2
Нагромождение контейнеров, бочки, огромные кубы студней, завернутые в маслянистый рубероид, — они пользовались здесь большой популярностью как средство перевозки различных жидкостей, — всевозможные ящики, цистерны, обрывки старых цепей и канатов, — хаос порта постепенно заканчивался и переходил в поселение. Границу, где заканчивался причал и где начинались лачуги местных обитателей, определить невозможно. Кое-кто ютился прямо в щелях между старыми металлическими коробами, брошенными хозяевами и выпотрошенными мародерами, — спали на кучах тряпья, им же и укрывались. Кто-то жил в самих контейнерах, размером побольше. Чем дальше от главных грузовых причалов, тем сильнее зарастали пространства крышами и натянутыми тентами, тем глубже уходили в темноту лабиринтов проходы и черные щели, служащие убежищем и жильем для местных обитателей.
Возвращаясь домой, я всегда старался держаться наиболее открытых пространств, даже не помышляя о том, чтобы свернуть куда-нибудь в сторону. И сейчас, как обычно, я шел почти по краю причала, оставляя по правому боку начинавшиеся дебри портового Вавилона. Сумерки слепили глаза. Темнело здесь довольно быстро. Я ускорил шаг, то и дело перепрыгивая через мусор и канаты. Сломать ногу проще простого — никто и никогда не убирался тут. Отовсюду доносился невнятный
шум, голоса, крики. Темные пространства между контейнерами пугали движением неясных силуэтов.
Кто бы мог подумать, что изнутри порт окажется таким хаотичным, шумным и грязным. Мы плыли на корабле Чингачгука — и вдали, внизу, показалась длинная и белая полоса, проступающая из дымки. Мне она почудилась почти сказочным городом на воде: по мере приближения становились видны небольшие белые башенки, и казалось, что это обитель каких-нибудь необычайных существ, красивых и незнакомых. Когда же пелена, застилающая горизонт, окончательно расступилась, у меня не оставалось сомнений, что индеец везет нас в сказку.
Увидев открывшуюся картину, я понял, что могу с чистой совестью забыть всю физику, которая еще сохранилась в моей голове со времен школы и института. Мир, где поверхность океана расположена под углом к земле, где небо похоже на потолок, к которому можно приблизиться и чуть ли не потрогать, где космос открывается дырой в атмосфере прямо перед глазами, — в этом мире Эйнштейн, наверное, занялся бы коллекционированием анекдотов. Возможно, его гений и мог объяснить такие выкрутасы, но лично я решил и секунды не думать о том, как все это возможно, чтобы не травмировать мозг.
С противоположной стороны изящной полосы причала висели в воздухе корабли. А за ними море уходило вдаль и резко обрывалось в черной, сияющей звездами дыре. Космос начинался не вверху. Открытым настежь окном он пугал прямо впереди. Что там было? Край света? Невероятный водопад? И куда падала вода? В космос? Я понял, что нахожусь в мире, плюющем на правильность. И я плюнул на правильность вместе с ним, оставив себе лишь восторг удивления. Когда один из кораблей вдруг медленно сдвинулся с места и, мощно набирая скорость, рванулся прочь, прямо в черноту космоса, рот мой открылся и больше не закрывался.
Порт — возведенная в море неподалеку от дыры в космос довольно узкая полоска длиной не один десяток километров — оказался пересадочной станцией, базой, временной стоянкой для космических кораблей всех мастей и размеров.
Я чувствовал себя довольно опытным парнем. Еще бы! Участвовал в космической войне, пережил гибель военной станции, чудовищный взрыв, — настоящий солдат удачи! Но тут я осознал, что, по сути, остался тем, кем был, — обычным землянином, который видел множество фантастических фильмов да смотрел по телевизору репортажи с орбиты. Пережитое со мной — лишь эпизод. Здесь я увидел настоящую, всамделишную жизнь. Повседневное существование в мире, где полеты в космос — обыденное дело. Жизнь, где каждый день из звездной черноты приплывают огромные дуры кораблей, швартуются, муравьиные толпы существ облепляют их и начинают погружать, разгружать, ремонтировать. Мысли и представления в моей голове начинали перемещаться, как части лица Чингачгука, — картина мира перестраивалась, и сознание начинало мириться с тем, что мир может быть совсем другим, чем тот, к которому оно привыкло за годы своего существования.
Кстати, интересно, где-то сейчас старик Чингачгук?
Достигнув причала, я помог ему пришвартовать цистерны. Сохраняя спокойствие при управлении кораблем, ступив на землю, Чингачгук снова включил свой вечный двигатель, и я больше не видел его без движения ни секунды. Впрочем, вместе мы долго не пробыли. Покончив с закреплением груза, старик резво направился куда-то. Мы с Ари, чувствуя себя как туземцы Амазонии, внезапно угодившие в центр Москвы, одновременно схватили его за руку. Нашу просьбу рассказать, что здесь и как, старик понял, но ему было конкретно некогда. Нас оглушил треск ломающихся деревьев, в котором мы разобрали только отдельные Фразы. Старик торопился, «брага могла испортиться, идите в центр, много людей — много помощи» и тому подобное. Стало ясно, что больше мы ему не нужны и могли проваливать на все четыре стороны. У меня возникло желание напомнить, что если бы не я, то черта с два бы он получил свою брагу, ведь именно я запустил процесс Великой Жатвы. Но такой монолог был мне не под силу. После минуты попыток родить хоть что-то осмысленное я плюнул и махнул старику рукой: «Прощай!» — это слово я уже знал. Не медля ни секунды, Чингачгук развернулся и ушел. Последнее, что я видел, — как прямо на ходу его высокая фигура вдруг повторила тот же трюк, в котором раньше упражнялось только лицо. Отдельные части шагающего прочь старика вдруг задвигались и словно поменялись друг с другом местами. Он уменьшился в росте, сзади появился выступ, не стало видно рук. «Старый черт», — только и смог прошептать я. Может, и к лучшему, что мы расстались. От такого трансформера неизвестно, чего ожидать.
Каменная лестница вела почти к самой воде. Поскользнуться в сумерках на мокрых ступенях — раз плюнуть. Перил здесь отродясь не водилось. Назойливые волны плюхались в бок лестницы одна за другой, обдавая иголками капель.
Я спустился с главной площадки порта на уровень ниже, откуда начинался город на сваях. Срастаясь с камнем причала, выходя из него как отросток аппендикса, такой же узкой полосой, как сам порт, уходила вдаль мешанина домов, построек и сараев — пристанище большинства местных обитателей. Несмотря на жуткие условия, иметь жилье здесь считалось удачей по сравнению с крысиной жизнью среди старых складов. И жизнь здесь кипела намного более бурная, чем наверху.
Настил, как и все вокруг, построенный то ли из дерева, то ли из железа — я так и не понял, что это за материал, — тянулся узкой прибрежной улочкой. В полуметре под ним билось о столбы море. Темные тени длинных лодок покачивались по левую сторону — главное транспортное средство многих здешних обитателей. Большинство уже вернулось домой, но некоторые еще только подплывали. Воняло сыростью, старостью, кислыми щами. Отовсюду скрежетало, кто-то орал. Низкие фигуры суетились под навесами. То и дело перед глазами выплывали из темноты торчащие балки, и мне приходилось уворачиваться и нагибаться, чтобы не налететь на них лбом. Весь город строился абы как, каждый лепил себе жилье как мог, пристраиваясь к существующим конструкциям. В результате получился вонючий муравейник, забитый живностью и просыревший насквозь.
Скрип настила под ногами и шум разговоров резали уши. Я порядком вымотался за день, глаза слипались. Какой на хрен из меня грузчик! Я же офисный червь, всю жизнь за компьютером. За две недели, что мы здесь, я содрал десять поколений мозолей на ладонях. Хорошо хоть заживает быстро.
Пожалуй, первый раз в жизни я оказался в ситуации, когда надо думать самому, как зарабатывать на жизнь. Школа, институт — там думать не надо: что говорят, то и делай. Потом работа подвернулась подходящая, а там — то же самое: сказали — сделал. А не сказали — сидишь, куришь. Красота! Растительное существование…
Когда к вечеру первого дня мы с Ари устраивались на ночлег за старым пакгаузом, отчаяние заполняло меня почти под завязку. От голода кружилась голова, рот пересох. Ноги от целого дня ходьбы отваливались заживо. Тот первый день был самым тяжелым. До сих пор вспоминаю его с ужасом.
Порт был огромной бесконечной площадкой, предназначенной для приема кораблей. Воздух трескался по швам от лесопильных криков живности и звенящих шумов погрузочных механизмов. Лязгали контейнеры, смачно плюхались кубы студня, звенели цепи. До нас никому не было дела. Мы шатались вдоль причала, поглощая окружавшее. Ари озиралась с любопытством, я же — обалдевал.
Корабли, множество космических кораблей! Ничего похожего на творения истантов. Стройные фрегаты здесь были не в чести. Глаз натыкался на нелепые формы: сросшиеся картофелины, цепочки резаных кубов, нелепые катамараны. Натыкался — и застывал, пораженный. Уродливая форма содержала в себе фантастическое содержимое. Когда черная мрачная картофелина величиной с многоэтажный дом срывалась с места, срезая воду фейерверком брызг, в душе вспыхивал восторг. Мощь не нуждается в красоте, а настоящая мощь красива всегда.
Тут не было ни истребителей, ни пассажирских судов. Только грузовые. Десятки существ облепляли возвышавшиеся над водой у причала корабли. Скрипели канаты, катались ролики, больших кранов было совсем немного. Портовая оснащенность механизмами поражала допотопностью. В контрасте с техническим совершенством и фантастичностью кораблей именно она казалась невозможной и абсурдной.
Как такое могло случится? Ведь тот, кто построил космический корабль, должен быть великим инженером и сто тысяч лет назад ликвидировать ручные работы при погрузке и разгрузке.
Но нет, местные обитатели не находили в этом ничего странного и с упоением трудились, похожие на муравьев.
Распрощавшись с индейцем, времени на раздумье мы с Ари решили не тратить.
Плохо понимая язык, с трудом формулируя мысли, ломанулись к аборигенам за помощью. У меня был главный вопрос: где кассы? И второй: во сколько рейс на Землю? Причем ни слова «касса», ни «рейс» я не знал. А уж как описать, что такое Земля и где она находится, я не представлял даже примерно. Но нужно было что-то делать. И мы тупо пробовали беседовать с каждым встречным. И ничего не добились.
Людей здесь не было. Не было и ауаника. Не было никого из тех форм жизни, что я знал. Но это меня особо не напрягало. Сильно беспокоило только одно: все создания, с которыми мы общались, оставляли впечатление размытости и нечеткости. Это походило на фокус с лицом Чингачгука, хотя и разный по сути. Будто в голове никак не могла сформироваться четкая картинка увиденного существа, не получалось уловить точный образ и зафиксировать его в мозгу раз и навсегда. Я отчетливо различал сам порт, отчетливо различал Ари, грязно-белую поверхность причала, выпуклые формы причаливших кораблей, при взгляде на окружающих существ у меня мутнело в глазах. Попытка вглядеться в их черты не давала результата — будто начинался сбой кадров и чересполосица изображения на экране. И у разных созданий этот эффект проявлялся по-разному.
Если у старика Чингачгука лицо будто перемещалось частями, то у многочисленных китайцев, сновавших в порту, как мухи, впечатление нечеткости вызывалось каким-то туманом, словно прорастающим изнутри них. Конечно, никто из этих маленьких созданий, едва доходивших мне до груди, и слыхом не слыхивал о Поднебесной. Просто уж больно походили они своей суетливой многочисленностью на восточные народы, и слово «китайцы» прилепилось к ним само собой.
Во время наших с Ари попыток поговорить с ними я ловил себя на том, что до боли напрягаю глаза, вглядываясь в их фигуры. Мне хотелось физически схватиться за лицо собеседника и растереть его ладонью, чтобы содрать, смыть застилающий его туман, вызывающий резь в глазах. Или найти где-то прямо на нем ручку или кнопку, которая бы позволила настроить изображение до нормальной четкости. Мне казалось, что еще вот-вот, еще мгновение — и я действительно увижу перед собой настоящего китайца, приветливо мне улыбающегося, одетого в хлопчатобумажную куртку и широкие штаны, с круглой шляпой на голове. Но этого не было. Отчаянное усилие, прикладываемое зрением и мозгом, чтобы это увидеть, приводило к рези в глазах и боли в голове.
Несмотря на свой расплывчатый образ, китайцы оказались самыми общительными из всех здешних обитателей. Они терпеливо выслушивали наши с Ари потуги на внятную речь и скрежетали что-то в ответ. Слава богу, что язык тут оказался общий, и не пришлось на скорую руку изучать что-то новое. И хотя произношение у китайцев сильно отличалось от произношения Чингачгука, звучало намного мягче, смысл слов сохранялся. Скоро мы поняли, что суть китайского скрежета одна: не знаем, непонятно, нет, никто и нельзя. Сея час, после двух недель тесного общения, я действительно знал, что они не знают и не понимают того, о чем мы пытались их спросить. Но тогда мы с Ари бросались от одного к другому в тщетных попытках хоть что-то разузнать.
Пару раз нам попадались такие же изменяющие форму, как старик Чингачгук. Но на наши попытки заговорить они не реагировали.
Пытались мы общаться и со студенистыми кубами, в обилии разбросанными то тут, то там. Кубы молчали. Когда через несколько дней я узнал, что это форма перевозки разных жидкостей, у меня была истерика.
Были еще комариные тучи — высокие столбы грязного воздуха, наполненные под завязку блеклыми насекомыми. Заметив, что столбы перемещаются по поверхности причала, мы с Ари предположили, что это тоже существа. Как оказалось в дальнейшем, не ошиблись. Нам потом рассказали, что никто не знает, кто это, откуда и что здесь делают. Ари смело подходила к ним и пыталась просить помощи, но мутные стрекочущие кучи лишь колыхались и реагировать не желали.
Часто встречались Плавленые — куски плоти цвета замороженного мяса. С ними была другая история. Поя началу я даже принял их за людей — страшных дылд, с содранной кожей, пугающих открытой поверхностью бурого мяса с изморозью. Но их облик тоже не знал постоянства формы. Дьявольские создания плавились, каш сосулька на солнце, обтекая вниз слой за слоем, нарастая вновь, и все это в бесконечном цикле. В отличие от китайцев, я явственно видел их, отчетливо различал весь процесс плавления обнаженной плоти, но постоянная изменчивость формы сводила с ума не меньше, чем размытость китайцев.
Помочь нам не мог никто. Я не нашел здесь никаких управляющих структур или органов, никто никем не управлял. Будто сбежались отовсюду неведомые твари и принялись жить кое-как, скопом работая на портовых работах и не беспокоясь ни о чем постороннем. Отмотав за день километры по каменному причалу, мы с Ари к моменту наступления сумерек падали прямо на ходу. В конце концов забились за груду мусора у старого пакгауза и уснули, прижавшись друг к другу, прямо на камнях в полуметре от края площадки, рискуя свалиться ночью в океан.
Миновав длинный навес для лодок, я наконец добрался до жилища, где мы с Ари нашли себе приют. Заслуга, что у нас имелся свой дом, принадлежала исключительно ей. Все, на что у меня хватило ума, — это на следующий день после нашего прибытия в порт подстроиться разгружать один из прибывших кораблей — небольшой вытянутый баклажан с трехэтажный дом, сияющий матовым отблеском прокаленной поверхности. Многочисленные китайцы и Плавленые, ожидающие его швартовки, не проявили ко мне никакого интереса, и когда тяжелый зад корабля, висящего над водой, сверкнул раскрывшимся нутром, я вместе со всеми принялся перекидывать цепи, тянуть тали к контейнерам и выносить вручную мелкие ящики. Стараясь особо не мешаться, я взял себе за ориентир одного из туманных коротышек и стал все повторять за ним.
Договорившись с Ари, чтобы она далеко не уходила и в случае чего искала меня здесь, я провел полдня на разгрузке. В итоге я содрал обе руки и использовал все ранее мне неизвестные мышцы тела. Капитан корабля — и, собственно, единственный член команды, по виду отдаленно напоминающий китайцев, — отдал Шобле грузчиков на растерзание один из контейнеров, и я толкаясь и ругаясь, получил в конце концов здоровый Шмат мягкого гадкого сала, от которого тут же оторвал половину и сожрал.
Ари не было, и я прождал ее несколько часов, не решаясь идти куда-либо еще. Она появилась под вечер, когда далекое желтое небо стало наливаться синей чернотой. Солнца не просматривалось, возможно, оно находилось где-нибудь за складкой здешнего гуттаперчевого океана.
Дреды у Ари висели сосульками, я увидел ее уставшие глаза — и словно поток воздуха раздул в груди нежность.
— Будем жить! — бодро сказал я, морщась от боли в руках и спине. Протянул ей оставленный кусок сала, и она слопала его тут же, присев прямо на камни.
— Что, жить можно, да? — спросил я, сидя рядышком с ней. — Я разгрузил этот чертов баклажан — видела бы ты меня! Думаю завтра еще что-нибудь разгрузить. Я управляюсь не хуже этих китайцев. Плавленых уродов мне, конечно, не переплюнуть, они трехжильные, сволочи, здоровые! А вот китайцам я составлю! конкуренцию. Так что дела не так уж плохи. Идем? Думаю, нам стоит переночевать там же, где вчера. Там вроде безопасно…
— Не надо где вчера, Гри-и-ша! — сказала Ари и сморщилась — улыбнулась. — Нам дали место жить!
Девчонка оказалась просто золото. Нашла себе занятие — стала лечить… Для этого, собственно, она и отправлялась в космос по призыву истантов. По пути Ар рассказала мне, как отправилась искать больных, как «поправила им некоторые места в телах». Одна из «паправленных» — китайская старуха — не захотела отпускать ее далеко, и в итоге нам досталась малюсенькая каморка в портовых трущобах с ней по соседству.
Внизу, прямо в пол толкались волны, тонкие перегородки не спасали от окружающего шума, сальные поверхности стен пугали толстым слоем полузасохшей грязи. Но это было жилье, отдельное, среди таких же жилищ таких же обитателей. И хотя вместо двери тут был кусок толстой затертой ткани, обиталище показалось мне намного более безопасным, чем задворки пакгауза.
И крепко прижав к себе Ари, я спал в ту ночь без задних ног, моментально провалившись в черную яму беспамятства.
Ари была дома — я слышал ее шаги за дверным пологом. Она хорошо видела в темноте и не нуждалась в свете Местные обитатели зрением кошек не обладали, огнем не пользовались, а электричества то ли не знали, то ли не применяли. И поэтому, к моему счастью, с наступлением ночи жизнь, а вместе с ней и раздражающий шум затихали. Полной тишины не наступало никогда, и даже в темноте дырявый покров из резких голосов и криков стелился над спящим городом, но уже не оглушал дневной какофонией.
Вот и сейчас гул и треск почти стихли, растворились в ночном воздухе затихающими всплесками. Последние перевозчики пристали к мосткам. Вдали еще виднелись низкорослые черные фигуры, снующие по причальной улочке, но вокруг нашего дома пустынной прохладой стыл воздух, пустые лодки покачивались на волнах темными телами.
Я не стал заходить в дом. Снял кроссовки и сел на край настила. Голые пятки не доставали воды, но, разбиваясь о сваи, море обдавало ноги редкими брызгами. Дыра в космос сияла прямо перед глазами. Желтизна неба, поглощенная мраком наступающей ночи, незаметно исчезала над дальним концом океана, переходила в проблески звезд. Прямо над обрывом, где кончалось море, звезды блистали во всю мощь, высвечивая непроглядную бесконечность своей обители. Если не учитывать этот обрыв, из-за чего космос казался расположенным на расстоянии вытянутой руки, то ночью здешний мир выглядел вполне сносно, по земным меркам. Море, звезды, уснувший порт… Зато днем, когда небо наливалось оранжевой желтизной, иллюзия рассеивалась. С одной стороны возвышалась стена воды, причем я знал, что по ней можно спокойно плыть хоть вверх, хоть вниз. С противоположной — небо растворялось в черноте космоса, и звезды все так же ярко светили из невозможной дыры в пространстве.
Ничего! Думаю, еще месяц, и все местные чудеса я перестану замечать. Человек ко всему привыкает, и удивительное умеет очень скоро перерождаться в банальное.
Я пощупал ладони. Бесконечные мозоли почти зажили, кожу стягивали заросшие раны.
Я порядком натренировался за эти дни. Отдельны мышцы еще ныли, ругаясь на перенесенные нагрузки но в целом организм подстроился под навязанный об раз жизни и больше не возражал. За день работы я, конечно, чертовски уставал, но хороший сон растворял утомление без следа. Работать с восьми утра никто ж принуждал, и отсыпался я вволю.
Сзади раздался шорох. Теплым пятном Ари скольз нула у меня за спиной и опустилась рядом. Я обхватил ее за талию, растаяв в податливой мягкости маленькое го тела.
— Я почувствовала, ты пришел, — прошептала она.
— Угу, — пробормотал я, задыхаясь в ее запахе. Грива царапала мне лицо, а я не мог надышаться неземным; ароматом, который был для меня сейчас самым близким.
— Хороший день? — спросила она.
— Нормально, — вздохнул я. — Жаль, что у них с компьютерами напряг. Я бы лучше в офисе поработал, чем танкеры разгружать.
— Ты устал? Пойдем, я сделала еду вкусно. Я почти съела ее. Сегодня один ен-чун поделился со мной животным из океана. Он очень вкусный!.. — Она потянула меня, намереваясь побыстрей накормить очередным морским гадом. Ен-чуны — те самые китайцы, как они сами себя называли, — расплачивались с Ари за лечение всякой живностью, изловленной из океана. Признаться, это здорово нас спасало. За погрузочные работы давали только сало — непонятную субстанцию с приторным вкусом испорченного меда. Несмотря на сытность, от сала быстро начинало тошнить, и поэтому морская еда приходилась очень кстати.
— Потом! — Я притянул ее назад, не желая терять прикосновение теплого тела.
— Ты не сильно устал, — заметила Ари. — Лучше бы я сама съела все животное.
— Ты же лопнешь, деточка! — возразил я. — И так, наверное, только плавники мне оставила. — Ари хрипло фыркнула, закопошилась.
— Играть отсюда вернешься быстро! — пробурчала она, наконец развернулась и улеглась вдоль причала, положив голову мне на ноги.
— Я ни фига не понял, что ты сказала, — засмеялся я. — Надо, пожалуй, начать учить тебя нормальному русскому, а то так и помрешь неграмотной.
Ее глазищи внизу чернели пропастью похлеще, чем пропасть в космос, сияющая звездами прямо перед нами. Я наклонился и как загипнотизированный уставился в них, сливающихся с наступившей ночью. Ладонь проскользила по ее гладкой шее. Ари вздрогнула, оцарапанная заживающей кожей. Я отвел руку, но она прижала ее назад.
— Ай-лу, сердце в безмолвии…
— Ни хрена не понимаю, — тихо прошептал я, завороженный.
— Чувствую тебя вся…
— Я тоже…
Они не целовались. А об остальном и речи не было. Триллионы километров между родинами одного и другого — это вам не с тещей поругаться и даже не межэтническое противоречие. Это йамного больше и страшнее.
И что это было? Любовь?
Она подарила мне свою душу… По смыслу примерно так. В ее объяснениях того, что случилось на корабле Чингачгука, понятные мне слова встречались одно на десяток. Существовал потусторонний мир, который она ощущала. И могла туда попадать. И видит каждого и здесь, и там.
Все это казалось мне бредом до тех пор, пока не вспыхнула мысль: Ари говорит про души, про жизнь после смерти. Я вдруг понял суть ее объяснений. Но легче от этого не стало. «Что же ты хочешь сказать? — спросил я ее. — Ты хочешь сказать, что бог есть?!» Слов «бог» она не поняла. А вот «душа» пришлась ей по вкусу. «Наши души теперь нет разницы!» — говорила она, сияя от восторга, и переплетала пальчики рук, показы вая мне, как все теперь запутанно и сложно. И я цело вал ее в прозрачные губы, а она не понимала…
Животное и впрямь оказалось вкусным. Кисленькое, мягкое. Я жевал его в темноте, и от этого оно казалось еще вкуснее. Черт знает, какое оно на вид. Поди и в руки бы брать не стал. Несколько дней назад один из ен-чунов предлагал мне за сало отрезок жилистой ярко-желтой трубы с длинными отростками. Я послал его подальше вместе с этим чудом-юдом. Есть желтую трубу я бы ни за что не согласился.
В кромешной тьме Ари подносила кусочки зверя мне ко рту, и я хватал их вместе с теплыми пальчиками. Она сдавленно кричала и грозилась какими-то страшными неизвестными мне наказаниями.
— Ты узнал что-нибудь в порту? — спросила она после ужина. Мы растянулись на куске толстой изоляционной прокладки, позаимствованной мной при разгрузке одного из кораблей.
— Нет, — ответил я, прижимая ее к себе.
Ветер колыхал дверной полог, шумел под полом, беспокоя волны.
— Ничего? — прошептала она.
— Ничего.
Никто не знал ни о Земле, ни об истантах, ни о Красных Зед. Нас забросило совсем-совсем далеко.
— Кораблей много. Нам лететь на любом.
— Можно. Вот надоест работать грузчиком, рванем куда-нибудь. Да только без толку. Мы можем улететь еще дальше от своих. Когда не знаешь, где ты, нет никакого смысла, идешь ты куда-то или стоишь на месте…
— Лучше идти.
— Хорошо. Я постараюсь узнать, что за миры вокруг. Мне кажется, их не так много. Многие корабли похожи друг на друга.
— Я не хочу быть здесь всегда.
— Я тоже.
— Только с тобой… — Да.
— Мы найдем асаллену…
— Найдем.
— Нет счастья узнать тебя так долго…
Я обнимал ее еще крепче, защищая от окружавшей нас темноты.