться странные прогнозы.
Валерия поехала в Каширу, а Оле совсем расхотелось домой. Посмотрела на часы — всего-то начало седьмого, еще вполне можно погулять. Илья тоже не спешил.
Сходили в кино, на какой-то боевик. Вообще-то Оля к кино была равнодушна, просто немного соскучилась: в Селенграде американский кровавый боевик увидеть было невозможно. Разве только у кого-то на квартире. Там цензура была жестокой. И правильно, потому что ничего приятного в море крови нет. Противно. Один раз стало так противно и страшно от этих красных спецэффектов, что Оля невольно дернулась и уткнулась лбом Илье в плечо. Он ничего не сказал.
Порой она чувствовала на себе его взгляд. И вообще было такое ощущение, что он весь фильм смотрел не на экран, а на нее.
— Куда тебе? — спросил на улице.
— В Дубну.
— Надо же, мы и здесь поблизости живем. Мне тоже.
По дороге в метро болтали о том, о сем. Илья рассказал, как искал себе девчонку. Познакомился с одной — и понял, что не сможет с ней гулять. Со второй — тоже самое.
— Сначала вроде бы все хорошо, потом я был занят на работе, и мне сказали, что она не особо скучала в мое отсутствие. Целовалась там с кем-то… На следующий вечер она ко мне — я от нее. Ее у меня быстренько забрали. Больше я не пытался.
В Дубне Оля, зная нелюбовь Ильи к провожаниям, шла и раздумывала, прощаться или нет. Он сам сказал:
— Ну что, пройти с тобой?
Остановились не у дома, а около маленького сквера. Постояли там, Илья спросил, когда она собирается возвращаться домой.
— Когда хочу, — гордо сказала Оля.
Вообще-то Олина мама очень строго относилась к полуночным гулянкам дочери. У них было заведено правило: Оля должна была либо вернуться до десяти вечера, либо оставаться ночевать у подруги — но в этом случае обязана позвонить домой.
Сколько времени еще они с Ильей прогуляют — неизвестно. Ничего, подумала Оля, за эту гулянку можно и вытерпеть материнский выговор с утра.
Сели на скамейку.
— Откуда ты Лерку знаешь? — спросил он нарочито равнодушно.
Оля подавилась смехом:
— Ты так спросил… У безопасников такая манера — самое интересное самым незначительным тоном спрашивать.
— И много ты безопасников знаешь?
— Да видела пару раз.
Он кивнул. Посидел немного, потом вытащил из кармана рубашки пластиковую карточку удостоверения, показал Оле. На удостоверении было написано “Служба информационной безопасности СНГ. Моравлин Илья Иванович. Старший сержант”. Вот это номер! Оля уставилась на Илью круглыми глазами. И тут же поняла, по каким поводам Валерия летала в Селенград и почему Илью видела чаще, чем его сестру: они коллеги.
— Ну так и откуда? — повторил он свой вопрос.
— Учились вместе, — послушно сказала Оля. — Слушай, а чем ты занимаешься? Или это государственная тайна?
— Именно. Именно государственная тайна. — Илья покосился на нее, снисходительно усмехнулся: — Я корректировщик. “Постовщик”.
Минуту назад, узнав, где работает Илья, Оля думала, что сильней удивиться не сможет. Но то, что он сказал, в голове просто не укладывалось. Она совершенно иначе представляла себе корректировщиков, о чем и сказала.
— Если б корректировщики внешне отличались от людей, у нас не было бы таких проблем с их розыском. Но, к сожалению, они такие же.
— Почему к сожалению?
— Потому что сейчас мы все ищем одного человека… “рута”, точней. Он практически всемогущий. Знаешь, я не взялся бы объяснять кому-либо, что такое всемогущество. Это не возможности, которые дают деньги. Это — настоящее. Но я прекрасно понимаю, что, когда до него это дойдет, у него будет шок. Психическая травма. Как ни странно, у нас вся культура построена на стремлении к надмирным целям, а когда человек понимает, что он может достичь этой цели, обычно ударяется в панику. Вот мы его и ищем, чтоб объяснить ему все раньше, чем он сам себя осознает. Мы его Вещим Олегом прозвали.
— Пушкинский Вещий Олег?
Илья засмеялся:
— Настоящий! Учебник по истории хоть иногда открывать надо.
Некоторое время молчали. А потом Оля осторожно спросила:
— Илья, а как это? Ну, у тебя же тоже эти настоящие возможности…
Он очень грустно улыбнулся. И вдруг рассказал ей все. Полностью. Рассказал то, чего не говорил никогда и никому.
Рассказал, что с людьми у него отношения не ладились никогда. Что он живет как в другом мире, что устал от собственной умудренности. А от нее никуда не деться, потому что Поле ставит свою печать. И на самом-то деле Илье не удается почти ничего из того, что задумал. Особенно не везет в личной жизни.
Алла Сердюкова, первая его любовь, была антикорректором. Он ничего не мог с ней поделать, даже заблокировать, потому что знал, какую боль испытывает антикорректор при блокаде. Она убила двоих человек. Илья чувствовал себя чем-то средним между мерзавцем и половой тряпкой, но ничего не предпринимал. Потом она бросила Академию и уехала в Саратов. Там-то ее и арестовали.
Приятелей у него не было: простые люди шарахаются от безопасников. Служба тоже накладывает свою печать: меняются интонации и манера разговора, взгляд, появляется привычка никогда не доверять людям. И быть независимым от мнения окружающих. Илье нетрудно было привыкнуть к внутреннему этикету Службы, но своим он не стал и тут: обыкновенные безопасники, без корректировочных способностей, — они Поля боятся до судорог, боятся и корректировщиков. Боятся их и завидуют им.
— Тебе не тяжело так жить — без друзей, без понимания?
— Я привык. Зачем мне оно? Все равно мы все сошлись только на четыре года. Потом нас жизнь раскидает. Я не нуждаюсь в друзьях.
— А они — в тебе.
— Да, — спокойно согласился Илья.
— Поэтому тебя и не любят в группе.
Он замолчал. Оля почему-то не испугалась, что он обиделся. Напомнила:
— Помнишь, что я тебе говорила про тайные мысли каждого человека? У тебя ведь нет стремления к одиночеству. Ты так защищаешься от мира, от того, что мир может тебя бросить.
— Оль, все изменилось. Мне на самом деле уже не нужна любовь этого мира. Скоро мне предложат мои тридцать сребреников. И я их возьму. Вот чтобы они не стали платой за предательство, я и избегаю близких отношений с людьми.
— А что такое эти твои тридцать сребреников?
Он тихо улыбнулся:
— Вещий Олег.
— Это как?
— Есть такое слово — предназначение. Так вот, мне предназначено работать с ним. И когда наступит момент, что он меня позовет, я брошу все и уйду. Буквально все брошу. Потому что нам с ним, вдвоем, предстоит спасти мир. Только никому не говори, ладно? Даже Наташе.
Оля и не собиралась.
— Уже поздно, — сказал он.
Оля хотела еще посидеть, но настаивать не стала. У подъезда Илья насторожился:
— Ты здесь живешь?
— Да.
— В какой квартире?
— Семьдесят пятая.
Он долго смотрел на нее, потом засмеялся:
— А я — в семьдесят первой. На том же этаже, дверь напротив. И теперь я понимаю, с какой такой подругой Олей меня все пыталась познакомить сестра.
— Так ты — Иркин брат?! — ахнула Оля.
И тут же выпалила, что она давно хотела на него посмотреть — из-за аварии маршрутки. Но, к сожалению, так и не смогла твердо сказать, Илья там был или нет. Уже забыла, как выглядел тот мальчик, слишком много времени прошло. Илья сказал, что наверняка он, но развивать тему отказался. Единственное, что его заинтересовало, — почему Олиной фамилии не было в списках свидетелей по той аварии.
— А я маленькая была тогда. Так что записали только мою маму, а у нас с ней разные фамилии.
Дома все спали. Оля на цыпочках прокралась в свою комнату, долго не могла заснуть, вспоминая разговор. Надо же, так неожиданно все произошло… Встреча в самом непредсказуемом месте, и так легко помирились. Оля была рада этому.
Странный у них был разговор. Оля не понимала, зачем Илья рассказал ей все это. Может, потому, что знал — Оля поверит ему. И примет его таким, какой он есть. А может, ему просто надо было облегчить душу. И еще осталось ощущение, что он сказал или больше того, что хотел, или не договорил что-то очень важное.
Какой тяжелый день… Сколько всего случилось! Сначала цыганка… Оля села в постели. Так. Она же предсказала встречу. И еще Оля в Красноярске загадывала. Ей стало очень жутко, даже зубы сами собой клацнули. Цыганка говорила про смерть. Ее, Олину, смерть из-за Ильи. Девять месяцев, сказала она, и часочки… Между предсказанием и встречей прошло три часа. Что это значит? Девять месяцев и три часа? Три дня? Три месяца? Последняя версия ей понравилась больше. Значит, ровно через год. Третьего августа. Нет, четвертого — год-то будет високосный.
