Глава 24
НАСТОЯЩЕЕ
Крыса была громадной и очень осторожной.
Затаившись в дыре под фундаментом заброшенного цеха с выбитыми стеклами, она следила за мальчонкой. Тот хлестал прутиком по ярко-желтой от рассыпанного порошка луже. Брызги летели во все стороны, и мальчонка в восхищении открыл рот. Из дыры крыса шмыгнула в тень догнивающей свое бочки с осыпавшимися обручами. Добыча находилась совсем рядом, но старая крыса не торопилась. Она точечно нюхала воздух, словно оценивая каждое долетающее до нее слово, причем беспокоили ее вовсе не три молоденькие женщины, болтавшие у местного «источника» — ржавой водопроводной трубы, которая торчала из глинистого склона. О ребенке они забыли и поочередно примеряли новое ожерелье одной из них, невысокой босоногой жгучей брюнетки.
Резкие, громкие слова, долетевшие со стороны, противоположной «источнику», заставили крысу замереть.
— Осторожней с жигучом, святой отец, от него волдыри величиной с орех бывают. Смотри, пацан сейчас купаться будет, а мамаше хоть бы хны. Говорят, от этой химии тараканы вырастают с ладонь. Бурьян, жигуч — вся дрянь у нас гигантская. Это и есть Настоящее! Что сидишь? Ну давай, спасай пацана!
На пригорке сидели двое. Один — в черном, второй — в пестрой рубашке и с алым пиратским платком на шее. Один — священник, второй — поэт.
Говорил поэт. Звали его Килик Рифмач. А слова он чеканил так, будто продолжал давний-давний спор. Священник молчал. Только что он выпрямил найденный здесь же ржавый арматурный прут и теперь под корень рубил им кусты бледно-цветущего жигуча, собирая их в неяркий, но опасный букет.
Молодухи громко засмеялись. Брюнеточка вернула себе ожерелье, гордо подняла голову, уперлась руками в бедра и закрутилась перед подружками. Засмеялся и мальчонка. Он уже хлопал ладошкой по ядовито-желтой луже.
— Дался тебе этот жигуч, ты… Договорить Рифмач не успел.
От бочки метнулась серая тень, и, не обращая внимания на женские вопли, крыса потащила мальчонку в дыру. Тот не испугался, вовсю колотил кулачком по черному хребту. Вопль повторился в последний раз и захлебнулся. Спасти ребенка не было никакой возможности, и вскочивший на ноги священник только взмахнул рукой, как могло показаться, от отчаяния.
Раздался свист.
Бочковые доски и обручи полетели в одну сторону, мальчонка — в другую. Светя желтоватым брюхом, крыса закрутилась на месте, насквозь пробитая арматурным прутом. Наконец доползла до дыры в фундаменте и в два рывка втянула себя вместе с железом в ее черноту.
Брюнеточка бегом унесла рыдающего ей в плечо сына.
— Спасибо даже не сказала, — пробурчал Рифмач. — Но какой был бросок! Люблю красоту. Только зря хлопочешь, святой отец, Настоящее спасти невозможно. Все, что останется от его мусорной свалки, так это десяток моих гениальных стихов; ведь ничего нельзя сделать, пока они так присматривают за своими детьми. Смотри, мамаша опять болтает, а ребенок вновь без присмотра. Зря ты торопился из Будущего, их ничем не проймешь.
Поэт был прав. Как ни в чем не бывало брюнеточка с подружками вновь хохотали, а мальчишка мчался в сторону, погнавшись за жуком.
Бледно-голубые цветочки жигуча, судя по всему, пахли не очень приятно. Нюхавший их священник поморщился и отложил букет в сторону, стараясь не прикасаться к ядовитым листьям. Затем он, по-прежнему не говоря ни слова, повелительным жестом подозвал к себе брюнеточку. Та подлетела счастливая, радостная, легко наклонилась для поцелуя, чмокнула священнику руку, и в то же мгновение он ухватил счастливую мать за шиворот, швырнул себе на колени, с не очень-то подобающей святому отцу ловкостью задрал ее пышную юбку, благо под ней не оказалось трусиков, и принялся с чувством охаживать жигучом бледные тощие ягодицы молодой мамаши.
— Как все это отвратительно, — изрек поэт. Затем подпер челюсть кулаком и внимательно пронаблюдал всю экзекуцию от начала до конца.
Наконец мамаша все-таки выкрутилась из крепких рук священника, поправляя юбки, бросилась прочь, на бегу подхватила малыша в одну руку, ведро с водой — в другую и засеменила в сторону массива четырехэтажек, то и дело подпрыгивая — жигуч действовал моментально.
Вскоре по той же дороге к городу зашагали двое мужчин. Священник на ходу растирал левую ляжку, брюнеточка оказалась зубастой. Поэт говорил:
— Настоящее мнится податливым, оно шепчет. «Делай со мной что хошь, задирай юбки, возводи храмы». Только это податливость болота, святой отец, а закон болота: не барахтайся. Сколько здесь уже было таких молодцев, как ты, уверенных, что уж они-то наведут порядок в этом мягком, глупом болоте. Только глядишь, ан нет молодца: лишь пузыри кровавые лопаются на поверхности. А не утонет, так запачкается. Пойми, в нашем родном кровавом болоте Настоящего ничто не имеет смысла, кроме…
Поэт говорил, священник молчал, не забывая растирать пострадавшую ногу. Святой отец был молод, но имел за плечами тысячи лет чужой мудрости и знал, что такие споры свяшенники и поэты вели, веду! и будут вести на миллиардах планет всех миров и галактик и заканчиваться их беседы будут всегда одним и тем же итогом.
На развилке двое остановились. Поэту предстояло свернуть к лачугам, священнику — к резиденции городского местоблюстителя.
На прощание поэт сказал так ни разу и не возразившему священнику:
— Ладно, святой отец, так уж и быть, я подумаю над твоими словами.
И двинул своей дорогой. Правда, через несколько шагов он остановился и удивленно воскликнул:
— Постой, так ведь ты заранее знал, что произойдет, когда рвал жигуч!
Но священник уже исчез за поворотом.
В приемной местоблюстителя было многолюдно, но тихо. От вошедшего молодого священника просители тщательно отводили свои взгляды — в Настоящем побаивались смотреть в глаза незнакомцам. Свободное место нашлось в дальнем углу. Священник сел, смежил веки. Казалось, он дремал, а на самом деле он вел бурную беседу со своим внутренним демоном, причем гордое чудовище обвиняло.
«Уже третья неделя заканчивается. Не кажется ли святому отцу, что он нарочно тянет время? Ведь был шанс получить лицензию на миссионерскую деятельность в два дня, а с ней и полную свободу передвижения. Мы бы давно вырвались из города на задание».
«Я делаю все, что в моих силах: даю взятки, подарки, секретаря подмазал».
«Не все. Помнишь первый визит душеблюстителю?»
«Ты опять об этом?»
«Да, святой отец! Я понимаю, что противно целоваться с бандитами, но неужели ради дела нельзя было потерпеть!»
«Ты обвиняешь меня? Извини, отважный гозт визкап! Меня учили любить людей, ради этой любви я готов целоваться даже с убийцами, но ведь все испортила твоя гордыня и твое восточное „целомудрие“. Кто говорил, что его тошнит от этих пятикратных бандитских поцелуев?»
«Гм. Извини. Кажется, ты прав. Это все гигант Фандосий напортачил, не учел восточную ментальность. Ничего, когда я этого гиганта встречу…»
Бруно не успел рассказать своей эгомаске, чем закончится его встреча с мэтром Фандосием — из-за приоткрывшейся двери по-змеиному вынырнула голова секретаря, и зал замер: все надеялись услышать свое имя. Повезло лысому толстячку, сидевшему перед священником; пригнувшись в своем ничтожестве, толстячок поторопился к местному владыке. В приемную вернулась тяжелая тишина. Местоблюститель являлся верховной властью данного сектора Настоящего, и визит к нему был решающим для любой тяжбы.
Добраться до заветной двери толстячок не успел — в зал ввалились два мордоворота. В них был избыток уверенности, но абсолютно не было достоинства. Бандиты. Расцеловавшись с секретарем шикарным бандитским пятикратным поцелуем и этак легонечко отправив толстяка назад, бандиты вошли без очереди.
Надо было ждать. Священник принялся молиться. Пользуясь моментом, чудовище завладело освободившимися мозгами. Ему было над чем подумать. Фандосий обманул: священник оказался вовсе не маской. Самая настоящая живая душа, причем душа симпатичная, завладела телом визкапа. Из-за этого, а может быть, из-за чрезмерной уверенности в себе, он пообещал священнику, что не вернется в Будущее, если провалит задание. Визкапу казалось, что он дарит другу всего лишь ничтожный шанс, забыв, что для джагрина главная угроза — это вовсе не его смерть, а чужой путь.
Чудовище загрустило.
«Просчитались знаменитые аналитики Службы, недооценили они Настоящее. С высоты Столпа им все виделось просто: заслать разведчика-миссионера, тот за сотню серебряных стэлсов купит лицензию на вольную проповедь, так сказать, за хорошую взятку получит возможность учить честности, а с ней и официальное разрешение передвигаться по Настоящему, ну а там, если повезет, и выполнит задание, касающееся Парикмахера. А поди ж ты, план рухнул в самом начале при попытке получить лицензию у душеблюстителя, этой самой мерзкой и лицемерной чиновничьей породы. Слишком противные губы у него оказались. Узкие, желтоватые. Не губы, а две засушенные грязные щепочки. Вот бедный священник и отпрянул при встрече. В итоге делу не помогли ни солидная мзда, ни подношения — в лицензии было временно отказано. Обиделась чиновная тварь на открытое презрение. А ведь всего пять раз тогда послюнявь ему морду, доставь удовольствие, и все проблемы были бы решены. Вон как ловко лобызал секретарь двоих головорезов, да и местные святые отцы не уступят ему: как здорово они на всяческих приемах взасос сосут и бандитов, и блюстителей, и всех властей предержащих подряд. Единственный нюанс сгубил всю блестящую работу биосектора, его специалистов. Учли они, что в лице Бруно нет чеканной надменности межевиков, что монаху-вечнику будет близка роль священника, но забыли главное — он не южанин. „Женщины — для долга, мальчики — для наслаждений“ — кажется, так звучит южная пословица. Какого жителя Йозера Великого смутили бы мужские поцелуи? Для Юга нормой и законом является чувственность, а на Востоке закон для чувств — норма. Однополая любовь всегда там считалась уродством. Грубо сработал Фандосий, по шаблону, и теперь всю операцию может сорвать стандартность маски».
«Не называй меня маской! Я ведь просил», — обиделся очнувшийся священник.
«Хорошо, хорошо, не буду. Хотя ты называешь меня чудовищем».
«Не сравнивай. В конце концов, именно я обеспечиваю безопасность. Нас давно бы зарезали, не будь я местным священником. Не спасло бы никакое хваленое джагри. И вообще не занимай своими мыслями мою голову. Мне на днях первую проповедь читать, а даже план не готов».
«Хорошо, иду спать. Только еще два слова. Не возражаешь?»
Чудовище в душе священника было гордым, но, слава богу, незлобивым и сговорчивым, поэтому святой отец прощал ему некоторые вольности.
«Говори».
«Не повтори ошибку, которую ты совершил с душеблюстителем. Помнишь, как отпрянул от его губ?»
«А ты что делал в тот момент? Ты ведь первым дернул тело назад! Что молчишь?»
Пристыженному чудовищу крыть было нечем, и, освободив от себя виски и лоб, оно отступило в темноту затылка.
Сидевший рядом со святым отцом толстячок заерзал. Бандиты на прощание снова расцеловались с секретарем и ушли. Однако толстячок ерзал зря: секретарь выкрикнул имя священника. Вчерашний, кругленький такой пакетец со стэлсами сделал свое дело.
Куда более солидный, подобающий должности местоблюстителя пакет, к тому же тщательно запечатанный, священник вручил секретарю, когда остался с ним наедине. Секретарь мигом отнес сей знак уважения своему начальству и вскоре вернулся за святым отцом.
Размер мзды пробудил в местоблюстителе самые добрые чувства.
— Как приятно видеть столь умного и достойного человека!
Он поднялся из-за стола с распростертыми объятиями и двинулся к просителю. У местоблюстителя были гнилые глаза торговца пропарушкой и, как назло, пухлые, отвратительно розовые губы, надутые, словно у резиновой игрушки.
— Кхе, кхе, кхе.
Священник поперхнулся, а чудовище возмутилось:
«Ты чего кашляешь? Перестань сейчас же. От покусанной ляжки не кашляют».
Но святой отец уже забился в чахоточном припадке. Хозяин кабинета моментально передумал лобызать гостя, хлопнул того по плечу и пригласил к столу, попросив сразу перейти к сути приведшего его сюда дела.
Отец Бруно кратко изложил свою жалобу на душеблюстителя, который не выдает ему лицензию на миссионерство за пределами города, тем самым резко ограничивая его в свободе передвижения и, собственно, в деятельности.
— Не все так просто, святой отец, не все так просто.
Прохаживаясь кабинетом, то и дело причмокивая своими розовыми губищами, местоблюститель довольно добродушно принялся втолковывать ситуацию пусть святому, но еще такому молодому отцу.
— Адекватность Настоящему — вот что пугает уважаемого душеблюстителя. Правильно ли вы будете служить нашему времени? Ведь ему не праведники требуются, а человеки. Понимаете ли вы меня, святой отец?
— Понимаю.
— Нет. Не понимаете. Иначе не пришли бы с таким несоразмерно большим относительно решаемого дела даром.
Местоблюститель указал на стол, в котором, судя по всему, исчез принесенный Бруно пакет со стэлсами, и продолжил:
— Запомните, святой отец, малый дар вызывает презрение, чрезмерный дар выдает презрение дарящего.
«Бедненький, взятку ему чересчур большую дали, — буркнуло из темноты чудовище. — Так верни сдачу. Но ведь ни за что не вернет, гад».
— Не ценностей ждал от вас душеблюститель, а аксиологии: правильного отношения к нашим ценностям. С элитой Настоящего не общаетесь, лучших людей его избегаете, якшаетесь с нищими. Гордыню свою победите, святой отец, и тогда вам откроются все двери и пути. Даже если вы шпион, а мы привыкли, что посланцы Будущего все являются шпионами, даже в этом случае мы не позволим покушаться на основы времени, не позволим вам их преступать. Утешайте, но не соблазняйте грешных заповедями. Учите, но понимайте. А то бывали случаи: отпустишь в провинцию оголтелого праведника, поманит он невинных овец от их скотства идеалами да заповедями, так глядишь, уже бунт кровавый требуется подавлять! Вы меня понимаете? Вот и ладно. А решение по вашей просьбе я вынесу в течение ближайших дней.
Стоило священнику оказаться на улице, как чудовище заворчало:
«Опять ты не расцеловался. А вдруг откажет в лицензии? Ведь взятки здесь ничего не гарантируют. Рифмач прав: ни обман, ни честность — ничто в Настоящем не гарантия».
«Не целуюсь я не по своей воле, и ты это отлично знаешь. Просто у некоторых гордыни чересчур много. И вообще, не мешай мне сочинять проповедь».
— Сволочь, говорил тебе: не смотри туда, не смотри, убью гадину!
Пьяный отец орал на крохотную, лет трех девчушку в громадных бантах, с края лужи зачарованно глядящую в сторону Стены Гладкая поверхность стеллита горела розовым зеркалом. Смотреть на закатную Стену считалось в Настоящем дурной приметой.
На перекрестках закрутились стайки торгующих собой подростков — мальчишки и девчонки. Из подвалов тянуло приторным запахом пропарушки. Бродяги и собаки на помойках соображали себе ужин. Прошли бандиты, заставляя всех встречных прятать глаза. Закатный, вымороченный, насквозь прогнивший мир Настоящего разворачивался перед идущим по нему священником во всей своей красе. Пока святой отец сочинял гладкие периоды о всеобщей любви, чудовище в своей левозатылочной темноте размышляло.
Рифмач прав. Настоящее — это кровавое болото с бандитствующей властью наверху и властью бандитов внизу. Судья здесь может быть главарем банды, а бандит — вершителем правосудия, здешняя еда — отрава, зато отрава кормит целые города. И все-таки зря глобалыцики надеются на самоуничтожение этого времени, плоховато они видят сквозь Стену. Произошла стабилизация. Сколько десятилетий минуло с Войны Времен, а здесь ничего не изменилось. Болото само не высохнет. Да и охранители у него изощренные имеются, не просто мастера-взяточники, а еще и философы, об аксиологии как бойко рассуждают. Эх, плюнуть бы на лицензию, сорвать накидку да рвануть по Настоящему с боевой секирой в руке! Да нельзя. Шпионов здесь в достатке, власти сбросят информацию бандитам, блюстителям, и тут такая охота начнется, что не до задания будет, и никакое джагри не выручит. Здесь обожают убивать пришельцев из Будущего. А что будет, если лицензию не выдадут ни за какие взятки? Что тогда? Мой священник что-то вяло хлопочет по делам своего чудовища. Другим занята его голова. Кстати, чего это он вдруг подтянулся, выпрямился, расправил плечи? Доану увидел! И что он нашел особенного в этой розовощекой внучке местного священника? Откуда в нем интерес к крепко сбитым простушкам-провинциалкам? Обычно этим заканчивают утомленные развратом лорды. Молчу, молчу…
Бруно остановился на перекрестке, чтобы поговорить с Доаной и отцом Луцием, тонким и светлым, как свечка, старичком. Местный священник и его внучка с удовольствием принялись обсуждать проповедь, которую Бруно предстояло прочитать на днях.
Лукавило чудовище: вовсе не была Доана простушкой, пусть и выглядела таковой. Когда обманутый при знакомстве первым впечатлением Бруно позволил себе излишний апломб, эта румяная, чуть полноватая девушка ответила ему с такой иронией, что впредь он подбирал при ней каждое слово. Она прочла много книг, была умна, все знала о людях и, несмотря на свои двадцать лет, относилась к молодому миссионеру по-матерински, на что он ей отвечал совсем не сыновними чувствами.
На прощание отец Луций сказал:
— Работайте, побольше работайте над словом, брат мой. А ваше рвение похвально, ведь мечтателей у нас в достатке, а делающих мало.
Наградой за смирение, с которым молодой священник выслушал старика, была улыбка Доаны.
Стемнело, улицы Настоящего моментально опустели, но отец Бруно ничего не замечал. Он бредил мечтами влюбленного розовыми, как щеки Доаны. За углами скользили нехорошие тени, однако священник не обращал на них внимания, он привык к гарантированной чудовищем безопасности. Ему хотелось думать только о внучке отца Луция. О ее прекрасной душе, величавой невозмутимости. Уж получше Серебра будет! Как только чудовище умудрялось жить с Гезой? Ведь это все равно что находиться в одной клетке с Хорогом!
Разумеется, чудовище все слышало и от услышанного загрустило.
«Мне конец. Все идет к тому, что он женится на этой девчонке с душой, умом и задом взрослой тетки. Ловко он устроится. Доана с удовольствием будет с ним нянчиться, лечить его укушенные ляжки, нарожает ему кучу детишек. А что? Священник — верная, уважаемая и всегда нужная профессия. Глядишь, со временем и я переборю свою гордыню и забуду о звездных дорогах, секретах счастья, поединках со смертью и прочих соблазнах вечности. Как там говорил местоблюститель? Утешать несчастных, а не соблазнять их. Значит, буду утешать. Пусть другие шастают по звездным путям, а я начну привыкать к Доане, учиться чмокать бандитов, читать проповеди и… спасать пьяных из луж…»
Рыскавший далеко впереди по всем курсам пьянчуга споткнулся и рухнул в глубокую лужу, уйдя в нее всей головой. Однако священнику не пришлось переходить на бег, нашелся добрый человек, который не дал захлебнуться бедняге. Шедший мимо молодой парень в светлом костюме выволок пьяницу на берег и захлопотал над ним, судя по всему, приводя того в чувство. Когда неслышной походкой священник приблизился к спасшему ближнего доброму человеку, тот рассовывал по своим карманам стэлсы и кошелек пьяницы.
— Отдай мне то, что ты взял. Я все видел, сын мой.
Резко развернувшись на голос за спиной, парень выхватил нож и тут же его спрятал. Затем пнул ногой замычавшего возмущенно пьянчугу и обаятельно улыбнулся. Он был красив, знал об этом и держался, что было редко для Настоящего, свободно.
— Я ведь только кошелек взял, можно сказать, благородно поступил, а ведь мог и не подходить к луже.
— Верни то, что взял, сын мой.
Парень перестал улыбаться, тупость священника ему быстро надоела.
— Я спас эту скотину, так пусть платит. Неужели не понятно? С дороги, святой отец!
Красавец двинул прямо на священника, видя перед собой идиота с глупыми и ласковыми глазами, а «идиот» видел не красавца, а урода, надувшегося от собственного «благородства». Еще бы! Он только обчистил человека. А ведь мог зарезать.
«Дай-ка я с ним поговорю», — попросило чудовище.
«Пожалуй», — не стал возражать священник.
И красавец со всего ходу уткнулся лицом в торец здоровенного бревна, каким он почувствовал выставленный кулак. За свою жизнь парень слышал много угроз, видел много неприятностей, но в глаза чудовища в чине визкапа он смотрел впервые.
— Выверни карманы, — приказало чудовище, а когда красавец дернулся за ножом, чудовище сломало ему палец, как спичку, и рявкнуло снова: — Я сказал: выверни карманы!
С искореженным болью лицом, косясь на торчащий сучком палец, парень швырнул под ноги стэлсы и кошелек.
— Подними и не думай хвататься за нож — сломаю руку, — не унималось чудовище, а когда тот поднял и отдал добычу, смилостивилось:
— Теперь иди.
В темноту переулков парень ушел со слезами на щеках. Он плакал от боли и от убожества этого мира, не оценившего его благородства. Священник тем временем пытался поднять пьянчугу, уговаривая того идти домой.
Следующие несколько суток Бруно шлифовал проповедь и ждал решения местоблюстителя. И священник, и чудовище знали: вот-вот будет сделан окончательный выбор между Настоящим и Будущим, между счастьем и борьбой.
Погожим золотым днем Бруно шагал на свою первую проповедь. Вышел он заранее, поэтому не торопился. Внимательно смотрел по сторонам, стараясь не попасть в многочисленные лужи и не запачкаться в толчее, ведь его путь пролегал мимо центральной базарной площади.
В воздухе жужжали и мотались изумрудные, величиной с наперсток мухи. На замусоренной автобусной остановке стоял новенький алюминиевый бидон и сиял маленьким солнцем. Навстречу Бруно, подпрыгивая, бежал мальчишка и орал во все горло:
Так испокон веков идет —
Дурак на новое клюет.
Закончив стишок, мальчишка тут же начинал выкрикивать его сначала.
Показался другой мальчишка, с не меньшим восторгом вопящий:
Наш мир устроен, видно, так —
Клюет на новое дурак.
Следом промчался еще один поэт со стишком на ту же тему:
Ослов пасут дубинкой,
А дураков новинкой!
— Рифмач, — пробормотал свяшенник и без колебаний свернул к базарной толпе, в которой начал высматривать своего друга.
Народ шумел вокруг транспаранта:
НОВАЯ СУПЕРНЮХАЧКА — ПРЯМО ИЗ БУДУЩЕГО! ДЕШЕВЛЕ НИГДЕ НЕ КУПИТЕ!
У торгашей, сидевших под ним, физиономии были самые кислые. Не повезло им сегодня. Хотели спокойно торгануть отравой, сваренной из отходов пропарушки — всегда найдутся любители дешевки, готовые купить за три гроша гнилое счастье, — но на беду явился на базар этот сумасшедший рифмоплет.
Священник протиснулся к самой лавке продавцов нюхачки. Перед ней, никого и ничего не замечая, расхаживал Килик и сыпал ядовитыми строфами. Четкие рифмы, как гвозди в мягкое дерево, входили в мозги слушателей, и те с готовностью ржали над любителями вонючей нюхачки, судя по бросовой цене, сваренной в каком-нибудь притоне Настоящего.
К прилавку подошел покупатель. Неуверенная улыбка, одежонка позапрошлого десятилетия — все в нем выдавало деревенщину.
Народ оживился.
— Давай, купи отравы. Из-за Стены она, будь уверен!
— Нюхай, деревня, занюханным станешь!
— А я думаю, от такой и блевануть можно. Наверняка туда и пыль пропарушки подмешана.
«Деревне» страшно хотелось поверить, что за гроши он может купить самую настоящую нюхачку из Будущего. В таком ярком, красивом пакете! Но рифмач выдал очередной издевательский стих, толпа с готовностью засмеялась, и «деревня» побрел в сторону.
Толпа торжествовала.
— А я думал: купит.
— Так дураку ясно — отрава.
— А крепкий наш стихоплет, тот, мордатый, хотел ему накостылять, да не вышло, отбился Рифмач!
Говоривший показал пальцем своему соседу на толстого торгаша, прикладывавшего к глазу мокрую тряпку. У самого Килика наполовину оторванный рукав рубашки болтался на уровне пояса, ухо рубиново светилось. И все-таки с кулаками был наш сатирик, если в одиночку смог отбиться от целой банды торгашей.
Упоенный успехом Килик продолжал жонглировать рифмами, а к нему уже подкрадывался один из продавцов нюхачки с ведром помоев в руке. Рифмачу на своей шкуре предстояло узнать подлый, переменчивый нрав толпы, которая сейчас смеется вместе с поэтом над ворьем, но, шлепнись поэт в грязь, она с удовольствием посмеется и над ним.
Торговец зашел за спину Рифмача, приподнял ведро, примерился — кто-то в толпе уже потирал руки, — но в этот миг мелькнула черная накидка, зацепившись за чью-то ногу, торгаш полетел в собственные помои, а неуклюжий священник, так неудачно ногу подставивший, уже ташил поэта подальше от базарной площади. Поэт возмущался:
— Вечно вы, святые отцы, некстати. Еще мгновение, и публика меня на руках носила бы! Какой успех! Сознайся, позавидовал мне?
Возбужденный поэт болтал без умолку.
— Здорово я их! Ну как, доказал я тебе, что слово может просветить тысячи умов вернее, чем жигуч одну задницу? Смех сильнее жигуча! А может, наоборот: смех — это бессилие перед миром? Тот, кто придет вычистить эту конюшню, смеяться не будет. Только никто не придет и не очистит, святой отец. Ну кто захочет возиться с людишками Настоящего, этими двурукими шаргами, а шаргов, как известно, легко научить убивать, но невозможно заставить работать.
На повороте, ныряющем дальше в посадку, Рифмач резко остановился.
— Смотри: осень. Мое время. В нем я царю. Взгляни на дерево в желтых листьях. Это ведь золотые бабочки присели на его ветви. Дунул ветер, и они стайкой полетели в закат. Здорово. Пошли выпьем, Бруно. Почему-то именно сегодня так хочется нажраться. Да и ты сегодня выпьешь.
— Не собирался.
— Еще как выпьешь! Тогда и вспомнишь Рифмача.
Килик хлопнул друга по плечу (как всякий поэт, он подрабатывал и пророком) и, не дослушав рассказ о предстоящей проповеди, зашагал прочь. На ходу он обернулся, махнул рукой, широко улыбнулся, а Бруно подумал, что из-за алого платка на шее Рифмач выглядит поэтом с перерезанным горлом и что зря, наверное, он заразился у Рифмача перед важной и серьезной проповедью столь неуместным сейчас лиризмом.
Слава богу, первые проповеди удаются всегда. Волнение чтеца придает ей подлинную эмоциональность, и она всегда найдет живой отклик в слушателях.
Неожиданно в храме появился секретарь местоблюстителя. С конвертом в руке он присел на край скамьи с явным расчетом вручить послание в конце службы. В конверте могла находиться либо жизнь священника, либо его смерть и жизнь чудовища.
Проповедник старался не думать об этом и сосредоточенно говорил о той удивительной общности, которую обрело человечество в Спасителе. Об искупительной жертве богочеловека. О пути к спасению, который Он открыл людям. О жизни вечной.
Служба закончилась. Священник получил конверт. Распечатал его. Достал бумагу с отрицательным ответом местоблюстителя. В нем говорилось, что ввиду таких-то параграфов и с учетом таких-то соображений принято решение: такому-то просителю в лицензии на проповедь с правом свободного передвижения по Настоящему отказать.
Что-то темное и несчастное застонало в душе священника и ухнуло в самую ее глубину. Как показалось святому отцу, чудовище сгинуло навеки.
— Поздравляю, Бруно, ты хорошо говорил, но учти: это не помешает дедушке тебя покритиковать. Что-то случилось?
Доана взяла конверт, быстро просмотрела бумагу. Бруно знал: девушка не хотела его миссионерства, ухода из города, однако радости своей она не выдала. В отличие от отца Луция. Тот воспринял отказ в лицензии как волю божью, посылавшую ему помощника и преемника.
Они шли втроем по быстро темневшим улицам. Как всегда бывало в таких случаях, говорил в основном отец Луций, точнее — журил и поучал. С его опытом было нетрудно найти ошибки в проповеди. Особо он предостерегал от соблазна улучшений. Норма и традиция — вот чего надо держаться.
Речь шла о научном аргументе, который позволил себе Бруно. Когда-то он слышал от Боно Кассизи и хорошо запомнил следующее: согласно квантовой теории гравитации, все элементарные частицы вселенной беспрерывно обмениваются друг с другом виртуальными кварками связи. Вот в проповеди он и использовал этот факт, говоря о божественном всеединстве всего сущего, мол, мы сейчас находимся в храме, а все атомы наших тел в это мгновение связаны со всеми атомами всех бесчисленных галактик. Прихожанам понравилось. Однако отец Луций всячески предостерегал от подобных аргументов, взятых не из священных книг.
Разумеется, он был прав, и молодые люди с ним не спорили. Переглядываясь, они думали об одном и том же.
Возле крыльца своего особнячка отец Луций помучил их еще немножко мудрыми советами, а затем оставил наедине. Ну а томительное молчание молодых людей закончилось тем, что Бруно сделал Доане предложение. Девушка согласилась сразу.
Все-таки священник был хорошим человеком. По дороге домой ему хотелось кричать от обуявших его чувств, петь, но он стеснялся так открыто упиваться своим розовощеким счастьем, стыдясь обреченного чудовища. А оно не выдержало. Перед перспективой скорой смерти чудовище потеряло все свое мужество и буквально расхныкалось.
«Господи, я на Серебре не захотел жениться, а теперь все кончится девицей с фигурой поварихи».
«Разве Доана толстая? Просто крепко сбитая».
«Толстая. А мои „великие“ планы? Ведь ничего уже не будет. Научишься целоваться с бандитами, улыбаться ворью, привыкнешь пресмыкаться перед Настоящим».
«От своих планов ты отказался еще в кабинете Лемсонга. Я здесь ни при чем. И вообще, так вышло. Все случилось по воле небес».
«Небес? Какой-то вонючий местоблюститель решил. Хороши небеса!»
«Что ты хочешь?»
«Выпить. И поговорить с Рифмачом. Могу я хотя бы перед смертью выпить с Рифмачом рюмку горькой морийской? Так нелепо умереть. Вот уж не думал».
Как жаль было священнику после такого вечера, вечера признания Доане, нести свои нежные чувства в кабак, но отказать чудовищу он не смог. В конце концов, жить тому оставалось считаные дни.
«Хорошо. Но только одну рюмку».
«Ну разумеется, только одну рюмку», — согласилось чудовище.
Драка завязалась сразу после второй бутылки. Допивая ее, Рифмач стал выдавать свои чеканные двустишия, и кабацкая девка, явно не слышавшая в своей жизни ничего прекраснее, с открытым от восхищения ртом двинулась к Килику и бухнулась прямо ему на колени. Рудокопы, возле которых она крутилась до этого момента, были парни простые и, конечно, сразу же поперлись бить поэту морду за свою пусть потасканную, но вполне еще прекрасную даму.
Только рудокопам не повезло.
Рифмач, этот драчун-самородок, метался между двумя самыми здоровенными работягами и лупил их по физиономиям с истеричностью швейной машинки. Кулачищи рудокопов просто не успевали за ним. Святой отец, с подчеркнутой неспешностью мастера, который демонстрирует ученикам приемы боя, по очереди зашвырнул под длинный стол остальных парней. Когда же он двинулся на подмогу Рифмачу, тут вся ватага ломанулась к двери.
Надо было уходить — рудокопы могли вернуться со всей своей бригадой. Священник швырнул на стойку горсть серебряных стэлсов, Килик сгреб одной рукой пару бутылок морийки, второй — девку, на прощание поцеловал ее в ярко накрашенные губы, после чего новоявленные искатели приключений сгинули в темноте.
Коль не хватает нам ума.
Исправит все стакан вина!
От горя, от сердечных ран
Излечит нас второй стакан!
На горы зла, на море бед
У нас, друзья, готов ответ!
Обняв друг друга за плечи и размахивая бутылками, поэт и священник маршировали не в ногу по ночным улицам, орали во все горло стишки, на ходу сочиненные Киликом, хохотали неизвестно над чем, а закончив куплет, начинали выкрикивать его заново еще лучше и громче.
Полет по кабакам продолжался не один стэлс, причем попадались даже такие кабаки, в которых удавалось обойтись без драки. Ну а в тех питейных заведениях, где Килик начинал «блистать» своими гениальными экспромтами, уж там все заканчивалось грандиозной свалкой и всеобщим мордобоем. В итоге бравая парочка очутилась на самой окраине города, да в такой глуши, что здесь даже Рифмач не мог высмотреть ни одного знакомого кабака.
Зашли в первый попавшийся.
В зале было мутно и зелено, словно в аквариуме. Мутно от слабого желтого света, а зелено от многочисленных пальм в тяжелых кадушках. Низколобые посетители за столами редко и беззвучно шевелили губами. Странный попался кабак. В нем не говорили громко и не играла музыка.
— Не нравится мне здесь, — сказал Рифмач и рухнул на скамью. — И вывеску не успел прочесть. А я не люблю кабаки, которые неизвестно как называются!
Последние слова он проревел с вызовом, но на него даже не оглянулись. Тогда Бруно пальцами показал стоящему за стойкой хозяину: «Две бутылки» — и попытался успокоить друга:
— Да какая разница, как он называется? Все равно.
— Нет. Не все равно. Название — это слова. Слова — это душа. Душа — это все! Ты меня понимаешь?
Бруно кивнул, зажмурился. Он вспомнил, что все это уже было, что где-то там, в другой жизни, он уже заходил в какое-то здание, не прочитав на нем вывеску над входом, и там произошло… Что произошло? Чем там все закончилось? Ох, как же там все нехорошо закончилось! Только как? Чтобы вспомнить, требовалось срочно выпить рюмку морийки.
Друзья чокнулись. Выпили. И Бруно все понял.
Никакой полевой маскостиратель ему не нужен. Три бутылки горькой морийской — и ты снова человек Будущего! Сейчас в нем не осталось ни единой капли священника. Прощай, святой отец! Кулаки налились свинцом, и Бруно стал пробираться к стойке. Двигало им желание поделиться своим открытием и невесть откуда взявшаяся уверенность, что именно хозяин заведения его поймет.
— Знаешь, кто я такой? — спросил Бруно, наваливаясь на стойку.
Хозяин посмотрел на него тяжелым взглядом — так мог смотреть Гериад, будь у него человеческие глаза, — и ничего не ответил. Ростом кабатчик был под стать межевику, а уж в плечах широк, как шарг. Молчун. Симпатяга. Он спокойно выслушал жалобы на местоблюстителя, не выдавшего жизненно важную лицензию, и этим влюбил в себя Бруно окончательно.
— Нравишься ты мне! — сказал Бруно, повернулся к залу и добавил, указывая на громадную фигуру кабатчика: — Если кто его обидит, будет иметь дело со мной. Ясно? Что, морды, молчите? Да вы знаете, кто я такой? Думаете, меня прислал отец небесный? Правильно, отец небесный. В чине генерала! Ха! Это тайна. Думаете, я тот святой отец, который пришел возлюбить вас? А я тот отец, который сейчас начистит вам морды! Утешиться захотели? Щас, детки мои. Не мир я принес, а сканфер! Я призван отвратить вас от греха и пьянства, и я переверну вверх дном ваше дерьмовое Настоящее. Дошло до вас наконец, кто я такой? Я суперразведчик из Будущего!
И для убедительности суперразведчик с грохотом перевернул стоящий рядом свободный столик с крохотной вазочкой.
Может, все так бы и закончилось. Публика в кабаке собралась особая, несуетная, спокойная. В основном это были мужчины с покатыми плечами, все как один коренастые и приплюснутые, будто хорошие танки. Похожие на бандитов, но не бандиты. Да и надо отдать им должное: слушали они не перебивая, с пониманием. Раз вышел человек и говорит, что он суперагент из Будущего, что ж, значит, он знает, что говорит. Обещает всем ряшки начистить? Лады. Посмотрим. Вдруг и раскрутится.
Испортил все молодой вышибала, детина под два стэлса ростом. То ли перед шефом захотел подсуетиться, то ли еще не вник в стиль заведения.
— Может, вышвырнуть эту пьянь? — спросил он у кабатчика. И все бы еще могло закончиться миром, но, на свою беду, вышибала не догадался понизить голос.
— Что ты сказал? Кого это ты выбросить собрался, коротышка?
Давно уже скучавший Рифмач подлетел к вышибале и с ходу заехал тому в нос. Через мгновение Килик крутился и подпрыгивал в лапах детины, как раскаленная картофелина, успевая сериями обрабатывать тому физиономию. Из носа вышибалы хлестала кровь. Но тут на подмогу вышибале дружно двинулись коренастые посетители кабака. Бруно бросился наперерез, и драка смерчем завертелась по залу, сметая и кадки, и мебель.
Из последних сил Бруно швырял этих крепышей, но они тут же поднимались и нападали снова и снова. Крепыши оказались обученными, не то что рудокопы.
Первым понесли на выход поэта.
— Пальмы этим сволочам ломай! Пальмы доламывай! — орал он, цепляясь за порог, и вдруг взмыл вверх, в темноту небес. Взлетел он легко, как мешок с ватой, а рухнул, если судить по звуку, как мешок с кирпичами.
Следом вынесли тело суперразведчика. Недолгий полет, и Бруно очутился рядом с другом.
Скрип ступенек над головами Удаляющиеся голоса.
— Крепкий для святого отца, жилистый…
— Ладно, размялись, теперь домой пора.
Буяны продолжали лежать. Голова Рифмача была неестественно вывернута. Сперва Бруно подумал, что друг свернул себе шею, но в этот миг Килик заговорил. Оказалось, шею он вывернул для того, чтобы прочесть название кабака.
— «Мятые уши». Понятно, здесь собираются профессиональные борцы. А я говорил: когда заходишь — читай вывеску. Вот за это мы и выпьем! Ох…
Очнулся Бруно светлым серым утром. Перед глазами плескалась зеленая вода. Сидел он на берегу широкой водной канавы, на древних замшелых плитах возле громадных пней. Похоже, до Войны Времен здесь был дворцовый канал с роскошным парком. Чувствовал себя Бруно соответственно проведенной ночке. Рифмача рядом не было, а за плечо его тряс серьезный сухонький старичок.
«Мораль сейчас начнет читать, — подумал Бруно, — мол, священник, а напился, как…»
Старичок улыбнулся, показав все свои три зуба, и добродушно произнес:
— Да ты ругнись, сынок. Проще станет.
Бруно осторожно, чтобы голова не отлетела, кивнул и ответил:
— Да пошел ты…
И он послал старичка именно туда, куда обычно и посылают в Настоящем. Старичок радостно и согласно замахал руками. Он оказался прав. Стало проще.
Вечером священник сидел у своего камина. Осень была еще не холодной, но сегодня захотелось погреться у огня.
Только что ушла Доана. Священник пытался было ее удержать, но девушка мягко высвободила свою руку. «Уже скоро. Скоро венчание. Все скоро будет», — пообещал на прощание ее взгляд, и розовощекое счастье исчезло.
Целый день Доана отхаживала своего жениха, отпаивала отварами, приводила в чувство. Попутно убрала в доме, приготовила, повесила новые розовые шторы.
Лечению помог и пояс чудовища. Чудесные мази, извлеченные из поясных карманчиков, уже почти ликвидировали кровоподтеки под глазами. Само чудовище, слава богу, молчало. Видимо, наговорилось прошлой ночью.
Розовое пламя в камине, розовые шторы, розоватые линии на изящной тонкостенной чашке, из которой только что пила его любимая — все напоминало священнику о скором спокойном и неизбежном счастье.
Пройдет еще несколько дней, и гордое чудовище заснет окончательно. Некому больше будет хныкать об утерянных звездных путях, о несостоявшемся походе к Великому Пределу, об утраченном Будущем. Хватит скитаться по временам! Впереди — простое человеческое счастье. Надо работать, читать проповеди, любить людей, быть счастливым с Доаной, греться после праведных трудов у камина…
Священник покосился на бутылочку церковного вина, мерцавшую в глубине буфета. Всего один стаканчик мог бы расслабить ноющее тело, оживить душу. Нет, он не уступит соблазну! Пусть слабые духом обманно ищут калиточку, чтобы стать людьми Будущего. Он останется в Настоящем навсегда.