Часть четвертая ЛЮБОВЬ

Прозрачная, светло-голубая вода казалась невесомой. Я не мог понять, в чем дело. Создавалось впечатление, что она раза в два жиже, чем вода на Земле. Падала с пальцев, исчезала, проходила насквозь через ткань и никак не желала отмывать со штанов впитавшуюся грязь ржаного сусла.

Осторожно приютившись на песчаном берегу, я пытался стирать джинсы и замучился вконец. Тер песком, тер штанину о штанину, — полупрозрачные разводы медленно расплывались в воде причудливыми завихрениями, растворялись, но грязи меньше не становилось. Джинсы оставались последней нестираной частью одежды, и сил на них не оставалось.

Через пять минут я плюнул и разложил измученные брюки на берегу. Сам прилег на песок, опасливо подтянув ноги. Я никак не мог привыкнуть, и каждый раз сердце чуть замирало, когда взгляд уходил вперед, в Даль моря. Чуть дальше от берега поверхность воды начинала спускаться вниз, плавно, всей прозрачно-голубой массой. Будто не море, а горный склон. Вдобавок меня не оставляло ощущение, что я нахожусь на внутренней поверхности шара. Дальний край пространства заворачивался вверх, далекий горизонт изгибался дугой, терялся в белой дымке, и что там дальше — не хватало фантазии представить.

А фантазия в этом месте пригодилась бы. Помимо изогнутого моря здесь отсутствовало небо: ощущать прямо над головой толщу блеклого желтого марева — ощущение не слишком приятное. У берега еще ничего, можно вынести, но стоило отойти в глубь суши, как начинало звенеть в ушах. Казалось, что сверху давит пресс, и он вот-вот да и опустится вниз, придавив к серой земле, покрытой всклоченной коричневой порослью хрен знает чего. Окружающее пространство превращалось в жуткую комнату, сплюснутую сверху и снизу. Я пробовал подпрыгнуть и нащупать вытянутой рукой, что же там вверху, но там было пусто, и желтая мгла не оставляла даже влаги на ладонях. Что интересно: над морем марево не уходило вниз, вслед за водой, а, наоборот, поднималось вверх, постепенно размываясь в белесый туман. Будто здешний бог схватился могучими руками за небо и море — и отодрал их друг от друга, одновременно приплюснув небо к земле материка.

Волны, не обращая внимания на законы физики, мерно накатывали снизу вверх на берег, мгновенно исчезая в песке. У самого берега уклон был небольшой, но сюрреалистичность происходящего завораживала. Когда я впервые увидел огромную массу спокойной воды, уходящую вниз, тело непроизвольно наклонилось вперед, голова закружилась, и я шлепнулся на песок, в жутком страхе кувыркнуться туда вниз. И хотядюд ногами находилась стандартная земля, притягивающая точно куда надо, только сидя на заднице получалось ощущать устойчивость и безопасность.

Вода щекотала пятки, и я неторопливо потирал ступней о ступню, отскребая оставшиеся на коже пятна. Вымыться я, конечно, вымылся, но заходить дальше чем на два метра в это катастрофическое море было выше моих сил, и поэтому пришлось плескаться на мелководье. Ари оказалась намного смелее меня и вдоволь наплавалась. Всю ее усталость и апатию будто рукой смахнули. Придя в себя после перелета, она излучала радость и оптимизм, будто ничего не было и будто ничего не будет. Хотя то, что мы выжили, было совершенно невероятно и являлось достойным упоминания в священных книгах. Ну а про то, что с нами случится дальше, даже священные книги не знали.

Предположи я, что летающие сборщики браги прилетели с другой планеты, хрен бы я полез внутрь. Максимум, на что я рассчитывал, — что нас доставят на местный пивоваренный завод, километрах в десяти от башни, где я представлюсь тамошнему технологу и попрошу доставить меня к мэру города для дипломатической беседы. Но оказалось, это слишком мелкий масштаб. В космосе все сложнее: злаки тут выращивают на одной планете, а этикетки на бутылки клеят на другой. И то время, пока летающий гриб находился в пути, мы с Ари провели закупоренные в герметичном баке среди пустоты космического пространства, подвешенные в вонючей жиже, как жуки в спирту. И я не умер.

И эта мысль не оставляла меня теперь. Там, на стерильной планете, я уже знал, что случилось, но не было времени подумать и осмыслить. Теперь же, валяясь на колючем песке перед просевшим океаном, я начал осознавать.

Не знаю, сколько времени летел корабль. Может быть, всего минут десять? Хотя нет, конечно, намного дольше. Начиная с первого мига, когда мы нырнули в брагу и горячая жижа ударила в нос, в глаза, затекла в Уши, и потом, мгновение за мгновением, одна секунда за другой, когда время словно превратилось в песок пустыни, я откладывал песчинку за песчинкой, отсчитывая срок своей жизни.

Почти сразу нас рвануло в трубу, и я, прижав к себе Ари руками и ногами, с ужасом думал о том, как бы ей что-нибудь не оторвало. Бешеный поток мотал нас во мраке заполняющегося сосуда, а я перекладывал в голове песчинки: одна, другая, одна, другая, тик-так, жизнь-смерть. И все последующее время, когда волнение утихло, я опустошал одну пустыню и заполнял другую. Болтаясь в жиже, я слушал медленные удары сердца и крепко держал Ари. И я уже видел, сколько мне осталось, видел ту последнюю песчинку, после которой мой организм выключится, когда жидкость вдруг содрогнулась. Извиваясь, как пойманная кобра, я поплыл наугад, судорожно лягаясь ногами. Ари висела на мне стотонным камнем. Разлепив глаза, сквозь слизь, я увидел свет — и понял, что выжил.

Я поднял руку с песка. Перед глазами — обычная ладонь, пять пальцев, натертая кожа, грязнущие ногти. Че-ло-век. Ведь я — человек? Григорий. Меня зовут Ивашов Григорий. Да, я помню. Я помню Землю. Там лес, там растут сосны…

Приподнявшись, я залез в карман сохнущих джинсов. Несколько блеклых измочаленных иголочек от сосны выглядели на ладони нереально, невозможно. Но именно они-то и были настоящей реальностью. А вот все, что меня окружало… Я огляделся. Увидел вдалеке бредущую по песку Ари…

Кто же я теперь? Кто я? Если я способен выжить без воздуха, если я вдруг вижу в темноте, выживаю при коллапсе пространства, то кто я? Остался ли я человеком? Или больше я никогда не назову себя этим простым, но вдруг ставшим чертовски важным словом? Или это ерунда? Неважно? Вон, Ари. Прошла со мной огонь и воду. И тоже жива, здорова. Правда, у нее другая история. И в летающем пивном бочонке она осталась живой лишь потому, что снова впала в кому, очухалась лишь через несколько часов. Хотя ее подругу при взрыве станции это не спасло…

Так что же? Случайность? Все это случайно? И я мог сто раз погибнуть?

Однако выжить без воздуха случайно нельзя. Это факт, который требует объяснения. А объяснение тут одно — мое тело не такое, как при выдаче паспорта, и медкомиссию я теперь вряд ли пройду без удивленных взглядов врачей. Час без воздуха — это вам не Дэвид Копперфилд.

Еще истанты нас модифицировали, изменяли под условия космоса. Что нам сказали тогда? «Простая биохимия»? Ну-ну… Много ли в нас осталось человеческого после их работы? А ведь еще был истант, которого я с командного центра тащил. Как он стонал тогда! Меня аж трясло. Что он делал? Предсмертную песню пел или как-то на меня влиял? Или то и другое зараз? И башня эта чертова. «Великий жнец», мать его… Хоть бы инструкцию выдавали. Я видел себя будто стеклянным тогда, и мир сквозь меня приобретал четкость, словно промытый до последней молекулы. Что это было? Иллюзия? Болевой шок? Галлюцинация шокированного рассудка?

Ясно, что если зовут меня по-прежнему Григорий, то стопроцентным человеком я отныне не являюсь. И можно меня сажать в зоопарк или в поликлинику на опыты отправлять. «А ведь так и сделают», — подумал я и вспомнил опять Резвых Владимира Алексеевича, славного сотрудника госбезопасности, похожего на Ленина. Вот уж ему-то, приведи господь увидеться, я о своих приключениях буду рассказывать очень скупо, без ненужных, так сказать, подробностей.

Я сел и оглядел себя. Руки, ноги, голова… Голова вроде та же, фиг знает, нащупывается немаленькая щетина, считай что борода, но в целом количество носов, глаз и ушей не изменилось… Все остальное тоже без изменений. И даже ожоги прошли. И что? Как проверить свои способности? Отрезать палец и посмотреть, не отрастет ли? Или попробовать задержать дыхание на час? Я закрыл рот и зажал нос пальцами. Раз-два-три…

— Ты что делаешь, Гри-и-ша? — Ари стояла в воде и шевелила ногой в прозрачных волнах.

Я помотал головой. Десять-одиннадцать-двена-ДЦать…

— Пойдем плавать?

Я закашлялся и выдохнул. Черт!

— Плавать? Ты с ума сошла! Нет! — Я испуганно Дернулся. — А если тебя унесет туда под обрыв? Ари, давай ты больше не будешь далеко заходить! Сама видишь, как тут странно…

— Это безопасный обрыв, это просто море так загибается книзу. — Она была сама наивность.

— Ага, «просто»… — крякнул я. — Да ни фига это не просто! Не может вода так загибаться! Почему же она не сливается туда книзу? Почему волны к нам на берег катят? А?

— Я не жила здесь, я не отвечу. — Она села рядом.

— Ну вот и я не отвечу, — сказал я. — А пока не отвечу, давай не будем экспериментировать. Что там Чингачгук? Ты научилась его понимать?

— Неясно. Мы мало знаем. Слова знаем — мир не знаем. Надо побыть здесь, тогда поймем.

— Честно сказать, не хотелось бы здесь задерживаться, — пробормотал я. — Здесь можно жить только на узкой полоске вдоль берега. Там, — я показал на материк, — словно в склеп попадаешь, я вообще не представляю, как можно жить без пространства над головой. А там, — я кивнул на море, — обитель Сальвадора Дали, а я, признаться, больше Шишкина люблю…

— Что? — Ари не поняла.

— Неважно. — Я махнул рукой. — Я к тому, что мне здесь жутко неудобно. Это не планета, а какая-то ошибка художника. Знаешь что, — я встал и стал натягивать мокрые джинсы, — пойдем! Поговорим со стариком. Надо все-таки узнать точно, что это за место и что нам дальше делать. А то боюсь, как бы не пришлось нам становиться рыбаками здесь, этого я точно не переживу…

Старик Чингачгук возился на пирсе. Огромное черное сооружение, древнее, как первые сто метров Великой китайской стены, торчало из песка берега двухэтажным переплетением балок и стоек, уходило в воду длиннющим механическим пальцем. Не знаю, из какого материала его соорудили. Судя по грохоту цепей и передвижных траверсов, это металл. Только от времени он не заржавел, а почернел. Свежие царапины и сколы белели сталью, все же остальное шершавилось черной неровной шкурой. Толстые столбы опор, погруженные в воду, бугрились слизистой дрянью и пускали по инфантильным волнам отростки длинных водорослей. Перепуганные Чингачгуком, в воздухе неподвижно висели местные птицы и что-то громко орали.

Цепляясь за прутья ступенек, мы с Ари поднялись по лестнице на верх пирса. Желтое марево словно прикоснулось к голове, я пригнулся. Ветер забрался в волосы и надавил на спину. Черная металлическая дорожка уходила вперед, от берега. По одну ее сторону висел измученный временем поручень, по другую — громоздились конструкции талей и грузовых стрел. По правому краю пирса стопудовыми кляксами пузатились пришвартованные космические танкеры — перевозчики браги. Здоровые, неправильной формы эллипсоиды висели над прозрачным морем, словно воздушные шары, прикрепленные к конструкциям причала направляющими рельсами. Чингачгук вдобавок для большей надежности зацепил каждый из них цепью. Похоже, он не намеревался терять ни грамма жидкости, что переполняла эти несуразные бочонки. Вот только что он будет с ней делать? Разольет по бутылкам и набьет погреба? Или у него где-то запрятана пивоварня? Сомнительно. Убогий домик на берегу из такого же черного металла, что и пирс, — вот и все его владения. Никаких других строений в этой приплюснутой степи я не видел. И что он там возится?

Мы с Ари направились к концу сооружения, где виднелась одинокая фигура хлопочущего среди механизмов старика.

Старик ли он на самом деле? Кто его разберет… Когда у танкера открылась крышка и я вынырнул из чачи, я смог различить лишь туманный образ какого-то существа, заглядывающего внутрь емкости. Мне было абсолютно не до него. Я с трудом отцепил от себя закаменевшую Ари и стал выталкивать ее за борт. Выбрался сам и заблевал все вокруг брагой. Она струилась из Ушей, из легких, из глаз. Наверное, я не буду пить пиво и прочий алкоголь ближайший световой год. Как новорожденный, я сделал первый вдох, судорожно прорываясь в жизнь, и увидел в красном тумане над собой коричневую плоскую морду.

Чуть позже, когда я сидел на пирсе возле неподвижной Ари и тупо покачивался, отходя от поездки, я разглядел получше этого аборигена. Походил он на старого индейца — я сразу окрестил его Чингачгуком — темное лицо, седые клочья волос, переплетенные с какой-то проволокой, тело закрыто грязными разноцветными лоскутьями, из-под которых виднелся крюк багра. Оценив заточенный конец и обшарпанный крюк оружия, я решил вести себя мирно. Прокашлявшись, прохрипел для начала:

— Добрый день!

Чингачгук тут же зашевелился и оглушил меня шумом ломающихся деревьев: треск, скрип, протяжный разрыв волокон — все это, похоже, было речью, но я лишь скривился от резкого шума. И лицо… С лицом его что-то не в порядке. Услышав звуки, я непроизвольно вгляделся в рот, но темная щель и не думала шевелиться. А вот само лицо… Оно будто перемещалось кусками: один кусок двигался влево, на его место приплывал соседний, потом другой, и при этом лицо не теряло формы, — глубокие глаза пронзали серой белизной, морщины давили на седые брови, и впалые скулы очерчивали суровый профиль, — а куски лица двигались и двигались, и невозможно было понять, что с ним происходит.

— Дьявол… — пробормотал я, пораженный.

А он услышал и опять стал рвать дерево, вываливая на меня звуки непонятно откуда. И вдруг в этом треске я уловил смысл. Хотя нет, это еще не был смысл. Но какофония вдруг распалась на повторяющиеся кусочки. Ошеломленный, я попытался подняться. А Чингачгук, вдруг потеряв ко мне интерес, отвернулся и принялся стучать по корпусу висящего рядом танкера, выпрямляя искореженную железяку…

Вот и теперь он стучал железом. Здоровенный кусок металла в его руках бабахал о причальную рельсу, на которой висел крайний из десятка летающих чанов. Неплохой ему привезли улов! Если это все-таки брага или сырье для нее, то запасов у старика сейчас немерено. Несколько направляющих рельс оставались свободными — похоже, раньше летающих бочонков было больше. Судя по виду конструкций, а тем более по виду Чингачгука, всему этому Диснейленду лет триста. А может, и триста тысяч.

— Эй, дружище! — крикнул я, подойдя поближе. Ари стояла рядом и с любопытством осматривала конструкции причала.

Чингачгук бросил железяку, распрямился. Дьявольское лицо продолжало свою игру, но взгляд был сосредоточен и ясен. Свежий ветер трепал его запутанные волосы и лоскутья одежды.

— Слушай, поговорить бы нам! — сказал я. — Ты как вообще? Какие языки знаешь? У нас вопросов туча.

Он заскрипел, сломал пару веток, содрал пласт коры… Черт бы его побрал! Истанты тоже хороши! Не могли научить нас межгалактическому языку! Или лучше бы сразу всем межгалактическим языкам. Как общаться?

— Ты понимаешь? — Я обернулся к Ари. Она помолчала.

— Он говорит про эту жидкость. — Она показала на танкер. — И он "что-то хочет. Надо слушать. Я чувствую, как могу понимать. Ты тоже можешь. — Я лишь вздохнул на ее слова.

— Дружище, — обратился я к индейцу. — Ты хоть расскажи нам, что за дела здесь. Куда брагу деваете? — Я подошел к чану и похлопал по его склизкой черной поверхности.

Старик опять зашумел, а у меня в голове вдруг словно лампочку включили. Я соотнес его поворот тела и звук, похожий на проседающую под ногами гать. Такой я уже слышал раньше… Он мельком бросил взгляд на свою железяку — и я различил в хрусте веток знакомую последовательность.

— Выправить… Сусло… Работа… — Я выплюнул изо Рта звуки, различенные в хаосе его речи, брызгаясь при этом слюной, как малое дите. Воспроизведение

слов, похожих на шум лесозаготовительной артели, сжало горло спазмом и заполнило рот жидкостью под завязку.

Услышав меня, Чингачгук сделал непонятный жест и что-то быстро обозначил в воздухе конечностями.

— Сусло… Чужой… Плыть… — зашумела Ари, повторяя его звуки.

Точно! «Плыть»! Неспроста старик косился на море! И он тут же повторил:

— Плыть! Плыть! Я потер лоб.

— Слушай, Ари! — обратился я к ауанике. — Я, кажется, понял. Нам нужно, чтобы он в движении все рассказывал, так быстрее смысл выделяется. Ты заметила?

— Больше показывать! — подтвердила она.

— А давай-ка я тебе, старче, подсоблю, а? — Я залихватски подхватил его железяку и охнул от тяжести. — Не слаб ты, однако! — заметил я. — Ну-ка, показывай, где тут у тебя цапа? Сейчас мы с тобой быстренько азбуку осилим!

Работа оказалась паскудная. Во-первых, нужно было выправить погнувшиеся при швартовке направляющие рельсы — и я настучался по ним до полной потери слуха. Потом, перекидываясь обрывками фраз, мы со стариком задраивали у танкеров люки, подцепляя ломами пазы в ободном кольце и сдвигая их массой тела, пока не раздавался смачный щелчок. После этого старик шустро спускался по балкам на уровень ниже, засовывал руку по плечо в днище «гриба», и танкер вдруг издавал низкое гудение и грузно придавливал рельсы, потеряв летучесть.

Ряд оприходованных нами космических цистерн, чернеющих вдоль пирса, после часов работы не вызывал у меня никаких других чувств, кроме панической усталости, и я попросил у Чингачгука перерыв. Судя по всему, сам индеец и не думал отдыхать, из чего я точно понял, что стариком он лишь прикидывается.

Грохот и стук железа мне опостылели. Песок на берегу встретил меня роскошной постелью. Не было сил даже умыться. Жалея лишь о том, что вместо прекрасного голубого неба висит над головой давящая желтая масса, я вздохнул и закрыл глаза.

Очнулся я от прикосновения к руке. Ари сидела рядом и что-то рисовала на песке. Черные дреды закрывали опущенное лицо. На берег все так же накатывались снизу вверх неправильные волны, и висящее сверху марево все так же давило на голову.

— Привет! — Я потянулся и сладко зевнул. — Ну, что у нас новенького?

— Я узнала у старика. Эти корабли не он сделал. И мертвая планета, он не знает, где она.

Я приподнялся. Осторожно спросил:

— Ты думаешь о том кладбище животных? — Мне чертовски не хотелось повторения ее одержимости. — Ари, я…

— Нам не найти его, — оборвала она меня. — Они навсегда останутся там. Корабли улетели. Вернулись. Старик сказал, это случалось полжизни назад, и теперь снова. Он не знает той планеты.

— Ари, мы ничего…

— После смерти я отправлюсь искать их души. — Она вдруг повернулась и, протянув руки, положила ладони мне на лицо; Колючие песчинки заскребли щеки, сквозь пальцы мелькала бездна ее черных глаз. Дырочки на ее щеках расширились.

— Ты не волнуйся, Гри-и-ша. Я узнала тебя и мне важно! — Она резко встала. — Идем! Старик плывет в море!

Секунду я глядел ей в спину, ошеломленный. Потом поднялся и побежал следом.

Танкеры покачивались черными китовыми тушами на волнах у пирса. За время, что я спал, индеец спустил их на воду. Сейчас он возился наверху эстакады. За время работы с ним я так и не смог определить его имени. Возможно, его и не существовало. Имя «Гриша» звучало у него что-то вроде «Ксрээ-сча», в ответ я звал его по-русски «старче», и он неплохо отзывался на этот бессмысленный для него шум. Способности, заложенные в нас с Ари истантами, работали довольно сносно. Мы могли быстро выделять похожие по звучанию куски речи Чингачгука и, цепляясь за привязки к окружающему миру, опознавать их значение. Этому не мешало даже то, что мне до сих пор было непонятно, как старик говорит. Его рот, как и все остальное лицо-паззл, был скорее декорацией. Но звук шел все-таки от его тела, а не звучал сразу в ушах, как шептание истантов.

— Эй, старче! — крикнул я, подойдя к лестнице и задрав голову. — Ты плывешь?

— Да-готово-низко-осталось. — Скрежет деревьев в его голосе прерывался вспышками отдельных уже знакомых слов.

Я обернулся к Ари.

— Что ты думаешь? — спросил я. — Мне кажется, нам нужно плыть с ним. Кроме него, на этом заброшенном побережье ни души.

— Да, с ним хорошо! — согласилась она. — Мы плывем с тобой! — крикнула она вверх.

— Цепь-знаю-мне-хорошо-сильный, — прошумел Чингачгук, крутя скрипучий блок с цепью.

— Вроде как не против, да? — уточнился я у Ари. — Отрицания я не услышал.

— Да, ты сказал точно: не против, — подтвердила она.

Мы дружно уставились на старика, наблюдая за его работой. Помогать ему я не торопился. Инопланетянин точно был двужильный. Мне кажется, кроме отсутствия имен, в его племени также отсутствовало понятие «усталость».

Наконец, заменив швартовую цепь последнего танкера тросом с карабином, Чингачгук закончил свои труды. Бросив взгляд на проделанную работу, он бодро зашагал по пирсу вдаль.

— Так, похоже, нам за ним! — констатировал я и стал шустро подниматься по лестнице. Ари заспешила за мной, я за руку вытянул ее наверх. Мы припустили вслед за удаляющимся индейцем.

— А где же корабль? — спросила Ари.

— Да ну, какой корабль, — отмахнулся я. — Эти бочонки, похоже, универсальные. Они и в космосе летают, и брагу, как насосы, качают, и по воде вон плавают. На них самих и поедем. Как на дельфинах.

Мы дошли до конца пирса. Старик стоял на краю.

— Плыть-уходить-надо, — сказал он и, резко изогнувшись, прыгнул в море, мгновенной торпедой скрывшись под водой, почти не оставив брызг. У меня отвисла челюсть.

Голубая поверхность моря покачивалась мятыми волнами. Край пирса не вызывал у меня доверия, и я встал на колени, чтобы заглянуть вниз. Стеклянная прозрачность воды сливалась на глубине в непроницаемую голубизну. Чингачгук исчез.

— Его не видно! — Я обернулся к Ари обиженный и пораженный. — Его нет!

Ари опустилась рядом. Маленькие ладошки оперлись о черный металл. Она внимательно поглядела вниз.

— Нырнул, — промолвила она.

— Угу, — кивнул я. — Нам-то что теперь делать? За

ним прыгать?

— Зачем? — удивилась она. Поднялась и оглянулась

на танкеры. — Подождем.

Я неуверенно встал рядом с ней. «Плыть-уходить-надо». Ага. Сгинул, как Ихтиандр, и что делать не сказал. Будем надеяться, что танкеры он все же не бросит.

Прошла минута, другая. Плескались волны. Несильные порывы ветра гнали по воде пятна ряби. Здесь было очень одиноко. Заброшенный берег, старая хижина Чингачгука. Древний почерневший пирс, словно напоминание о былой цивилизации, сгинувшей неведомо когда. Кромка моря уходила в обе стороны вдаль, загибалась кверху. И пустота. Только мы с Ари посередине этой пустоты.

Я прикоснулся к руке Ари, и ее пальчики обхватили мою ладонь, локоть прижался к моему локтю. Скрип болтающихся на ветру цепей уныло вязнул в ушах. Чернеющие емкости цистерн пугали неровным покачиванием на волнах. И даже пропали летающие твари, что раньше кружились вокруг.

— Ари, а куда делись… — начал было я, но вдруг снизу порхнуло и заорало, выстрелило в небо разлетающимися пятнами. Сердце у меня остановилось, колени подогнулись. Чем-то испуганные птицы выпрыгивали снизу, из-под настила. Бешеная стая взметнулась в воздух, зависла, истерично вопя. Продолговатые куски с длинными отростками. У них не было крыльев, и как они держались в воздухе, заныривая в глубину оранжевой взвеси, оставалось непонятным.

После секунды ужаса сердце, дергаясь, стало возвращаться в привычный ритм, и я, стыдясь, разжал сдавленную руку Ари.

— Напугали, сволочи… — пробормотал я, извиняясь. — И чего они… — Не успел я закончить, как пальцы снова сжались.

Прямо перед пирсом, резко, как акула из-за борта лодки, всплыла огромная масса, приподняв над собой чудовищный пласт воды. Шипящие струи отхлынули гладкими потоками. Из глубин моря явился на поверхность левиафан, и мы с Ари отпрянули назад.

Вода быстро стекла, и вместе с орущими от ужаса тварями, висящими вверху, мы увидели здоровый кусок металла, переливающийся влажной поверхностью. Длинный треугольный лоскут покачивался на волнах. Впереди, у загибающегося острого конца, стоял Чингачгук. Как заправский гонщик, он круто развернул посудину. Поднятая им волна шлепнулась о пирс.

— Сюда! — проскрежетал Чингачгук снизу.

Как обезьяны, цепляясь за балки и раскосы, мы с Ари спустились на уровень ниже. Прыжок — и треугольник корабля чуть качнулся. На нем не было ничего: ни бортов, ни лестниц, ни мачт, — голая темная поверхность, чуть выступающая над водой. Лишь впереди она загибалась кверху острым носом.

Старик уже крепил трос, присоединяя цепочку цистерн к кораблю.

_ Что- то мне не внушает доверия эта тарелка, — пробормотал я. — А если шторм? Нас же смоет на хрен отсюда! Хоть бы перила какие-нибудь сделали, что ли…

Ари с любопытством оглядывалась вокруг, зачерпнула воду с края посудины. Путешествие на плавучем блине ее ничуть не пугало.

Чингачгук вернулся на нос — и корабль толкнуло вперед. Расходящиеся волны расплылись узором. Висящие в воздухе твари снова заорали, заметались, но мы оставляли их позади. Пирс прощался с нами покачивающимися цепями, песчаный берег и мгла простирающейся земли безвозвратно отдалялись.

Я никогда не плавал по морю. Да что там по морю, даже по реке. Только на выпускном в школе, помню, мы ездили кататься по нашей речке на прогулочном те-плоходике. Да еще в детстве пару раз я плавал на нем же с родителями. Но у нас речушка так, мелочь. А тут — вокруг океанище! Да еще впереди нас поджидала аномалия — не представляю, как старик собрался нырять вниз по водному склону. Цистерны сзади врежутся в нас и снесут к чертовой бабушке.

Умом я понимал, что Чингачгук не первый раз рулит этой посудиной, и вряд ли стоит опасаться, но внутри неприятно посасывало от страха. Я сел на поверхность нашего «Титаника». Сидеть было намного уютнее, я почувствовал, как отлегает от сердца.

Серые патлы индейца развевались по ветру. Ни рулей, ни педалей, ни рычагов: как он управлял кораблем — черт его знает. Широко расставив ноги, старик производил впечатление матерого пирата, от чего я успокоился еще больше.

Небо постепенно удалялось вверх. Пугающий меня склон океана приближался. Но ныряющая вниз бездна воды не падала водопадом, не текла рекой. Просто — хотя для меня это казалось совсем не просто — водная поверхность образовывала склон. Как это могло быть, я не понимал. Пространство плавно поворачивалось: то, что сзади, опускалось, а мир впереди, по курсу корабля, поднимался. Тело находилось в равновесии, но, оглядываясь по сторонам на невероятную аномалию, я предпочитал сидеть, плотно прижав зад к палубе, и старался не делать резких движений. Голова, офигевшая от происходящего, кружилась и отказывалась давать какие-либо объяснения. Сюда бы фотик хороший, пара снимков — и журнал «Вокруг света» избрал бы мен. внештатным главным редактором, а канал «Дискавери назначил бы пожизненную стипендию.

Ведомый невозмутимым Чингачгуком, наш баркас плавно сполз на поверхность водного склона. Оранжевое небо улетело вверх, стайка цистерн за нами плыла по изогнутой дуге, а прямо перед глазами дыбилась наклонной стеной бескрайняя водная поверхность с мирно плещущимися волнами.

Я лег на спину и прикрыл глаза, чтобы остановить головокружение. Какое-то искривление пространства здесь, что ли? С ума сойти.

Плеск волн успокаивал. Поскольку наша посудина звуков не издавала, то на слух окружающая местность представлялась райской. Можно подумать, что лежишь где-то у Черного моря, на пустынном пляже. И вокруг нормальное море, над головой нормальное небо, люди рядом тоже очень даже нормальные, с простыми открытыми лицами, а не с плавающей мозаикой вместо них. И можно сходить в кафешку, перекусить, погулять по набережной, сходить в парк аттракционов… Нет, об аттракционах лучше не вспоминать… Мысли уплывали к Земле, к дому. Так просто вспомнить, так просто представить. Неровный асфальт, кирпичные дома, осеннюю грязь и летнюю жару, снег… И люди — настоящие люди. Ходят в магазины, смотрят телевизор, ругаются. Эх, сейчас бы домой! Завалиться на диван, понажимать кнопки у телека. И на ужин чего-нибудь сытного… бор-щец… картошку жареную с лучком… огурчик… Нет, о еде тоже не надо.

Интересно, как там сейчас на Земле? Что происходит? Наши, наверное, вернулись все домой — герои! Даже вообразить сложно, что творилось по их возвращении! Космические бойцы! Группа космических войск особого назначения! Наверное, всем по медали дали, встреча с президентом, интервью, радио, телевидение. А уж рассказов! Про планеты, про истантов, про битвы. Кто пилот — тому до конца жизни хватит историй. Как Красных Зед мочили, как рисковали, жизни спасали. Дети, наверное, с ума сходят. Только представить: папа — космический пилот-истребитель! Да за это можно полжизни отдать. Да уж, мы такого повидали, что фантастам снилось только в ниспосланных гением свыше снах. Жалко, настоящей военной формы для нас не придумали. А хотя, может, к возвращению и подсуетились. И будем мы теперь в День космического десантника ходить в шикарных черных штанах и куртках, в алых беретах и со значком космолета на груди. А американцы и все остальные, кто за бортом остался и не захотел в космос лететь, пусть утрутся и плачут от зависти! Э-э-ххх! Домой бы!..

Я закинул руки за голову, открыл глаза. Как хорошо мечтается! Так сладко… и так больно.

Оранжевое небо исчезало в вышине, расплывалась белая дымка. Рядом сидела Ари.

— Не спишь? — спросила она.

— Не-а, — ответил я. — Жрать хочется. Может, рыбы половить? Хотя у нас даже крючок не из чего сделать. Да и шут знает, что тут за рыба. А ты как? Есть не хочешь?

— Не хочу, — сказала она. Опершись рукой о горячую палубу, она внимательно смотрела на меня. — Гри-и-ша!

— Чего?

— Сказать… Я чувствую общаться с тобой. Я улыбнулся:

— Смешная ты! «Чувствую общаться»!

Ари наклонила голову. Ее необычное лицо будто светилось. Как все-таки странно! Я вроде привык к ней, столько всего мы пережили вместе. Но вот сейчас, когда она так близко, когда видно малейший оттенок: трепет глаз, изгиб шеи, колыхание дредов, — ощущалось прежнее удивление. Ее невозможность и одновременно реальность рождали в душе тревожное беспокойство.

— Столько произошло, — Ари растопырила ладонь, — и я начинаю понимать, как случилось.

Я с любопытством глядел на нее. Что значит эт жест? Я еще не видел ее в таком состоянии.

— Я почувствовала, ты помог мне. Столько раз ты звал меня.

— Да? — Я улыбнулся. — Да ну, брось. Хорошо, что мы выбрались живые-невредимые. Чудом, конечно, уцелели. Ну, что поделать…

Она оборвала меня:

— Я не знала путь и думала сложно, я не хотела… — Она сбилась, подыскивая слова. — Понять нельзя, почему случилось, и я хотела оставить это. Пусто в асаллене, под небом некому открыть, и я могла не раз вернуться… — Она тревожилась и никак не могла выразить то, что хотела.

Я тронул ее за руку.

— Ты не торопись, — сказал я осторожно. — Не волнуйся. Все уже закончилось. Не все, конечно, но дальше, глядишь, повезет. Не волнуйся, мы справимся!

Она вдруг вздрогнула всем телом, складки одежды колыхнулись, — и плавно заползла на меня сверху. У меня челюсть отвисла. Я невольно рванулся подняться.

— Ари, ты чего? Я как-то… — Слова застряли в горле. — Ты… не надо, что ты?

Она застыла. Черные бездны глаз закрылись — будто заросли, дырочки на щеках опять расширились. Я замер, ошеломленный. Ее руки легли мне на грудь, влажные от морской воды.

— Ари… — Она не отвечала и не слушала. — Ари!.. Два ее пальца вонзились мне между ребер сквозь футболку. Я дернулся. Ледяная испарина прошибла лоб, и тут же меня будто отключили от электропитания. Голова гулко стукнула о палубу. Давящая, режущая боль вспыхнула в груди. Стон умер, так и не родившись. Выпученными глазами я еще видел, как Ари резко развела в стороны свой саван, обнажив гладкое кремовое тело.

Следующий миг сделал ее тело черно-белым, а следующий — закрасил его и весь мир мутной пеленой. Смертный ужас иссек мой мозг. Я понял, что умираю. Темный силуэт надо мной вдруг увеличился, навис сверху. И я заплакал, потому что это была смерть. Но мертвые глаза больше не принадлежали мне, сухими фарфоровыми блюдцами они пялились во мрак.

«Шшшш!» — Мягкий голос пытался меня успокоить. «Мама?» — всхлипнул я. — «Шшшш!..»

И я затих и успокоился. И все стало безразлично. Пусто и безразлично.

И кто- то включил кино, застрекотал проектор — какое-то черно-белое старье, такое чувство, что оказался на предпремьерном показе у братьев Люмьер. Пленка ходила вкривь-вкось, дергалась. На экране, который заслонял весь мир, неестественно торопясь, катились шершавые черно-белые волны. Шершавое море простиралось вдаль, а на переднем шершавом плане стоял молодой человек. Он резко двигался, менял позу то так, то этак, оглядывался по сторонам. Старинное кино, сколько там кадров в секунду? Чарли Чаплин, прибытие поезда, тревожно глядящие в объектив крестьяне… К молодому человеку, прижав руки к груди, подошла маленького роста барышня в смешном бесформенном ч платье исчерканного белого цвета. Она семенила и кокетливо моргала большими глазами. И в руках она держала то ли цветок, то ли… Что-то яркое… И это нечто вспыхнуло между человеком и девушкой: красный, желтый, белый огонь! Он затмил все. Поплыли обугленные края, и я понял, что проектор прожег пленку. Экран загорелся — сильно полыхнуло. Огонь заполнил все вокруг — и весь мир. Слепящая вспышка рванула вперед и превратила меня в раскаленный кусок огня. Жар пламени доставил мучительное блаженство: он давал ощущение жизни, восторг ощущать и существовать. Мои огненные руки раскинулись в блаженстве, заполняя собой всю Вселенную, я зашелся в восторге. Шварк!! — и тут же разбился в собственном малюсеньком теле, задавленный в него обратно неведомой силой. Мир сузился в точку, я задохнулся в астматическом спазме. Боль в гнула дугой. Затылок продавил твердую поверхность к рабля. «Рррра-а-а-а-а!» — сквозь сжатые зубы крик в рвался наружу, раздирая горло. Ногти скребли мета/ полыхающий мозг никак не мог уместиться в черепн коробке.

— А-а-а-а! — орал я и бился, как рыба, на горяче палубе.

— Гри-и-ша! Гри-и-ша! — Ладони легли мне лицо.

— А-а! — Крик ослаб, и я упал на спину. Тело совершало последние конвульсии, конечности дергались.

— Гри-и-ша!

Я дернулся еще раз, еще… последний… — и замер.

Тихий ветер пролетел сквозь меня, а потом запутал ся в волосах и остудил тело. Я чувствовал шелк малень; ких ладоней на глазах, ресницы упирались в них раз з разом. Сквозь тонкие пальцы падал мягкий свет оран жевого неба. Плеск волн разбивался о края посудины.

Я накрыл ее ладошки руками и медленно отвел в стороны. Грива черных волос падала на лоб. Нежная шея, тень распахнутого савана на обнаженном теле. Черные пятна испуганных глаз.

— Прости… — Губы прошептали это почти неслышно.

Я приподнялся и обнял ее. Дреды царапнули лицо жесткими палками. Донесся далекий аромат терпкой зелени. В груди у меня все плавилось и горело. Дыхание переключило передачу от прикосновения ее тела.

— Что ты сделала? — прошептал я в ужасе.

— Я заглянула домой и отдала себя в подарок… Тебе. Я не мог прийти в себя. Смерть отключила логику, отключила разум, откуда-то из глубины выливался наружу поток чувств, не встречающий преграды. Я чувствовал себя как на утреннике в детском садике — далеко-далеко в прошлом. Надя, одна из девочек нашей младшей группы, подбежала ко мне в наряде пчелки и стала носиться вокруг, а я был зайцем и пугался ее. А она вдруг прижалась ко мне, и губы оставили горячий след на моей щеке. «Я тебя укусила», — прошептала она в ухо, обжигая дыханием. Бедный заяц позабыл все, что он должен делать по сценарию, стоял полностью очумевший. И точно так же все горело у него внутри, и мир плыл перед глазами. И пальцы сжимали в кармашке расплавленную шоколадную конфету, превратившуюся в пюре…

Я не удержался и заплакал.