Мы снова в море и плывем в Дор.

Мангабат посадил гребцов на весла, и парус тоже поднят. Кормчий торопится, спешит – если догонят нас филистимские суда, не уберечь ни груз, ни жизнь. Но меня разбойники больше не страшат. Утром я молился Амону, и было мне знамение: пролетела над берегом птица, похожая на сокола. Сокол же – птица Гора, а значит, властелин богов послал ее в ответ на мою молитву, чтобы ободрить и напомнить: великий Амон-Ра со мною. Здесь он, в кедровом ящичке, под кормовым настилом…

Мы отправились в путь с первым светом дня и к полудню достигли места, где берег сворачивает к северу. Обрывистые скалы страны Син сменились более приветливыми видами; кое-где я мог разглядеть пальмовые рощи, поля и виноградники, рыбачьи хижины и поселения из трех-четырех десятков домишек, которые тут именуются городами. Началась филистимская земля, казавшаяся после бесплодных гор и камней Сина обетованным краем. Но, если вспомнить Та-Кем, мою родину, могучую Реку, каменные громады храмов и древних усыпальниц, многолюдные города и высокое чистое небо, если вспомнить все это, понимаешь: здесь убожество и глушь, здесь стадо гусей – богатство, а грубая постройка из камня – дворец.

Феспий дремлет, Брюхо, мой раб, спит, уткнувшись носом в мешок с финиками. А вот гребцы в испарине, они ворчат, ругаются, щерят зубы. Харух, мой недоброжелатель, смотрит волком. Кормчий погоняет людей и в ответ на их ругань ревет быком: разленились, кал гиены!.. чтоб Сетх проткнул вас колом от глотки до задницы!.. гребите, пропойцы вонючие!.. чтоб Анубис вам кишки вывернул!.. ровнее гребите, или не будет вам в Доре пива и баб!.. Харух кривится. Он вовсе не против девок и пива, но заработать на них хотел бы как-нибудь иначе. Ибо тяжел труд гребцов! Ворочают они весла под палящим солнцем, и нет у них времени передохнуть и сделать глоток воды.

Запах потных тел невыносим. Хорошо, что я на кормовом помосте – вонь немного относит ветром. Я смотрю на гребцов и думаю: воистину человек зарождается между мочой и калом и в дни свои глотает слезы и прах. Правда, гребцы не плачут, а скрипят зубами и дышат, будто загнанные лошади.

Зато плывем быстро. Мыс за мысом, бухта за бухтой уходят назад, берег становится все зеленее, пальмы и оливы все выше, в море все больше рыбачьих челнов. Но слышал я от Тхути, что сколько бы ни собирали здесь олив и фиников, ни ловили рыбы, ни разводили стад, а прокормиться не могут. Не могут без Та-Кем! Ибо за прибрежной полосой – горы и безводная пустыня, а реки, подобной Хапи, нет. Писец говорил, что большие реки есть на восходе, но странные – текут не с юга на север, как Хапи, а с севера на юг. Тех рек достигли воины Та-Кем, которых вел владыка Тутмос – да будет он благополучен в Полях Иалу! – достигли их, удивились и назвали Перевернутыми Водами.

Корабль! Лицо Мангабата омрачилось; любит кормчий, когда в море нет ничего, кроме волн и дельфинов. Он зарычал на рулевых, приказывая держать подальше от берега, где течение сильнее. Мы плывем в его струях, а встречное судно идет против тока воды, идет медленно, на веслах, но может повернуть, поднять парус и ринуться за нами. Одна надежда, что его гребцы устали больше наших!

Феспий уже не дремлет – он вытянул из-под настила свой увесистый сверток и взялся за ремни. Если корабль разбойничий, будет угощение злодеям, топор или меч из острой бронзы. Мангабат вооружился копьем, второе протягивает мне. Откуда-то появились ножи и дротики; мореходы, не переставая грести, передают оружие друг другу. Гребут мощно, ровно, в полную силу, и теперь их не надо подгонять. Пот заливает глаза, тела и руки двигаются в едином ритме, рты раззявлены, и вырываются из них бульканье и хрипы.

Сжимая древко копья, я молюсь Амону. Только он знает, кого мы встретили – филистимцев, кефти, шекелеша, разбойных людей с Иси или мирный торговый корабль. Сердце мое сжимает страх, и не ведаю я, чего боюсь – собственной гибели или того, что придется ударить копьем человека. Уже не молод я годами и выпало мне всякое – проводил я на Запад мать и отца, познал женщину, родил детей и, стоя у храмовых врат, видел великих и малых, вел их к богу и шептал в ухо Херихору сказанное ими. Творил я хорошее и плохое, разное творил, только не убивал людей. Не мое это дело – дробить кости, сносить головы и тыкать в печень копьем.

Вероятно, Феспий ощутил мой ужас. Наклонился ко мне, прошептал: «Будет драка, прячься под настилом». Его тюк еще не развязан, он еще не прикоснулся к оружию. Сидит в свободной позе, тело расслаблено, но глаза не отрываются от чужого корабля.

Вздох облегчения. Судно проходит мимо, триста локтей до него, и ясно, что там торговые люди, такие же, как Мангабат и его корабельщики. «Из Тира идут, с пурпуром», – говорит кормчий и машет приветственно рукой. Встречные машут в ответ.

Не знаю, как догадался Мангабат, что корабль из Тира – мне он кажется точно таким же, как наш. На его палубе груз, упакованный в кожи. Видимо, пурпурная ткань, какую делают тиряне, извлекая краску из раковин. Тхути мне об этом рассказывал, говорил, что раковины добывают только у Тира, а как из них получается краска, это большой секрет. Море у берегов Джахи, в отличие от земли, богато, а люди тут хитроумные. Что и понятно – они живут ремеслом и торговлей.

Феспий убирает свой тюк, гребцы откладывают оружие и ворочают весла с ленцой. Кормчий орет на них, грозится, что в Доре медного кольца не получат. Харух шипит ругательства сквозь зубы, но неразборчиво, и я не понимаю его речь. Брюхо, храпевший на мешках у моих ног, открыл глаза и тут же начал канючить – хочет пива или хотя бы воды.

Жарко. Гребцы обливаются потом. Мангабат смотрит на солнце, чешет в бороде и бурчит: в Доре будем после полудня. В небе какая-то птица, но сияние ладьи Амона-Ра не позволяет ее разглядеть. Сокол?.. Может быть… Отчего бы и не сокол?.. Ведь нас ведет и защищает Амон…

Дор.

Бухта и причалы вдоль берега; причалы где из камня, где из бревен, а где просто вбитый в землю кол. В бухте с три десятка торговых кораблей и тьма лодок, но не рыбачьих; лодки шныряют туда-сюда, развозят товары. На берегу – толпа, и не скажешь, кого в ней больше, коз, ослов или людей, рослых ли филистимцев в полотняных туниках, уроженцев Хару и Джахи в одеждах из крашеной шерсти, хабиру в серых и бурых хламидах или каких-то дикарей, облаченных в лохмотья и потертые шкуры. Филистимцы бород не носят, но головы не бреют, как в Та-Кем; прочие же бородаты и волосаты сверх меры и походят больше на обезьян и козлов, чем на людское племя. Много женщин, и все, несмотря на зной, закутаны в плотные балахоны – не поймешь, молоды они или стары, красивы или уродливы. Мелкие торговцы суетятся, шныряют в толпе, вопят, нахваливая плоды, лепешки или поддельные украшения, богатые выступают важно, по бокам у них рабы, сзади – человек с зонтом. Женщины семенят, тащат корзины, торгуются у прилавков и тележек с рыбой, маслом, фруктами. Филистимские воины в кожаных, с бронзовыми заклепками доспехах шагают широко, расталкивая покупающих и продающих; на лицах – презрение к суетливому сброду. Корабельщики дружно тянутся к харчевням, где, под тентами из парусины, продают пиво, хлеб, вино, оливки и жареную рыбу. Все эти люди гомонят на непонятных языках, козы блеют, скрипят колеса, шелестят одежды, и временами раздается протяжный вопль осла. Пыль, жара, столпотворение…

За причалами, складами и харчевнями – город. Вернее, то, что здесь называется городом: беспорядочное скопище глинобитных лачуг, над которыми торчат строения повыше – надо думать, храмы и жалкие дворцы местной знати. Там тоже пыль, жара и вонь и никакого благолепия. Не Фивы и даже не Танис! Я не очень представляю, кому принадлежит этот городишко – вроде бы филистимскому племени чакалов, но бородатых образин из Джахи и кочевников-хабиру тут больше, чем филистимлян. Однако князь, правитель Дора, чакал, земли к востоку филистимские, и там есть другие города, менее шумные и суетливые, чем этот. Так сказали Мангабат и Феспий. Феспию случалось тут бывать по делам владыки Таниса, а Мангабат торговал в Доре, обменивая зерно на изделия из бронзы и железа.

Но сейчас у него не имелось товаров для Дора, он должен разгрузить корабль в Библе, а главное, доставить меня к Закар-Баалу. В этом городке чакалов мы собирались взять воду и заночевать, так как в темное время любая гавань безопаснее, чем дикий берег. В городе князь и храм, а где храм и князь, там порядок. Во всяком случае, в Обеих Землях так, и в Джахи, очевидно, тоже. Без порядка не собрать налоги, и доход от торговли не получишь, и приношения богам будут скудны и редки. Словом, князья и жрецы любят порядок и понимают его так: плати – или ляжешь под палки.

Но князь князем, а осторожность не помешает. И потому Мангабат оставил на судне Элисара и Миркана, своих помощников, а с ними – четырех гребцов. Остальных отпустил, выдав по паре медных колец и приказав, чтобы шестеро пили в меру, явились, когда стемнеет, и охраняли ночью груз. Наш корабль стоял у каменной пристани, и это было особое место, только для кораблей владыки Несубанебджеда. Рядом находился постоялый двор – длинный сарай для товаров, крытый пальмовыми листьями, и харчевня с колодцем, откуда мореходы брали воду. Здесь я и расположился вместе с Мангабатом и Феспием. Бедер, правитель Дора, узнав о нашем прибытии, послал нам хлеб, вино и мясо, целую бычью ногу. После ночевки на голой земле и варева из чечевицы, свежий хлеб и мясо, зажаренное на вертеле, казались блюдом богов, а сарай, где можно было спать под крышей, мнился дворцом. Я отнес немного хлеба Брюху, который, как обычно, ночевал на корабле, вернулся в сарай, выпил вина и лег на циновку.

Уже смеркалось, с моря потянуло свежим ветром, торговый день закончился, люди разошлись. Наступила тишина, нарушаемая только плеском волн и перекличкой мореходов, охранявших свои корабли. Явились шестеро наших ночных стражей, шумные, веселые и пьяные. Сквозь наплывающий сон я слышал, как ругается кормчий, как велит им облить друг друга водой и отправляться на судно. Рядом тихо дышал Феспий, его голова лежала на тюке с оружием, под рукой сверкал бронзовый кинжал. В небе сияла луна, божественная владычица ночи, и чудилось мне, что лежу я в своем доме, и не Феспий у меня под боком, а дорогая моя Аснат или наложница Туа. А может, Нефрура, танцовщица из нашего храма, к которой я временами захаживал… Мужчинам простительны маленькие слабости.

Я пробудился утром от криков и проклятий кормчего. «Где Харух? – вопил он, – где этот краснозадый павиан? Где он, чтоб Исида на него помочилась?» Гребцы оправдывались, бурчали, что корабль цел, и с грузом тоже все в порядке, никакого ущерба, все корзины, мешки и горшки на месте. Похоже, наши охранники уснули-таки ночью, а когда проснулись, было их не шестеро, а пятеро. Харух, мой ненавистник, исчез.

«Исчез так исчез, – подумал я. – Печали об этом не больше, чем о песке пустыни. Не больше, чем о дерьме осла, издохшего месяц назад».

С такой мыслью я поднялся и зашагал к кораблю.

Мореходы уже вернулись после ночной гулянки. Бороды встопорщены, на битых рожах – синяки, глаза, будто у снулой рыбы, и от всех несет кислым дешевым вином. Стоят, покачиваются… Удивительно, как можно упиться за два медных кольца! Однако стоят, хоть качаются, и готовы сесть на весла и поднять парус. Этот народ из приморских городов на диво крепок, когда касается выпивки.

Вместе с Феспием я взошел на помост. Брюхо, конечно, храпел, наполняя воздух пивными и прочими ветрами. Но что-то еще добавлялось к этим запахам, что-то знакомое и неприятное.

– Воняет, – произнес Феспий, морщась.

Я подумал, что Брюхо обмочился во сне, с ним такое бывало. Растолкал кушита, велел помыться. Корабельшики тоже полезли в море, чтобы выгнать хмель, и прихватили моего раба. Он визжал, отбивался. Брюхо вырос в жаркой сухой степи и воду не любит, тем более соленую, боится водяных чудовищ и какого-то страшного духа, повелителя вод. По этой причине кушиты его племени моются редко, только в мелких ручьях, где нет ни духов, ни крокодилов.

Брюхо стащили с корабля, а вонь никуда не девалась. Определенно пахло мочой!

Сняв с плеч сверток с оружием, Феспий и полез под настил. Внезапно он замер в неудобной позе с выгнутой луком спиной, что-то пробормотал и вытащил корзину с моими сокровищами. Корзина, собственно, являлась плетеным коробом с ремнями и крышкой – так, чтобы можно было носить на спине; внизу лежал кедровый ящичек, дом бога, сверху – ларец с пятью сосудами и мелким серебром, подаренным Танутамон.

Феспий с брезгливым видом откинул крышку.

Ларец исчез! А вонь стала еще заметнее!

На мгновение я ощутил вкус смерти на своих губах. Я не мог вздохнуть, будто красные лапы Сетха стиснули горло; сердце мое билось испуганной птицей в клетке ребер, перед глазами плыл туман, и печень наполнилась ядом. Я был подобен еще не умершему, но уже погребенному; более того, я был живым и недвижимым, из которого делают мумию, ибо тело мое терзали ножи и крючки парасхитов.

Ларец исчез! А корзина и дом бога были обильно политы мочой!

– Мангабат! Мангабат!

Казалось, я закричал, но крик был жалким – не крик, а хрип и писк. Кормчий, однако, услышал.

– Ты звал, Ун-Амун?

Оцепенение прошло, и Сетх отпустил мое горло.

– Где ларец с серебром и золотом? – спросил я, поворачиваясь к Мангабату. – Где сокровища Амона, которые я вез из Фив? Где дар твоей госпожи и благородных женщин Таниса? И где шакал Харух, свершивший кражу? Больше того, святотатство! Обмочил он дом бога, опоганил его, и за это приговорит его Осирис к яме, полной скорпионов и гадюк! И будет он проклят на том свете, а на этом настигнет его гнев владыки Таниса! Его и тебя!

Мангабат побледнел, но длилось это недолго, и краски жизни тотчас вернулись на его лицо. Как у любого торговца из Джахи, ум у него был изворотливый.

– Я не сторож твоему ларцу, – промолвил он. – Ты его стережешь, и твой раб охранял его ночью. Что грозишь ты мне гневом владыки нашего? Что ты спрашиваешь с меня? Спроси своего человека и накажи за нерадение! Он ведь спал, а не стерег!

Кормчий был прав – по крайней мере, в этом. Феспий, понявший раньше меня, кто первый виновник, уже тащил Брюхо на палубу, а за ними валили корабельщики. Не так много здесь было людей, и весть уже всех облетела: Харух украл сокровища, надругался над Амоном и исчез.

Мангабат и я стояли у испоганенной корзины, Феспий держал раба за волосы. Мореходы плотной группой окружали нас; впереди – те, что охраняли ночью корабль. Вид у них был смущенный. Что до Брюха, то он дрожал и обливался потом.

– Корзину из-под настила не достать, пока ты лежишь рядом ней. Тебя оттащили в сторону, – сказал я, глядя в посеревшее лицо раба. – И ты ничего не почувствовал, кушитская вошь?

Брюхо повалился мне в ноги:

– Прости, хозяин… я сын гиены, внук свиньи… я был пьян, хозяин… пиво, много пива…

– Откуда оно взялось, жабий помет?

– Харух принес… добрый Харух… угощал меня… говорил, пей, кушит, в Доре густое пиво, не вода, как там у вас в Та-Кем… Пей! Я выпил и заснул… Прости, мой господин!

Гребцы подтвердили: у Харуха были два кувшина с пивом. Конечно, он слышал нытье моего раба и понял, что тот променяет на пиво все милости Амона. И вечером Харух не был пьян, как другие мореходы; дождался, когда они заснут, напоил кушита и похитил сокровища. Пусть бы взял он серебро и золото, пусть! Но святотатство, свершенное им, было гораздо ужаснее. Кажется, лишь я один это понимал; остальные, и Мангабат, и Элисар с Мирканом, и гребцы, гомонившие вокруг, толковали об украденных сосудах, о хитром мерзавце Харухе, о гневе Несубанебджеда и больше ни о чем. Только Феспий молчал и хмурился.

Наконец кормчий произнес:

– Мой корабль полон товаров. Я продам их в Библе и возмещу твою потерю, Ун-Амун. Наверное, господин наш Несубанебджед не станет за это гневаться.

Я покачал головой. Ничего по-настоящему ценного на судне не было, ни тонкого полотна, ни свитков папируса, ни кож, ни бронзовых изделий. Самое дорогое – вино из Каэнкема, но не очень много этого вина. Весь груз, зерно и финики, вино и масло, стоил пятнадцать или двадцать дебенов серебра. К тому же все это принадлежало владыке Таниса. Кто знает, разгневается он или нет?

– Надо идти к Бедеру, князю Дора, – посоветовал Феспий. – В его гавани случилась кража, ему и отвечать. Пусть шлет людей на поиски, и быстро!

Придется идти, молча согласился я. А вслух сказал:

– Сначала – долг перед богом. Мне нужно очистить его обитель и помолиться. Пусть принесут воды.

С этими словами я поднял корзину и сошел с корабля.

– Что делать с твоим рабом? – крикнул вслед мне кормчий.

– Двадцать палок по заднице. Но бейте не до крови, он мне еще пригодится.

Я начал обмывать корзину и ящик в морских волнах и продолжил это занятие, когда принесли кувшины с пресной водой. Я молился и слушал вопли Брюха. Другой хозяин велел бы запороть его насмерть, но это стало бы смертью невинного. Почти невинного! Ведь Брюхо всего лишь раб, а настоящий хранитель дома Амона – я, недостойный. И в том, что случилось, моя вина! Я должен был спать рядом с сокровищем и охранять его, не поддаваясь соблазнам твердой земли и обильной трапезы! Я, и только я!

Ко мне подошел Мангабат:

– Что ты сделаешь, Ун-Амун?

– Пойду к Бедеру, владыке Дора, – отозвался я. – Жди меня здесь, и пусть один из твоих помощников, Миркан или Элисар, не спускает глаз с корзины.

– Как прикажешь. Я должен тебе повиноваться.

Я открыл ящик и убедился, что зловонная влага не попала на статую. Кормчий при виде бога встал на колени и прижался лбом к мокрой гальке. Хоть он был сыном Джахи, но перед Амоном благоговел.

– Бог не разгневается на нас, Ун-Амун? Не нашлет бурю, болезнь или иное бедствие?

– Кому ведомы пути божества? – отозвался я. – Пока мы плыли из Таниса в Дор, бог защищал нас, слал попутный ветер, избавил от разбойников… Но я не уберег его от поругания и теперь не ведаю, чего нам ждать.

Мангабат вцепился пятерней в бороду и дернул раз-другой.

– Прости нас, великий Амон! Но разве ты, могучий и грозный, не мог уничтожить пса Харуха? Поразить вора немощью от пупка до колена? Чтобы отсохло у него то, что делает мужчину мужчиной?

– Амону виднее, когда и как наказывать, – молвил я. – Возможно, вор сейчас лежит в пыли и корчится от боли, точно раздавленный червяк. Но к князю Дора я все равно пойду.

– Не знаю, стоит ли, – с сомнением произнес Мангабат. – Хоть прислал этот князь нам вино и мясо, а все же он разбойник, как и другие филистимцы. Чтоб печень его протухла, а коршун выклевал глаза! Жадный! Я возил ему дары от владыки Таниса, чтобы не грабили в море наши суда с товарами. Он ненасытен, как гиена!

– Бог повелит, будешь говорить с гиеной, – ответил я, положив кедровый ящичек в корзину. Затем помолился, испрашивая у Амона если не милости, так хотя бы прощения, и отнес свое сокровище на место. Затем, как был вымокший, в измятом одеянии, направил свои стопы к тому месту, где пребывал правитель Дора.