19

Где-то рядом плескалась вода, шумел под ветром тростник и бормотали, гудели человеческие голоса. Я лежал на твердом и теплом – видимо, на досках, нагретых солнцем, которые слегка приподымались и опускались подо мной. Палуба корабля, несомненно, но корабль не в плаванье, а причален к берегу. Не слышно ни хлопков паруса, ни скрипа уключин, ни барабанной дроби, задающей темп, да и качка на ходу была бы поосновательней… Бубнящих голосов немного – значит, рядом нет ни города, ни оживленной пристани; опять же шелест тростников и, кажется, кряканье уток… Безлюдное место в Дельте, в одном из нильских рукавов или у берега озера, если сейчас Половодье. В сезон Половодья Нил разливается широко и буйно, затапливая Дельту; ее поля под водой, ее города и деревни – на холмах, ставших островами, и воды в эти месяцы – фаофи, атис, хойяк и тиби* – больше, чем земли.

КФОР трудился над моими ранами – смертельной, под левую лопатку, где наконечник копья достал сердце, и многочисленными ссадинами и порезами на бедрах, плечах и груди. К плеску и шелесту добавились звон и лязг металла и знакомое вжик-вжик – видно, точили оружие после боя. Голоса сделались громче, отчетливей, но слов я еще не понимал. Так всегда бывает, пока функции мозга не восстановятся полностью: осмысливаешь простые звуки, но не различаешь речь.

Включилось обоняние, и я уловил ароматы дерева, воды и трав, дым, будто рядом жгли костер, а еще запахи крови и пропотевших кожаных панцирей. Сердце перестало трепетать и забилось в мощном ровном ритме, мышцы напряглись, потом расслабились, и я едва сдержался, чтобы не выдохнуть сильно и резко. Голоса звучали где-то поблизости – кажется, двое человек находились в нескольких шагах от меня, а подальше были еще люди, но их речь сливалась в неразборчивый шум.

Слова постепенно стали проникать в мое сознание. Те, что стояли ближе, говорили на ливийско-египетском диалекте, характерном для этой эпохи, и, очевидно, спорили. Еще не осознав всех произнесенных звуков, не выстроив их в связные фразы, я уже понял сущность спора – предметом его был мой труп. Бренные остатки воина Пемалхима, если я правильно расслышал прозвание, которое теперь принадлежало мне.

Центр речи включился на полную мощность, и сразу будто пелену прорвало – слова сложились в понятную речь. «Бросить в воду, пусть его жрут крокодилы!» – требовал один голос. «Нет, – возражал другой. – Нет! Ни за что, клянусь Амоном!»

Я осторожно приоткрыл глаза и, осматриваясь, повернул голову. Надо мной синело безоблачное небо, тянулась вверх мачта корабля, а прямо над ней плавился жаром солнечный диск. Я лежал на носу, рядом с бушпритом, похожим на изогнутый древесный лист, и утреннее солнце било мне прямо в лицо. На берегу, за полосой тростниковых зарослей, виднелся склон невысокого пригорка, десяток пальм и полуголые люди – одни чистили оружие, другие суетились у костров, третьи сидели на земле со скрученными за спиной руками. Двое, чьи голоса я слышал, стояли у мачты вполоборота ко мне – высокий светловолосый здоровяк и воин постарше, с более темной кожей и мрачным, изрезанным шрамами лицом. Его левое предплечье было перевязано, и сквозь повязку проступала кровь.

– Чего тащить дохлую крысу к Урдмане? – сдвинув брови, сказал мрачный. – Разрубим и бросим здесь. Пусть упокоится в брюхе крокодила!

– Он прикончил Асуши, сына Урдманы, и только вождю решать, что станет с его телом. Захочет, отдаст Себеку* или велит сделать чашу из его черепа. – Здоровяк посмотрел на меня, и я замер, стараясь не дышать. – Бросить в воду, ха! Зря, что ли, я рисковал, чтоб ткнуть его копьем? Хорошо еще, сзади подобрался… Иначе бы он стоял над нашими трупами!

Мрачный баюкал раненую руку.

– Пемалхим! Это в самом деле Пема, проткни меня Сетх* от глотки до задницы! Лежит здесь, как куча дерьма… Но это Пема из Гелиополя*, и я не успокоюсь, пока он не будет расчленен!

– Расчленить можно, чтобы дух его нас не тревожил, – согласился здоровяк. – Но голову сохраним.

– К чему?

– К тому, сын осла, что Урдмана очень разгневается, когда увидит труп Асуши. Мы отправили к нему гонцов, чтоб известить о победе, и велели сказать, что сын его ранен. А привезем убитого! Простит ли нас Урдмана? Вдруг молвит: вы, гиены трусливые, кровь мою не сберегли! И закопает нас в песок… Долгая смерть, клянусь Амоном! Так что голова нам пригодится. Больше тебе, чем мне, – добавил светловолосый после паузы. – Все-таки я убил Пемалхима.

– Подкравшись сзади!

Ухмыльнувшись, здоровяк бросил взгляд на раненую руку мрачного.

– Ты попробовал спереди. И был бы сейчас в царстве Осириса, если бы не мое копье!

Пема, Пемалхим из Гелиополя, мелькало в моей голове. Вроде знакомое имя, а не припомнить! И справку не навести – до Инфонета еще одиннадцать с лишним тысячелетий… Кажется, этот Пемалхим был предводителем отряда и великим воином… Враги, однако, одолели – то ли в засаду попал, то ли их было намного больше. Очередная усобица, подумал я. Из-за чего дерутся в этот раз? Что не поделили? Земли, крестьян или стадо ослов?

У бедра светловолосого покачивалась секира. Оба, и мрачный, и рослый здоровяк, были почти нагими, в одних передниках, как люди у костров; кожаные доспехи, ремни и шлемы грудой лежали на палубе. Их собственное добро или, возможно, взятое в бою как трофей… Прочее оружие находилось на берегу – копья, составленные пирамидами, и куча кинжалов и боевых топориков. Луков я не заметил. Впрочем, ливийцы были плохими стрелками и предпочитали луку пращу и дротик.

Секира притягивала взгляд. Длинное топорище, остро заточенное темное лезвие… Похоже, железная… Память тела подсказывала, что я уже держал ее в руках.

– Расчленить!.. – пробормотал мрачный, тоже посматривая на секиру. – Пожалуй, ты прав насчет Урдманы – расчленить, но оставить нечто, что бросим у его ног. Голову и правую руку… – Он потянулся к топорищу здоровой рукой. – Сам отрубишь? А то я быстро… скорей, чем финик с пальмы упадет…

– Руби, – рослый протянул ему топор. – Возьмешь с него плату за кровь, хоть с мертвого.

Мрачный кивнул и, помахивая секирой, направился ко мне. Мышцы мои окаменели; я лежал неподвижно, зная, что сейчас произойдет. Жить этим двоим остались считаные секунды.

По лицу моего палача бродила мстительная ухмылка.

– Кал гиены, – произнес он, замахиваясь. – Чтоб Анубис тебе кишки вывернул! Чтоб черви сожрали мумию твоего отца! Чтоб…

Секира стремительно опускалась. Я подставил руку, перехватил топорище и вырвал из его вдруг ослабевших пальцев. Выражение его лица переменилось – теперь темные глаза взирали на меня с ужасом. В волосах рыжинка, но кожа смуглая, и зрачки, как полированный агат… Не чистокровный ливиец, помесь с египтянином или, скорее, с египтянкой… Ливийцы любили женщин Та-Кем. Небем-васт, моя возлюбленная в одной из прошлых мниможизней, была настоящей красавицей…

Я вскочил и резким ударом топора снес противнику череп. Высокий здоровяк уставился на меня выпученными глазами, раскрыл рот, собираясь крикнуть, но секира уже свистела в воздухе. Пемалхим отлично умел ее метать! Лезвие врезалось между шеей и плечом, хлынула кровь, взметнулись в падении длинные светлые волосы, и мой убийца рухнул на палубу. Я вырвал оружие из страшной раны, огляделся. На берегу – человек сорок, и связанных чуть больше двадцати… Пленники наверняка мои люди, а те, что жарят рыбу на кострах, – дружина покойного Асуши… Вот и он сам – лежит на корме, завернутый в окровавленные пелены…

Копья! Пирамидки копий на берегу, между мной и кострами! Добраться бы до них! И тогда…

Мысль еще не успела оформиться, а тело уже взметнулось в воздух. Я спрыгнул с низкого корабельного борта и проломился сквозь тростник, хлеставший по груди и плечам. Стебли были высокие, сочные, гибкие. Успели вырасти… Значит, сейчас не первый месяц Половодья и не второй – видимо, третий. Месяц хойяк! По нашему октябрь или начало ноября…

На берегу завопили. Кто-то вскочил, роняя в огонь прутья с нанизанной рыбой, кто-то в страхе тыкал в меня пальцем, кто-то ринулся к оружию, к груде кинжалов и секир, что были к кострам ближе, чем копья. «Это Пемалхим! Дух Пемалхима! – кричали они. – Дух Пемалхима вернулся! Пришел за нами с полей Иалу! Демон! Пема! Демон!»

До пирамидки с копьями я добрался первым. Должно быть, Пемалхим и правда был великим воином, ибо тело его, мышцы и руки действовали инстинктивно, не требуя контроля разума. С подобным эффектом я и мои коллеги сталкивались неоднократно – привычные движения, жесты, манера речи, психические реакции не исчезали полностью, но оставались как прощальный дар носителя. У Пемалхима эта телесная память была особенно стойкой, сложившейся с моим изрядным опытом, полученным в сотнях битв и стычек. Мы оба знали, что делать: швырнуть секиру одному из пленников, коренастому крепышу, и выхватить из пирамиды копья. Пема метал их левой и правой руками с убийственной точностью и такой мощью, что бронзовые острия пронизывали противников насквозь. Трое упали, не добежав до оружия, четвертый, помчавшийся за брошенной крепышу секирой, свалился ничком в траву – древко копья подрагивало меж его лопаток. Пленники резали веревки, коренастый уже поднялся, вырвал копье из спины убитого врага и воткнул его в грудь живому. Он тоже знал, что нужно делать – повелительно махнул рукой, что-то крикнул, и пятеро освободившихся бросились к топорам.

В следующую минуту на берегу под холмом началась свалка. Полуголые, частью безоружные люди метались между водой и кострами, звенела бронза, стучали тяжелые палицы, руки и тела обагрялись кровью, хрипели раненые, но все перекрывал дикий яростный вопль – «Пемалхим! Пемалхим!» Кричали мои дружинники и воины мертвого Асуши, одни торжествуя, другие в тоске и смертном ужасе. Я бросал копья, стараясь не попасть в своих – в тех, кого считал своими, ибо отличить врага от друга в дерущейся толпе было делом непростым. Однако возможным: враги старались подобраться ко мне, мои бойцы рубили их незащищенные спины.

За четверть часа все было кончено. В траве, под ярким полуденным солнцем, валялось с полсотни раненых и трупов, меж них бродили живые, добивая врагов и вытаскивая залитых кровью товарищей. Я осмотрелся. Холм и пальмы загораживали вид на север, но с трех остальных сторон колыхалась бурая нильская вода, торчали кое-где стебли папируса, и в тростниках испуганно крякали утки. Еще я видел корабль, большую гребную галеру, зачаленную у вбитой в берег сваи, дымящиеся угли из растоптанных костров, берег, заваленный телами, и два десятка своих бойцов. Шумный получился старт, мелькнула мысль. Что ж, бывает; в доброй половине экспедиций мне приходилось защищать свою жизнь в первый же час после прибытия.

– Господин… мой господин… – Коренастый крепыш склонился предо мной. На вид ему было за сорок – возраст триария, как сказал бы Егор.

Он снова поклонился и протянул мне секиру:

– Твое оружие, семер* Пемалхим. Ты не ранен?

– Царапины. – Не говоря больше ни слова, я растер ладонью чужую кровь на груди и животе. В первые мгновения контакта, когда не знаешь, как и что говорить, лучше вести краткие речи.

– Я думал, тебя проткнули копьем, – сказал крепыш, воздев руки вверх ладонями. – Я думал, ты мертв, господин. Я думал, все мы последуем за тобой в страну блаженных. Я думал, что обида, нанесенная Урдманой, пожирателем навоза, и его вонючими шакалами, так и останется неотомщенной. Это терзало мое сердце.

– Ты слишком много думаешь и мало видишь. Копье только задело меня, а вот удар по голове… – Я поднес руку к виску и сморщился. – Крепкий удар! Будто Апис* лягнул копытом… Ничего не помню…

– И все же ты очнулся и спас нас, – вымолвил крепыш, и воины, что стали собираться за его спиной, поддержали эти слова громким кличем. – Ты спас нас, как спасал всегда… нас, идущих за тобой, внимающих твоему зову…

– Но я ничего не помню! – Со страдальческим видом я снова коснулся виска. – Знаю, как меня зовут, знаю, что это мой корабль, а вы все – мои люди… Еще знаю, что убил Асушу, сына Урдманы… И больше – ничего!

– Память вернется к тебе, мой господин, – сказал один из воинов, светлокожий, гибкий, сероглазый – вылитый ливиец. – Вернется, клянусь своим пивом и милостями Хатор*!

– Вернется, – подтвердил коренастый. – Когда я нанялся к шерданам* и воевал в стране Иси*, я видел людей, что забывали собственное имя после того, как их приложили по черепу. Это проходит. Тем более что ты – хвала богам! – имя свое не позабыл.

– Зато твоего не помню. – Я криво усмехнулся.

– Долго ли сказать? Я сотник Иуалат, или Сануф, как меня называют роме. Я старший среди твоих воинов, семер. Служу тебе уже двенадцать лет, а до того служил твоему отцу и прикрывал его спину на Иси, Кефтиу* и в странах Хару и Джахи, повсюду, где он желал сражаться. Вместе с ним и с тобой, совсем еще юным, я дрался в том бою с ханебу*, когда господина нашего насмерть сразили мечом… Теперь я стою у твоих коленей.

Надо же, Иуалат, да еще и Сануф! – подумал я. Не похож на рыжего из моей предпоследней экспедиции и явно не чистокровный ливиец, но имя то же! Собственно, два имени: Иуалат – ливийское, Сануф – египетское… Зато глаза ливийские, серые, каких не бывает у египтян. Говорит, служил отцу, пока не убили того в схватке с северянами-ханебу… Наверняка с ассирийцами! Значит, с их первого нашествия прошло двенадцать лет…

Тем временем Иуалат-Сануф начал выкликать воинов и называть их родословные и имена. У меня осталось девятнадцать бойцов, считая с ранеными – наверное, половина дружины, если судить по виду корабля. Эта галера на двадцать весел казалась вместительной посудиной и, вероятно, предназначалась для полусотни человек.

– Шакалы Урдманы бросили наших убитых в воду, – произнес Иуалат. – Сейчас мы потеряли двоих, и шестеро ранены, но могут грести. Что прикажешь, мой господин?

– Погибших возьмем с собой для подобающего погребения, – распорядился я. – Раненых омыть, перевязать, собрать доспехи и оружие, поесть и на корабль. И пусть кто-нибудь отыщет мой панцирь, шлем и щит.

Сотник поклонился:

– Это я сделаю сам, господин.

Он выкрикнул приказы, и люди зашевелились. Трое бросили в костер охапки сухого тростника и принялись готовить рыбу, вынимая ее из большой корзины, остальные занимались ранеными и оружием, а также оттаскивали в сторону трупы. Иуалат принес мои доспехи. Я спустился к воде и смыл кровь, но отказался от его помощи – не хотел, чтобы сотник заметил, чт мои раны исчезли без следа. Панцирь – рубаха из бычьей кожи с бронзовым наплечником и грудными пластинами – закрыл мой торс ниже пояса, а на голову я напялил шлем. Доспехи были грубоватыми, но прочными, явно скопированными с боевого снаряжения ассирийцев – до знакомства с ними египетские воины носили лишь полотняные нагрудники. Но в моей дружине египтян не было, хотя была египетская и, возможно, кушитская кровь. Ее следы замечались в темных глазах, смугловатой коже, явно лишенной защитного пигмента, в черных волосах и широковатых скулах. Но гибкость и крепкое сложение мои бойцы сохранили, как и частично свой язык – в их речи половина слов была искажена ливийскими. Правда, никто уже не поминал Демонов Песков; более древняя и изощренная религия Та-Кем вытеснила прежнюю веру.

Солнце перевалило за полдень, когда мы разместились на корабле и оттолкнули его от берега. Кормчий по имени Осси встал к кормовому веслу, остальные, включая раненых, взялись за отполированные рукояти, дружно выдохнули, потом втянули воздух и резко откинулись назад. Корабль двинулся на север. Вероятно, все знали, куда мы плывем – все, кроме меня.

Но я еще не использовал всех преимуществ, проистекающих от мнимого удара по голове. Одна из заповедей полевых агентов гласит, что любые неприятности нужно оборачивать к своей пользе, и первым делом к извлечению и накоплению информации. Кровавая схватка и плен были отличным способом замаскировать мое появление и объяснить потерю памяти. Второй удачей оказался выбор носителя – кажется, Пемалхим был великим воином, и, значит, я не нуждался в ипостаси Гибли. В этом, возможно, и смысла не было – в нынешние времена о Гибли, древнем колдуне из пустыни, могли давно забыть.

Мы с Иуалатом стояли на носу. Корабль рассекал мутные воды разлившейся реки, на горизонте маячили острова, покрытые зеленью, и виднелись кое-где рыбачьи лодки. Судя по цветению пальм, я не ошибся – стоял хойяк, третий месяц сезона Половодья. Лучшее время в Дельте, когда солнце палит умеренно, а воздух свеж и относительно прохладен. Время торговли, путешествий и строительства, ибо поля затоплены, но к любому городу и селению легко добраться по воде, а грузы, особенно тяжелые, можно перевозить на плотах и барках.

Я положил руку на крепкое плечо Иуалата:

– Куда мы плывем, старший над воинами?

Он бросил на меня сочувственный взгляд.

– К озеру Пер-Рамесс, где ждет нас старейший Пекрур, вождь Востока, а также Петхонс из Песопта*, Улхени из Медума* и другие вожди со своими воинами. Два дня назад мы вышли из Гелиополя, из твоего города, мой господин. С тобой был я и сорок пять бойцов, лучших из лучших – каждый точно рыкающий лев пустыни… – Иуалат-Сануф с грустью оглядел наших оставшихся воинов. – Мы плыли на восток, и Солнце-Ра поднималось пред нашими лицами, и ветер был попутный, и весла в руках наших людей ходили как живые. Вчерашним вечером мы добрались до места, где было удобно разбить стан и заночевать. Было много рыбы и… – он отвел взгляд, – и много вина… Кто же знал, что за холмом скрываются люди Урдманы! Видно, он послал сына своего Асушу нам наперехват. Ночью они напали… бесчестно напали, в темноте, что не подобает воинам! Ты сражался и убил Асушу, но многие наши люди даже рукой не могли шевельнуть. – Иуалат испустил горестный вздох. – И они погибли, господин! Такова воля богов…

Пару минут я размышлял над его словами.

– Ты хочешь сказать, старший над воинами, что вчера наши люди перепились и уснули, не выставив дозоров? И их перерезали во сне, как стадо свиней? Так? И при чем здесь боги?

Иуалат виновато понурил голову.

– Выходит, так, мой господин. Но мы никогда не выставляли дозорных на ночь. Ты этого не велел, и твой отец, и твой дед, великий Инар. Все знают, что нападать во тьме нечестно.

– Все, кроме покойного Асуши, – заметил я, бросив взгляд на корму, где лежал завернутый в пелены труп. – Ты, Иуалат, муж и опытный боец и должен знать: честь на войне у того, у кого победа. Отныне тебе самому придется трижды в ночь проверять караулы.

– Да будет так, мой господин. Я повинуюсь.

– Теперь скажи мне, зачем мы плывем в озеро Пер-Рамесс?

– Чтобы сразиться с Урдманой, Тахосом, Хассой и другими северными князьями, шакалами из шакалов, да лишит их Амон своих милостей! Урдмана поджидает нас у града своего, у Мендеса*, и с ним шесть сотен воинов с копьями, секирами и щитами. Порази их Сохмет от пупка до колена! Все они нечестивцы и злодеи, грабители усыпальниц!

Он принялся ругаться, поминая жрущих падаль гиен, жабий помет, стервятников и краснозадых павианов. Я дал ему выговориться, после чего спросил:

– Напомни мне, Иуалат, кто нынче на троне в Танисе*?

– Петубаст, семер.

– Фараон?

– Фараон. Но не удивительно, что ты позабыл его имя.

– Почему?

Ухмыльнувшись, Иуалат небрежно махнул рукой. В более поздние времена у этого жеста было бы простое толкование: мол, фараон нам до лампочки. Я так его и понял и спросил снова:

– Что Пекрур, Петхонс и Улхени не поделили с Урдманой? Земли, людей, товары, корабли? Напомни мне, Иуалат, в чем причина этой распри?

Сотник сощурился:

– Ты даже этого не помнишь? Но ничего, ничего, мой господин… Боги милостивы к тебе и все вернут, что ты потерял. А распря началась из-за того, что подлый жрец, по наущению Урдманы и вождей из Мендеса, Севеннита* и других северных городов, похитил из усыпальницы деда твоего, что в Гелиополе, нагрудное ожерелье, священную реликвию ваших предков. И вот все потомки Инара собрались…

– Достаточно! – прервал я Иуалата. – Теперь иди, сотник, и не мешай мне вспоминать.

Потомки Инара! Едва он произнес эти слова, как в голове моей что-то щелкнуло. Был древний папирус, разысканный еще в Эпоху Взлета, и содержалось в нем сказание о детях Инара*, то ли правдивое, то ли вольный полет фантазии безымянного автора, жреца или писца. Повесть эту сочинили при Птолемеях, спустя пять или шесть веков после описанных в ней событий, и ни один египтолог не смог доказать, передается ли в ней подлинная история или сюжет является вымыслом с начала и до конца. Но, несмотря на такую неопределенность, специалисты сходились в том, что повесть является древнеегипетской «Илиадой», ибо рассказывалось в ней о битвах в чистом поле и под стенами городов, о поединках воинов с блистающими секирами, о боевых кораблях, таранящих врага, – словом, о войне героев. Сражались же ливийские князья двух кланов, с юго-востока и севера Дельты, но причиной разногласий была не женщина, как в Троянской войне, – женщин ливийцы ценили не так высоко, чтобы проливать из-за них кровь. Повод был другим. Одним из прародителей юго-восточного клана являлся некий Инар, о чьих деяниях папирус умалчивал, но были они, повидимому, знамениты – ведь этого Инара похоронили в роскошной гробнице в Гелиополе и почитали как самого достойного из предков. В его саркофаге, на груди мумии, лежала священная пектораль, ожерелье с диском и крыльями Солнца-Ра, залог процветания клана и его владений. Князья из Мендеса и других северных градов подкупили жреца, похитившего пектораль, что было святотатством в глазах богов и оскорблением для восточных владык. Они поднялись как один – Пемалхим из Гелиополя, Петхонс из Песопта, Улхени из Медума и другие – и, пылая гневом, двинулись под предводительством вождя Востока Пекрура в Мендес, в северные пределы. Типичная ситуация для эпохи, когда центральная власть слаба, и никто не мешает вцепиться противнику в глотку и вырезать печень. Фараон Петубаст, сидевший в Танисе, конечно, не поощрял таких усобиц, но, не имея реальной силы, сохранял нейтралитет. Впрочем, это не помешало его наследнику царевичу Анх-Хору биться на стороне мендесского клана.

Но не он стал великим героем той войны – эта честь выпала Пемалхиму из Гелиополя. Египтологи, трудившиеся над переводом папируса, сравнивали его с Ахиллом, и в том, что касалось битв, и мелких схваток, и персональных поединков, он Ахиллу не уступал. Его судьба за пределами повести оставалась неясной, да и сам я в точности не помнил конец сказания о сыновьях Инара. Однако, учитывая драчливость Пемы, подозревал, что в этой эпохе не задержусь.

Стоя в задумчивости на носу галеры, я всматривался в грязно-бурые речные воды и взвешивал все «pro» и «contra» своего воплощения. С одной стороны, выбор личностей исторического масштаба не приветствовался и даже мог считаться полным фиаско – ведь мы, наблюдатели из будущего, не имели никакого права продлять жизни гениев и героев, подменяя собой их личности. Ясно, что такое «продление» было бы фальшивым и противоречащим как этике, так и фактам истории. Но, с другой стороны, Пемалхим не являлся столь уж масштабной фигурой, чья жизнь исследована в подробностях, а я, как уже говорилось, не помнил всех деталей повести о сыновьях Инара. Значит, все, что я совершу, по принципу Ольгерда вполне закономерно; все это будет приписано Пеме и через пять или шесть столетий, в птолемеевские времена, послужит материалом для сказания.

Забавно! – думал я. Очутиться в теле древнего героя и, более того, попасть прямиком в легенду! Такого со мной еще не случалось. Жаль, что Павел не решился сопутствовать мне в этом погружении… Но, может быть, его отказ обусловлен законом причинности – ведь попади мы вместе в тело Пемалхима, мы могли бы творить чудеса! Читать мысли, возжигать огонь, командовать львами и леопардами… Кто знает, на что еще способен посланец Носферата!

Я велел гребцам бросить весла и отдохнуть. Поднялся слабый, но довольно устойчивый ветер, и под присмотром Осси моя команда развернула парус. Кормчий поставил двух людей с шестами промерять глубину – мы плыли мимо деревушек и городков, над затопленными полями и пастбищами между четвертой и пятой нильской протокой. В эти древние времена Нил разветвлялся в двухстах километрах от моря на несколько широких рукавов, и к востоку от этой развилки стоял священный город Гелиополь, хранивший мумию Инара. Мендес, вражеский град, находился на севере, у седьмого рукава, а Танис, столица фараона Петубаста – километрах в тридцати к востоку от Мендеса, за сезонным озером, переполнявшимся водой в период Половодья. Я помнил топографию местности, но только в общем, без подробностей, представить которые невозможно – воды в Дельте капризны и с течением времени меняют ход. Это относилось и к морскому побережью, также подверженному переменам, ибо огромная река, выбрасывая песок и ил, изменяла береговую линию.

Один из воинов принес мне лепешку, финики и кружку с пивом. Съев все это, я знаком велел Иуалату приблизиться. Мне хотелось поговорить с ним. Конечно, кража святой реликвии требовала мщения, но я был уверен, что есть и другие причины для вражды с Урдманой. Даже ливийцы далекого прошого, дикие, не прощавшие обид, не заводились по пустякам, а если это и случалось, то месть всегда была связана с чем-то конкретным. Скажем, со стадом жирных коз, что бродят по лугам соседа – их вид был безусловно оскорбительным. Я не сомневался, что в деле с Инаровым ожерельем тоже были свои козы.

– Мой господин… – Иуалат склонил голову и замер в ожидании вопроса.

– Скажи, старший над воинами, что случится, если мы победим в этой войне? – произнес я.

Физиономия сотника приняла недоуменный вид.

– Что случится, семер? Разве славы и праведной мести недостаточно?

– Отмщение за обиду угодно богам, – согласился я. – Однако Амон награждает победителей не только славой. Из славы хитон не сошьешь.

Его глаза блеснули – он понял. Ливийская практичность была ему не чужда.

– Конечно, ты прав, господин. Святая реликвия Инара вернется в Гелиополь, но разве этого достаточно, чтоб наказать краснозадых обезьян? Мы разорим их города, опустошим житницы, угоним рабов и скот; их женщины, оружие и сокровища будут принадлежать нам. Их самих мы побросаем в ямы, полные скорпионов и змей, и не будет у них погребения, и даже шакалы побрезгают их трупами, полными яда. Мы пронесемся над ними как ветер пустыни, и будут руки наши в крови врагов, а ладони полны богатства. Кроме того…

– Да? – молвил я, чувствуя, что сейчас узнаю истинную причину.

– Корабли, – произнес Иуалат.

– Какие корабли?

– Корабли из Библа, Тира, Сидона и других городов Джахи. Корабли с товарами, которые люди севера не пропускают к нам. И наше зерно гниет в житницах, или мы отдаем его северянам двойной мерой за пурпурные ткани, сирийские клинки, посуду и украшения, что везут с востока. Если же мы хотим отправиться в Саис или другие места торговли, то с нас взимают пошлину, равную половине груза. Мы не можем вывезти даже четвертой части урожая! Для кого же роме сеют и пашут? Для крыс и мышей, что поселились в наших житницах?

Вот оно, подумал я, вот истинная причина! Северная часть Дельты, с ее торговыми городами, Буто*, Саисом, Мендесом и другими, всегда была богаче южной, богаче не только людьми и землями, но также близостью к морю, к Синаю и финикийским городам. Конечно, через этот край всегда проходили завоеватели, в прошлые годы – гиксосы и ассирийцы, а в будущем – персы, Александр Македонский, римляне, арабы, турки. Но зато сухопутные караваны тоже шли сюда, да и судам из Палестины и Финикии этот путь был ближе. Во времена единовластных фараонов это не имело большого значения, но в период усобиц являлось главной причиной для ссор и свар. Северные князья жирели на перепродаже товаров, южных терзала зависть, и это, видимо, и было подоплекой происходящего. Кража пекторали пришлась весьма кстати, и оставалось лишь гадать, кем был нанят похититель-жрец – то ли и правда Урдманой, то ли компанией Пекрура, решившейся на провокацию, то ли вовсе фиванским жречеством, которое желало столкнуть ливийских князей и тем их ослабить. Ну, со временем разберемся…

Часов через пять после полудня начало смеркаться. Тьма в это время и в этих широтах наступает рано и падает стремительно; сумерки длятся около часа, а в четверть седьмого солнце вдруг выключается будто огромный прожектор. Забавный момент; только что в сером полумраке еще виднелись сикоморы, склонившиеся над водой, мягкие очертания берегов, копья тростниковых зарослей и на горизонте дымки над какой-то далекой деревней – все это, хоть смутно, но можно было разглядеть, и вдруг – раз! – щелкнул невидимый выключатель, и наступила темнота. Только по небу плывет перевернутый ладьей серебряный месяц и сияют яркие южные звезды – созвездия Крокодила, Льва, Бегемотихи и Бычьей Ноги, Нерушимая Звезда и Сотис*.

Но к этому часу мы находились уже на косе, образованной речной излучиной, в скрытном месте, где хоть и не было деревьев, зато папирус стоял в человеческий рост. Корабельную мачту убрали, развели костер, выслали дозорных, и дружинники принялись за еду – печеную рыбу, просяной хлеб и пиво. После трапезы я призвал к себе Иуалата и двух старших воинов, Раги с кормчим Осси, и, жалуясь на потерянную память, принялся их расспрашивать. Меня интересовали силы противоборствующих сторон, их дислокация, вооружение, а главное, их предводители – все, вплоть до княжеских родословных. Если судить по числу бойцов, конфликт был скромным и на аналог Троянской войны не тянул – вряд ли у Пекрура и Урдманы со всеми их присными имелось больше десяти-двенадцати сотен оружных. Эпоха многотысячных армий канула в прошлое; теперь у каждого князя была дружина в сотню человек, а у ливийских землевладельцев побогаче, обязанных являться на княжий зов – отряды в пять-восемь человек, как правило, из близких домочадцев, братьев, сыновей да племянников. Триста человек считались уже внушительным войском, и на каждого выведенного в поле бойца приходилось двое-трое оставшихся дома, для защиты собственных угодий или из-за нехватки доспехов и дорогого оружия. Зато это были отчаянные рубаки, не делившиеся, как в прошлом, на метателей дротиков, копейщиков или щитоносцев с секирами, а способные сражаться и тем, и другим, и третьим. В многолюдной стране, чье население хоть и уменьшилось в годину смут, но все же достигало пяти-шести миллионов, эти боевые формирования казались каплей в море. Впрочем, не стоило забывать, что речь шла только о военной аристократии, людях ливийской крови; египтянам, кроме служивших фараону, под страхом смерти запрещалось владеть оружием.

Из беседы со своими помощниками я узнал, что вождь Востока Пекрур, родич моего покойного отца, собрал воинство в пять сотен человек. С ним были Петхонс, Улхени, Баклул, Сокхотп и другие князьки помельче, все – мои дальние родичи, потомки Инара, и ждали они моего прибытия с дружиной. Она, конечно, сократилась вдвое, зато и Урдмана потерял отряд Асуши, перебитый нами, так что силы были примерно равны. К тому же дело могло не дойти до масштабной битвы, а ограничиться поединками между знатными воинами. В этом случае Пемалхим, опытный головорез, был важнее всей своей дружины.

Ночь прошла спокойно. Утром я провел ревизию и обнаружил, что доспехов, копий и секир у нас в избытке, а вот еда подходит в концу. Кроме рыбы, которую мои люди били дротиками прямо с борта, на корабле имелся груз фиников, изюма, лепешек из пшена и проса, кувшинов с пивом и вином. Но люди Асуши, отмечая победу, так приложились к нашим запасам, что их теперь хватило бы на пару дней для двух десятков человек. Конечно, находясь на вражеской территории, мы могли разорить любую деревню, но этого мне не хотелось. С одной стороны, по моральным соображениям, с другой – по тактическим: наверняка весть о нас разнеслась бы по всей округе. Ливийская пословица гласила: тот, кто не желает оставлять следов, ходит по камням. Нашими камнями в данном случае были разлившиеся воды, укромные протоки и скрытные места становищ.

Поразмыслив, я велел править не точно на север, а взять немного к западу, к Саису. Саис был крупнейшим портом на нильских берегах, через который шла торговля с финикийцами.

– Зачем нам запад, мой господин? – поинтересовался кормчий Осси.

– Затем, что нам нужны вино и еда. Держись, как и прежде, вдали от деревень и лодок, но высматривай корабль.

– Наш господин мудр, – хищно усмехнулся Иуалат. – Все, что нужно, мы найдем у торговцев из Джахи. Вино у них, правда, поганое, но если нет фиников с прямой пальмы, сгодятся и с кривой.

Кормчий задумчиво почесал затылок:

– Судно из Джахи… хм-м… Клянусь пупком и выменем Хатор, кого-нибудь мы встретим! Их много плавает в Та-Кем в месяцы хойяк и тиби, когда у нас прохладно. Они идут вдоль берега Уадж-ур, затем поворачивают в рукав Хапи и швартуются в Саисе. Ну, подловим купца!

Он велел одному молодому воину влезть на мачту, другому встать у носового украшения. Ветер был слабый, парус на мачте едва трепетал, и мы двигались на веслах. Гребли неторопливо, чтобы не устать.

Я устроился на корме, в раскладном кресле из позолоченной крокодильей кожи. Труп Асуши лежал у моих ног, и пахло от него не очень приятно. Вдыхая мерзкий трупный аромат, я все больше убеждался, что не довезу свой трофей в целости. Иуалат, сидевший на палубе, и Осси у кормового весла тоже морщили носы. Наконец сотник пробормотал:

– Смердит, как пасть гиены… Плыть еще два дня, господин, и девать его некуда.

– Некуда, – согласился я.

– Полагалось бы сунуть в амфору с медом или вином, но меда у нас нет, а вина мало и тратить его жалко. – Он призадумался, затем произнес: – Я видел, мой господин, как два шакала, чьих имен я не знаю, спорили над твоим бесчувственным телом. Скажи, что они хотели сделать с тобой?

– Отрубить голову и руку, а остальное бросить крокодилам, – пояснил я.

– Ну что ж… – Иуалат потянулся за секирой. – Что пожелаешь ближнему, то Амон пошлет тебе…

Дважды сверкнула бронза, черная кровь хлынула на палубу. Едва успели швырнуть труп за борт и окатить доски водой, как дозорный на мачте завопил:

– Джахи, семер, Джахи! Вижу судно с парусом! Прямо с восхода Ра плывет! Парус красный, борта – как воды Хапи, нос – как змей, свившийся кольцом!

– На весла! Все на весла! – рявкнул Осси.

Я сел к переднему веслу в паре с Иуалатом. Кормчий вытащил из-под кормового настила барабан и длинную колотушку, зажал правило у бедра, примерился и грохнул. Бах-бабах! – гулко раскатилось над водой, потом посыпались мерные удары: ба-бах, ба-бах! Люди, не выпуская весел, не снижая темпа, гребли, оживленно зашумели и стали оборачиваться с вытянутыми шеями. Теперь корабль на встречном курсе можно было разглядеть с гребных скамей. Крутобокий, большой, из бурых потемневших досок, с багряным квадратным парусом, он, в отличие от нашей низко сидящей галеры, был предназначен для морского плавания. Несомненно, финикийское судно – об этом говорили и цвет паруса, и очертания бортов, и украшение на носу. Да и кто, кроме финикийцев, мог плыть в этих водах на таком корабле?

В море и при хорошем ветре они бы от нас ушли, но только не на реке, при почти полном безветрии. Нашим преимуществом были легкость, десять пар весел и сильные опытные гребцы, коих подогревала мысль о финикийских богатствах. Впрочем, корабль не думал сворачивать и пускаться в бегство. Когда мы сошлись на сотню метров, над его бортом возник дородный бородатый муж в алой хламиде и, коверкая слова, сообщил на плохом египетском:

– Я Хирадж, купец из Библ! Вы быть люди Мендес или Танис? Мы плыть Саис, потом идти Танис, лизать пыль у пятки фараон и поднести дары!

– Скоро в задницу меня лизнешь, жабий помет, – осклабясь, буркнул Иуалат.

Я поднялся и полез на носовой настил, придерживая у пояса ножны с кинжалом и секиру. Сотник и двое воинов в полном вооружении последовали за мной.

– Унофра, носящий топор за светлым Урдманой из Мендеса! – Представившись, я грохнул кулаком по бронзовой пластине панциря. – Послан охранять тебя, Хирадж!

Расстояние между нами сократилось метров до пятидесяти. Десять человек остались на веслах, остальные, прикрываясь бортом, натягивали доспехи. Осси отставил барабан и правил прямо на финикийца. У ног его лежал свернутый кольцом канат.

– Охранять? Почему охранять? – удивился бородатый Хирадж. – Мой иметь охрану! Вот!

Рядом с ним появились четыре разбойного вида рожи – филистимляне, судя по форме шлемов и золотистым волосам.

– Война, – пояснил я. – Можешь не добраться до Саиса и Таниса, и фараонские пятки будут не облизаны. Прикажи спустить парус, Хирадж. Я поднимусь на борт со своими людьми.

Купец озабоченно дернул себя за бороду и что-то выкрикнул. Парус пошел вниз, течение развернуло корабль кормой к нам, галера скользнула вдоль его борта и остановилась, удерживаемая пятью парами весел. Осси метнул канат. Второй полетел со скамеек, где сидели гребцы.

Я прыгнул на палубу финикийца, Иуалат и двое воинов – за мной. Еще четверо, подтянув второй канат, лезли на корму – тоже в доспехах, с горящими в предвкушении грабежа глазами.

– Что везешь, достойный Хирадж? – спросил я, окинув корабль быстрым взглядом. Судно было вместительное, и кроме четырех охранников-филистимлян на нем имелось двадцать финикийских мореходов. Правда, безоружных, если не считать изогнутых ножей.

Купец охотно перечислил товары:

– Пурпурый ткань сорок мотков, мебель кедровый – ложа, сиденья и скамейки для ног, слитки серебра и бронзы, голубой персидский камень, украшений – браслет, ожерелье, наголовный обруч. Еще везти сирийский клинок и вино в амфор.

– Мебель нам ни к чему, а все остальное годится, – пробормотал Иуалат за моей спиной, потом спросил погромче:

– Вино везешь? Какое? Кислятину из Джахи?

Хирадж закатил глаза и оскорбленно тряхнул бородой:

– Нет, воин, нет, сладкий с Иси! Цвет алый, вкус медовый, а запах!.. Ах!.. – Он причмокнул языком. – Покарай меня Ваал, если врать!

На носу нас было четверо, столько же на корме, и гребцы, оставив весла, стояли оружные и в полной готовности. Два наших корабля, соединенные канатами, медленно дрейфовали по течению. Осмотрев охранников (они явно не выглядели людьми, способными положить жизнь в защиту финикийца), я произнес:

– Ваал уже простер над тобой карающую длань, Хирадж. Ты, несомненно, великий грешник, ибо послал он тебе не людей Урдманы, а их врагов. Раскрывай трюм, выгружай товары! Ткань, вино, слитки, оружие! Быстро, если не хочешь кормить рыб в водах Хапи!

Купец отшатнулся, выпучил глаза и заорал на пуническом:

– Разбойники! Это разбойники! Хватайте ножи и копья, дети шелудивых псов! Сбросьте их с палубы! За каждого убитого дам серебряный браслет!

Но его призывы были тщетны. Над бортом внезапно вырос десяток воинов, раскачивавших дротики, мои люди на корме и на носу шагнули вперед, оттесняя команду к мачте, а Иуалат схватил купца за бороду, рванул и стукнул носом о колено. Филистимляне хмуро косились на нас, но не притронулись к мечам, мореходы из Библа тоже не горели желанием ввязаться в драку. Пожалуй, они померились бы силами с разбойным людом, но каждый видел, что мы не шекелеша*, не пираты из народов моря, не этруски и не сардинцы. С боевым отрядом местного князя никто сражаться не хотел.

– Выполняйте мои приказы, и вам не причинят вреда, – сказал я на пуническом. – Оружие на палубу! Живо!

Зазвенели ножи и мечи. Купец горестно взввыл.

– Ты знаешь язык этих ханебу? – удивился Иуалат, не выпуская из пальцев бороды Хираджа.

Не отвечая на этот вопрос, я велел ему бросить купца и загнать в трюм филистимлян и пятерых финикийцев покрепче – нелегкий труд ворочать тюки и амфоры под палубой. Остальная команда осталась наверху и перегружала товар под бдительным оком Раги. Осси принимал и сортировал добычу, что было ответственным делом – ведь все мы забрать не могли, не та грузоподъемность у галеры. Взяли в первую очередь продовольствие, зерно и сушеные фрукты, несколько амфор с вином и дорогие вещи, пурпурную ткань, ларцы с украшениями, бирюзой и серебряными слитками, а также восемь десятков сирийских мечей.

Заметив, что на Осси и Раги можно положиться, я позвал Иуалата и вместе с ним направился к кормовой надстройке. Здесь была довольно большая каюта, по-видимому, хозяйская – топчан, застеленный грудой шерстяных ковров, пара резных столиков из кедра, полки со стеклянной и бронзовой посудой, куча каких-то тканей в углу и большой сундук. К нему я и подступил – сбил секирой замок, откинул крышку, нащупал что-то твердое, заботливо обернутое в кожи. Это оказались флаконы из синего и зеленого стекла, тщательно закупоренные, с пробками, залитыми воском. Благовония! Возможно, самая ценная часть груза, не упомянутая купцом; эти ароматы из Аравии ценились дороже золота и самоцветных камней.

Но оказалось, что Хирадж забыл сказать еще об одном товаре.

– Господин! – внезапно окликнул меня Иуалат. – Погляди-ка, что я нашел! Не иначе как дар для фара-она!

Обернувшись, я увидел, что он вытаскивает из груды тканей девушку. Ей, наверное, было лет шестнадцать; невысокая, стройная, с милым округлым личиком и пухлыми губами, она не походила на финикийку или женщину из тех народов, что жили поблизости от финикийских владений. Кожа светлая, глаза серые, волосы цвета бронзы падают волной, белый хитончик заколот пряжкой с ликом богини, вырезанным на раковине…

Эллинка, подумал я, рабыня. Вытянул руку к ней и негромко сказал:

– Хайре! Не бойся, девушка. Как тебя зовут? Откуда ты?

Она поняла.

– Дафна из Коринфа, господин. – И повторила, прижав к груди тонкие пальцы: – Дафна!