Глава 19
Материал… Надо же, каким словом обозвал человеческие жизни. Или тела? Будто это полупродукт для промышленных технологий. В обмолвку я не верил — слишком много имел доказательств, что не все в розовом мире «прекрасно и удивительно». Зачем, спрашивается, в таком «благополучном» обществе спецназ? Кто такой таинственный «налетчик», почему за ним охотятся? Представитель третьей цивилизации, которому не нравятся действия пришельцев, «гуманитарно» оккупировавших Холмовск? И настолько ли акция гуманна, как мне пытаются представить? Похоже, не я один не согласен с таким утверждением, и этот кто-то представляет для пришельцев серьезную опасность. В отличие от меня.
Много мыслей появилось после разговора с Ремишевским, но еще больше вопросов. Не так представлял нашу встречу, думал, я буду диктовать условия, а вышло в точности до наоборот. Не сориентировался вовремя, хотя, по-моему, Ремишевский был бы Не против того, чтобы дать некоторые разъяснения. И очень жаль, что в беседе не принял участие Бескровный. У него голова светлая, много в ней нетривиальных вопросов…
Я покосился на Валентина Сергеевича. «Светлая голова» спала беспробудным сном. Таков уж российский менталитет — если не удается что-то, напейся и усни. А там хоть трава не расти…
По телевизору опять пошла реклама, и мне стало противно. Когда смотрел украдкой, радовался, что увидел что-то земное, нашенское, но стоило получить открытый доступ к информации из внешнего мира, как антипатия к рекламе вернулась. Однако я прекрасно понимал, что дело вовсе не в рекламе. Прав Ремишевский, кем бы он ни был, — если за пределами купола узнают, что это нашествие, то ядерного удара не избежать. А это все равно, что питекантропу идти с дубиной против танка. Разница лишь в том, что дубина, отскочив от брони, в худшем случае ударит нападавшего по лбу, а вот что случится на Земле после ядерной атаки купола, предсказать несложно. Ремишевский в двух словах описал.
Дожидаться следующего спецвыпуска новостей я не стал. Встал и вышел в сад. Что нового я могу услышать? Это я многое мог бы сообщить во внешний мир, а не наоборот, однако после разговора с Ремишевским эта затея потеряла актуальность. Знаем, каким способом решаются в России проблемы желающих отделиться народов, и я не хотел, чтобы «дубина» питекантропов из российского правительства ударила по куполу и, отскочив, сокрушила Землю. Здесь я с пришельцами солидарен, как ни горько это осознавать.
В саду, словно ничего необычного вокруг не происходило, вовсю буйствовала весна. Цвели вишни и черешни, набухали розовыми бутонами ветви яблонь. У траншеи, на холмике выкопанной земли, копошились скворцы, выискивая червяков, но спокойно обедать им не давал окончательно освоившийся на природе Пацан. Он то и дело нападал на птиц то из-за ствола старой вишни, то из кустов смородины, и скворцам приходилось Шумно вспархивать на ветки деревьев. Охота у домашнего кота не получалась, но сколько в ней было азарта!
Я вдохнул пьянящий запах весны полной грудью, но облегчения на душе не наступило. Как я завидовал коту, которого, кроме охоты, ничего не интересовало. И откуда они взялись, эти пришельцы, на мою голову? Не будь их, жил бы себе спокойно, как кот, занимаясь исключительно тем, что нравится. Так нет же, явились…
Бесцельно побродив по саду, я вернулся к бассейну, сел за стол. Странно, но скворцы на столе почему-то не побывали, хотя любая птица не преминет поклевать остатки обеда в отсутствие хозяев. Да и кот, не отличавшийся светскими манерами, на стол, заставленный разнообразными блюдами, тоже почему-то не покусился!
Похоже, пришельцы знали секрет, как отваживать непрошеных сотрапезников, и в столешницу был вмонтирован какой-то прибор, отпугивающий их.
Зато Валентин Сергеевич посибаритствовал на славу, не удосужившись убрать за собой. Я переставил грязные тарелки на передвижной столик, бросил в поддон скомканные листы какой-то рукописи, о которые Валентин Сергеевич вытирал руки, используя вместо салфеток. То ли чистовая рукопись, то ли черновик — не понять; ни начала, ни конца, ни нумерации страниц на стопке листов, лежащей на свободном стуле, не было. Думаю, чистовик — сильно подкосило писателя внезапное осознание своей ненужности в новом мире.
Меня же угнетало другое — собственная беспомощность. Всю свою недолгую жизнь я жил сам по себе, полагался только на себя, из-за чего не прошел тест на толерантность в спецшколе, но ничуть об этом не жалел. Я чувствовал свое превосходство над другими, и, хотя никогда никому его не демонстрировал, осознание собственной значимости и независимости тешило самолюбие. Но это осталось там, за пределами купола. Здесь же я чувствовал себя так, будто утратил неординарные способности — их просто негде было применить. Наверное, так себя в первый момент ощущает человек, в результате травмы потерявший речь, зрение или слух. Весьма дискомфортное состояние…
Не знаю почему, но внезапно я вспомнил ребят, игравших в кегельбане и сбивавших все кегли с первого же броска. Тогда я подивился их точности, но сейчас неприятный холодок пробежал по спине. Я, легко угадывавший номера в тотализаторе, выигрывавший у всех в карты, бильярд… — да в любую игру! — этим ребятам уступил бы. Мое «везение» — ничто по сравнению с их умением. Жуткая догадка о происхождении нашей с ними похожести обожгла мозгу но я не захотел об этом думать. Схватил бутылку коньяка, налил в бокал, выпил. Но ни вкуса, ни хмеля не ощутил. Как воду проглотил.
Чтобы как-то отвлечься, я взял из стопки лист рукописи, перевернул его чистой стороной и стал рисовать шариковой ручкой. Вначале сложные стереометрические фигуры: параболоиды, закручивающиеся штопором конусы, потом перешел на натуру: в японском стиле начал рисовать голые деревья с причудливо изогнутыми стволами и ветвями. Это немного успокоило, и тогда я на чистом листе нарисовал шаржированного кота Пацана, который поймал мышь и, зажав в лапе хвост несчастной, залихватски крутил ее у себя над головой.
Получилось неплохо, мне понравилось.
— Пацан! — позвал я. — Иди посмотри, как я тебя изобразил!
Кот муркнул у ног, я заглянул под стол и вздрогнул. Пацан сидел, с гордым видом смотрел на меня, а перед ним на полированных каменных плитах террасы лежала придушенная полевая мышь.
Это было уже что-то новенькое. Раньше я интуитивно предвидел только выигрышные цифры в тотализаторе, грешным делом наделяя себя не только даром предвидения, но и даром осуществления желаний, как, с «однорукими бандитами» в казино. А вот чтобы предвидеть какое-то конкретное событие, пусть неосознанно, а так же интуитивно, как цифровые шифры на замках, — такое со мной впервые. Или это простое совпадение?
— Послушай, Пацан, — с замиранием сердца спросил я, — может, ты еще говорить умеешь?
Собственно, а почему бы и нет? Если пришельцы могут перевоплощаться в собак, то чем коты хуже?
— Мур-р-р, — отозвался кот, заглядывая мне в глаза. Я взял со стола блюдечко с ветчиной и поставил рядом с ним. Кот долго перебирал, нюхая попеременно то мышь, то ветчину, в конце концов предпочел ветчину, но тем не менее глаз с мыши не спускал.
«Неужели еще один соглядатай на нашу голову?» — расстроенно подумал я, но тут кот, не доев ветчину, тронул мышь лапой. Раз, второй, затем подбросил в воздух:, прыгнул и принялся играть с ней, как с мячиком.
У меня отлегло от сердца. Мнительным я стал сверх меры. Настоящий он кот, то есть обыкновенный. Сэр Лис был брезгливым.
Опять на меня накатили тягостные мысли, я взял несколько листов рукописи и на чистой стороне принялся рисовать лица знакомых. Но в этот раз рисование помогало слабо, и я не заметил, как начал рисовать машинально, погрузившись в размышления. Что-то изначально со мной было не так. Собрав воедино странные факты последних дней, касающиеся только меня, я принялся их анализировать. Почему именно ко мне за день до вторжения пришел Ремишевский, почему ко мне в машину подсел странный «налетчик», почему ко мне, а не к кому бы то ни было был приставлен соглядатаем Сэр Лис, почему я да еще Бескровный (дети, понятное дело, не в счет) не подверглись трансформации сознания, но при этом писателю объяснили причины, а я был «особым случаем, не подлежащим обсуждению»? Почему пришельцы знают обо мне всю подноготную, чуть ли не с пеленок, а о Бескровном — почти ничего? Есть ли что-то общее между моими неординарными «наследственными» способностями и умением ребят с трансформированным сознанием без промаха бросать шары в кегельбане? Да человек ли я, в конце концов?!
Я тряхнул головой, прогоняя вырисовывающуюся помимо воли жуткую перспективу. Это уже паранойя. Понимаю писателя — лучше белая горячка, чем такое…
Солнце склонялось к закату, и я понял, что долгое время пребывал в трансе собственных мыслей. Анализа ситуации не получилось — развернувшиеся вокруг меня странные события крутились в голове, повторяясь и нагнетая тревогу, но выстроить из них правдоподобную картину не удавалось. А рука сама собой, будто отдельно от сознания, нарисовала целую портретную галерею.
Я перебрал листки. Любопытный ассоциативный ряд выдало подсознание — Ремишевский, один из посетителей пивного ларька до и после трансформации сознания, Валентин Сергеевич, Сэр Лис, Верунчик, гибэдэдэшник, механик Вахрушев, Нюра, один из сегодняшних «спецназовцев», сидящий почему-то в стопоходе… А вот этого человека, чей портрет был нарисован на последнем листе, я не знал и, несмотря на фотографическую память, не мог припомнить, видел ли его хотя бы мельком. В отношении «спецназовца» память услужливо подсказала, что это именно он стрелял во время погони из стопохода.
С портрета на меня смотрело волевое, изборожденное морщинами лицо старого человека с пристальным, обжигающим взглядом. Весьма примечательная личность, такую, если даже видел мельком в толпе, не забудешь. Но все дело в том, что я с этим человеком нигде и никогда не встречался. Не пересекались наши жизненные тропки.
Из странствий по саду вернулся Пацан и набросился на недоеденную ветчину. Мыши при нем уже не было. Быстро расправившись с остатками лакомства, кот сел и требовательно уставился на меня. Как посмотрю, разбаловал его писатель.
Взяв со стола тарелку с копченой рыбой (севрюгой, кажется), я поставил ее перед котом и, перевесившись через подлокотник кресла, долго наблюдал, как он ест. Но в этот раз я думал не о его беззаботной жизни, а том, почему из-под моей руки появился портрет незнакомого человека. Является ли это игрой воображения, растревоженного необъяснимыми событиями вокруг моей личности, или своеобразным предсказанием неизбежной встречи с этим человеком? Нарисовал же я Пацана с мышкой…
Не знаю, прав ли я был в своих предположениях, но в одном уверился твердо — кто-то вел со мной жесткую игру ничем не лучше, чем кот с мышью. И мышью в этой игре был я.
