Глава 12

Когда его дернуло в первый раз, он не придал этому значения. Глупость, конечно же, сам ведь буквально только что рычал и выл на тему: в скелете не бывает мелочей. Но в тот момент Айсману и впрямь было не до того. И так едва-едва хватало сил и времени успевать следить и за Анной, от которой сейчас можно было ждать любой глупости… ну и надо было кому-то посматривать по сторонам – ведь они все еще были в скелете. А здесь поговорка о двух снарядах и воронке совсем не в чести – наоборот, мертвый город очень внимательно следит: не дашь ли ты, дружок, слабину, не расклеишься ли хоть на малость? И если этим серым коробкам с черными провалами выбитых оконных глазниц покажется, что ты сдал, – хорошего не жди!

Он не обратил внимания ни в первый, ни во второй Раз. Но зато в третий его скрутило уже качественно. Едва не выронив Сашку, Айсман упал на колени, согнулся и, сорвав респиратор, принялся старательно выгрызать куски воздуха.

– Что с тобой?

– Все… в… порядке, – кое-как сумел выдавить Сергей, отчетливо понимая, насколько плохо вяжутся эти его слова с его же внешним видом: бледность, холодный пот, перекошенная от боли рожа… мать-мать-мать, ну до чего ж не вовремя!

– Давай помогу…

– Н-не надо. Лучше отойди… подальше.

Вместо этого чертова девчонка взвалила его на плечо – да так, что едва руку не вывихнула. Наверное, он бы не сдержался, взвыл, но как раз в этот миг очередная волна боли стиснула зубы, ничуть не хуже пружины медвежьего капкана.

– Ф-ф подъезд, – только и смог прошипеть он.

Замок на двери квартиры Анна сбила с одного удара. Особой лихости, впрочем, в этом не было – он и так едва держался на проржавевших почти насквозь шурупах, еще пяток лет, и наверняка бы рассыпался по лестничной площадке без посторонней помощи. Поставив – вернее, кое-как уронив – рюкзак на пол прихожей, Сергей на подгибающихся ногах протащился в комнату… сморщился при виде вытянувшегося на диване костяка в полуистлевшем платье. Фигня, брезгливым в следопытах не место, а ему сейчас и вдвойне. Три движения – завернутый в покрывало костяк с отчетливым стуком улетел на пол, и Шемяка, рухнув на кровать, скрючился на ней в позе утробыша. Уши, правда, зажать коленями не вышло, гибкость уже не та.

– Сергей…

– Анна… уйди…

Я в порядке, я в порядке… вот сейчас она уйдет, и я встану… потихонечку, держась за стеночку… встану и поползу…

– Я никуда не уйду, слышишь! Ушла уже… только что… хватит! Одна все равно не дойду! Сергей, ты слышишь меня?! Да ответь же…

«Как же она мне надоела, – тоскливо подумал Шемяка. – Ладно бы еще только кричала прямо в уши… но ведь она еще и за плечо трясет. Ногой ее пнуть, что ли… так ведь это шевелиться… ой-е…»

– Ань… Анют… послушай… ай…

Его снова скрутило, боль была такая, что, казалось, глаза сейчас из орбит вылезут и на стебельках повиснут. Как бывает у крабов… тех, здоровых, считай, метра два в обхвате панциря, красноватых тварей, от которых он бегал в прошлом году, что твой лось прыгал… и все-таки заполучил одного из этих щелкателей клешнями на ужин. Все конечности под панцирь не упрячешь, да и сама эта броняшка ихняя слаба оказалась на проверку – против бронебойных с пяти метров. А клешни у них были что надо, человека напополам не перерубит, но вот руку-ногу оттяпать запросто… зато мясо – нежное, вкусное… а-а-а-у-у-о-о-о, опять…

– Говори, где лекарства! Ну!

Рюкзак его зачем-то приволокла… вот дура, а… башка раскалывается, тело то в жар, то в холод бросает, пот холодный, липкий… но это все мелочи. А главное – главное там, в пузе, в этом проклятом брюхе, которое словно взялись перемешивать раскаленным трезубцем. Мамочка, как же больно…

Говорят, что при ранении в живот боли не чувствуешь, вспомнил Шемяка. Вначале, пока через пару часов не начнешь загибаться от перитонита. Ох, попадись мне сейчас тот умник, который эту чушь выдумал… я б этого гада его же собственными кишками накормил.

– Сергей!

Как же она меня достала…

– Я все равно не дам тебе умереть, слышишь! – бешено прошептала она.

В последнем слове Айсман отчего расслышал «м» вместо «л» и потратил несколько секунд, пытаясь сообразить, что за странный зверь «мышь-с-шиш» и вообще при чем он к его, Сергея Шемяки, гипотетической погибели. Когда же он наконец понял, его опять перекорежило – поначалу от смеха, но тело тут же среагировало очередным приступом боли.

– Не дам, не позволю! Хватит! Взяли тут привычку… помирать!

– Анна…

Шемяка не то чтобы стеснялся – просто его состояние и в самом деле не располагало к спокойному объяснению. Вот повыть – это да, это он бы с радостью.

– … пожалуйста… на пару часов… оставь меня здесь. Просто… уйди. Куда-нибудь… на верхние этажи… например…

«…сделай хоть раз то, – уже мысленно договорил Шемяка, – о чем тебя просят… ну что тебе стоит?»

– А ты тут концы отдавать будешь? Нет!

– Я… не умираю…

«Хотя временами начинает казаться – уж лучше б я умер, – подумал он. – Ой-ой-ой… да что ж это… пристрелите меня кто-нибудь, а?»

– Я… не умираю! – говорить стало легче, потому что его слегка отпустило. Немного, но все же – теперь можно было сосредотачиваться не только на дыхании, но и уделить некую толику внимания произнесению связных звуков.

«Главное, чтобы она это предсмертным бредом не сочла, – подумал Айсман, – видок-то у меня вполне соответствующий, Рик и то лучше выглядел».

– Я не умираю! – в третий раз повторил он. – Это – не болезнь, вернее… не вирус или еще чего. Просто… я траванулся…

– Отравился?!

– Да.

– Чем?!

– Не знаю… наверное, той змеей. Не пошла гадина впрок…

– Так… противоядие у тебя есть?

– Какое *** противоядие от питона!

– Но…

– Анна… – он закрыл глаза – на подходе был очередной приступ и нужно было сконцентрироваться на правильно-паровозном сопении. И-ха-и-ха-ха-у-у-у-у! Уф! Вроде отпустило. Да, со стороны это, должно быть, выглядит жуть как страшно… трагедия… та, что второй раз… в виде фарса! – Анна, послушай. У меня уже было такое… было не раз, понимаешь? Это не заразно, не смертельно… даже не очень страшно. Просто больно – и противно.

– Было не раз? – недоверчиво переспросила девушка.

– Да. Такое дело… дурацкое. Я, когда молодой был… ну, в смысле, еще моложе… дурак-молокосос… жрал всякую дрянь… думал, что кишки луженые, все выдержат. И – посадил. Уже потом, когда деньги кой-какие завелись… подлечился у хорошего лекаря… почти до конца… но иногда… сожру чего-нибудь не то… и снова прибивает…

– Ты хочешь сказать, – выпрямившись, медленно процедила девушка, – что у тебя попросту живот прихватило?

– Да-а-а! – выдохнул Айсман.

– Ну ты и урод.

– Урод. Мутант. Но не виноватый я-я-я-а! Оно само… пришло!

Анна глядела на корчащегося следопыта примерно так же, как любитель рыбной ловли – на совершающего схожие телодвижения червяка.

– Тебе. Помочь. Надо?

– Надо. Уйти. Тебе. На пару часов. На верхние этажи. В любую квартиру!

– Хорошо. И… постарайся тут не засидеться!

Тонкая девичья натура не выдержала столкновения с грязью жизни, мысленно прокомментировал он. Цепляясь за спинку дивана, попытался встать – получилось только со второй попытки. Внизу, под ногами при этом что-то противно хрустнуло – звиняйте, бабушка… или женщина, или даже девушка – мне сейчас не до почтения к усопшим. Отдышался… стянул уже порядком замаранное – как-никак в сапожищах повалялся, да и остальная одежда не сильно чище – одеяло, сгреб простыню и, придерживаясь за стену, побрел искать заветную дверь.

Романтика, бормотал он себе под нос, дурь в головах. Знала б ты, девочка, сколько народу померло, скажем, от дизентерии… у-у-у, там цифра такая, что любой пулемет от зависти ржавчиной покроется… й-у-у-у и зачем я только взялся жрать эту змеюку, не хотел ведь. Из мстительности… определенно, не доводит мстительность до добра. Хотя, если подумать, все закономерно, и то, что меня прихватило именно сейчас… дерьмо и смерть, они по жизни бок о бок идут. И если кто думает, что во второй может быть хоть что-то привлекательное – героическое там или просто благородное – значит, первого они мало нюхали и уж точно не жрали!

– Знаешь, – задумчиво произнес он, – до войны некоторые женщины этим способом неплохие деньги зарабатывали. Не в Союзе или Китае, разумеется, а на загнивавшем в дикости Западе.

– Каким?

– Тем самым, которым ты занималась последние несколько часов.

– Одевались и раздевались?

– Главным образом раздевались, – пояснил Швейцарец. – Перед мужчинами.

– Раздевались, а потом?

– А потом ничего.

– И что, за это платили деньги? – удивленно спросила Тайна.

– Именно.

– Ох, – сокрушенно вздохнула девушка, – как же хорошо было до войны.

– На самом деле, – сказал Швейцарец, – я слышал, что и в наши дни кое-кто пытался заняться этим бизнесом, но, увы, не прижился экзотический цветок стриптиз на неблагодарной сибирской почве. Завял, захирел, зачах и сдох.

– Жа-алко.

– Что поделать. Экономическая обстановка не благоприятствует культурным изыскам. В смысле – народ если расстается с деньгами и прочими ценностями, то предпочитает получать взамен чего-нибудь осязаемое.

«А еще вернее, – мысленно докончил он, – этот народ пользуется тем, что предложение многократно превышает спрос. Все в точности, как и завещали нам товарищ Маркс вместе со своим лучшим другом Карлом. Даже сейчас, а уж в первые послевоенные годы любой мало-мальски зажиточный селянин мог запросто набрать себе гарем из эвакуированных городских красоток. Правда, когда началось лето и с юга хлынуло зверье, простое и мутировавшее, все оказалось не так уж и весело…

Мы ведь просто пытаемся выжить, – подумал он, – только вот по-глупому – даже термоядерное прижигание ума не прибавило. Вместо того чтобы пытаться выжить «всем миром», грыземся, как собаки. Теперь вот еще храмовники эти повылазили…»

Он вспомнил коридор, тонкое хихиканье ключника… ныне покойного… «Горячие они, как на подбор». Сколько их там осталось, таких как Тайна, его Тайна? Десять? Двадцать?

Убивать… давить эту мразь! Ведь есть же, остались еще нормальные люди, пусть их меньше, чем он думал когда-то, в начале своего пути, но их не так уж и мало. Просто им надо дать шанс.

– Слушай, откуда ты все знаешь?

– Я, – улыбнулся Швейцарец, – наглядная иллюстрация преимуществ домашнего обучения. Индивидуальный подход и прочие достоинства.

Конечно, полностью быть уверенным в своей правоте он не мог – для чистого эксперимента требовался контрольный экземпляр «школьника советского обычного», а где его взять? Но Швейцарец знал, что Старик учил его почти всему, что знал сам, а Старик и до Армагеддона явно выделялся над общим уровнем.

– Ой-ой-ой. Тоже мне, всезнайка-самоучка.

– Не самоучка, а домоучка, – поправил он. – И ничего смешного в этом нет. О том, что подобный метод обучения эффективнее, было превосходно известно еще до войны.

– Неужели? А почему тогда все в школах учились?

– Потому что кроме учителей тогдашним государственным образованиям приходилось также содержать танкистов, артиллеристов, ракетчиков, пехоту и десант, а еще подводников, интендантов, военюристов и даже Краснознаменный ансамбль песни и пляски, – на одном дыхании отбарабанил Швейцарец. – И если учителю хватало мела и доски… ну, географам еще глобус требовался, а биологам – микроскоп и лягушки… то, например, ракетчикам, даже самым мелким, зенитным, нужна была ракета, а она обычно стоила дороже целой школы. Подводникам, соответственно, подводная лодка, желательно атомная…

– Как бомба?

– Да.

– А… танки разве тоже были дорогие? Мне рассказывали, что их до войны столько наделали, столько… да и сейчас на юге вдоль бывшей границы, говорят, целая уйма ржавеет.

– Дешевле подлодок, – усмехнулся Швейцарец. – Но с ними проблема была именно в том, что их нужно было много. Так много, чтобы у врага даже термоядерных бомб на всех не хватило.

– Ну а почему все эти летчики-танкисты забирали больше денег, чем учителя? Пусть бы экономили.

«Господи, ты ведь даже и не подозреваешь, насколько права в своей детской наивности, – с грустью подумал он. – Если бы тогда нашелся кто-то, решившийся сказать всем этим бряцальщикам опасными железками… с большими звездами и широкими лампасами: „Ребята… а не кажется ли вам, что ваша гонка слишком дорога?“

…и может обойтись еще дороже… для планеты?

…если бы у кого-то хватило детской наивности. Или хотя бы просто – ума».

– Не-ет, – отрицательно качнул головой Швейцарец. – Ты что, на обороне Родины нельзя было экономить ни в коем случае. Ведь кругом враги, они только и ждут момента нашей слабости, чтобы напасть, чтобы напасть… отнять… и убить.

– Знаешь, я ничего в этом не понимаю, – призналась Тайна. – Только знаю, что до войны было хорошо, и потому никак не могу понять, зачем они все погубили?

– А это на самом деле просто, – отозвался он, чуть промедлив. – Видишь ли… людям, что тогда, что сейчас, в большинстве своем не свойственна привычка ценить то, что у них есть. Ценить, разумеется, не в смысле трястись над кучкой побрякушек мягкого желтого металла, а дорожить всем тем, что, казалось бы, и так достается каждому задешево.

– Кажется, понимаю, – тихо проговорила девушка. – Я тоже… пока не попала в Храм… не ценила очень многого.

– Есть и еще одна вещь, но с ней дело сложнее. Человек, если он и в самом деле хомо сапиенс, а не мутировавшая свинья, которая научилась ходить на задних копытцах и даже членораздельно хрюкать, настоящий человек в принципе не умеет довольствоваться тем, что у него уже есть. Это дар и проклятие одновременно. Когда-то в далеком прошлом именно это свойство вытащило нас из пещер. А недавно, – Швейцарец вздохнул, – едва не сгубило на корню.

Он замолчал. Тайна подвинулась вплотную к нему, обняла и прижалась щекой к плечу.

– У меня есть ты, – прошептала она, – и ничего другого мне больше не нужно. Только быть с тобой. Рядом. Вместе.

…чувствовать касание твоих рук и слышать, как бьется твое сердце.

«Это сейчас тебе кажется, – подумал он, – это сейчас предел твоих фантазий – просто быть рядом со мной. Но скоро ты привыкнешь к этому – к хорошему привыкают быстро. И тебе захочется чего-то большего. Необязательно для себя – ты можешь просто захотеть дать это большее мне…»

Он попытался представить себе детскую колыбель – деревянную, подвешенную рядом с ее кроватью так, чтобы мать легко могла дотянуться до ребенка. Детский плач и детский смех. Много-много маленьких Швейцарцев. Или Швейцарок. Плюс – Старик в роли заботливого дедушки. Завести… ну, для крестьянского труда у него руки выросли в неподходящем месте… а вот, скажем, пасеку – почему бы и нет? Тихое, спокойное, уютное счастье.

…от которого ты свихнешься через полгода максимум, ехидно заметил его внутренний голос. И потом – а тебе-то самому ничего большего не захочется? Будешь возиться с парой дюжин ульев? И ни разу не вспомнишь о железной коробке под ангаром? А ведь эта коробчонка – дом в городе, плантация кофе или, еще лучше, табака. Переделанная в кабриолет «Волга» – бензин с каждым годом дешевеет, а если тюменцы и в самом деле проложат свою «нитку», то и вовсе наступит полный расцвет цивилизации, трубопровод, это вам не бочки на плотах против течения гонять а-ля бурлаки на Волге.

Еще? Раскланивающиеся соседи, прислуга… Машку второй женой… бред какой!

«Что-то ты последнее время слишком уж много думаешь, милый друг, – все с той же противно-ехидной интонацией констатировало его „второе я“. – Слишком часто и слишком не то, что надо бы. Нервишки?» «Может, и нервишки, – благодушно согласился Швейцарец, – а что такого? При его-то нагрузках свой „межремонтный ресурс“ они уже выработали. Наоборот, хуже было бы полное отсутствие тревожных признаков – это, скорее всего, означало бы, что утрачен контроль. А так все терпимо, тем более что ждать недолго – ну а дома Старик учинит ему… профилактику».

«Недолго-то оно недолго, – напряженно произнес его двойник, – но что-то в этот раз ты, милый друг, рано начал расслабляться. Помнишь ведь, скольких таких вот, преждевременно успокоившихся… поуспокаивали!» «Помню, – ответил Швейцарец, – как же не помнить один из своих любимых крючков. Но ты не прав, ты передергиваешь – разве я расслабляюсь?!»

– Слышишь? – тихо спросил Шемяка.

Я-то эти звуки услышал, едва мы вышли на лестницу, и уже тогда приготовился вскинуться. Другое дело, что я в тот момент не разобрал, откуда это всхлипывающее почавкивание доносится.

Анна ограничилась коротким кивком, а Эмма тем временем навелась на дверь…

…ту самую дверь на первом этаже, за которой мы с Шемякой сегодня провели… ну, скажем, пару не самых лучших часов его жизни. Хотя мне-то было все равно – в отличие от людей, я не делю запахи на хорошие и плохие.

– Проверим?

– Вот еще, – с чувством произнес Айсман. – Кто бы… или что бы это ни было… пусть подавится! Идем.

Он почему-то спешил, хотя причину его торопливости я понять не мог. Куда, зачем? До темноты еще полчаса, до берега реки – бывшего берега – мелкашкой доплюнуть. А что пытаться идти на тот берег при свете – занятие, мягко говоря, не способствующее долгожительству, так это как бы само собой разумеется. Вопрос – а куда спешим-то?

Вслух я, разумеется, ничего говорить не стал и ограничился тем, что вроде бы случайно пнул Айсмана углом приклада. Скрытность скрытностью, но уж со мной-то мог бы мыслями поделиться.

В принципе даже странно, что нужное место находилось на той стороне – ведь большая часть скелета располагалась именно на восточном, точнее, юго-восточном берегу бывшей Камы. Ух, как же радостно произносить это слово по отношению к чему-то водному… бывшая Кама. И горсть более мелких здешних речушек, – отчего-то, к слову, аккуратнейшим образом обозначенных на карте Эмминой хозяйки – все эти Мулянки, Данилихи, Пыжи, Толожанки, Огаршихи… все они тоже – бывшие! Не понимаю, чем думали люди, закладывавшие свое поселение в столь богатом водой месте… впрочем, судя по довоенным картам, тогдашних людей вообще отличала какая-то противоестественная тяга к воде. Это наученные горьким опытом нынешние старательно выбирают себе местожительство подальше от рек, морей и всяких других проливов.

– Алекс, – негромко скрипнула Эмма. – Как считаешь ты, через какой мост нам будет лучше идти?

– Мост? – недоуменно переспросил я. – Конечно же, ни через какой. Мы пойдем по дну.

– Но разве по мосту не будет проще?

– Будет, разумеется. И потому, – сказал я, – так же будет выглядеть логичным предположение, что оба моста контролируются. «Механиками смерти»… или кем-нибудь еще.

– Но…

Мы как раз миновали последний перед бывшей рекой дом, и Эмма замолчала, вместе со своей хозяйкой сосредоточенно изучая район предполагаемой переправы.

Сам я никуда особо дергаться не собирался – общий вид и с Шемякиного плеча открывался неплохой, а уделять чему-либо более прицельное внимание… еще успеем.

Ил. Черный потрескавшийся ил, запеченный солнцем до сравнимой с бетоном набережной крепости. Рыба – в виде скелетов. Примерно в той же степени сохранности всякая водоплавающая ерунда: дюжина моторок, две баржи, один буксир и еще один – то ли речной трамвайчик, то ли землечерпалка. Достоверная идентификация была затруднена расстоянием и сумерками. В таких условиях понять без хорошей оптики, к какому именно виду принадлежало «при жизни» полуразвалившееся ржавое корыто, весьма и весьма затруднительно. И, разумеется, мусор. Причем в количествах, вроде бы, по моим автоматным представлениям, с существованием тех же рыб мало совместимых. Впрочем, не исключено, что вся эта рыба еще до войны приплывала сюда с конкретной целью – сдохнуть.

– Как пойдем?

– Как стемнеет, – хмыкнул Сергей. – Так и пойдем. Потихонечку.

– Главное, – добавил он, – не дать луне высоко подняться. Потому что тени от всех этих бочек и прочего хлама – наш самый лучший друг. Они нас не хуже шапки-невидимки защитят и укроют. С ними…

Он замолчал, пристально вглядываясь в правый, ближний к нам сейчас мост. Вот, опять что-то сверкнуло на том берегу, ослепительно-красно мигнув лучами заходящего солнца.

– Кажется, мотор, – неуверенно предположила Анна. – Едет кто-то…

Я уже кувыркнулся с плеча, на лету выщелкнув приклад – уперся в плечо, чуть качнулся, ловя прицелом цель… и увидел.

Это была машина, что-то из довоенных легковушек, «Москвич» или «жигуленок», она мчалась через мост на хорошей скорости, яростно виляя, – еще бы, представляю, в каком состоянии там дорожное покрытие – и уцелевшая треть лобового стекла выглядела настоящим лоскутом боевого знамени, ярко-алый треугольник на фоне темнеющего неба.

Машина доехала почти до середины моста, когда с нашего берега, словно опомнившись, длинной строчкой прогремел крупнокалиберный. Он бил наверняка, первые же пули вышибли из автомобиля фонтаны искр, будто мощной электросваркой провели. Легковушка дернулась вбок, протаранив ограждение, – я почувствовал, как скрежет раздираемого металла заставил Шемяку болезненно поежиться – и улетела вниз. Скорость, как я уже сказал, у нее была хорошая – километров шестьдесят – шестьдесят пять, и потому траектория полета вышла достаточно пологой. Хотя в итоге все равно свелась к почти отвесному пике. Взрыва не было, в небо потянулся лишь вялый дымок – и даже еше одна длинная очередь нашего крупнокалиберного приятеля не очень помогла делу, бронебойно-зажигательные пули способны пробить металл, но гореть они обычно заставляют лишь то, что этот металл призван был защищать.

– Был побег на рывок, – опуская меня, вполголоса продекламировал Шемяка. – Наглый, глупый, дневной. Вологодского – с ног, и – вперед головой.

– Почему же, – задумчиво, словно раздумывая вслух, спросила Анна, – он не стал дожидаться темноты?

– Ну, это просто… ночью он и без пулемета на первых двадцати метрах бы улетел.

Он проснулся сразу, едва только звук глухого удара о крышу перекрыл на миг ровный перестук вагонных колес. В принципе один удар сам по себе ничего не значил. Он мог быть вызван чем угодно, начиная от прыгучей и любящей бесплатные путешествия древесной гиены и заканчивая таким же, как сами они, пассажиром, которому зачем-то приспичило среди ночи прогуляться в другой конец поезда. Но Швейцарец в подобное везение не верил и секунды.

– Ч…

Тайна открыла глаза почти одновременно с ним, и Швейцарец едва успел прихлопнуть ее ладонью, задавив уже готовый вырваться удивленный вскрик. Тоже услышала? Нет, решил он, скорее всего, почувствовала меня… но все равно – молодец.

– Ти-ха.

На крыше стукнуло еще раз. И еще.

«Идиоты, – тоскливо подумал Швейцарец. – Плохо недооценивать противника, это чревато, но майн гот, как говорит Старик, какие же они ленивые, тупоголовые непредусмотрительные идиоты. Неужели взять с собой широкую доску, по которой можно было бы перейти на крышу нужного вагона без шума, – это настолько сложно? Бум. Да сколько же вас там, козлов… горных, судя по топоту? Четверо? Пятеро? Или будут еще кандидаты на звание первых дураков сезона?»

– Закрой глаза и не шевелись, – приказал он девушке, убирая ладонь. – Что бы ни случилось. Поняла?

– Да.

– И постарайся не издавать никаких звуков. Тогда все будет хорошо.

– Я знаю.

Тайна прошептала это настолько уверенно, что на какую-то долю секунды Швейцарец даже позавидовал ей. Девчонка верила в него, своего героя, среди бела дня похитившего прекрасную принцессу из лап дракона… хотя, мысленно усмехнулся он, правильнее было бы сказать о драконе, похитившем с алтаря языческих жрецов приготовленную к закланию девственницу. Подходящий сюжет для легенды, незатасканный… и кто знает, может, через пять-шесть веков какой-нибудь будущий Ганс Христиан или Шарль-с-Пером…

Девчонка верила в него, а вера знает лишь два состояния, да-нет, верю-не верю, черное-белое – и никаких тебе серых оттенков. Вера не утруждает себя расчетами вероятности и процентами. Ей нет нужды задумываться – а что будет, если те пятеро наверху сейчас вдруг тупо начнут дырявить крышу? Как велик шанс, что среди первых же выпущенных очередей найдется одна-единственная пуля, которая захочет лично изучить толщину его лобной кости? Делим площадь вагона на интеграл профиля, умножаем на темп стрельбы… ну-ка, что это за скрип?

Обычный человек навряд ли расслышал бы тонкий звук вгрызавшегося в дерево коловорота. Но Швейцарец, едва проснувшись, профильтровал и отсеял «естественные» шумы – задача не столь уж сложная… если знать как, – и потому не только превосходно услышал скрипение, но и точно локализовал его источник: над серединой вагона, в полуметре от двери.

Как раз над местом, где, наполовину зарывшись в сено, лежали двое…

Скрип оборвался. На миг в крохотное отверстие упал столбик лунного света… исчез… появился вновь.

«Господи, что за кретины, – почти с восхищением подумал Швейцарец, – ну за кого эти олухи меня принимают? Ладно еще они не удосужились – или побоялись – сделать чуть большее отверстие, в которое можно было бы сунуть не только глаз, но и зеркальце на ручке. Маленькое такое круглое зеркальце из арсенала дантистов, с помощью которого нормальные люди проверяют углы потенциально опасного помещения… перед тем как войти в него. Понимаю – медицинский инвентарь нынче дорог, а соорудить что-либо подобное самим – руки отвалятся. Но дыру-то можно было залепить?! Свет же почти в глаза бьет, даже не хочешь, а все одно проснешься!

Может, им попросту не объяснили, с кем предстоит иметь дело? Возможно… даже очень».

Он медленно переместил курок пистолета с предохранительного на боевой взвод и снова застыл, прислушиваясь.

Те, наверху, похоже, собрались у края со стороны двери – больше ниоткуда шагов не раздавалось. Конечно, нельзя полностью исключить, что кто-нибудь, чуть более интеллектуальный, чем его сотоварищи, сейчас вытянулся в противоположном углу крыши, ожидая, что их дичь не выдержит и проявит себя. Шанс есть – однако что за возню они там затеяли?

Металл о дерево – цепляют крюки веревок за дальнюю стену, это понятно. А звон стекла… вот, опять повторился. Решили принять напоследок по глотку, для тонуса? Или… конечно же! Швейцарец едва не хлопнул себя по лбу. Масло! Ребята просто решили не беспокоить его скрипом отодвигаемой двери. Сама по себе идея хороша, но… этот мочный запах кого угодно поднимет.

Он все не мог поверить, что у них что-то получится, тем более так просто, как это расписывала Мама Фу. У Мамы в ее нечесаной башке постоянно колобродили дурацкие идеи, одна из которых уже стоила им теплого места в Новохабаровском цирке, другая – другая привела к тому, что в Красноярском крае любое их выступление длилось бы совсем недолго и закончилось либо у ближайшей стены, либо у обочины.

Те оба раза Матвей тоже с самого начала был против, да только все портили Головкины, два братца-балбеса, что одно лишь и умели – смотреть Мамаше в пасть и восхищаться каждым вылетевшим оттуда звуком. Даже если это была всего-то послежрачная отрыжка. Раньше шаткое равновесие кое-как выправляли Петр с Михаилом, жаль, они с Мамой вдрызг разругались еще до красноярской затеи, напоследок порешив, что раз уж дальнейшие выступления планируются не с кеглями и факелами, а с обрезами, то и выручку куда интересней будет делить не на семерых, а пополам. Разругались – и подались на Восток, где, если верить слухам, шарившие по мертвым городам людишки через одного ходили с полными карманами. Стоило, ох и стоило ему податься с ними, Петька звал, а что с Мамашей больше толковой каши не варить, было ясно уже тогда. Но побоялся, все ж на пятом десятке, пусть и едва размененном, на подъем уж былой легкости нет. Испугался повернуть жизнь резко – а еще, чего уж перед собой греха таить, понадеялся, что с уходом Петра его собственный голос будет звучать повесомей… и не только за столом. И где теперь те надежды? ех…

Вот и сейчас – он сразу, как только услышал, сказал, что связываться с Черным Охотником – это дурость несусветная! Чего б там за него ни сулили, каким бы верняком дело ни казалось – дыма без огня не бывает, а про этого парня Матвей слышал много, причем и от людев, к привирательству не склонных.

Но Мама Фу стояла на своем, как раздолбанный трактор, – она-де видела, как этот Охотник на базаре вился вокруг своей девки, только что не прыгал по взмаху мизинчика. Мол, совсем от любви шалый, барахла ей накупил – сотню девок нарядить и еще парням останется. И если он в поезде будет ублажать свою кралю хотя б вполовину так резво, как платил за нее, то к ночи у него уже точно никакой ствол не подымется.

Мама говорила складно, убедительно, так что ее заслушались не только братцы-балбесы, но и обычно в таких вот спорах не державший ничью сторону Кеша-клоун. А идти одному против четверых…

Но все равно Матвей никак не мог поверить, что дело выгорит. Даже когда Кеша, отклеившись от просверленной ими дыры, радостно прохрипел: «Спят, голубочки!» Слишком уж просто все выходило.

Дверь вагона отъехала в сторону бесшумно – тут Мама придумала толково, это Матвей отрицать не мог. Они прыгнули все разом, братцы с Мамой посередке, он и Кеша – с боков. И вышло это у них так быстро и ловко, – ну, циркачи все-таки, не из-под лавки вылезли – что те двое и проснуться-то не успели, как по ним врезали из пяти стволов. Он, правда, пальнул только раз, не удержался – вообще-то по раскладу его дело было страховать правый угол. Но больно уж его грыз страх, и эта единственная пуля, выпущенная туда, где фонтаном летела солома и какие-то тряпки, а два тела дергались под ударами свинца, будто куклы… эта пуля забрала его страх с собой, взамен оставив уверенность – каким бы страшным человек ни считался, какую бы лихую славу ни имел, против пули ему не сдюжить.

Особенно когда, как сейчас, – ночью, во сне и впятером на одного… потому как девка явно не в счет.

Ему нужно было пальнуть, непременно – и потратил-то Матвей на этот выстрел меньше секунды, а после сразу развернулся направо.

…и в белой трескотне «шпагина» увидел, как над лаково сверкающей тушей мотоцикла в углу взлетает что-то длинное, черное… тускло блеснувшее вороненой сталью.

…и попытался заорать, потому что довернуть ствол не успевал совершенно точно.

А потом увидел свет.

Первого из напавших, крайнего слева – и единственного по-настоящему опасного, – Швейцарец «снял» еще в прыжке. Следующей пулей он сшиб автоматчика, шагнул вбок, отметил краем сознания, что силуэт на прицеле чем-то странен и увел пистолет вниз-вбок, вместо прострела головы «отключая» выстрелом руку с оружием.

Это было словно на тренировке – рельефно высвеченные на фоне открытой вагонной двери мишени, которые были настолько поглощены своей «легкой победой», что так и не смогли толком переключиться. Осознать, что их драгоценный козырь вдруг обернулся битой шестеркой. Не успели – потому что Швейцарец не дал им на это времени.

Четверо нападавших безвольными мешками осели на доски. Пятый… точнее, пятая, понял теперь Швейцарец, яростно шипя, хваталась за простреленное предплечье.

Сейчас он уже мог рассмотреть ее спокойно – женщина лет сорока плюс-минус, из тех, что принято именовать крупными, не толстуха, а просто здоровая, под метр восемьдесят и с широкой костью тетка, волосы небрежно увязаны в узел на затылке, из одежды – кожаные штаны в обтяжку и лифчик из того же материала. Последняя деталь здорово удивила Швейцарца – с таким изыском современной моды ему сталкиваться еще не приходилось.

– Тайна! – крикнул он. – Можешь выйти.

Сам он остался стоять напротив двери, прислонившись к стене – чтобы у подстреленной им женщины не возникло вдруг желания попытаться переиграть уже сданные карты в рукопашке. Особо ей там, разумеется, ничего не светит. Даже и с двумя рабочими руками не светило, но знать она про это не могла. По аналогичному – и неоднократному – опыту прошлых «ситуаций» Швейцарцу было превосходно известно: его собственное телосложение ассоциируется у людей со словами «костлявый», «щуплый», «мозгляк», но никак не «силач». Что в сочетании с его манерой решать дело пулей у такой здоровущей бабы могло породить иллюзии на тему, провоцировать переход которых в стадию попыток Швейцарец не хотел. Во-первых, потому что и в самом деле не любил действовать голыми руками без крайней на то нужды. Во-вторых, тетку он хотел кое о чем спросить, а если она попытается… допрашивать будет некого.

– Уже… все?

– Почти, – отозвался он. – Сделай, пожалуйста, следующее: видишь, у двери много всякого стреляющего добра валяется… отодвинь его, пожалуйста, в сторону. Левую.

– Сейчас…

– Только не ногами, – быстро добавил он. – И следи, чтобы ствол не был направлен в твою сторону.

Кажется, обиженный взгляд, которым его наградила Тайна, должен был означать что-то вроде «ну, я же не совсем дура».

– Слышь, Черный, – неожиданно заговорила женшина. – Отпустил бы ты меня, а? У меня ведь малой… на сиське еще… пропадет. Грех на душу.

– Что ж ты, – холодно произнес Швейцарец, – о нем только сейчас вспомнила? Грех? А когда прыгала сюда с подельниками, – он мотнул головой в сторону изрешеченных «кукол», – про душу грешную не думала?

– О нем и вспоминала, – отозвалась женщина, – о ребенке-то. Потому и полезла. За твою башку хорошие деньги сулят, а я, как с пузом ходила, обзадолжалась вконец.

Она говорила это равнодушным, почти без тени эмоций голосом, и Швейцарец, слушая ее, с трудом сдерживал палец, так и норовивший мало-помалу довыбрать миллиметры спуска. Может, конечно, она и в самом деле просто сломалась, и уже не числит себя среди живых, и речь ее – это всего лишь последние дорожки заканчивающейся пластинки, потому и звучит столь безжизненно. Или – или она играет, хорошо играет, даже чуть переигрывая, а вся эта надломленность гроша ломаного не стоит…

– Ты мне лучше скажи… – начал он, и в этот момент женщина начала действовать.

Переминалась она уже с минуту, и Швейцарец это видел, но не придал значения. Напрасно, как выяснилось, потому что тетка не просто пыталась напоследок оттоптать носок сапога, а потихоньку вытаскивала ступню – так, чтобы сапог от резкого движения мог легко сорваться с ноги… и улететь… в требуемом направлении.

Она двигалась почти так же хорошо, как и он сам, – первый выстрел ушел впустую, а в следующий миг чертов сапог с маху впечатался в лицо, вспышкой ослепляющей боли сбив прицел – второй в молоко, ну до чего же верткая гадина, а патрон остался лишь один…

Выстрел треснул слева, негромко, сухо – и Швейцарец, рефлекторно крутанувшись, лишь в последний миг сдержал нажим, чудом успев перебороть себя, объяснить своему приученному отвечать пулей на пулю телу, что враг никак не мог успеть оказаться там…

…там, где была Тайна.

«Наган» щелкнул снова, в тоненькой девичьей руке этот револьвер казался огромным, и яркий на фоне ночной тьмы огненный сноп лишь усиливал эффект. Казалось, стреляя из такой пушки, можно тигра завалить – но циркачка, опершись на целую руку, сумела встать и шагнула…

…навстречу третьему выстрелу.

Бац. Бац. Бац.

«Ну и какие выводы мы сделаем из финальной сцены свежепросмотренной кины, – насмешливо интересуется Старик. – Высокий моральный дух? Да, у настоящего коммуниста дух всегда на высоте – но представь, что было бы, стрельни эти олухи хотя бы раз тебе в голову, и не из „нагана“, а, скажем, из „кольта-45“? Мозги на пол-экрана, и никакого воспитательного эффекта, всю концовку фильма бы сгубили. В общем, делай вывод – „наган“ достоин внимания как револьвер главным образом из-за отсутствия конкуренции со стороны более заслуженных систем. Но – если ты захочешь кого-то из него уложить и сделать это хорошо, стреляй в голову!»

– Сучья… м-м-м…

Швейцарец опустил пистолет. Черт, может, она и не врала насчет ребенка, пронеслось у него в голове, а иначе откуда такая живучесть? Или это, или мутация, одно из двух. При всей хилой убойности «нагана» свалиться на пол только после шестой – в корпус, в упор – пули…

– М-м-м…

Он подошел к Тайне, и девушка молча ткнулась в его плечо, спряталась, прижалась…

– Ну-ну, – успокаивающе пробормотал Швейцарец. – Все в порядке. Все-все хорошо. И – ты молодец!

– М-м-м…

Тайна отодвинулась от него, провела рукой по лицу, стирая со щеки влажные дорожки – и словно не замечая, что все еще сжимает револьвер побелевшими от напряжения пальчиками.

– Сделай… что-нибудь, – попросила она.

Покосившись вниз, под ноги, Швейцарец на миг задумался. Наклонился, поднял обрез двустволки, переломил – все верно, стреляная гильза была лишь в одном стволе, левом, патрон же справа весело блеснул нетронутым капсюлем.

– М-мразь!

– Согласен, – сухо отозвался Швейцарец и нажал спуск.

– Она… теперь не встанет?

– После такого, – задумчиво глядя на оставленную картечным снопом дыру, произнес Швейцарец, – даже крокодилы не встают.