Следующие важные для меня события произошли весной 1978 года. За прошедшие два с половиной года в жизни моей мало что изменилось. Я имею в виду — внешне, а внутренне… Я понял, что любовь — это тяжелая и изнурительная болезнь, от которой нет лекарства; я понял, что один старый друг (я, конечно же, имею в виду Мишку) стоит куда как дороже десяти новых; я понял, какое это счастье — иметь отца.

Мне заменил отца Куб. Поначалу наши с ним отношения были сложны и малопредсказуемы. Думаю, во-первых, это из-за разницы в возрасте: Куб родился в 1919 году — то есть был чуть ли не современником допотопного Ноя. А во-вторых, Куб оказался весьма вспыльчивым человеком. Я и сам вспыльчив и поэтому обижался, не в силах и не в состоянии нагрубить ему в ответ. Тем не менее мало-помалу наши отношения стабилизировались, приняв приемлемые для меня формы. Наконец, когда я стал видеть в Кубе просто пожилого и вовсе не всемогущего человека, вдобавок еще и одинокого, все вообще встало с головы на ноги.

Мне было легко с Кубом, я старался ему помогать по хозяйству, мне же не трудно, тем более что жил Куб в частном домишке дореволюционной постройки. Даже не во всем доме, а только в его половине. Дом стоял, не выделяясь, среди таких же построек, утопая летом в зелени, на крутой, спускающейся вниз по склону мамайского оврага немощеной улочке. К дому прилагались, вернее принадлежали Кубу, две сотки земли, используемой им как огород. Крошечный дворик от огорода отделялся небольшим сарайчиком. Во дворик выходила деревянная, без прикрас, верандочка, на которой летними вечерами Куб любил посидеть с книжкой. С верандочки дверь вела в дом, который состоял из тамбура — он же прихожая, — крохотного чуланчика с погребом и двух жилых комнат, разделенных перегородкой с печкой. На этой забытой Богом и администрацией города улочке дома не были газифицированы, поэтому печку Куб топил дровами и углем, находя в процессе растопки особое, я подозреваю, только ему одному понятное удовольствие. Впрочем, тепло дом держал сносно, и я не помню, чтобы у Куба зимой было холодно. Мебель в доме мне тоже казалась ровесницей Куба, особенно диван, выцветший и скрипучий, с круглыми валиками вместо подлокотников. Впрочем, если не обращать внимания на скрип, на нем было очень уютно. Но хватит ностальгии… Одним словом, хоть и маленькое было у Куба хозяйство, но рук требовало ежедневно. Да хотя бы воды принести. Сначала я стеснялся предлагать помощь, потом втянулся и во многом Куба от домашних забот освободил. Бывать у Куба мне очень нравилось.

Попутно я сделал открытие: оказывается, у Куба был роман с нашей англичанкой, то есть преподавателем английского языка Ларисой Григорьевной Самохой. Помню, меня это поразило своей кажущейся нелепостью — пожилые люди, а… Впрочем, я скоро привык, но все равно никак не мог представить их целующимися.

Сказать по правде, я и себя целующимся представить не мог. Особенно с Галкой. Я, во-первых, этого не умел, хотя и желал страстно, а во-вторых, как-то незаметно, но очень быстро она в моих глазах из обыкновенной девчонки вдруг перешла в сонм олимпийских богинь, до которых не то что грешными руками, мыслями дотрагиваться страшно. Наверное, не каждый сможет меня понять, но тут уж что было, то было. Я Галку боготворил. Единственное, что я себе позволял, — это пялиться на нее во время уроков, да и то с опаской, так как однажды в голову ко мне пришла страшная мысль: вдруг своим вниманием к ней я укажу остальным ребятам и они это поймут, что Галка — самая красивая в мире девчонка. Да не дай Бог! Вон их сколько — здоровенных красивых детин, на фоне которых я выгляжу не привлекательней таракана. А девчат они сколько перепортили?!

Нет! Такие мысли меня здорово пугали. Ну хотя бы я целоваться еще умел… А где научишься? Я совершенно этого не хотел делать с кем-нибудь, кроме Галки. И я молчал в тряпочку. В последний год, правда, во мне заговорили и более откровенные желания: чувствовалось, и повзрослел я, и все ближе становился порог, после которого начиналась самостоятельная жизнь, когда я смогу принимать решения сам, а не по указке мамы, и, наверное, тогда я смогу рассказать Галке, что совершенно не представляю своей жизни без нее, и, может быть, она согласится стать моей женой…

Когда я впервые позволил себе мысли о браке, вот тогда я заметил, что смотрю теперь на Галку не как на Снежную королеву или Полярную звезду, а как на… В общем, мечта стала обретать контуры реальности, надо было только дождаться… ну и постараться как-то избежать «перехватчиков». Но на мою беду, где-то в начале второго курса Галкин отец выиграл в спортлото прямо-таки астрономическую сумму, что-то около 50000 рублей, они купили «Волгу», а Галка стала одеваться как кинозвезда. Ни внешне, ни внутренне она не изменилась, но, хоть и говорят, что в СССР все равны, лично меня этот невесть откуда взявшийся имущественный барьер прямо-таки отбросил от внезапно разбогатевшей Галки куда-то на задворки. Вот такое незавидное положение было у меня на личном фронте.

Ну а с Мишкой все было нормально. Правда, его мечта стать бойцом невидимого фронта еще усилилась. Во имя нее Мишка еще весной 1976 года — уж не знаю, какими путями и по чьей протекции, — вступил в не то совершенно подпольную, не то полулегальную секцию карате, скитавшуюся из подвала в подвал, усиленно занимался в ней, делая какие-то успехи. Я потому и не рассказываю так конкретно, что Мишка совершенно изменился: стал до предела вежлив, обходителен и таинствен, как сфинкс. Наряду с таинственностью он оброс мускулами, стал твердый как камень, и походка его обрела кошачью грацию. Поэтому, когда в марте 1978 года мне сказали, что Мишка, поскользнувшись на льду, упал и сломал ногу, я не поверил. При его тренированности и каратистской подготовке это было просто невозможно. Я, естественно, тут же побежал к нему в больницу. Он лежал там в классической позе с привязанной чуть ли не к потолку ногой и с огромными чугунными противовесами. На все мои вопросы, как это произошло, он отвечал знаменитой фразой: мол, шел, упал, потерял сознание, очнулся — гипс, открытый перелом. Этим ответом он довел меня до бешенства и рассказал правду только тогда, когда я был готов переломать ему и вторую ногу. Оказывается, Мишка хотел применить какой-то новый прием в поединке, но поскольку сам он об этом приеме слышал как о чисто теоретическом, причем от человека, который сам его не применял, то допустил какую-то грубую ошибку, получив при этом твердый удар пяткой в берцовую кость повыше колена. Мишкин противник сам не ожидал, что его удар получится настолько эффективным, и… Одним словом, гуру — так Мишка называл тренера — распорядился, чтобы Мишкин противник до полного Мишкиного выздоровления в секции не появлялся, а всеми силами способствовал этому выздоровлению. Причем делать он это должен был через астрал, чем и сам гуру собирался время от времени заниматься.

Если бы не мои занятия с Кубом, я, наверное, по крайней мере удивился бы: астрал, ментальность… Но дело в том, что Куб и сам на этом был помешан и меня почти убедил в существовании Бога и разной мистики. Нет, математикой мы тоже занимались. Куб растолковал мне основные понятия, на которых зиждется применение тех или иных приемов или подходов к решению почти всех задач в элементарной и даже высшей математике. И когда все это дошло до меня, я, во всяком случае, с математикой в объеме преподаваемого в техникуме курса стал справляться как с семечками. Но дело в том, что у Куба была еще собственная религия, которая существенным образом отличалась от православной, но объясняла существование Бога и потусторонних высших сил гораздо более реалистично, нежели Библия. Кроме того, в свете кубовской религии становились понятными и вполне объяснимыми некоторые обещания и пожелания самого Иисуса Христа. Впрочем, выполняя посмертную просьбу Куба, я ниже хочу поместить его рукопись, она многое прояснит, да и вообще, документ этот не только полезен и занимателен — возможно, он окажется для некоторых заветным ключом к личному счастью.

На мой недоуменный вопрос, мол, как же так, Иван Иванович, вы сами коммунист, а верите в Бога, Куб, помню, ответил мне довольно оригинально:

— Понимаешь, Юра, я, во-первых, не коммунист, а всего лишь член партии коммунистов. Что делать, если власть находится в их руках? Нормальный человек, мало-мальски думающий самостоятельно, давно заметил все противоречия между идеалами и действительностью. Ты же любишь фантастику, неужели, читая «Обитаемый остров» Стругацких, ты не понял, что Обитаемый остров — это наш СССР, где сознание людей затмили не «башнями», а элементарной ложью и страхом?

Действительно, стоило мне слегка пошевелить мозгами, как пелена с глаз упала и мир открылся мне в ужасающей своей серости и глупости. Боже мой! Почему же я сам не увидел этого раньше? Что же делать?

— А ничего. — Куб сказал мне это спокойно. — Ничего, Юра, не сделаешь. Живи как раньше и никому о том, что ты прозрел, не говори. Все решится само собой — придет время, и народ тоже прозреет. Но пока этого не случится, не высовывайся. Слишком ослепительную и заманчивую идею взяли большевики на вооружение. Она уже основательно поблекла, но все еще ослепляет очень много людей, особенно пожилого возраста, но я верю, что коммунизм рухнет еще при твоей жизни. Жди, у тебя впереди замечательные события. Я тебе даже завидую.

Да… С Кубом мы говорили об очень многом. Я, конечно же, не мог не поделиться с Мишкой. Но тот назвал Куба скрытой контрой, и больше я не откровенничал с Мишкой: черт его знает, что у него на уме.

Но сейчас Мишка лежал передо мной в нелепой позе, и по его щекам текли слезы. Я его понимал. Мишке было больно не столько от травмы, сколько от внезапного крушения его планов: куда ему теперь? Хотя врачи и уверяли, что нога срастется и будет как новая, стопроцентной гарантии, что владеть новой ногой Мишка будет с тем же успехом, они не давали. Мишку мне жалко было вполне искренне, но что делать, если уж так случилось?

Но тут вмешалась Галка Звягинцева. Она принесла Мишке трехлитровую банку с каким-то отваром и, ссылаясь на свою прабабушку-травницу, сказала, что нога Мишкина станет действительно как новая, если он будет ежедневно выпивать по полстакана этого снадобья по утрам и непременно натощак. Тогда она гарантирует Мишке, что нога его срастется в два раза быстрее и последствий он ощущать не будет, никогда и никаких. Мишка с благодарностью принял банку, и по выражению его лица я понял, что он уже в режиме ожидания завтрашнего утра.

Между прочим, из больницы его выгнали к концу того же марта, удивляясь могучей регенеративной способности Мишкиного организма.

Вечером первого апреля я зашел к нему домой. Мишка уже весь был в делах: в комнате отчетливо пахло разогретым флюсом, стол и вообще все свободное пространство были завалены различным радиохламом. Мишка трудился над чем-то весьма неприличного вида. Это нечто гордо возвышалось на столе над кучами радиоламп, полупроводников, конденсаторов и всевозможных резисторов.

— О! — сказал я с порога. — Что это на тебя нашло?

— Ну как что? Я же теперь человек свободный. Нога вроде беспокоит уже не так, чтобы ее привязывать, а время тянется как резина. Решил вот осуществить старинную мечту, помнишь, я тебе об электронной стенке рассказывал, прожекты рисовал? Вот к ней, родной, я и подступился. На нее, одним словом, замахнулся. А ты как?

— Да я что, я человек здоровый, я везде поспевать обязан. В помощники берешь?

— Возьму. Только не сейчас, устал уже. Вот пару контактов допаяю — и шабаш.

— Что же это будет?

— Это? — Мишка задумчиво оглядел сооружение, где, по-моему, без всякой на первый взгляд системы на текстолитовых шасси или на алюминиевых уголках были собраны в кучу всевозможные трансформаторы, дроссели, а кое-где и радиолампы, ну, и всякая другая мелочь. — Это? А ты как думаешь?

— Черт его знает, дурмашина какая-то…

— Вот что мне в тебе всегда нравилось — так это твоя способность находить для всего точные и меткие определения, а главное, краткие. Я вот весь день сегодня ломаю голову, думаю, как это назвать. Но приходит друг и тут же выдает определение — «дурмашина». Гениально.

Я скромно потупился:

— Ну, ты уж скажешь… Я еще соглашусь на слово «талантливо» — это не так подчеркивает… Но вообще, как друг, ты мог бы растолковать мне назначение этого аппарата?

— Но только как другу. Как ты сам понимаешь, в «электронную стенку» должны войти следующие… м-м-м… приборы: телевизор, стереопроигрыватель, магнитофон и… м-м-м… светомузыкальное сопровождение. Мы же, по бедности своей, мелкоскопов… пардон, возможностей приобрести сразу все это не имеем, зато имеем возможность и доступ к запчастям, зачастую б/у, но во вполне устраивающем нас техническом состоянии и, так сказать, в розницу. Принимая во внимание, что устройство приборов по сути аналогично, я принял смелое решение применить принцип комбайна, то есть там, где это возможно, не дублировать схемы, а совместить их в одном узле. Данная, как ты изволил справедливо заметить, м-м… дурмашина и является этим самым унифицированным узлом для всех вышеперечисленных электрических бытовых радиоэлектронных приборов…

— Ты чего, не мог по-русски объяснить?

— Знаешь, Юрка, я сегодня перевыполнил свой план, и настроение у меня соответствующее. Если и дальше буду продолжать в том же темпе, пожалуй, управлюсь к нашему дню рождения, оттого и благодушен.

В самом начале я уже упоминал, что старше Мишки всего на три часа, только я родился до, а он — после полуночи, и наши дни рождения — формальная глупость, мы всегда их совмещали и праздновали то 16, то 17 апреля, по очереди. Этот день попадал по графику на 16-е, но был особым — это был день нашего совершеннолетия, нам исполнялось по восемнадцать лет.

— Ну и шустрым же ты стал, — удивился я. — Тебе надо почаще ноги ломать.

— Я что же, даром почти два года всякую рухлядь домой стаскивал? Кстати, неплохо бы дурмашину и обкатать.

— Не взорвется? — поинтересовался я.

— Слабонервные могут удалиться. Впрочем, сначала помоги вставить ее в футляр. Во, смотри, какую я для нее оправу сколотил.

Потянувшись, Мишка подвинул к себе ящик из ламинированных древесностружечных плит.

— Ну что, взяли?

— За что его брать только?.. — проворчал я.

Все же с третьей попытки нам удалось втиснуть дурмашину в футляр, как положено.

— Ну, ты займись чем-нибудь, пока я с проводами разберусь, — сказал Мишка и с кряхтением лег перед дурмашиной на пол. — А-а! — сказал он. — Вспомнил! Галка приходила, интересовалась, не надо ли меня добить, чтобы не мучился… Апельсинов притащила, вон пакет в углу валяется. Почистил бы пару штук.

— Мишка, а где моя пепельница? — При упоминании о Галке сердце у меня, как всегда, екнуло и захотелось курить.

Курить я научился еще прошлой весной, хотелось посолидней выглядеть, да и Иван Иванович был заядлым курильщиком, хотя, конечно, возражал против того, чтобы я начинал, но я потихоньку…

— На подоконнике, — ответил Мишка, который тоже был против, но свои аргументы уже исчерпал.

Достав из пакета пару здоровенных оранжевых апельсинов, я сунул в рот сигарету, прикурил и поискал глазами, куда бы поставить пепельницу. Мишка, поняв, молча накрыл футляр дурмашины крышкой из пластика с цветными разводами. Я кивнул ему и поставил пепельницу на крышку.

— Форточку открой. — И Мишка принялся перебирать проводки.

Я курил и чистил апельсины.

— Что она еще говорила? — Я все-таки не удержался.

— Ну, интересовалась, продолжаю ли я пить ее пойло, я, естественно, подтвердил — в банке уже на донышке; обещала еще принести, уверяла, что к Первомаю я смогу вновь заняться спортом, если, разумеется, буду хлебать его регулярно по полстакана натощак по утрам… А может, и правда мне от пойла лучшеет?

— Пей, — согласился я. — Жалко, что ли? Вкусное?

— Терпимое.

— Мишка, давай ее на день рождения пригласим?

— Валяй. Вроде девка ничего, хоть и обуржуилась.

У меня сладко заныло в груди. Как я хотел быть с ней рядом! Но сладкие мысли оборвал Мишка:

— Сейчас мы ее обкатаем, — небрежно сдвигая локтем в сторону радиодетали на столе и ставя на освободившееся место то, что, судя по облицовке, еще недавно называлось радиоприемником первого класса; теперь внутри оставались динамик, воздушный конденсатор и лампа-индикатор точной настройки. — Сейчас… — наспех, на скрутках, соединяя оголенные концы, бормотал Мишка, — Сейчас она, родимая, у нас должна зафунциклировать…

Я с интересом следил за его руками. Затем, вспомнив, положил недокуренную сигарету на край пепельницы и занялся апельсинами.

— Все, — сказал Мишка. — Включаем? — И щелкнул тумблером.

Под крышкой дурмашины тихонько загудели сердечники, моргнув, ожил зеленый глазок индикатора настройки, и динамик вдруг забормотал по-арабски. Мишка подкрутил верньер, и комнату заполнил голос Аллы Пугачевой.

— Пусть попоет, — сказал я, протягивая ему очищенный апельсин.

Некоторое время мы сосредоточенно жевали, слушая жалобы «Арлекино», наконец я со своим апельсином управился и протянул руку к пепельнице за окурком, но…

— Ы-ы-ы, — только и смог выдавить я из себя, толкая Мишку и указывая ему пальцем на ЭТО.

— О! — сказал, увидев, Мишка. — Это что такое?

На месте пепельницы над крышкой дурмашины белела матовая полусфера. Она была еще прозрачна, и сквозь матовый туман была еще заметна пепельница с моим окурком.

— Это дым, Юрка, — приблизив к полусфере лицо и вглядевшись, сообщил Мишка. — Эта полусфера — из дыма от твоего окурка. Ничего не понимаю!