Книга: Ливиец
Назад: 19
Дальше: 21

20

Стан Пекрура на озере Пер-Рамесс выглядел не очень внушительно: навесы, крытые тростником, где ночевали воины, полсотни костровых ям с котлами для варки пищи, несколько полотняных палаток вождей и колья, вбитые в берег, у которых покачивалось тринадцать кораблей. В загоне, что находился около лагеря, блеяли овцы, а быки и коровы, предчувствуя свою судьбу, мрачно пережевывали жвачку; те и другие были, конечно, экспроприированы в соседних деревушках. Ни лошадей, ни колесниц, ни ярких стягов, ни вала и рва или иных укреплений… Несомненно, лагерь ахейцев под Троей выглядел гораздо внушительней, не говоря уж о воинстве Яхмоса, обложившем Шарухен. Но за века своих странствий я привык видеть всякие армии, маленькие и большие; я знал, что первое впечатление от многолюдства или, наоборот, малочисленности, не соответствует силе и боевому духу войска. Людей, которых привели сюда родичи и союзники Пемалхима, было лишь немногим больше, чем в моем отряде под Шарухеном, но они могли разорить всю округу, перебить крестьян и скот, сжечь городки и деревни, не защищенные стенами, вырубить плодовые деревья и вывезти из житниц запасы фруктов и зерна – в общем, натворить таких же бед, как стая оголодавшей саранчи. Их пребывание здесь, в северных землях Дельты, являлось серьезной проблемой для Урдманы, не говоря уж о прямой военной угрозе.
Мы причалили к берегу, набросили канаты на сваи и сошли на твердую землю. Относительно твердую, ибо между берегом и лагерем лежала заболоченная низина. Пер-Рамесс, как и другие озера и протоки Дельты, не был постоянной величиной; в зависимости от уровня нильских вод в период половодья этот бассейн то разливался широко, то отступал от возвышенностей с усадьбами знати и крестьянскими хижинами, а в сезон засухи вообще превращался в мутную лужу, отрезанную от нильского рукава. В засуху никакой возможности добраться сюда на кораблях не имелось, и любой поход был затруднен – пришлось бы месить грязь на дорогах или глотать пыль под жарким солнцем и переправляться через все водные потоки, какие попадутся на пути. По прежним своим погружениям я неплохо знал Дельту (насколько можно узнать столь переменчивый ландшафт), и помнилось мне, что Танис, град фараона, лежит на востоке, по другую сторону озера, а Мендес – километрах в двадцати к северу, за невысокими холмами, пастбищами и пальмовыми рощами. Расстояние как раз такое, какое нетрудно преодолеть за один дневной переход, но торопиться с атакой явно не стоило: во-первых, воинство кормилось на чужой земле, а во-вторых, бойцы, отшагавшие двадцать километров, больше устанут, чем те, что сидят на месте.
Нас встречала половина лагеря – все, кто не спал, не ел и не пил. Князья отличались от простых воинов накидками из леопардовых и львиных шкур, нагрудными пластинами, украшенными чеканкой, шлемами с перьями и оружием, отделанным серебром и бирюзой. Кажется, они принарядились по торжественному случаю, дабы оказать мне честь; было их десятка два – яркое пятно в центре толпы босых полуголых воинов. Пекрур оказался невысоким, тощим и жилистым мужчиной за пятьдесят, с властным лицом, изрезанным морщинами; атлетически сложенный кузен Петхонс из Песопта был примерно моего возраста, а Улхени из Медума – совсем мальчишкой, еще не достигшим двадцатилетия. Остальные предводители, с которыми, надо думать, я тоже состоял в отдаленном родстве, держались на шаг позади этой троицы. Темные или светлые глаза и волосы, кожа посветлей или посмуглей, в зависимости от примеси египетской крови, но физиономии у всех свирепые, а тела мускулистые, покрытые шрамами. Еще не измельчала разбойничья порода, подумал я и бросился в объятия Пекрура.
– Пемалхим! Сын мой Пема! Ты здесь, хвала Амону! – Его сухие руки были неожиданно сильными. – Сегодня вечером мы будем пировать… – Он бросил цепкий взгляд на моих воинов и с удивлением сказал: – Корабль твой велик, но бойцов ты привел не много, клянусь полями Иалу! Что-то случилось?
– В двух днях пути отсюда мы повстречались с Асушей, сыном Урдманы, – сказал я и покосился на бурдюк в руках Иуалата.
– С Асушей! – кузен Петхонс, почти такой же рослый, как я сам, придвинулся ближе. – С Асушей, чтоб его печень протухла! И что же, брат? Где он теперь?
– В том бурдюке. Все, что от него осталось. Прочее, вместе с печенкой, уже сожрали рыбы.
Иуалат поднял бурдюк, потряс им над головой, и князья, а за ними и простые воины, взволнованно загудели. «Пемалхим, – слышалось мне, – Пемалхим, страж Гелиополя… бесстрашный, могучий… потомок Инара… Пема взял первую кровь…»
Петхонс гулко стукнул кулаком в могучую грудь, юный Улхени уставился на меня с восхищением, трое или четверо других родичей протянули руки, чтобы прикоснуться ко мне и взять частицу силы и удачи. Но были и такие, в чьих глазах мелькнула зависть.
– Ты великий воин, Пемалхим! Лев среди людей, подобный самому Инару-прародителю! О таких, как ты, говорят: он крепче камня, горячей огня, быстрее ветра! – торжественно провозгласил Пекрур. – Поведай нам, большой ли был отряд у Асуши? И всех ли вы прикончили?
– Всех. Они были так уверены в победе, что отправили гонцов к Урдмане, но одолеть нас так и не смогли. Мы убили всех! Я не пересчитывал врагов, но думаю, что сын Урдманы привел с полсотни человек. Может быть, шесть десятков.
– Целая дружина! – раздался чей-то громкий голос.
– И теперь они мертвы…
– Жрут речной песок…
– Остались без погребения, дети гиены…
– Крокодилы растерзали их…
– Боги наказали за святотатство…
– Сын Урдманы мертв…
– Урдмана! Поедатель дерьма, носящий клок на темени!
Последний выкрик удивил меня – «пожирателями кала» и «носящими клок» обзывали кушитов-эфиопов, меню и прически которых были весьма своеобразными. Впрочем, в жилах Урдманы могла течь и эфиопская кровь – ведь не прошло еще и двух десятилетий, как ассирийцы сокрушили пришельцев с юга.
Снова крепкие ладони на моих плечах и голос Пекрура:
– Ставь свой шатер рядом с моим, Пемалхим. Пусть твои воины поедят и отдохнут, а когда глаз Ра скроется от нас, мы будем жарить мясо быков и баранов Урдманы и пить в твою честь вино с его виноградников. Хей!
– Хей! – дружно выдохнула толпа, и люди стали расходиться.
Мой шатер, до которого не успели добраться молодцы Асуши, был довольно просторен и высок – у двух столбов, поддерживавших ткань, я мог выпрямиться во весь рост. Пол застелили свежим камышом, развесили на столбах мои доспехи и оружие, бросили на подстилку ковер и шкуры для ложа, отгородили пурпурной финикийской тканью угол для Дафны. Девушка, как и прочие богатства, взятые у Хираджа, принадлежала мне, но по негласному правилу военного разбоя я был обязан наградить своих дружинников. Теперь каждый из них имел сирийский меч и украшения из бирюзы, серебра и бронзы, а старшие, Иуалат, Осси и Раги, получили еще по увесистому серебряному слитку.
Что делать с Дафной, я еще не решил. Самое разумное было бы взять ее в наложницы, ибо мужчина, подобный Пемалхиму, крепкий телом, не может обходиться без женщины. Кажется, она не возражала против подобной участи. У ее родителя, горшечника из Коринфа, было пять дочерей и ни одного сына – много голодных ртов и мало рабочих рук. Прошлой осенью он продал старшую сестру Дафны, а этой и она сама попала на невольничий рынок. Думаю, Хирадж вез ее в дар владыке Саиса, и стала бы она в его доме служанкой, которую хозяин иногда берет на ложе, бесправной, забитой, не знающей языка. Со мной она, по крайней мере, могла говорить, и к тому же я ей нравился. Великие герои всегда имеют успех у молоденьких девушек.
Едва солнце коснулось горизонта на западе, как жалобно заблеяли бараны и заревели быки. Сидя на пороге шатра, я наблюдал за приготовлениями к пиршеству: как резали скот и сдирали шкуры, как насаживали туши на вертела, как выносили сосуды с вином и застилали тростниковыми циновками пространство между кострами, как расставляли по кругу низенькие столики с майоликовой посудой, вколачивали в землю шесты и подвешивали к ним заправленные маслом лампы. Подозвав Иуалата, я велел отправить несколько амфор кипрского вина к общему столу, а еще послать дары Пекруру, Петхонсу и Улхени: каждому – по сирийскому клинку и штуке пурпурной финикийской ткани, а Пекруру, кроме того, библосской работы ожерелье из золотых пластин.
Запах мяса щекотал ноздри, дым, поднимавшийся от костров, таял в сумерках, сливался с тьмой, что подступала с востока, редкие языки пламени плясали над багровыми углями. Мрак упал как всегда неожиданно; послышался резкий возглас – распоряжение зажечь лампады, и над столами и циновками начали вспыхивать огоньки. Мы, человек сорок предводителей и старших дружинников, расселись вкруговую: я – по правую руку от Пекрура, Петхонс и Улхени – по левую, рядом со мной Иуалат, а за ним князь по имени Ашайя. Молодые воины стали разносить вино и мясо, замелькали ножи и кинжалы, засверкали бронзовые кубки, залоснились губы, заблестели глаза, быстрая ливийская речь смешалась с громким хохотом и звоном бронзы. Этот пир в нильской долине, под яркими звездами, сиявшими в небе, не знакомом ни с дождем, ни с тучами, был бесшабашен и щедр, хоть блюдо тут было одно и один напиток. Но что еще нужно воинам, кроме вина и мяса? Пожалуй, только женщины и сказки.
Когда первый голод был утолен, Пекрур, с довольным видом коснувшись подаренного золотого ожерелья, произнес:
– Ты щедр, сын мой Пема, и боги милостивы к тебе. Тому, кто одаряет друзей и родичей, они дают вдвое.
– Воистину так, клянусь Демонами Песков, – сказал я.
– Чем?
В глазах вождя мелькнуло недоумение, и я тут же поправился:
– Маат вложила мудрое слово в твои уста.
Демоны Песков, теен и кажжа, утт и чиес, были давно забыты. Теперь потомки сыновей пустыни поклонялись Амону, владыке богов, Птаху, творцу Вселенной, его львиноголовой супруге Сохмет, Осирису, повелителю мертвых, Монту, грозному богу войны, Маат, богине истины*. Больше египтяне, чем ливийцы, они теперь жили не в жалких хижинах, а во дворцах и домах из кирпича, рядились не в козьи шкуры, а в полотняные одежды и тонкую финикийскую шерсть, не совершали набегов на Та-Кем, а владели страной по праву наследственной власти, передававшейся из поколения в поколение. Одни из них умели изображать свое имя с помощью иероглифов, другие – читать не слишком сложный текст, и, значит, цивилизация коснулась их – ведь в эти времена ее вершиной было письменное слово. Но цивилизованный налет все еще оставался тонким и хрупким; его, как пепел с тлеющих углей, сдували сильные эмоции, гордость, тщеславие, тяга к богатству и власти, жажда побед и воинской славы. Немногое было нужно, чтобы ливийская частица возобладала над египетской.
– Ты должен поведать нам о своих подвигах, – вымолвил Пекрур, вождь Востока, и пирующие одобрительно закивали и зазвенели кубками. – Расскажи, как ты победил Асушу, как перерезал глотки его воинам и пустил их на рыбий корм. Еще расскажи, откуда у тебя взялось вот это, – он снова погладил ожерелье, – и финикийский пурпур, и клинки, и сладкое вино из Иси. Такие богатства не растут на пальмах, и не у всякого князя их найдешь!
Я раскрыл было рот, чтобы приступить к рассказу, но Иуалат шепнул мне на ухо:
– Пусть говорит Осси, мой господин, и пусть он прославит тебя. Вспомни: Осси не только кормчий, постигший пути течений и ветров, но человек с неутомимым языком. Слова его могут быть сладкими, как мед, или напоенными ядом. Он выпил достаточно, чтобы восхвалить тебя, но слишком мало, чтобы не удержаться на ногах.
Иными словами, дозрел до нужной кондиции, подумалось мне. Я согласно кивнул, и Осси, слегка пошатываясь, поднялся и вышел в середину круга. Отблески огней золотили его лицо и нагие плечи, длинные волосы космами падали на грудь, а в глазах горел неподдельный энтузиазм.
Он был настоящий златоуст, этот Осси! Из тех людей, что слепят финик из песка и продадут его по двойной цене, черное сделают белым и на шакала натянут шкуру льва. Что, в сущности, случилось с нами? Явное позорище: Пема со своей дружиной напился пьян, и враги, сидевшие в засаде, перебили часть его людей, повязали выживших, а самого героя проткнули, как барана.
Такова была истина, но в изложении Осси все выглядело иначе. Ни слова про вино и плен; просто, по его словам, мои дружинники гребли весь день и так спешили в Пер-Рамесс, что утомились и уснули на привале мертвым сном. Подлый враг того и ждал – подполз змеей и ринулся на спящих, ибо его трусливая натура не позволяла биться честно, грудь о грудь. Проснулись спящие и за оружие свое взялись, и зазвенели топоры, запели копья, и потекла рекою кровь; за каждого убитого у Пемы двоих или троих врагов сразили. Сам вождь, что был на берегу у корабля, снес головы десятерым и выпустил Асуше кишки, когда его предательским ударом повергли наземь. И хоть уже погиб Асуша, но торжеству его людей предела не было – всяк понимал, что заплатить за льва гиеной с десятью шакалами цена невелика. Но радовались рано трусы; восстал герой, схватил свою секиру, рассек ближайших от плеча до паха и начал копья острые метать. И встали воины его стеной; враги же – чтобы Исида на них помочилась! – разом ослабели и бросились бежать. Но тщетно! Все они нашли конец от копий, палиц и кинжалов, и трупы их спихнули в воду. Асуше отрубили руку с головой и бросили в мешок, как доказательство свершений Пемы. И сей мешок…
– Голову! – громко выкрикнул кто-то. – Покажи голову!
Вожди, подогретые вином и рассказом, громко зашумели. Кому хотелось поглядеть на голову, кто прославлял героя Пемалхима, кто требовал вина и мяса, а князь Ашайя, чья голова уже клонилась набок, желал ощупать мои раны и убедиться, что я еще живой.
– Пусть принесут м-мешок! – распорядился Пекрур, слегка заикаясь.
– Это не мешок, старейший, а бурдюк, – поправил я. – Бурдюк, а в нем, в вине, рука и голова Асуши.
– В-все равно! Пусть принесут б-бурдюк, и все мы, клянусь клыками С-сохмет, плюнем в него и воз… воз… возблагодарим богов! Мы, сыновья Инара, не прощаем об-биды! Б-бурдюк сюда! А п-пока его несут, пусть твой кор… кормчий расскажет, к-как ты раздобыл богатство!
Иуалат, покачиваясь, отправился за бурдюком, а Осси, под одобрительные крики пирующих, завел историю про ограбление купца Хираджа. Но едва он начал перечислять товары, взятые у финикийца, как над плечом Пекрура выросла фигура воина.
– Посол от Урдманы, мой господин! Ждет на окраине лагеря!
Хмель разом слетел с Пекрура, его морщинистое лицо потемнело. Выпрямившись и приняв надменный вид, он размышлял с минуту, потом щелкнул пальцами, подзывая трех своих ближних людей.
– Пьяных и потерявших разум убрать! Пусть унесут их в шатры и там уложат. Здесь останутся Петхонс, Улхени, Охор… еще ты и ты… – он ткнул пальцем в относительно трезвых князей и повернулся ко мне. – Сын мой Пема, будет лучше, если ты тоже скроешься в шатре – там, за моей спиной. Ты и твой человек с бурдюком… Сиди, смотри и слушай! Выйдешь, когда позову.
Мы с Иуалатом скользнули в темноту за полотняной стенкой. Люди старейшего сноровисто растаскивали пьяных, убирали лишние столики и посуду, подливали масла в гаснущие лампы. Шестеро вооружались – не медля, но и без спешки: кожаные панцири, пояса из бронзовых пластин, шлемы, грубые прочные сандалии, перевязи с кинжалами и топорами. Ели и пили мы на циновках, но теперь принесли раскладные сиденья и кресло для Пекрура; его стражи, взяв копья и щиты, встали сзади полукругом. На голову старейшего опустился шлем, увенчанный страусовыми перьями, на его плечи набросили багряный плащ, в руки вложили секиру. Это убранство словно прибавило тощему Пекруру стати и роста; теперь он выглядел если не фараоном, так настоящим князем-номархом.
– Привести посла! – резко приказал старейший. – Ведите дорогой подальше от берега, чтобы не смог увидеть корабль Пемы. И если у причала горят костры, погасите их!
Вождь Востока явно что-то замышлял. Лунный полумесяц – уже не ладья, а почти половинка диска – и огни светильников озаряли площадку перед шестью князьями, тени скользили по их лицам, неверный колеблющийся свет то выхватывал пальцы, стиснутые в кулак, плечо, обтянутое доспехом, и рукоять меча, то отражался тусклыми бликами от лезвия секиры. В воздухе еще витали миазмы недавнего пиршества, но постепенно запахи вина и жаркого сменялись обычной лагерной вонью, которой несло от пропотевших кожаных панцирей, немытых тел и выгребных ям. Внезапный порыв ветра донес свежий аромат зелени с холмов, заставив меня вспомнить о доме. О реальной жизни, о Сенебе и моем бьоне меж Сахарой и Меркурием и о его продолжении за Туманными Окнами, где была комната Тошки, где жила Октавия, где простирался весь мой беспредельный мир. Лишь здесь, в минувших временах, понимаешь, как сложно преодолеть пространство, какие узы это налагает на человеческий дух, как связывает чувством несвободы…
Я прогнал эти мысли. Плох наблюдатель, который тоскует по своей эпохе, превращая годы мниможизни в ад. А это не так, совсем не так; и в прошлом есть место для счастья и радости.
Очнувшись, я увидел, что посланник Урдманы уже стоит перед вождями. Лица не разглядеть в полутьме; виден только крупный силуэт, мощные плечи и рука со шрамом на предплечье. Пальцы лежат на рукояти меча, украшенной золотом, запястье обнимает браслет из бронзы и лазурита. «Князь, – шепчет Иуалат за моей спиной. – Князя прислали… Видно, ближний к Урдмане человек, лягни его Апис…» Затем я услышал голос Пекрура:
– Я знаю тебя. Ты Хасса, сын Уитлока, чью сестру Урдмана взял в свой дом.
– И я тебя знаю, старейший Пекрур, потомок Инара, – раздался громкий уверенный голос. – Остальные мне тоже знакомы – Петхонс, Охор, Сиб и Баклул. Все знакомы, кроме юнца, которого я вижу впервые.
Улхени сжал кулаки и гневно вскинулся:
– Этот юнец вырвет твою печень!
– Щенку не пристало тявкать на льва, – спокойно заметил посланец, но на мгновение мышцы его могучих рук напряглись.
Пекрур положил ладонь на плечо Улхени:
– Спокойно, сын мой, спокойно! Человек не живет без печени, и если ты ее вырвешь, как мы узнаем, зачем Урдмана прислал к нам своего племянника? А послушать об этом было бы интересно. – Он повелительно вытянул руку к Хассе. – Говори!
Хасса шевельнулся. Теперь я смог увидеть его лицо, резкие черты воина, крючковатый нос над тонкими губами, массивную челюсть и смуглые впалые щеки. Он, несомненно, являлся не только потомком ливийцев и египтян; была в нем и восточная кровь, кровь народа, близкого гиксосам или каким-то кочевникам Аравии и Палестины. Скорее всего, он являлся энши – так называли в Египте бастардов, сыновей рабынь-наложниц, которых знатные отцы, не имевшие других сыновей, делали своими наследниками. Это не считалось позорным, особенно у ливийцев, ценивших первым делом храбрость и воинское мастерство.
Голос Хассы был по-прежнему решителен и громок.
– Урдмана, мой родич и владетель Мендеса, возлюбленный Амоном, послал меня узнать, что делаешь ты, Пекрур, и другие сыновья Инара на землях, принадлежащих нам. – Он запрокинул голову и втянул носом воздух. – Я чую запахи пиршества… Клянусь Маат, я чувствую это! Вы режете наших быков, пьете наше вино и пиво, разоряете наших людей, опустошаете амбары… Нет деревни в окрестностях, не пострадавшей от ваших набегов!
– Мы еще только начали, – с издевательской усмешкой произнес Петхонс.
– Мы очистим все ваши амбары и угоним весь скот, – добавил Сиб.
– И сожжем все, что может гореть, – пообещал Охор.
– Выпьем все, что можно пить, а потом доберемся до Мендеса, – пригрозил Баклул.
– И тогда я вырву твою печень! – рявкнул молодой Улхени.
Пекрур развел руками:
– Имеющий уши да услышит… Что еще ты хочешь нам сказать?
– Что меня не пугает вой шакалов, ибо целая их стая не заменит льва, – с презрительной ухмылкой отозвался Хасса. Затем, помолчав, промолвил: – Дошло до нас, что сыновья Инара плохо берегут свое наследие. Узнали мы, что некий жрец, ничтожный мерзкий роме, украл из храма в Гелиополе великую реликвию, залог расположения богов. Ныне же старейший Пекрур и те, кто слышит его зов, рыщут повсюду словно стая обезьян, ищут пропажу и, не найдя ее на востоке и западе, явились в северный удел. Думают, что она в Мендесе, у благородного Урдманы?
– Думают, – подтвердил Пекрур, хитро прищурив глаз. – А что, она и в самом деле там?
Снова ухмыльнувшись, Хасса сделал оскорбительный жест, помахав пятерней перед чреслами. Мол, понимай, как знаешь: то ли пектораль и правда в Мендесе, то ли благородный Урдмана ее видеть не видел. Князья гневно загалдели, но Пекрур движением руки призвал их к порядку.
– Убирайтесь отсюда, пока Урдмана не вырезал ваши сердца, – произнес Хасса, продолжая свои манипуляции с пятерней. – Убирайтесь или попробуйте отправиться к нам в Мендес и поискать там. Может, найдете свою святыню, а может, нет.
– Меч из ножен надо вытаскивать вовремя, – наставительно сказал вождь Востока. – Зачем нам идти сейчас в Мендес? Ты ведь слышал: сначала мы очистим ваши амбары, угоним скот, сожжем все, что может гореть, и выпьем все, что можно пить. Ну а потом…
– Потом, потом!.. – прервал его посланец, явно раздражаясь. – Не будет этого «потом»! Ты нас не обманул, предводитель шакалов! Вы сидите здесь не для того, чтобы жрать и пить, вы ждете помощи от Пемалхима из Гелиополя! Ждете его самого, да только зря! Труп его обглодали рыбы, воины пошли на корм червям, корабль и все снаряжение захвачено Асушей! Гонцы, которых он прислал…
Пекрур внезапно приподнялся, грохнул обухом секиры о землю и передразнил:
– Гонцы, гонцы! Стоить ли верить гонцам? Кто видел труп Пемы, обглоданный рыбами? Может быть, ты, Сиб? Или ты, Охор? Или, может, Хасса сейчас вытащит рыбу из своей набедренной повязки, и эта рыба скажет нам: я знаю, каково на вкус сердце Пемалхима? Ха! Пустые слова, клянусь полями Иалу! – Вскинув топор, он проревел: – Пема, сын мой! Яви свой лик, и не забудь о мешке!
Ловок! – подумал я, вступая вместе с Иуалатом в освещенный круг. Хочет выманить войско Урдманы из Мендеса, устроить засаду или другую хитрость, окружить, зайти в тыл… А заодно попугать: Пемалхим-то здесь, а вот Асуша уже сидит на весах Анубиса! Нет, не прост был старейший и в воинском искусстве соображал получше Агамемнона.
Хасса, пораженный, отступил, вытягивая ко мне руку со шрамом и бормоча: «Ты!.. Ты!..» Ноздри его раздувались, лицо перекосилось от ярости, и что-то, напряжение мышц или смутный инстинкт, наследие Пемы, подсказывало мне, что видимся мы не в первый раз. И, надо думать, прежние наши встречи были не очень мирными, а счет в них явно в мою пользу.
– Ну-ка, что там у нас в бурдюке? – произнес Пекрур, делая вид, что хочет встать и заглянуть в винную емкость. – Клянусь милостью богов, Амона, Исиды и Осириса, там что-то интересное! Не череп Пемы, обглоданный рыбами – ведь вот он, Пема, стоит живой! – но чья-то голова там точно есть. Эй, воин! Развяжи завязки!
Иуалат повиновался. В свете ламп вино казалось темно-багровым, напоминавшим кровь, и хлынуло оно из бурдюка словно из распоротого чрева. Вместе с багровым потоком выскользнула кисть руки, за нею – голова со слипшимися волосами и раззявленным в ухмылке ртом. От останков тянуло гнилостным запашком, мешавшимся с ароматами лагеря и кипрского вина. Пристально уставившись на Хассу, я активировал ловушку кодом «Каэнкем» и отстрелил ее в сознание посланца.
– Забирай! – Резким жестом старейший велел Иуалату вернуть руку и голову в пустой бурдюк. – Забирай, Хасса, сын Уитлока, и отнеси своему родичу. Это первая цена святотатства, свершенного вами в Гелиополе. Но мы возьмем и вторую, и третью!
Хасса, подобрав мешок, медленно отступал за линию огней, где ждали стражи, готовые вывести его из лагеря. Губы посланца были гневно сжаты, взгляд то с ненавистью обращался ко мне, то начинал метаться по лицам князей. Наконец, глядя на Пекрура, он процедил:
– Никто из вас отсюда не уйдет! Никто! Мы отомстим за сына Урдманы! Плоть ваша станет пылью, коршуны пожрут глаза, кости высохнут и пожелтеют, и все вы лишитесь погребения! Клянусь пеленами Осириса, вам не дожить до месяца тиби!
– Богам виднее, – промолвил Пекрур, поднимаясь.
Когда силуэт Хассы растаял во мраке, наш предводитель сказал:
– Точите секиры, острите копья, дети мои! Через пару дней они будут здесь, но нас, клянусь Амоном, не найдут. Я буду на вершинах западных холмов, вы, Улхени и Петхонс – на вершинах восточных, а Пемалхим с остальными воинами спрячется у их подножия. Ударишь в тыл, сын мой, когда мы ринемся со склонов на врагов! Ты, Охор, разошлешь разведчиков. Пусть не жалеют роме, пусть внушат им ужас, чтобы сидели в своих конурах! Лишние глаза нам не нужны… Ты, Сиб, с двадцатью воинами будешь охранять корабли и жечь костры в лагере, чтобы казалось, будто мы по-прежнему на месте. Баклул пойдет с Пемой. Все!
Повернувшись, он направился к своей палатке.
– Боги благосклонны к нам, – вымолвил Петхонс из Песопта. – Они даровали нам великого вождя.
– И великого воина, – добавил юный Улхени, склоняясь предо мной. – Потом он вперил взгляд в темноту, туда, куда удалился Хасса, и процедил сквозь зубы: – Грозная Сохмет, помоги мне добраться до его печени! Я одарю твой храм стадом овец, зерном, опахалами и полотняной тканью… Помоги!
В моем шатре царила тишина. Я сел на теплую землю у порога, полюбовался коловращением светил и, опустив веки, стал приводить в порядок свои наблюдения. Тави, маленький Антон, Павел, Егор и остальные близкие и коллеги, члены моей вары и моего Койна, были сейчас далеко от меня даже в воспоминаниях. Для них минуют месяцы, но для меня пройдет немало лет, пока я не вынырну из прошлого, не обниму их и не начну свой удивительный рассказ – о том, как очутился в легенде. Долгое, долгое время, и потому о них лучше не думать, как и о Принце, Брейне и прочих супериорах с их загадочными проектами. Каждый наблюдатель знает, что лучше не вспоминать о покинутой реальности, а побыстрей соединиться со своим носителем, не только с телом, но и с аурой окружения – собственным статусом, прошлым и теми людьми, которые считаются твоими друзьями и врагами. Тонкая работа – вживаться в образ, ловить в окружающих отблеск души человека, чье тело сделалось твоим, вести себя соответственно и исправлять ошибки, если они были…
Этим я и занялся, как занимался в прошлые ночи во время плавания на корабле. Но там была горстка людей, и мне не понадобилось много времени, чтобы запомнить их имена и родословные, вызнать характеры и нравы, слабые и сильные стороны, а также определиться со «вторым эшелоном» – их родичами и близкими, которых Пема тоже безусловно знал. Этот процесс накопления информации был незаметен для моих спутников и к тому же объяснялся «выздоровлением» вождя, вдруг «вспоминавшего» то или это. Но в лагере была уже не горстка, а сотен пять народа, и среди них князья, с которыми я связан ближним и дальним родством; с кем-то, возможно, дрался в детстве или воровал финики, с кем-то пьянствовал, сражался в битвах бок о бок, делил вино и женщину… Это полагалось знать и обходить при случае острые углы, чтобы было поменьше поводов для недоумений. К счастью, я уже догадался, что Пема весьма нелюдим и замкнут и не имеет друзей среди персон своего ранга. Ореол силы, боевого искусства и свершенных подвигов (каких, я еще не выведал) окружал его, отгораживая от других вождей и воинов зоной отчуждения. Это было совсем неплохо – в начальный и самый тяжелый период я мог «играть» прежнего Пемалхима и либо остаться потом в этом образе, либо изменить определенные черты характера, сделавшись доступней и общительней. Все меняется со временем – тем более люди!
Но с князьями полагалось разобраться побыстрей, и с родством в нашем восточном клане, и с тем, кто недолюбливал Пему, завидовал ему или, наоборот, восхищался героем, как юный Улхени. Пир – прекрасный повод для сбора этих данных. Модуль фиксации, один из важных ментальных инструментов, не требовал сознательного управления; я мог заниматься чем угодно, есть, пить, вести беседу, преследовать врагов или спасаться бегством, но все услышанное и увиденное откладывалось в памяти – каждый шорох, который различало ухо, всякий запах и вкус, увиденный мельком пейзаж или иная визуальная картина. Разумеется, эти сведения требовали затем анализа и осмысления; что-то не представляло интереса, а что-то, отсортированное и упорядоченное, запоминалось навсегда.
Не успела небесная сфера повернуться на тридцать градусов, как я уже помнил имена и лица всех пировавших этим вечером, а также усвоил немало сведений о них. Я выловил эти данные из разговоров и пьяных выкриков, перемежавшихся чавканьем, бульканьем, смехом и звоном кубков, из жестов, гримас, выражения лиц, взглядов, которыми они обменивались, которые бросали на меня – словом, из фоновой информации, воспринимаемой лишь очень сосредоточенным и наблюдательным человеком. Но ни один подобный наблюдатель не уследит разом за сорока людьми, да еще в полумраке, так что модуль фиксации данных был поистине незаменим.
Установив иерархические связи между моими соратниками, я произвел анализ их отношений к Пеме, определил завистников и недругов и выяснил, что вождь Востока Пекрур всех крепко держит в кулаке. Затем, мысленно выкликнув «Чару», произвел опрос ловушки. Результат был скромен: перед моим мысленным взором явилась болотистая равнина в лунном свете, темные перистые кроны пальм, четыре осла с поклажей и десяток воинов, сопровождавших Хассу. Он двигался на север и явно торопился – видимо, хотел с рассветом дойти до Мендеса. Звуковая информация была такой же скудной, ибо всю дорогу он проклинал меня и Пекрура, грозился отомстить, клялся в том всеми богами, но ни разу не помянул причины конфликта, то есть Инарова ожерелья. Нашлись, однако, и полезные сведения: из его ругани и проклятий я узнал, что шрамом на руке он обязан Пеме. Они сошлись в поединке лет восемь назад, совсем еще юными бойцами, и то поражение мучило Хассу до сих пор. Если я правильно понял, это случилось во время турнира, устроенного фараоном, перед лицом того, кто номинально считался владыкой Верхних и Нижних Земель. Пемалхиму достался приз, кресло из черного дерева под балдахином, а Хассе – расходы на лекарей. Правда, была и радость – Пема мог отхватить ему руку целиком.
Прохладный ветерок ласкает щеки, играет в волосах. Хорошее время – месяц хойяк! Тепло, но не жарко, злаки начинают созревать, плоды – наливаться соками, воздух свеж и ароматен, и широко разлившаяся река открывает пути на все четыре стороны. Хорошее время! Месяц торговли и странствий, битв и побед, месяц ночей, полных лунного света и запахов травы…
Нежные пальцы ветра снова коснулись моих плеч. Но ветра ли?
Девичья ладошка гладит кожу, дыхание щекочет за ухом, текут, струятся прерывистые слова:
– Пемалхим, господин мой… Я так боялась… молила светлую Афродиту… просила ее милости… просила не отдавать меня старику, не отдавать бородатому финикийцу, не отдавать злому, жадному, уродливому… Молила ее о человеке из Ахайи или о таком, который знает наш язык… о прекрасном, сильном, добром… И богиня послала… послала тебя…
Она прижимается ко мне грудью, кладет подбородок на плечо и бормочет что-то совсем неразборчивое. Кончики ее ресниц скользят по моей шее и щеке, и я чувствую, что они влажны. Что бы сделал Пемалхим?.. – мелькает мысль. Сильный, не уродливый и, возможно, не жадный, но и не очень добрый… Доброта не пристала человеку меча и секиры…
Но в это мгновение я – не Пема. Я снова Андрей Ливиец, странник, пришедший из иных времен, из мира, неподвластного страху, где люди сделались богами.
Я поворачиваюсь к девушке и обнимаю ее. Она снова шепчет:
– Послала… послала тебя…
Я глажу ее волосы и шепчу в ответ:
– Если б ты знала, милая, из какого далека…
Назад: 19
Дальше: 21