21

Колышутся перья султанов, блестят острия пик, месят влажную почву сандалии, бредут цепочкой груженные припасами ослы… Войско Урдманы, владетеля Мендеса, пересекает равнину, и я гляжу на эту рать глазами Хассы, слушаю его ушами, впитываю запахи, плывущие к его ноздрям. День не жарок, и воины идут быстро. Те, что со щитами, заброшенными за спину, напоминают черепах; они в доспехах и шлемах, и, кроме копий на плечах, к их поясам и ремням подвешены секиры и мечи. Это основная часть отряда. Когда Хасса оборачивается, я успеваю прикинуть, что в ней не меньше четырехсот бойцов. Перед этой колонной движутся метатели дротиков, пращники и египетские лучники, а за ней утопает в грязи обоз – караван ослов и десятка четыре повозок, которые тащат быки. Место Хассы – во главе тяжеловооруженных, и мне нелегко окинуть взглядом воинство. Пожалуй, здесь больше тысячи человек, но четверть, если не треть из них – погонщики ослов, возничие и слуги. Воинов, однако, не шесть, а семь или семь с половиной сотен – может быть, Урдмана получил подкрепление?

Лучники тревожат меня более всего. Кто их привел? Ливийцы не слишком дружны с луком… Затем я вспоминаю про царевича Анх-Хора, сына фараона. Его стрелки? Из Таниса? Весьма вероятно. Но это не значит, что фараон Петубаст вмешался в нашу свару; Анх-Хор такой же властитель, как остальные князья, и волен сражаться на стороне Урдманы. Конечно, стоит учесть кое-какие обстоятельства – скажем, то, что Танис близок к Мендесу, и изрядная часть царских доходов поступает оттуда.

Впереди Хассы, как раз перед отрядом лучников, вышагивает воин в богатых доспехах. Двое слуг несут над ним балдахин, еще двое тащат табурет и опахало. Балдахин не для того, чтобы защититься от зноя – день по здешним меркам прохладен. Балдахин, опахало, табурет – знаки достоинства вождя, такие же, как пурпурный плащ и шлем, украшенный лазуритом.

Воин оборачивается, и я вижу его лицо. Властные резкие черты сорокалетнего владыки, надменно стиснутые губы, зеленые глаза, темная кожа, смесь ливийской и кушитской крови… Чем-то, взглядом, осанкой или этими глазами, он напоминает Принца, магистра супериоров. Вряд ли Принц его прямой потомок, думаю я; как-никак их разделяет пятьсот поколений. Но, несмотря на эти горы времени и смягчение нравов, в чем-то природа человека осталась неизменной. Конечно, мы лишены порока стяжательства, жестокости, жажды власти, но гордость, стремление доказать свою неординарность, тяга к славе все еще при нас. Мы все еще люди и, надо полагать, останемся ими до самого коллапса Вселенной. Если, конечно, доживем до столь масштабного события…

Зеленоглазый делает знак Хассе приблизиться. Рядом с ним шагают двое, зрелый муж в доспехе и юноша в богатом наряде, выдержанном в белых и синих тонах. Этот – полуливиец, полуегиптянин: чистая смуглая кожа, темные глаза и волосы, но рост и фигура не такие, как у сынов Та-Кем. Египтяне мелковаты, а юноша в бело-синем высок и двигается с гибкостью пантеры.

Бело-синее – цвета фараона…

– Урдмана… – Хасса почтительно склоняет голову. – Тахос, и ты, Анх-Хор, господин мой…

Взгляд зеленых глаз на темнокожем лице пронзителен. Урдмана ниже великана Хассы, но кажется, что смотрит на него сверху вниз.

– Лазутчики вернулись, родич?

– Еще нет. – Хасса задирает голову, смотрит на небо. – Вернутся скоро. Светлый Ра не успеет подняться на две ладони.

Тахос, муж, облаченный в доспехи, задумчиво хмурится.

– Пекрур хитер и ждать нас у озера не будет. Нужно послать еще лазутчиков. Послать в холмы!

– Стоит ли? У нас больше воинов, чем у этих голозадых обезьян.

– Поздно менять дорогу, если попал в зыбучий песок. Пошли, как сказал Тахос! И еще одно… – Лоб Урдманы прорезает морщина. – Пусть найдут Пемалхима, сына ящерицы, пусть высмотрят, где он встал, посередине войска или с края. Это не трудно – чем выше пальма, тем заметнее.

Царевич Анх-Хор кладет ладонь на рукоять меча:

– Ты хочешь биться с ним, Урдмана? Отомстить за сына? Но в Нижних Землях нет воина сильнее, а ты уже не молод. Позволь, это сделаю я. Клянусь Амоном, я справлюсь с ним!

– Ты же сам сказал, господин, что в Нижних Землях нет воина сильнее, – с усмешкой произносит Хасса. – Возможно, кроме меня.

Тахос тоже усмехается, а наследник фараона высокомерно вздергивает подбородок.

– Запомни: мой отец – Гор! От зари до заката крылья его и мощь его необоримы! Он мне поможет!

– Помог крокодил утке, – насмешливо бормочет Хасса, но Урдмана резко прерывает его:

– Пустой спор! Зачем носить песок в пустыню? Боги еще не лишили меня разума, и биться я с ним не буду. Но отомщу! – Лицо Урдманы искажает злобная гримаса. – Ты, Анх-Хор, пришлешь мне трех своих лучших стрелков, а твои лазутчики, Хасса, пусть разведают, где их поставить. Ясно?

Тахос молчит, Хасса и Анх-Хор кивают. Лицо у сына фараона недовольное – он, вероятно, рвется к подвигам и славе. Хасса отступает, и я прерываю связь с внедренной в его сознание ловушкой.

Мой отряд, восемь десятков бойцов, затаился у подножия холма. Травы тут высокие; крестьяне-роме, устрашенные нашим нашествием, уже неделю не выгоняют на пастбище коров и овец – тех, которых мы еще не съели. Прямо перед нами поле овса, а за ним деревня: хижины со стенами из тростника, крытые пальмовым листом, дворики с очагами, общинный колодец и амбар. Амбар – самое высокое строение и самое в данный момент пустое; верно говорят – где побывали воины, мышь и зернышка не сыщет.

Дорога рассекает поле надвое и скатывается в низину меж холмов. Их пологие склоны, куда не достает разлив реки, заросли кустарником и годятся лишь для выпаса коз. Козы, в отличие от коров и овец, сглодают все – и кору, и листья, и редкие пучки травы. Но коз в селении уже не осталось, козы съедены в первую очередь – к козлятине у ливийцев национальное пристрастие.

На холмах, в кустарнике по обе стороны дороги, прячется главная часть нашего воинства; там дружины Пекрура, Петхонса и других вождей. В засаде под холмом мои люди, а также воины Баклула и другого князька, Тари, сына Такелота. Место подходящее; обходить холмы по заболоченной низине тяжело и трудно, а лезть на них как будто ни к чему, если имеется дорога. Но похоже, что Урдмана не меньше Пекрура искушен в междоусобных стычках – заподозрил-таки неладное. Если убедится, что на холмах его ждут, возможны осложнения. Разного рода: может занять деревню и сидеть в ней месяц, может все же обойти холмы или атаковать вершины, но без большой надежды на успех – слишком мал перевес в численности. Я, учитывая свой богатый опыт, распорядился бы иначе – провел разведку боем или рассредоточил бы войско и ударил ночью. Но это сложная операция, не то что нагрянуть на спящих и пьяных дружинников Пемы. Успех ночного сражения зависит от согласованности действий всех отрядов, от умения биться мечом и секирой, от хорошей связи с предводителем, от сигналов, подаваемых огнем и трубами. Стрелы, копья, колесницы, всадники – все бесполезно во тьме, кроме клинка, кинжала, быстрых ног и отличной выучки. Все это будет, но не сейчас. На ближайшие два-три тысячелетия военная доктрина такова: легионы ночью не воюют.

Правда, в воинстве Урдманы есть лучники, и это может привести к иным тактическим решениям.

Я подозвал Баклула и Иуалата. Они подползли, струясь, словно змеи в траве.

– Откройте уши свои и слушайте. Ты, Иуалат, возьмешь моих людей и расставишь по двое по обе стороны дороги. Пусть затаятся в овсах и следят за всяким шевелением. Если заметят лазутчиков – убрать их по-тихому. Когда увидят воинство Урдманы, пусть возвращаются назад.

– Да, господин.

– Иди! И да будет с тобой милость Амона. – Я повернулся к Баклулу: – Дошло до меня, что среди твоих людей и воинов Тари есть меткие метатели дротиков. Пусть приготовятся. Еще отправь гонцов к Пекруру и Петхонсу. Надо известить вождей, что у противника есть лучники.

– Откуда ты это узнал? – Его губы недоверчиво скривились.

Я вытянул руку, обхватил пятерней его затылок и ткнул Баклула лицом в жесткую траву.

– Ты, пропивший мумию отца! Не спрашивай, а выполняй, не то познаешь вкус смерти на своих губах!

Он выплюнул землю и травинки.

– Но я…

– Ты сын осла! С ними Анх-Хор, царевич из Таниса, и он наверняка привел лучников! Пошли людей, или я вырежу ремень из твоего хребта!

Злобно сверкнув глазами, Баклул исчез в траве. С осторожностью приподняв голову, я уставился на овсяное поле. Войско Урдманы было километрах в пяти-шести, и его разведчики, которые двигались налегке, уже могли сюда добраться.

Я ждал, всматриваясь в высокие зеленые травы. Пять минут, десять, пятнадцать… Затем метелки овса заколыхались в двух местах, прочерчивая след ползущих в них людей. На мгновение мелькнули головы, прикрытые плетенными из стеблей накидками – мои воины осматривали поле. Потом раздался придушенный хрип, блеснуло лезвие кинжала, и шевеление в овсах затихло.

Кто-то осторожно коснулся моего плеча. Скосив глаза, я увидел дружинника Баклула в холщовом нагруднике, со связкой дротиков на спине.

– Меня послали гонцом в холмы, семер. Я вернулся с вестью от владыки Пекрура.

– Говори!

– Он сказал: Пема, сын мой, если лучники идут последними, позаботься о них. Еще сказал: вряд ли их пошлют впереди войска.

Вряд ли, молчаливо согласился я. Лучники опасны, когда до шеренг противника двести шагов и пустое пространство; значит, Урдмана оставит их в арьергарде в качестве прикрытия. Та-Кем издревле славился стрелками из лука; в этом боевом искусстве египтяне превосходили всех, кроме, возможно, скифов, конных лучников. Но с коня не пошлешь стрелу на большую дистанцию, а мощные луки египтян били почти на половину километра.

– Иди, – сказал я воину Баклула. – Иди и готовься к бою.

Он исчез в траве.

Я смотрел на деревню, на крестьян и их женщин, боязливо выглядывавших из лачуг, на собак и голых ребятишек, перебегавших от двора к двору, и жалость, непрошеный гость, закрадывалась в мое сердце. Вечно голодные, испуганные, невежественные, гнущие спину перед сильным и знатным, а перед богами падавшие ниц… И так – века, тысячелетия, в каждом уголке Земли… Даже в Эпоху Взлета, когда над планетой уже кружили спутники, это не прибавило счастья голодным и униженным. Что они думали о будущем? Как представляли его? О чем мечтали в своих темных и жестоких временах?

Далекий мерный топот прервал мои раздумья. Деревня вдруг замерла; исчезли дети, попрятались собаки, никто не высовывал голов из хижин, и мнилось, что даже пыль застыла в воздухе. На дороге показались воины. Тракт был нешироким, и они шли по четверо в ряд, огибая здание амбара и площадку перед ним, где, видимо, обмолачивали колосья. В овсах началось едва заметное глазу шевеление – мои люди оттягивались назад, к зарослям травы, метатели дротиков ползли вперед, пока те и другие не слились в единую цепочку на краю поля. Воинство Урдманы тянулось по дороге нескончаемой чередой – легковооруженные, пращники, лучники, щитоносцы и копьеносцы, обоз – повозки и ослы. Казалось, что людей тут гораздо больше тысячи – как всегда, когда отряды двигаются в походных колоннах. Предводители, Урдмана со свитой, Тахос и царевич Анх-Хор, шли теперь не в середине войска, а возглавляли его. Их лиц я не видел, ибо до первых шеренг было еще не меньше километра.

Раздался протяжный возглас, и маленькая армия остановилась. К вождям приблизился высокий человек в доспехах. Хасса, понял я, и, прижавшись к земле, мысленно произнес «Чару».

Звуки, запахи и визуальное восприятие включились резко, с силой внезапного удара. Пахло потом, кожей и свежей растоптанной травой; еще я видел темное лицо Урдманы, физиономии царевича и Тахоса, маячившие на заднем плане, и слышал их тяжелое дыхание. Полезная штука эти ловушки Принца, мелькнуло в голове. Я отстрелил еще несколько модулей во вражеских воинов и князей и приготовился слушать.

– Лазутчики пока не вернулись, господин, – почтительно произнес Хасса. – Те, которых я послал к холмам.

– А другие? – Урдмана шумно перевел дух. Видно, сказывался быстрый четырехчасовой марш по размокшей дороге.

– Те, что подкрались к лагерю, уже здесь. Корабли Пекрура по-прежнему у берега, а в его стане горят костры, и над каждым жарится мясо.

– Наши быки, – сморщившись, пробормотал Тахос. – Наши овцы и козы…

– Небольшой убыток, если святыня Инара останется в Мендесе, – возразил царевич Анх-Хор, поворачиваясь к Урдмане. – Боги нам благоволят, вождь, ибо все случилось так, как ты хотел: Пекрур явился в наши земли, чтобы отомстить за оскорбление, и скоро ты уничтожишь его, и не будет соперника ни тебе, ни отцу моему. Что жалеть о быках и баранах! Цена невелика.

– Если не считать моего сына!.. – с яростью выдохнул владетель Мендеса.

– Амон дает и Амон берет, – промолвил Тахос. – У тебя есть другие сыновья, подобные юным львятам.

– И когда я сяду на престол в Танисе, они будут стоять первыми у моих колен, – продолжил Анх-Хор. – Я одарю их землями клана Инара, и будет один сидеть в Гелиополе, а другой – в Песопте.

При этих щедрых обещаниях лицо Урдманы разгладилось. Он бросил взгляд на словно бы вымершую деревню, пристально оглядел дорогу и холмы, затем произнес:

– Выходит, ты ошибся, Тахос: Пекрур, вонючая жаба*, все еще в лагере и не готов к сражению.

– Однако лазутчики с холмов не вернулись, – возразил тот. – Где они, во имя Амона? Спрятались в деревне и пьют пиво? Жрут финики и тискают баб?

Хасса нахмурился:

– Порази меня Сохмет, если так! Люди надежные, проверенные, ветераны ассирийских войн; в воде как рыбы, в болоте как змеи… Нужно подождать.

– Нельзя ждать, – сказал Тахос. – Мы уже здесь. Тот, кто долго ждет, остается без меда.

– Нельзя, – поддержал его Анх-Хор. – Лев не медлит, ломая шею антилопе, и не медлит сокол, запуская когти в журавля.

Урдмана с минуту размышлял, и я, пользуясь глазами Хассы, мог заметить, что владетель Мендеса колеблется. С одной стороны, было так соблазнительно нагрянуть в лагерь, когда враг не ждет, и взять его у вертелов с бараниной. С другой стороны, лазутчики все-таки не вернулись, и это внушало подозрения – вдруг Пекрур, вонючая жаба, задумал какую-то хитрость.

– Пошлем полусотню воинов, – наконец решился Урдмана. – Если пройдут, ты, Тахос, поведешь три полусотни пращников и копьеносцев и затаишься у склона холма. Мы с Хассой поспешим к тебе с остальными копьеносцами и щитоносцами. Обоз оставим здесь, и его будут прикрывать твои лучники, господин мой Анх-Хор. Расставь их в том поле овса, и пусть они следят за нашими отрядами и будут готовы стрелять, если мы попадем в засаду.

Молодой царевич с обидой поджал губы:

– Клянусь Амоном, я привык биться в первых рядах!

– Те, кто бьется в первых рядах, часто гибнут, а мои сыновья еще не сидят в Песопте и Гелиополе, – с мрачной усмешкой произнес Урдмана. – Если в холмах нет людей Пекрура, ты пойдешь за нами и твои воины будут пускать стрелы, а потом вместе с нами ворвутся в лагерь. Но сейчас, – он повернулся к холмам, – сейчас пришли мне тех лучников, которых я просил. Трех самых лучших! И пусть на каждой их стреле будет начертано проклятье Пемалхиму!

Я вышел из сознания Хассы в тот момент, когда первый мендесский отряд, полусотня легковооруженных, двинулся по дороге к холмам. Конечно, Пекрур пропустит их, как и воинов, которых поведет Тахос. Я не сомневался, что вождь Востока достаточно опытен и хитер, чтобы не поддаться на эти уловки; он пошлет своих бойцов в атаку лишь тогда, когда увидит перья на шлеме Урдманы. И начнется бой! Кровавая сеча меж холмов и на дороге, по ту и по эту их сторону… Биться будут с яростью, присущей ливийцам, никто не уступит и не отступит, ибо силы врагов примерно равны. Сотни падут, сотни будут изранены, и, возможно, в живых не останется ни одного вождя. Дело шло к тому, что святая реликвия, земли, города и право торговли не достанутся ни клану Урдманы, ни восточным князьям. Похоже, на это и рассчитывал фараон Петубаст.

Стоит ли этому удивляться? – спросил я себя. Разумеется, нет; обычные интриги в борьбе за власть и влияние, когда властелин, не уверенный в собственной силе, старается стравить соперников. Если что и достойно удивления, так это фантазия автора повести о сыновьях Инара. Насколько мне помнилось, он не описывал такой масштабной и кровопролитной битвы; в сказании герои устроили турнир и бились перед лицом фараона подобно средневековым рыцарям. Но исторические факты всегда подвергаются искажению, особенно сильному, если с момента событий прошло немало лет и если они послужили основой для героического эпоса. Это реминисценции двоякого рода: на них оседает патина времени, а кроме того, автор толкует произошедшее в глубокой древности сообразуясь со своим воображением. Герой для него всегда герой, личность без страха и упрека, жестокая резня – рыцарский турнир, а свара из-за земель и богатств – поход за священной реликвией. Но полагаться на такое мнение было бы наивно.

Первый отряд скрылся за поросшим кустарником склоном, за ним отправился второй, ведомый Тахосом. Главные силы, больше четырехсот бойцов в кожаных доспехах, с копьями, секирами и мечами, переместились метров на пятьсот-шестьсот, заняв позицию в том месте на дороге, где она, изгибаясь, исчезала меж холмов. Лучники Анх-Хора топтали зеленые колосья овса и подходили все ближе и ближе к моему отряду. Я уже мог подсчитать их количество – пятьдесят шесть; для того, чтобы обстреливать западный и восточный склоны, им предстояло сосредоточиться двумя группами по обе стороны дороги, шагах в тридцати от нас. Слишком большая дистанция для броска дротиков, но ее можно было сократить по крайней мере вдвое за счет стремительной внезапной атаки. Не теряя времени, я подозвал воинов, прятавшихся слева и справа от меня, и передал по цепочке приказ: подняться по моему сигналу и орать во все горло, дабы ошеломить врага.

Пращники и копьеносцы Тахоса скрылись за поворотом. На секунду я подключился к внедренной в него ловушке и увидел тянувшийся к синему небу пологий склон, заросли акации и колючие кусты, окаймлявшие вершину, тракт с колеями от повозок, в которых осколками серебряного зеркала блестела вода. Эта дорога, проложенная вдоль восточного берега озера, соединяла Мендес с маленьким городком Теми и уходила дальше на юг. В периоды Всходов и Засухи по ней везли зерно и фрукты и гнали скот; в эти сезоны Нил отступал, и почва становилась твердой. Но сейчас нас ожидала битва по щиколотку в грязи, среди многочисленных луж и промоин.

Лучники, которых вел Анх-Хор, были уже близко, и я не рискнул высунуть голову из травы. Вместо этого подключился к Урдмане и Хассе, пользуясь попеременно восприятием того и другого. Их лица мелькали передо мной, блестела, отражая солнце, бронза шлемов, сияли украшения – широкий обруч из серебра на шее владетеля Мендеса и львиная лапа, символ Сохмет, висевший на груди Хассы. Они беседовали.

– Хвала Амону, в холмах тишина. Значит, Тахос прошел без помехи.

– Истинно так, господин. Пекрур не просто вонючая жаба, а старая и беззаботная. Сейчас мы двинемся вслед за Тахосом и…

– Нет. Не мы, а я. Ты, родич, останешься здесь.

– Но почему, мой господин? Кто понесет щит впереди тебя? Кто сразит твоих врагов? Кто вырежет сердце Пемалхима?

– Я сделаю это сам, когда его пронзят стрелы лучников Анх-Хора. А ты останешься здесь и присмотришь за царевичем. Возьми два десятка копьеносцев и следуй за ним, как пес за хозяином. Спрячь его за острием своего меча.

Тишина. Затем Хасса произнес:

– Скоро мы уничтожим силу восточных князей, расчленим их тела и заберем их земли. Заберем, будет на то воля Петубаста или нет! Он слаб, и станет еще слабее, если лишится сына и наследника. Так зачем мне охранять его? Ты думал об этом, родич?

– Думал. И скажу тебе так, Хасса: лучше кислое вино, чем никакого, лучше слабый владыка, чем смута. А смута будет непременно, если престол окажется пустым. Будет, ибо есть кроме нас князья Запада, и владетель Саиса, и фиванские жрецы, и номархи Верхних Земель.

– Ты мог бы взять Танис под свою руку…

– Взять и удержать – разные вещи, Хасса. Свалившийся с гранатового дерева сломает ногу, упавший с пальмы расшибется насмерть… Иди и охраняй сына царя!

А он не глуп, этот Урдмана! – подумал я, прервав контакт. В эти времена фараон был кем-то вроде японского императора – помазанником божьим, который царствует, но не правит. Но никто из владетелей, имевших больше воинской силы, не зарился на трон в Танисе, ибо был уверен: власть его не признают, и все ополчатся на узурпатора. Не справедливости ради, а по злобе и зависти.

Топот, чавканье грязи и звон оружия возвестили, что основное воинство тронулось в путь. Я следил за ним то глазами Хассы и Анх-Хора, то переключался на Урдману, шагавшего во главе отряда. Сразу за ним двигались телохранители и три стрелка с большими, почти в человеческий рост луками. Остальные, как и ожидалось, сосредоточились по обе стороны дороги. Царевич и Хасса со своими людьми стояли чуть дальше, у обозных повозок и верениц навьюченных ослов. Слуги и погонщики, египтяне и рабы из Палестины и Сирии, отдыхали; кто жевал лепешку, кто прикладывался к пиву, кто растянулся прямо на земле. Как бойцы они представляли опасность не большую, чем стадо коз.

Наблюдая за удалявшимися воинами, я отсчитывал про себя секунды. Последняя шеренга скрылась за поворотом на седьмой минуте, после чего я не успел добраться до двухсот пятидесяти, как над холмами взмыл яростный вопль. Мышцы мои сократились будто бы сами собой, я вскочил на ноги, махнул секирой, и тут же слева и справа от меня поднялась цепочка бойцов. Они рванулись к стрелкам, уже натягивавшим луки; засвистели дротики, пращники закрутили ремни с вложенными в них камнями, град снарядов пал на людей Анх-Хора, и половина из них рухнула в траву. Прыгая, словно разъяренный гепард, я заметил, как фланги моего отряда, ведомые Тари и Баклулом, обрушились на выживших стрелков, пронзая их копьями и клинками. Мои дружинники мчались за мной. Иуалат прикрывал меня щитом, справа Осси вздымал сирийский меч, распевая во всю глотку боевую песнь, Раги держался левее и сзади. Видимо, такой была расстановка старших воинов вокруг вождя, диспозиция, проверенная в десятках схваток и стычек, и я молчаливо согласился с ней.

Мы врезались в строй вражеских бойцов. Резким движением щита Иуалат сбил наземь копьеносца, моя секира опустилась, дробя его череп, дружинник слева от Раги повис, обливаясь кровью, на копье, Осси нанес удар огромным изогнутым мечом, и воины за моей спиной дружно взревели: «Пемалхим! Пемалхим! Бей! Бей!» Искаженные яростью лица мелькнули где-то на грани восприятия, острия нацелились в грудь – я обрубил их лезвием секиры. Мои противники, двое или трое, не успели дотянуться до клинков, прикрыться щитами – одного я ударил рукоятью в живот, другого полоснул по горлу, третьего – или их было больше? – отшвырнул с дороги. Мои люди с громкими криками добивали упавших, а впереди волной поднимался гул – разбегаясь, вопили в ужасе обозные, ревели ослы и быки, грохотали, заваливаясь набок, повозки, трескались кувшины, и пиво с шипением текло в дорожную грязь. Она уже была не черной, а багровой, и такие же красные отметины пятнали серо-зеленый бархат овсов.

Иные краски возникли впереди: белая полоска, синяя, а перед этим бело-синим – сверкающее лезвие меча. Я вышиб его из рук противника одним ударом и занес секиру, глядя в помертвевшее юное лицо. Звон, пронзительный скрежет; мой топор столкнулся с другим топором, и бешеный накал схватки мгновенно покинул меня. Хасса, оттеснив Анх-Хора и щеря зубы, стоял предо мной, и было видно, что он скорей отправится в поля Осириса, чем отступит хоть на единый шаг.

Лезвия наших секир снова с грохотом скрестились, Хасса чуть повернулся, надеясь, что солнце ослепит меня, но это было напрасной уловкой. Слишком простой, чтоб одолеть Пемалхима – тем более Ливийца, странника во времени. Приемы боя, которыми я владел, станут известны лишь в эпоху скандинавов, больших искусников в схватке на топорах – правда, те топоры не чета египетским. Топор Пемалхима был для меня легковат и сделан без всяких изысков – прямое, не слишком широкое лезвие, ни серповидных «рогов», ни острия-навершия, ни крюка, которым можно было бы захватить вражескую секиру. Ну, ничего, обойдемся…

Удар, звон и грохот… Я отодвинулся в сторону на шаг. Ноздри Хассы раздулись.

– Чувствую, как пахнет твой труп, – пробормотал он, вздымая оружие. – Я отрублю тебе руку и запихаю в пасть щенка, который угрожал мне. А голова будет даром Урдмане. Голова и детородный орга…

Он не договорил – моя секира рассекла ему ребра с левой стороны и добралась до сердца. Хасса упал, едва не рухнув своим огромным телом на Иуалата. Тот возился у моих ног, вязал царевича Анх-Хора, уперев ему колено в спину и заломив руки на затылок. Царевич брыкался в грязной луже, и лицо моего соратника покраснело от натуги.

– Что будем делать с царским отродьем, семер? – пропыхтел он, поднимаясь и дергая Анх-Хора за полосатую накидку. – Выкуп возьмем? Отрежем ухо и пошлем в Танис? Или продадим ассирийцам?

– Положи его на осла и охраняй. Да смотри, чтоб уши были целы! – распорядился я, оглядывая поле битвы. В холмах раздавались воинственные крики и лязг оружия, но здесь сражение подошло к концу. Тела лучников Анх-Хора валялись грудами по обе стороны дороги, копьеносцы Хассы были перебиты вместе с их вождем, рабы, возничие и слуги с воплями мчались обратно в деревню, а мои дружинники, заляпанные грязью, перемазанные своей и чужой кровью, столпились около Осси и Раги – врачевали на скорую руку раны и выясняли, кто жив, а кто погиб. Я не увидел Пуарема, Паркассы и еще троих, и это значило, что мой отряд сократился до полутора десятков.

– Господин! – Осси, растолкав воинов, ринулся ко мне. – Взгляни, господин, на людей Баклула и Раги! Они грабят обоз, смрадные псы! А как же честная дележка?

– Никакой дележки! Готовьтесь к бою! – рявкнул я и зашагал к повозкам и ослам. Там уже шло жадное скорое пиршество – вскрывали амфоры с вином, кувшины с пивом, горстями черпали из корзин изюм и финики, рвали друг у друга какие-то ларцы, чаши, складные табуреты, опахала – не иначе как добрались до княжьего имущества. Я сшиб с ног трех или четырех воинов, потом стал вырывать емкости с хмельным и швырять на дорогу, прямо в грязь. Битва еще не закончилась, владетель Мендеса, расправившись с Пекруром, еще мог вернуться, выпустить кишки из этих беззаботных обезьян и вырезать сердце Пемалхиму; кроме того, я помнил о лучших стрелках Анх-Хора, об их огромных луках и стрелах метровой длины. Я должен был собрать отряд, всех, и живых, и раненых, и полумертвых, и повести их снова в бой, ударить с тыла на Урдману и тем решить сражение.

Кулаки у Пемы были тяжелые, и под их ударами люди падали как деревянные чурки. Один из грабителей, не пожелавший расстаться с ларцом, вытащил нож – я приласкал его по темени обухом топора. Потом поднял оружие и закрутил над головой.

– Ко мне, шакалы! Хватит жрать и пить! Вы не потомки Инара, вы сыновья шелудивых псов! Пиво и гнилые финики для вас дороже чести!

– Финики вовсе не гнилые, – возразил Баклул, спрыгивая с ближайшей телеги. – А что до пива…

Я отвесил ему оплеуху, и секунду-другую он стоял в ошеломлении, покачиваясь и выпучив глаза. Рука его скользнула к поясу, к секире, висевшей в ременной петле, но я схватил Баклула за плечо, бросил на землю и придавил сандалией между лопатками. Затем, обнажив кинжал, крикнул во весь голос:

– Все сюда, ублюдки, пожиратели кала! Сюда, сучьи дети! Смотрите, что будет с ослушником! Я нарежу ремней из его спины, продену в уши и подвешу к пальме!

Баклул, слабо трепыхавшийся под моей стопой, взвыл, когда острие кинжала кольнуло его в загривок. Грабившие обоз, услышав этот жуткий вопль, вроде бы опомнились и стали собираться около меня. Обличье их было таким разным! Темные или светлые волосы, серые, зеленые или черные глаза, кожа белая, смуглая или красноватого оттенка меди, полные или узкие губы, носы прямые, плосковатые или подобные клюву коршуна… Да, лица казались разными, но на всех оставила след алчность голодной, жадной к чужому орды. Я видел, как постепенно это выражение сменяется страхом, как и положено при виде разгневанного командира. Возможно, призывы к их разуму и чести были безуспешными, но что такое тяжелый кулак или кинжал, полосующий кожу, они понимали отлично.

Рядом со мной возник Тари.

– Исида всемогущая! Во имя Амона, Пемалхим! Почему на твоем кинжале кровь Баклула? Он же наш союзник и друг!

– Нет друга у человека, глухого к истине, – сказал я. – Строй людей, Тари! И ты, Баклул – чтоб тебе сгнить в болоте! – оторви брюхо от земли и собирай своих! Пусть берут щиты и копья и становятся здесь, предо мной! Клянусь милостью Сохмет, я убью тех, кто не подчинится!

– Но наша добыча…

– Это не ваша добыча, – молвил Осси из-за моей спины. – За это добро бьется сейчас отец наш Пекрур со своими воинами. Если их побьют, ваши рты и ноздри будут забиты илом, и люди Урдманы спляшут на ваших костях. А ежели мы победим, то… – Он сделал многозначительную паузу и ткнул рукой на север: – Там Мендес! И там куда больше добра, чем в этом жалком караване!

Похоже, это решило дело. Оставив пращников, раненных в ноги, охранять ослов и повозки, я повел остальных по дороге в холмы. У меня еще оставалось больше полусотни бойцов. Судя по тому, с какой энергией они грабили обоз, короткая схватка с людьми Анх-Хора не слишком утомила их, и я вел свой отряд то бегом, то быстрым шагом. Пятеро моих дружинников, замыкавших колонну, подгоняли отстающих, а сзади, под присмотром Иуалата, рысил ослик с самой ценной частью добычи – царевичем, связанным по рукам и ногам.

Вскоре мы наткнулись на первый труп. Затем тела пошли валяться грудами, проколотые дротиками, с черепами, разбитыми ядрами из пращей. То было место внезапной атаки Пекрура и Петхонса, и большинство убитых оказались мендесцами; лишь кое-где на склонах, среди акаций и колючек, виднелись тела наших воинов. Потом картина изменилась – в ближнем бою в ход пошли секиры и мечи, и погибших, своих и врагов, было примерно поровну. Судя по их числу и страшным ранам, битва велась с ожесточением, и людей Урдманы шаг за шагом вытесняли из котловины меж холмов. Увидев это, я вдруг сообразил, что уже минут десять не слышу ни шума сражения, ни криков и воплей, ни звона и скрежета клинков. Впрочем, ничего странного в этом не было; скорее всего, яростная схватка оставила без сил и нападавших, и защищавшихся. Царившую впереди тишину я воспринял как упрек; все же мне не удалось быстро собрать своих воинов и ударить в тыл врагу.

– Должно быть, люди старейшего уже сдирают доспехи с мендесцев, – пробормотал Баклул и бросил на меня гневный взгляд. – А ты не дал нам завладеть обозом!

– Сомневаюсь, – возразил Тари, который явно был поумнее и поспокойнее Баклула. – Вождь Востока выбил Урдману из холмов в поле, и – хвала богам! – каждый второй из войска мендесцев погиб. Теперь вождь дожидается нас, чтобы выпустить кишки этим краснозадым обезьянам. Мы бы уже справились с ними, если бы не твоя жадность, Баклул. Прав достойный Пемалхим – люди твои шакалы и сыновья шелудивых псов!

Тари явно хотел подольститься ко мне, и Баклул это понял.

– А твои – ублюдки, пожиратели дерьма! – окрысился он. – Разве они стояли и смотрели на вино и пиво? Разве не в их глотки оно лилось? Не их животы согревало? Маат знает, кто первый сбил печать с кувшина!

Они принялись спорить, брызжа слюной и размахивая руками, но тут дорога обогнула холм, и мы очутились на заболоченной равнине перед лагерем. В стане по-прежнему пылали костры, но туши быков и баранов, висевшие над ними, обуглились и источали теперь не аромат жареного мяса, а вонь обгорелой плоти. Перед лагерными навесами вытянулась, ощетинившись копьями, цепочка воинов из запасных дружин Охора и Сиба. Остальные наши отряды были выстроены в три шеренги у подножия холма; первыми стояли пращники и метатели дротиков, за ними – копьеносцы и щитоносцы с мечами и топорами. Воинство Урдманы, соединившееся с отрядом Тахоса, занимало круговую оборону в середине поля, там, где земля понижалась и из почвы выступала вода. У владетеля Мендеса еще оставалось поболе четырехсот бойцов, причем половина из них – свежие, не побывавшие в сражении люди Тахоса. Сдаваться они явно не собирались, и я, охватив равнину взглядом, решил, что победителем в этой битве станет фараон Петубаст. Не без потерь, конечно, в которых числятся наследник и полсотни лучников, зато восточный клан и Мендес будут обескровлены.

– Ну, Пема, сын мой, ты явился вовремя! – приветствовал меня Пекрур, стоявший на кочке в окружении телохранителей. Он был в доспехе, но без шлема; ноги по колено в грязи, ветер треплет седоватую прядь, на правом запястье – повязка с проступившим пятном крови. – Есть у нас печальные новости, Пемалхим, но есть и хорошие. Псуши, Усахарта и молодой Улхени уже у Осириса, а с ними – сотня наших воинов, но врагов мы уложили вдвое больше. Похоже, и тебе Амон даровал победу? Я не ошибся?

– Нет, старейший. Лучники перебиты, Хасса мертв, и мы захватили обоз.

– Я и раньше знал, что боги милостивы к тебе. – Собрав в улыбку морщинистое лицо, Пекрур важно сошел с кочки. – Погляди на этих обезьян, – он махнул рукой в сторону войска Урдманы. – Погляди на них, Пема! Жизни их сейчас дешевле, чем песок в пустыне! И я подозреваю, что все они останутся без погребения. Наверное, Сетх, взирая на них, уже потирает свои красные лапы.

– Несомненно потирает, – подтвердил я. – Но их еще много, а значит, и мы потеряем многих людей.

– Так уж устроен мир, Пемалхим: не тряхнешь пальму, финики не попадают, – заметил Пекрур и тут же перешел от философских обобщений к конкретной диспозиции: – Дам тебе еще половину сотни, и ты обойдешь их с заката, а Петхонс с восхода. Я – на севере, на юге – Охор и Сиб. Для начала забросаем дротиками, потом атакуем с четырех сторон и… – Тут он увидел осла с его поклажей и изумленно приподнял брови: – А это что еще такое? Это ведь, кажется…

– Наследник Великого Дома, – усмехнулся я. – Дом, правда, измельчал, но все же есть надежда на достойный выкуп. Скажем, мы могли бы обойтись сейчас без битвы и обменять его на святую реликвию, наследие Инара.

Вождь Востока раздраженно замотал головой:

– Разве ты не понимаешь, сын мой Пема, что она и так принадлежит нам! И ее вернут, где бы она ни находилась, в Мендесе, Севенните или Танисе! А вот торговые привилегии… пошлины на зерно и вино… товары, что идут из Библа, Тира и Сидона… – Он наморщил лоб, возвел глаза к небу и погрузился в какие-то сложные расчеты. Затем сказал будто бы самому себе: – Зачем трясти пальму, если финики можно сбить шестом? А шест – вот он, шест, привязан на спине осла, только и ждет, когда его возьмут в руки… Развяжите его!

Распустив узлы, Иуалат поставил царевича на ноги. Выглядел Анх-Хор не лучшим образом – под скулой синяк, на ребрах ссадины, бело-синие одежды перепачканы, на животе – багровая полоса, след близкого знакомства с тощим ослиным хребтом. Но держался он высокомерно и глядел на нас с Пекруром, как лев на пару куропаток.

– Я желаю, – царевич ткнул пальцем в Иуалата, – чтобы с этого человека содрали кожу. Он был непочтителен с сыном божества!

– Хм-м… Может, лучше бросить его крокодилам? – задумчиво произнес Пекрур. – Понимаешь, это быстрее, чем сдирать кожу, а мы торопимся. Боюсь, Урдмана не даст нам времени для подобающей казни.

Подошел Петхонс, увидел Анх-Хора, услышал слова вождя, хлопнул кулаком о грудь и разразился хохотом. Воины, стоявшие в шеренгах, начали оборачиваться, греметь оружием, вытягивать шеи и громко гоготать. Лицо нашего пленника перекосилось. Он был слишком важной персоной, чтобы терпеть над собою насмешки.

– Не забывайся, вождь Востока, – прошипел Анх-Хор, – не забывайся! За все, что случится со мной, ты ответишь перед богами и царем!

Голос Пекрура внезапно сделался суровым.

– Ничего плохого с тобой еще не случилось, наследник. Несколько царапин да перемазанные в грязи одежды… Ерунда! Но если я прикажу…

Он уставился на царевича безжалостным немигающим взглядом. Отшатнувшись, разом потеряв надменный вид, тот посмотрел на старейшего, потом на меня и в страхе пробормотал:

– Неужели… неужели вы рискнете пролить божественную кровь? Кровь Гора, чьи глаза – луна и солнце, а крылья покоятся по обе стороны небосклона?

Ухмыльнувшись, Пекрур повернулся ко мне:

– А что ты думаешь, Пема? Прольем?

– Как горсть изюма прожевать, – ответил я.

– Ну, тогда поставьте его за нашими шеренгами, – Пекрур непочтительно ткнул в царевича пальцем, – и пусть твой человек, Пема, за ним присмотрит. Хорошо присмотрит, не то я и правда велю содрать с него кожу. – Он махнул телохранителям: – Вы, бездельники! Пусть кто-нибудь отправится к Урдмане и скажет, что я желаю с ним говорить. Прямо здесь, в поле между нашими дружинами. Со мной пойдет Пемалхим, и Урдмана может взять одного воина. Ну, быстро!

Через четверть часа мы стояли по щиколотку в воде перед владетелем Мендеса. Его сопровождал темнокожий гигант-кушит, фигура весьма экзотическая для севера Дельты. Урдмана был хмур, его багряная накидка висела клочьями, бронзовые пластины доспеха носили следы ударов, шлем лишился перьев. На меня он смотрел волком, но, встречаясь глазами с Пекруром, презрительно усмехался. Он не выглядел человеком, смирившимся с поражением – видимо, понимал, что большая часть нашего воинства ляжет костьми на этом поле.

– Ты хотел меня видеть, вождь Востока?

– Да, владетель Мендеса.

– Зачем?

– Затем, чтобы сказать: мы уходим.

Урдмана пожевал губами, потер подбородок.

– Разве реликвия Инара в твоем походном ларце? Разве тебе ее доставили из Мендеса? Или ты сам, обернувшись жабой, поскакал в мой город и нашел ее?

Пекрур скривился при упоминании жабы, но сохранил спокойствие.

– Мой ларец пуст, и ты это знаешь, Урдмана. Но кроме ларца есть у меня сундук, большой сундук, не меньше саргофага, в каком хоронят фараонов. И он, когда я отправлюсь к себе, не будет порожним!

Шагнув в сторону, старейший дал Урдмане возможность обозреть наши шеренги. По моему сигналу строй воинов раздался, Иуалат вытолкнул вперед Анх-Хора и встал за его спиной, придерживая пленника за локти. Спесь слетела с царевича; похоже, он сообразил, что превратился в такой же товар, как любой из рабов, привезенных с юга или севера. Правда, как предмет торговли он отличался от кушитов, аму и хабиру гораздо большей ценностью.

Темное лицо Урдманы посерело. То ли в пылу сражения он позабыл про Анх-Хора, Хассу и их отряд, то ли полагал, что они благоразумно отступили, а может, засели в холмах и ждут, когда начнется битва, чтобы прийти ему на выручку. Сейчас он походил на рыбу, выброшенную на берег: рот раскрыт, глаза выпучены, и пальцы шевелятся словно плавники.

– Мы не станем биться с тобой, разорять твои земли, убивать скотину и штурмовать Мендес, – сказал Пекрур. – Нет, не станем! Мы мирно удалимся, и Пемалхим заберет наследника в Гелиополь. Пема, сын мой, что ты сделаешь с ним?

– Что-нибудь придумаю, – отозвался я. – Мне нужен раб для чистки хлева и нужников. Если Урдмана не поторопится с возвратом святой реликвии, то через пару лет выгребные ямы в Гелиополе будут просто сверкать.

– Как ты считаешь, это понравится Петубасту?

– Не очень, старейший. – Я оглядел равнину и продолжил: – Тут больше тысячи людей. Все видят Анх-Хора перед строем наших воинов, и все понимают: Урдмана должен его выкупить. Если он будет не очень щедр, то царь об этом узнает, и дружбе между Танисом и Мендесом конец.

– Это верно. – Вождь Востока согласно кивнул. – Но если ты, сын мой, примешь царевича с почетом и будешь держать подальше от нужников, то царь, наверное, станет к нам благосклонен. Дарует привилегии в торговле, снизит пошлины и, может быть, пришлет отряды лучников, чтобы мы вернулись в эти земли и вместе наказали Мендес. Так?

– Так, – подтвердил я. – Великий Дом могуч! Фараон дунет в Танисе, поднимется буря в Мендесе!

– Если мы поможем.

– Конечно, поможем.

Урдмана закрыл рот и стиснул кулаки.

– Я… – прохрипел он.

– Да? – Хитрые морщинки забегали по физиономии старейшего.

– Я… я буду щедр.

– Насколько щедр?

– Ожерелье благородного Инара попало ко мне. Случайно… Этот потомок гиены, похитивший его…

– Клянусь Амоном и Мут*, его великой супругой, подробности мне не нужны! – Пекрур вскинул руку и поморщился – видно, рана беспокоила его. – Я и люди моего клана будут благодарны, если ты вернешь реликвию. Но этого мало.

Владетель Мендеса тоскливо вздохнул:

– Что еще? Чего вы хотите?

– Свободного доступа в порты. Никто не должен задерживать суда с нашим зерном, пересчитывать винные амфоры в трюмах и требовать даже самую малую часть. Еще я желаю, чтобы оружие из Хару, шерсть, пурпур и благовония из Джахи доставлялись к нам без препятствий. И в Гелиополь, и в Песопт, и в Медум, и в другие наши города.

– Договорились, – Урдмана кивнул головой, снял побитый шлем и вытер испарину с висков. – Это все?

– Все! Как – все? – Вождь Востока даже подскочил на месте. – Благая Исида! Разве ты не знаешь, как дорого нынче обходятся походы? Постройка кораблей, оружие воинов, их питье и еда? Одних быков, баранов и коз они сожрали больше сотни! И выпили озеро пива!

Урдмана скрипнул зубами:

– Это не твои быки, бараны и козы! И не твое пиво!

– Все в Та-Кем принадлежит богам, и если мы съели чье-то мясо и выпили пиво, то боги вправе ждать возмещения и жертвы в их святилища. Осирис и Исида, Сохмет и Гор, а более всех Амон… Должен ведь я отблагодарить их за помощь!

– И велика ли эта благодарность?

– Ну-у… – Пекрур сдвинул брови, что-то подсчитывая. – Думаю, хватит двухсот дебенов* золота.

Настала очередь Урдманы подскочить.

– Сетх затуманил твой разум! У меня нет столько золота!

– А сколько есть?

– Половина. Сто дебенов.

– Половина… – Пекрур покосился на меня. – Что скажешь, сын мой Пема? Берем?

– Берем, – подтвердил я. – С дохлого осла хоть копыта да шкуру!

– Берем, – кивнул Пекрур, – но другую половину ты выплатишь серебром и бронзой. И вот еще что… Слышал я, что у тебя остались два сына… Пусть один из них сопровождает меня в Песопт. – Приподняв ступню в мокрой сандалии, вождь Востока задумчиво уставился на нее. – Я уже не молод, ноги мои стынут в холодной воде, и временами мне надо опереться на юное плечо. Твой сын подойдет.

– Я пришлю тебе посох из слоновой кости, украшенный каменьями, – предложил Урдмана, судорожно сглотнув.

– Разве у посоха есть руки и пальцы? Разве он поддержит меня, если я споткнусь? – удивился старейший и жестко произнес: – Пришлешь сына! Через три дня, вместе с серебром и золотом! Пришлешь, и сиятельный Анх-Хор отправится к отцу! – Он коснулся моего локтя. – Пема, сын мой, ты чего-нибудь хочешь от нашего щедрого друга Урдманы?

– Да, разумеется – тех трех лучников, которым поручено меня убить, – сказал я и, глядя в бледнеющее лицо Урдманы, добавил: – Должен ведь кто-то чистить мои хлевы и нужники!