ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

Альпы. Сверкающие, граненные временем отроги.

Стерильная, беззвучная, до голубого сияния накрахмаленная белизна, острыми клычками юного вампира впившаяся в густейшую, надменно-морозную синб.

Вечные Альпы, корона дряхлой, глупо молодящейся Европы.

Стелются серпантином крохотные, почти незаметные тропки, жмутся к отрогам, криво зависая над изголодавшимися обрывами, а вдоль узких ущелий гуляет ветер, густой и веселый, он то взвизгивает тоненько, то, поднатужась, дует в хрустальные трубы, и тогда вой его делается похож на гулкий плач слона, оступившегося на льду и летящего в бездонную, радостно распахнутую пропасть. Ветер шалит и дразнится, но давно уже не ждет ответа. Некому отозваться. Глубоко-глубоко внизу, под грудами слежавшегося снега спят эти неудачливые слоны; одноглазый Ганнибал Барка, бешеный сын Карфагена, гнал их некогда через перевалы, но не сумел вывести, растерял, переморозил; слоны были принесены в жертву горным духам, и те, довольные даром африканца, не только отпустили его живым, но и помогли побеждать…

И где-то здесь, окруженная сияющими вершинами, возвышается черная гора Гохберг, а у подножья, куда не ложится снег, укрытая каменной дверью в пятью пять человеческих ростов, таится пещера, именуемая Фюршт. Шлифованным мрамором выложен пол ее, сорок фарфоровых колонн подпирают высокие своды, а в слегка подсвеченных багрянцем подземного пламени недрах дремлет рыжебородый кайзер Фридрих из рода австрийских Штауфенов, еще при жизни прозванный Барбароссой; не спит он, но и не бодрствует, а сидит, погруженный в смутные грезы, и ничто не в силах потревожить его. Но в урочный час, когда мера горя людского превысит предел, когда правда будет повержена ложью, а последний герой, истратив остатки сил, уронит на окровавленную землю сломанный меч, тогда содрогнется гора Гохберг и распахнется пещера Фюршт, выпуская в мир живых огнегривого великана. Громыхнет горным громом булава в деснице его, серебряной рекой потечет окольчуженная конница, и воспрянет добро, и на вечные веки скроется в подземных укрывищах перепуганное зло.

Впрочем, так утверждали давно отпевшие свое миннезингеры, а узнать поточнее, так это или нет, вряд ли возможно, ибо, как утверждает Центрстатбюро Галактической Федерации, согласно данным последней, 2375 года, планетарной переписи, ни единого миннезингера, трубадура или даже, на худой конец, трувера нет нынче на Земле…

Теперь только Альпам известен ответ, но Альпы молчат.

Тишь.

Тишина.

Белое безмолвие.

Но чу! — невнятный звук возникает в синем просторе небес. Он все ближе, ближе, он становится трескучим, словно январский мороз.

Что это?

Ни быстрые авиачелноки, ни массивные аэроджипы, изредка оскверняющие собою совершенный, безусловный покой, не издают шума, они пролетают, влача за собою светлый след, быстро и беззвучно, словно стыдясь своей рукотворной нелепости, особенно заметной здесь, в краю вечных льдов…

Крохотная стрекозка вырастает из темной точки, приближающейся с северо-запада, и где-то далеко, в ущельях, удивленно ухает косматый тролль. Давно, очень давно не бывало здесь таких машин, тяжелых и неуклюжих, с трудом удерживаемых в сияющем воздухе бешено вращающимися винтами. Тролль думал, что таких уже нет, что они вымерли, как мохнатые слоны, бродившие по Белым Клыкам в дни его юности, задолго до того, когда смуглые люди в тюрбанах пришли сюда и привели безволосых слонов, ни один из которых не сумел уцелеть в снегах.

Тролль ошибается. Но не очень. Ни в гражданском флоте, ни в обильных техникой вооруженных силах Галактической Федерации нет больше вертолетов. Этот — последний. По приказу, пришедшему из очень высоких инстанций, его извлекли из запасников Федерального музея, а потом, уже в ангаре, похожем на крытое дюралем футбольное поле, орава золотопогонных, сияющих большими звездами мастеровых трое суток, не смыкая глаз, копалась в чреве почтенного ветерана, по винтику, по шестеренке доводя до ума руины затребованной командованием техники.

И сейчас, лихо выводя послушную машину в крутой, щегольски выверенный вираж, седовласый пилот чувствует себя таким счастливым, каким не был даже в тот незабываемый миг, когда еще юным курсантиком узнал: триппер вполне излечим.

Что триппер!

Молодо стучит сердце, гонит кровь по сосудам ровным, упругим током, легко дышит грудь, исчезла нудная тяжесть в затылке. Ни о диабете, ни о скверной опухоли в желудке, ни даже о подагре, будь она проклята, не помнит и не собирается вспоминать сейчас отставной подполковник аэромобильных сил Федерации, семикратный кавалер «Титанового Колибри», персональный пенсионер континентального значения.

Он нужен Родине! Родина не обошлась без него!

Пилот рвет рычаги, поднимая легонький вертолет дыбом.

Никак иначе не может он выразить свою великую радость, свою безграничную признательность единственному пассажиру «стрекозки».

Кто он? Неважно.

Важно, что усы и брови его, чуть выглядывающие в прорезях спецназовской маски, серебрятся сединой, а голос не по-молодому надтреснут. Похоже, они с пилотом — ровесники. И хотя пассажир куда более поджар и спортивен и вряд ли его мучают по ночам боли в суставах, главное — не это. А то, что он тоже — из старой гвардии, из парней, любивших риск и презиравших удобства. Недаром же предпочел он старую добрую «стрекозку», злыми языками называемую рухлядью, а истинными знатоками — антиквариатом, ярким бесшумным безделушкам. Да, конечно, все эти новомодные «паджаэро» почти не нуждаются в ремонте и практически не падают, но им все равно никогда не сравниться надежностью с вертолетом…

Рычаг от себя.

Толчок.

Есть!

— Когда назад, шеф? — в соответствии с инструкцией не покидая кабины, кричит пилот, и пассажир, уже стоящий на снегу, не желая перекрикивать громыхание винтов, растопыривает три пальца.

Все ясно. Через три часа. По правде сказать, пилот предпочел бы обождать здесь, не гоняя машину туда-сюда попусту: надежность надежностью, но мало ли что? Однако ничего не поделаешь, таков приказ.

Рычаг на себя!

Взвихряется, вспучивается снежная пыль.

Проводив взглядом резво рванувшуюся ввысь «стрекозку», пассажир стягивает с потной головы опостылевшую маску-шапочку. Он и впрямь далеко не молод, хотя назвать это сухощавое лицо, украшенное тонкими седыми усиками, старческим ни у кого не повернулся бы язык, а многочисленные морщины опять же нисколько не портят впечатления, скорее добавляют шарма. Его выправка идеальна, а продолговатый сверток, судя по всему, не такой уж легкий, он вскидывает на плечо без видимых усилий.

Короткий взгляд на хронометр.

Четырнадцать пятьдесят одна.

Отлично. В самый раз.

Среброусый еще раз поглядел вслед вертолету, уже превратившемуся в крупную, ежесекундно уменьшающуюся темную точку. А когда треск и стук окончательно растаяли в горной тиши, двинулся вперед, к отвесной, совершенно гладкой стене, возвышающейся в нескольких десятках шагов от места посадки.

Идти было нелегко. Мешало, и крепко мешало железо, поддетое под овчинный, армейского образца полушубок. С каждым шагом идущий все жестче кривил губы, сплевывал, порой что-то неразборчиво бормотал.

Как человек здравомыслящий, немало поживший и переживший, он подозревал, что выглядит сейчас довольно-таки дурацки, а когда придется скинуть полушубок, вообще превратится в шута горохового.

Подумать только — кольчуга, налокотники, наплечники…

Бред.

Впрочем, выбирать не приходится. В чужой монастырь со своим уставом, как известно, не ходят. А если кто и суется, ему не отпирают.

Подойдя вплотную к стене, седоусый снова оттянул рукав с запястья.

Четырнадцать пятьдесят семь.

Подумать только, всего лишь сотня шагов, а семи минут как не бывало. Херовый результат, даже с поправкой на глубокий снег. Пр-роклятые железяки…

Ладно, хватит о грустном.

За дело!

Скинутый полушубок упал на снег. Тысячи лучиков распрыгались по насту, соскочив с добротно отполированной вязи железных колец и чешуи нагрудника. Высоко задрав голову, седоусый медленно и внятно, тщательно придыхая и бережно следя за ударениями, произнес несколько коротких, гортанных, царапающих слух слов.

Мерзкий холодок пробежал по спине. Противно дернулось сердце.

Но, как и было обещано, скала откликнулась.

Мгновенная рябь промчалась по глади, пушистые хлопья зашевелились, вскипели, холодный парок возник и тотчас опал звонкими градинами, а посреди белизны, словно смоляное пятно, возникла иссиня-черная, маслянисто поблескивающая плита.

Седоусый удовлетворенно кивнул.

В последний раз, уже без особой необходимости, почти машинально, сверился с хромированным циферблатом.

Четырнадцать пятьдесят девять.

С секундами.

Пора…

Сноровисто распаковав сверток, высвободил из ветоши дряхлый, незаточенный, со следами плохо удаленной ржавчины меч.

Неодобрительно осмотрел.

Поморщился. Секунду помедлил.

Безо всякого удовольствия трижды поцеловал испещренную непонятными письменами крестовину и приложил к глянцево-маслянистой черни выпуклый алый камень, вделанный в навершие роговой рукояти. А затем, чувствуя себя уже полным идиотом, принялся вычерчивать закорючки рун.

Справа налево: …коса с двойным лезвием. Ансуз, знак посланника.

Чуть дрогнула почва под ногами, и легчайшим гулом откликнулся черный камень.

…острие кельского меча. Уруз, знак силы.

Светло-пепельная, почти неуловимая дымка на миг застлала глаза.

…косой крест, вытянутый вверх. Гебо, знак союза равных.

Черная плита, всхлипнув, распалась надвое, открывая узкий проход.

И сомкнулась, пропустив пришельца в темное чрево горы Гохберг.

В короткий коридор, больше похожий на захудалую заводскую проходную, правда, без турникетов и вахтерской будки, плавно переходящий в гигантскую, на девять десятых залитую смолистой тьмой пещеру…

Да.

Вымершие в незапамятные времена болтуны-миннезингеры, как ни странно, не врали. Разве что самую малость преувеличивали.

Тридцать, может быть — тридцать пять, но никак не сорок фарфоровых колонн уходили в затянутую тьмой высь, подпирая невидимые своды, не шлифованный мрамор, а тщательно отполированные гранитные плиты лежали у ног вошедшего, а посреди пещеры, на высоких табуретах, расставленных по периметру круглой и плоской базальтовой глыбы, неподвижно восседали окольчуженные воины в белых накидках, украшенных большими алыми крестами. Ровно двенадцать было их, оцепеневших в вечном веселье, одинаковых, словно дюжина капель прозрачной ключевой воды, и лишь тринадцатый, сидящий спиною к замшелому, вяло потрескивающему камину, отличался от прочих и возрастом, и статью, и обликом. Вычесанные космы густой рыжей бороды волнами ниспадали на его широкую грудь, а хмурое чело венчала зубчатая, изукрашенная огромными лалами корона.

По самым примерным прикидкам, оптом, не торгуясь и учитывая неизбежный откат ментам, каменья тянули тонн на девятнадцать-двадцать, если не на все двадцать пять. В послереформенных кредах. Само собой, живым налом.

Седоусый присвистнул.

И тотчас же сидящие на табуретах зашевелились.

Забренчали кольца железных рубах, зашуршал грубый холст накидок, где-то в темноте зафыркали, заприседали, издавая призывное ржание застоявшиеся кони, распахнулись под рыжими бровями венценосного великана беспощадные серо-голубые глаза, и, описав в душном воздухе полукруг, в самую середину стола-монолита ударила тяжелая шипастая булава.

— Кто ты, нарушивший мой покой?! — грянуло зычно и гулко, и раскаты мощного баса заполнили пещеру, сминая и глуша отголоски удара.

На подобный, скажем прямо, неординарный случай инструкций у пришельца не имелось. Оставалось два варианта, на выбор: перепугаться и опрометью бежать в никуда, что, разумеется, было категорически исключено, или спокойно ждать продолжения.

Ожидание, к счастью, не затянулось.

Слабым сквозняком потянуло вдруг в лицо, и откуда-то из зыбкой близлежащей мглы, источая аромат женьшеневого лосьона, шаркающей кавалерийской походкой выбрел невысокий, но весьма крепенький старик в роскошном махровом халате, академической шапочке с пушистой кистью и поношенных, но вполне еще приличных войлочных шлепанцах на босу ногу.

— Опять, — брюзгливо сказал он в пустоту. — Опять никому нет дела до старого человека. Никто не хочет помнить, что старому человеку необходимо соблюдать режим, и никого не интересует, что старый человек уже почти принял снотворное. Да?

Рыжебородый громила заметно усох. Окольчуженная дюжина замерла. Кони тоже.

Подойдя почти вплотную, старик ощупал взглядом пришельца.

Не особо заинтересовавшись, отвернулся.

— Свободен, Фриц. Забери мальчиков. И, бога ради, уведи наконец животных. Сколько можно повторять: они пахнут…

Прошел к базальтовому столу. Вальяжно развалился в кресле, закинув ногу на ногу, спиной к камину. Вялым жестом указал на ближайший табурет: присаживайтесь, мол, в ногах правды нет. Покосился на топчущих грань света и тьмы кольчужников.

— Вы еще тут?

— Aber wenn ег ein Partisan ist? (А вдруг это партизан? (нем.). — опасливо хрюкнули из полумглы.

— Der polevoj Komandir?

— А хоть Гриша Котовский, — буркнул старец. — Кыш, я сказал!

И, уже с глазу на глаз, удостоил пришельца вниманием.

— Ну-с, чем обязан?

Засунув руку под кольчугу, гость извлек из нагрудного кармана прямоугольную пластиковую карточку и, чуть подавшись вперед, передал хозяину.

— Позвольте представиться.

Водрузив на переносицу очки в изящной золотой оправе, старец вдумчиво изучил визитку. Брови его удивленно приподнялись.

— О? То-то я смотрю, вроде бы лицо знакомое. Однако, позвольте… ведь вы, кажется, тоже уже умерли?

Седоусый усмехнулся.

— Не совсем.

— Бывает, — хозяин понимающе приобнажил мелкие зубки, но тон его остался сухим. — И все-таки, чем обязан?

Он имел полное право недоумевать. Ни в прошлой жизни, ни в нынешней, ни в любой из предстоящих пути этих двоих не пересекались и, по правде говоря, не могли пересекаться. Гость понимающе кивнул. С некоторой натугой расстегнул застежки левого налокотника и засучил рукав. На тыльной стороне предплечья, въевшись глубоко в гладкую смуглую кожу… и не въевшись даже, а словно бы светясь сквозь нее, багровело четкое, пожизненно невыводимое клеймо.

Золотые, слегка пульсирующие литеры VFC, наискось перечеркнутые косым андреевским крестом.

Светло-карие, удивительно цепкие глаза старца в халате на миг сузились.

И потеплели.

Неудивительно. Дивной музыкой звучат для людей понимающих эти простые слова: Винницкий Федеральный централ, блок "X", для особо опасных…

— Долго ли веревку тянул, браток? — Теперь голос старца был почти свойским.

— Четвертак, — откликнулся гость. Хозяин уважительно пожевал губами.

— Солидно. И давно ль откинулся?

— С начала мая.

— Хм, — хозяин помассировал указательным пальцем переносицу, задумчиво косясь в сторону понемногу разгорающегося камина. — А кто за тебя в ответе будет?

Скулы седоусого чуть отвердели.

— За себя сам отвечу, а слово за меня скажут…

Последовали имена. Старец слушал, прищурившись, вроде бы вполне равнодушно, лишь изредка кивая в знак очевидного одобрения.

А когда список иссяк, ворчливо подытожил:

— Молодняк. Но хлопцы хорошие… И, щелчком отсылая удостоверение владельцу, потребовал:

— Погремуху выдай!

Именовать нежданного посетителя Ваэльо Олеговичем, согласно ксиве, он, судя по всему, не собирался.

— Тахви, — обозвался гость. Старец хихикнул.

— Бобер? Ишь ты… Ну и ладно, Тахви так Тахви. — Длинные пальцы его, несколько подпорченные вздувшимися бугорками суставов, громко щелкнули. — Эй, Фриц, где ты там? Сообрази-ка нам тут… э-э-э… по салатику, по шашлычку… пить будем водочку. Три «Смирновской»…

Тахви отрицательно покачал головой.

— Отбой, Фриц! Две «Смирновской» и нарзану. Еще пару шампанского, вон там поставь, отдельно… э-э… ну, и что там еще у нас есть?

Лицо старца не отражало никаких эмоций. Но он окончательно признал гостя за своего, а значит, всему дальнейшему надлежало происходить как положено.

Спустя минут пять, не больше, круглый стол был заставлен мясными и рыбными закусками, плошками с ароматным харчо, дивным малороссийским борщом и густейшей, в проблесках желтого жира шурпой, сковородками с утробно скворчащей жареной бараниной. В красивом, тщательно продуманном беспорядке поблескивали узкие, восхитительно потеющие емкости водки, бочата с пивом, пузатый флакон коньяку, а на почетном месте, маленьком стеклянном столике, подкаченном вплотную к базальту, горделиво красовались пыльные бутылки «Киндзмараули», «Ахашени», «Саперави» и огромный глиняный кувшин с домашним вином. Молчаливые ребята в скрипучих кольчугах, перехваченных кожаными перевязями, двигались стремительно и грациозно, и мечи, красующиеся на поясах, нисколько не мешали им выполнять работу.

Кушали молча, под завораживающую музыку Вивальди.

Конкретно.

И, лишь убедившись, что гость, вопреки очевидному нежеланию, сжевал-таки три ломтика свежайшей семги самого что ни на есть изысканного посола, запив пищу богов глотком терпкой, сводящей нёбо картлийской амброзией, хозяин, дав окольчуженным парням минуту на приведение стола в порядок, изобразил напряженное внимание:

— Итак?

— Я бы не стал беспокоить вас, Александр Анатольевич, но там, — палец с грубовато опиленным ногтем указал куда-то вверх, — очень, подчеркиваю, очень нехорошо. Разъяснить ситуацию, похоже, не способен даже господин Гуриэли…

Бледно-янтарные глазки хозяина подернуло морозцем.

— Я не люблю Эдика, — отрывисто сообщил старец. — Он непредсказуем.

— Понимаю, — гость говорил, тщательно выбирая слова. — Эдвард Юсифович, безусловно, личность сложная. Однако же, нельзя не признать, личность, а это многое извиняет. Впрочем, это так, к слову…

Дипломатические экивоки давались Тахви с тяжким, мучительным трудом. Фразы скрежетали на зубах мерзко, словно насквозь проржавевшие шестерни.

— Его Высокопревосходительство болен. Очень болен. Его смерть угрожает единству Федерации, поэтому он живет. Но даже и его силы не беспредельны. Лучший выход — досрочная передача полномочий. А лучший кандидат в наследники — внук Президента. Салажонок Димка, который нынче затерялся в космосе, на какой-то Валькирии. Конкуренты уже дерутся за регентство, но ни одна экспедиция так и не стартовала. Даже правительственная. Потому что (nota bene (Обратите особое внимание (лат.).), уважаемый Александр Анатольевич в данный момент прерваны практически все рейсовые космоперевозки…

— Да? — Старец очень естественно пожал плечами. — Ну и что? Это политика. Я не лезу в политику. Стараюсь, во всяком случае. Ты ведь помнишь, браток, Витю Гулевара? У Вити была голова как Дворец Ассамблеи. И он говорил: Галактика большая, ее хватит на всех, а политика маленькая, в ней и двоим не перетоптаться. Компанию я знаю, там очень хорошие мальчики. Смирновы тоже не пальцем деланы. А я, слава богу, умер, даже документ такой имею. Мне решительно без разницы, кто будет дрессировать нового Президента…

— Простите, Александр Анатольевич, — мягко поправил седоусый. — Дело не в регентстве. А как раз в рейсовых перевозках. Да вот, извольте взглянуть…

Подобравшись, словно перед последним роббером в покер, Тахви выложил на гладкий базальт два видеокристалла. Подумав, выбрал белый. Подвинул к собеседнику. И, несколько выждав, буднично сообщил:

— Двое убиты. Двое исчезли бесследно. Отведя взгляд от экрана, старец тщательно протер окуляры, после чего обширным рукавом халата промокнул в меру повлажневшие глаза.

— Какой ужас… такие молодые, земля им пухом. Перекрестился. И скороговоркой закруглил мысль. Страшное время там, наверху, жуткие нравы… Может быть, нужно помочь семьям? Единовременно, пенсией? Он готов. Он подпишет чеки прямо сейчас. Хотя и не были знакомы, но если такое горе… Впрочем, одна из фамилий, кажется — Деревенко, ему вроде бы даже знакома. Ах, вот оно что… Редактор! Тот самый?! Теперь все ясно. Кто же из солидных людей не читает «Вечернюю Землю»?..

Синий видеокристалл хозяин пещеры просматривал гораздо дольше. А завершив просмотр, запустил по новой, пару раз даже перейдя на замедление.

— Ничего не понимаю, — сказал он, выключая комп. — Себе в убыток! Зачем?

Тахви прикусил губу.

Этого следовало ожидать. Старый, зарывшийся под землю человек чудовищно отстал от жизни. Он, похоже, свято убежден, что порядок, установленный когда-то им, покойным Гулеваром и Его Высокопревосходительством, пребудет во веки веков. А в природе нет ничего вечного. Кроме человеческого скотства и алчности.

Теперь хозяин глядел на гостя в упор.

— Откуда вообще взялся этот Космический Транспортный банк? Чего эти козлы хотят: разориться сами? Или пустить по ветру Федерацию?

— Скорее второе, — сказал Тахви.

— Я тебя понял, — сказал Александр Анатольевич. Блеклые глазки заострились, тигрино сверкнули, и гостю стало совершенно ясно: хозяин не шутит. Он действительно понял все.

У обитателя пещеры были мозги суперкомпа.

— А господин Буделян-Быдляну…

— Оставь! — Старец хлопнул ладонью по базальту, и получилось громко. Очень громко. — Казачок на Земле им нужен позарез, и чем выше, тем лучше. — Сейчас он обращался не к собеседнику, а к пустоте, клубящейся над камином. — Не пойму только, чего ради Молдаван в шестерки подался? Ему что, кушать нечего?

— Какое там, — поморщился Тахви. — Пятый подбородок отращивает. Компания стоном стонет. Но и президентство Обновленной Федерации на дороге не валяется…

— Та-ак, — протянул Александр Анатольевич. Встал. Потянулся. Громко, с явным удовольствием Похрустел пальцами и неторопливо направился к маленькой, почти незаметной в пещерном полумраке дверке, утопленной глубоко в стену. Не останавливаясь, поманил гостя за собой.

— Пойдем, браток…

Отказываться было бестактно. Да и бессмысленно. За дверью же, как выяснилось, тоже располагалась пещера.

Но меньше. И гораздо светлее. Пол здесь был сплошь устлан ворсистым ковром нежной жовто-блакитной плесени, податливо пружинящей под ногами, а со стен, поросших диковинными, похожими на тризубую вилку грибами-гнилушками, истекало мягкое перламутровое свечение, лаская глаза, утомленные мрачным отсветом пунцового пламени, лизавшего тяжелый гранит приемной. Свет то чуть мерцал, то слегка вибрировал, то едва-едва трепетал, и в его жемчужных переливах плясала фигура краснобородого императора римлян и короля германцев, вытканная на колоссальном, семь на пять, гобелене, а бронзовые изваяния, стоящие вдоль стен на каменных постаментах, казались не почти, а вполне, до самой последней детальки живыми.

— Прошу! — Сопровождая округлый жест хозяина, в воздухе подобно орлиному крылу всплеснулся широкий рукав халата. — Моя гордость. Моя святая святых. — Голос старца смягчился. — Что, удивлен? Думал, старикашка гниет себе тут помаленьку, из ума выживает? Не дождетесь! — последние слова он почти проворковал. — Живу, как видишь, полной жизнью, так можешь и передать. Творю. Леплю. Ваяю. В реалистической манере, никакого тебе постмодернизма. — Старец хихикнул. — Уже и заказы пошли. Так я их принимаю, сечешь? И гонорары беру. А как же! — Воркование сделалось совсем доверительным. — Не ради кредов, понятно, хрен с ними, с кредами, а для самоуважения. Всякий труд должен быть оплачен, так или нет?

— Естественно, — подтвердил Тахви.

Хотя можно было и промолчать.

Забыв о госте, Александр Анатольевич бродил от фигуры к фигуре, подходя то справа, то слева, порой стирая с металла одному ему видимые пылинки, а изредка даже присаживаясь на корточки в поисках наилучшего ракурса.

— Детки мои маленькие, — нежное, мелодичное мурлыканье хозяина удивительно гармонировало с подсветкой зала. — Соскучились по папке, да? А уж как папка скучал… Дор-рогие мои, хор-р-рошие… Нет, ну скажи, браток, разве не лапушки? Вон хоть на Молдавана посмотри…

Что и говорить, господин Буделян-Быдляну, всей Землей за глаза именуемый Молдаваном, был хорош. Весьма. Даже не просто хорош, а великолепен. Массивный, широкоформатный, с лицом внушительным и самую малость дебильным, он высился надежно и нерушимо, попирая могучими ногами низенький постамент-пирамидку, скомпонованную по странной прихоти скульптора из четырех малахитовых гробиков, и давящее величие устремленного в светлую даль взгляда было столь безусловным, что потрясенный Тахви едва не преклонил колени. К сожалению, эпическую мощь первого восторга несколько нарушал толстый раздвоенный фаллос, торчащий изо рта бронзового Руслана Борисовича.

— Все правильно, — кивнул старец, угадав невысказанный вопрос. — Сказано же: никакого постмодернизма, исключительно в реальной манере…

Что-то неладное творилось с хозяином. Он по-прежнему мурлыкал, но в голосе время от времени прорезались визгливые нотки, а ноздри породистого носа то и дело подрагивали, издавая тоненькое, ежесекундно усиливающееся сопение.

— Так о чем это я? Ах, да. Я знаю им цену. Потому что каждого смастерил сам. Без меня никого из них не было бы!!!

Последние слова он не выговорил, а выкрикнул, так звонко и неожиданно пронзительно, что невозмутимый гость вздрогнул.

— Я сделал их всех. Слепил вот этими самыми руками. — Старец с некоторым удивлением осмотрел свои худые, покрытые пятнышками старости ладошки. — Даже Эдика Гуриэли. Хотя он с самого начала был сам по себе, и поэтому его здесь нет. И не будет, хотя заказы случались. Но уж Молдавана-то я выстрогал от начала до конца, как папа Карло. — Он на миг запнулся, сопя все громче, с неприятным клокочущим присвистом. — Взял чушку и вывел ее в пла-не-тар-ны-е головы. А чушка так и осталась чушкой. У-у, кр-рыса…

Взметнулась и опала мохнатая кисть шелковой академической шапочки. Сухой твердый кулак вонзился под дых бронзовому Руслану Борисовичу, и статуя, натужно крякнув, согнулась пополам, сжимая ладонями живот.

— О-о-о-охх-х…

Седоусый зажмурился. Он никогда особо не сетовал на нервы, а кое-кто не без оснований считал, что у него вообще нет таковых. Но сейчас Тахви замер, до отказа вжимаясь в мерцающую стену. И никто не посмел бы его осудить, ибо Александр Анатольевич был в этот момент по-настоящему страшен. Во всяком случае, всему, что о нем рассказывали знающие люди, Тахви верил отныне полностью и безоговорочно.

— Этим козлам уже мало нормального лавэ. — Хозяину стоило невероятных усилий сохранять видимость относительного спокойствия. — Им нужно уважение. — Последнее слово старец произнес как грязное ругательство. — А потом им понадобятся гимны и флаги. Ради этого дерьма они угробят космофлот. Если уже не угробили. А потом устроят Четвертый Кризис, опять развалят все к чертовой бабушке и сядут дирижерами на своих петушатниках. Плавали, знаем. — Он криво усмехнулся. — Но эта Галактика распадалась уже не раз и всегда срасталась по новой. Иначе просто не может быть. Только на этот раз стрела выйдет еще мокрее, чем раньше. И Центр будет уже не на Земле…

Теперь он кричал, не пытаясь сдерживаться, на пределе туго натянутых связок, словно обращаясь к многотысячному скопищу слушателей; шапочка свалилась с седой макушки, коротко подстриженные прядки некогда курчавых волос, взлохматившись, серебристым нимбом стояли над головой, и в безумно расширившихся зрачках полыхал ветхозаветный огонь.

— Многие считают меня исчадием ада, и они таки правы — если я и ангел, то уж точно не божий, и не мир я принес миру, но меч! Я заработал свои креды, как умел, и я защищал свои. креды, как получалось. Мне нечего стыдиться! Но я — землянин в пятом поколении. На Старопортофранковской до сих пор стоит дом, где я родился, и в левой парадной по сей день написано на стенке: «Алька дурак». На свои грязные креды я восстановил Лондон, Вену и треть Истанбула, разве этого мало? И я хочу, чтобы центр Галактики был тут, на Земле, а не на какой-нибудь Чечкерии!

Он захлебнулся криком, перевел дух и завершил уже гораздо тише:

— Слышите, вы?! Я, Алеко Энгерт, этого желаю, а значит, так тому и быть…

Шторм, кажется, угасал.

Мясистые ноздри все еще трепетали, но жутковатое сопение понемногу стихало, а из глаз быстро улетучивалась розовая дымка. Так что, когда гость, переждав еще чуток, решился выглянуть из-за квадратной, покрытой потеками патины спины носатого мужика в лавровом венце, Александр Анатольевич был уже вполне в себе и, озабоченно хмурясь, разглядывал окровавленные, стремглав опухающие костяшки пальцев.

Впрочем, приближение гостя он уловил не глядя.

Закряхтел, виновато улыбнулся и спросил — доброжелательно, но отрывисто, неумело скрывая смущение за грубоватой фамильярностью:

— Короче, браток, что тебе нужно?

— Люди, — мгновенно ответил Тахви.

— И только? — прищурился господин Энгерт.

— Только. — В голосе седоусого не было ни тени сомнений. — Все куплены. Везде. В Администрации. В Компании. У Смирновых и то был прецедент. Понимаете? У всех патриотизм в глазах, а верить нельзя никому. — Он помолчал. — Ну, может быть, кому-то и можно. Но я таких не знаю. А мне нужны именно такие. И быстро.

Старец поплотнее запахнулся в халат.

— Всем нужны именно такие, — уже вполне миролюбиво пробурчал он, отходя к гобелену. — Видишь, Фриц, что творится?

— Ja, ja, — мрачно отозвался вытканный великан, наливаясь плотью и неловко комкая в кулаке поспешно сорванную корону. — Natbriich. (Да, да… естественно (нем.)).

— Ты вот тут ваньку валяешь, часа своего, понимаете ли, ждешь, а там, наверху, гопники вконец забеспредельничали. — Старец задрал голову. — Ну что, alter Kamerad (Старый товарищ (нем.)), как насчет поработать?

В светлых арийских глазах величайшего из Штауфенов полыхнула сталь.

— Es ist hoechste Zeit, mein Goenner. Immerbereit. (Давно пора, повелитель. Всегда готов (нем.)).

— Вот и хорошо. Готовь ребят.

— Jawohl, mein Herr, (Так точно, мой господин (нем.)) — радостно прогудел гигант и вновь развоплотился, успев, однако, расправить и нахлобучить на огненную гриву зубчатый головной убор.

— Хорошо. — Хозяин обернулся к гостю и с силой провел сухонькой лапкой по лицу. — Будут тебе верные люди на первое время. А кстати, у тебя-то есть кем дырки затыкать? Живые остались?

— Двое, — хмуро сказал Тахви.

— Надежные?

— Да. Один в СИЗО, другой в бегах.

Челюсти господина Энгерта дрогнули, отчетливо скрипнув бюгелями. Ноздри его вновь напряглись, издав уже знакомое Тахви нехорошее сопение.

— В-СИ-ЗО? — крайне отчетливо переспросил старец. — П-по-че-му-в-СИ-ЗО?

— Говорят, унитаз украл.

— А-с-суд?

— Вот суд и говорит, что украл.

— А-т-ты?

— А у нас, — столь же отчетливо вымолвил Тахви, — де-мо-кра-ти-я. Пр-равовое государ-рство.

Истовая, любовно выпестованная ненависть, явственно звякнувшая в интонациях гостя, как ни странно, подействовала на хозяина благотворно.

— Второго надежно спрятал? — уже спокойнее спросил он.

— Вполне. Но он и от моих сбежал.

— Ну? — удивился хозяин. — Колобок, однако… Что так?

— Не верит никому.

— Правильно делает, молодец.

Господин Энгерт вынул из обширного халатного кармана матовый пузырек, вытряс пилюлю, забросил под язык.

— Хочешь? — спросил он, потирая левую ключицу.

Тахви кивнул. И неловко улыбнулся, возвращая склянку. Он не любил вспоминать, что у него есть сердце. Это расхолаживало.

Чудной стариковский брудершафт разрядил напряжение.

— Ну, вроде все порешили, ничего не забыли?

— В общем, да.

— Что, есть вопросы? — насторожился хозяин.

— Есть, — признался гость. — Но не по делу.

— Валяй!

Тахви покашлял.

— Александр Анатольевич, вы ведь вошли в историю как великий прагматик. А здесь, — он выразительно мотнул головой, — сплошная экзотика. Даже с перебором. Вам как, не жмет?

— Разве? — Господин Энгерт не без удовольствия похихикал, словно бусинки рассыпал. — Как по мне, так все по понятиям. — Еще один дробный смешок раскатился по гранитному полу. — Откровенно сказать, мне, старому, думается, что это там, — повторяя давнишний жест гостя, тощий старческий палец вознесся к своду, — у вас, наверху, сплошная фантастика…

Одернул халат. Посерьезнел.

— Все, браток. Ступай с богом. Жди. И, не глядя, бросил через плечо:

— Фриц! Проведи гостя к калитке…

…Путь назад, странное дело, оказался длиннее. Переходы сделались извилисты, радужное марево исчезло. В полумраке трудно было разглядеть потолки и стены, но гостю казалось, что коридоры стали ниже, уже, древнее, что ли… из невидимых ниш тянуло волглой сыростью, а за минуту-другую до того, как впереди неясным пятном забрезжил выход, в лицо неприятно пахнуло жаром, и голос, отнюдь не лишенный некоей замогильности, уныло сообщил:

— И в сороковой раз повторю, и еще сорок раз не устану повторять: не будь я Кашкаш, сын Маймуна, кабаки и бабы неизбежно доведут тебя до цугундера, о многомерзопакостный Али-Баба…

Приостановившись, седоусый вопросительно уставился во мглу.

Продолжения не последовало.

— Бар-рдак! — пожав плечами, внятно произнес Тахви. — Дожили! И здесь бардак.

Тьма стыдливо помалкивала. А если что и сказала вслед, то гость, выползая из узкой расщелины, не удосужился расслышать.

Яркий свет и звонкий мороз обрушились сразу, единым махом. Вечные Альпы скалились вокруг, отвесная белая стена высилась позади, а неподалеку, натужно вращая широкими лопастями, урчал маленький желто-голубой вертолет. И рыхлый старик-пилот, выглядывая из кабины, кричал удивительно молодым, звонким тенорком:

— Когда назад, шеф?

— Уже, — сказал Тахви, стряхивая снег с полушубка. И, мельком поглядев на хронометр (четырнадцать пятьдесят три), хмыкнул. Судя по всему, в этих местах даже время сошло с ума. Конкретно.

Жизнь, конечно, штука капризная, и раз на раз не приходится.

Но.

Если прелестным июльским утром, когда свежая зелень листвы с обаятельной беспардонностью возжелавшего белокурую гимназистку портупеи-прапорщика лезет в распахнутое отнюдь не для нее окошко, когда напоенный солнечными лучами ветерок, мимолетно пробегая по прозрачной занавеске, напоминает о приятной близости звонкоструйного ручья, а в заполошно шелестящих кустах, заходясь от восторженной тоски, лепечет признания расцветающей розе бестолковая хохластая пичуга… так вот, друзья, если в такое дивное утро вас будит не требовательное прикосновение нежных девичьих пальчиков к сколько-то отдохнувшей плоти, а красная точка лазерного прицела, целенаправленно ползущая к переносице, — можете не сомневаться, это не к добру.

Враги не дремлют.

Впрочем, на каждую хитрую жопу найдется болт с левой резьбой…

Ровно за четыре терции до того, как ртутная пуля, пробив завесу балдахина, поставила дыбом подушку, Алексей Костусев перекатом ушел с кровати в мертвую зону, а миг спустя его никелированная «баркаролла» четырежды тявкнула, огрызаясь.

На противоположной стороне улицы мелодично зазвенели стекла.

Нечто большое и тяжелое, перевалившись через парапет, полетело с украшенного кариатидами балкона на граненую брусчатку.

Скорее по привычке, нежели от испуга, запричитала мать Тереза, улыбчивая, миловидная, всеми уважаемая старушка-цветочница, ровно в шесть тридцать пять утра отпирающая для посетителей будочку у парадного подъезда «Самостийности».

В общем, все было как всегда. А на фоне последних сумасшедших недель день начинался даже чересчур буднично. Но некое предчувствие все же будоражило душу, а своему внутреннему голосу Алексей привык верить. Голос не подводил никогда. Скорее всего, прав он и на сей раз. «Самостийность», бесспорно, всем хороша, но, увы, пришло время думать о смене убежища.

Причем быстро.

Шампунь. Бритва. Лосьон. Мохнатое полотенце.

Яичко всмятку. Тостик. Томатный сок.

— Милый, а я?

— Я вернусь, дорогая.

Поцелуй был долог и восхитителен.

А когда Эльза наконец разомкнула объятия и обессилено откинулась на изголовный валик, разметав по смятой подушке благоуханную светло-русую гриву, Алексей подхватил заранее приготовленный кейс, приоткрыл дверь и, аккуратно проверившись, покинул обжитой, ставший за три недели почти родным «полулюкс».

Коридор был девственно чист. Зато на лестнице, загораживая выход, метался владелец отеля. Обычно шутливый и обтекаемо-пухлый, он сейчас пыхтел и багровел, напоминая не добродушного престарелого мопса, а собаку Баскервилей в разгар рабочего вечера.

Узрев постояльца, вулкан извергся.

— Нет уж, постойте! — возгласил он, цепко ухватывая рукав легкого белого блейзера. — Я терпеливый человек, но всему есть предел!

У мопса Баскервилей накипело. Он желал высказаться.

И он высказался от души.

Пусть Костусев-сан имеет в виду, что «Самостийность» — это не постоялый двор тети Нахамы, где Беня с братьями в последнее время так распоясались, что даже старый дуб Мендель предпочитает ночевать у любовницы, чтобы не встречаться лишний раз со своими вконец оборзевшими ветвями. Нет, нет и нет! «Самостийность» — солидное, известное всему Подолу и даже в Могилеве-Подольском заведение с четкими правилами и устоявшимися, сугубо земными традициями. Именно так, и пусть Костусев-сан не делает вид, что куда-то торопится! У человека, в которого только и делают, что стреляют, не может быть никаких серьезных дел, владелец гостиницы более чем уверен в этом, потому что у него за плечами долгая трудовая жизнь, и он давно уже знает, что почем! Почем мебеля, которые придется менять в седьмой раз, почем выпачканное ртутью постельное белье и, кстати, почем антикварная вазочка второй половины двадцатого века, которую повредили в позапрошлый раз, когда палили из «базуки», и за которую, между прочим, Костусев-сан до сих пор не расплатился, хотя и предъявил при вселении прекрасные рекомендации…

При последнем доводе постоялец, дотоле нетерпеливо переминавшийся, заметно сконфузился.

— Неужели? — Он огорченно наморщил лоб, одновременно извлекая из внутреннего кармана бумажник. — Прошу прощения.

— За что? — Владелец отеля, перещелкнув в пухлую кредитницу все, что полагал необходимым, на глазах становился самим собой. — Какие претензии? Мамой клянусь, нет никаких претензий…

Выпуклые глаза толстяка влажно блестели.

Он не ханжа, нет-нет, и он все понимает. Молодость есть молодость, когда же и пострелять, если не теперь. Но пусть Костусев-сан тоже поймет правильно: постояльцы нервничают. Они не имеют ничего против стрельбы, они даже рады, но им не нравится, что полиция не приезжает на вызовы, хотя в прошлый раз стекла дребезжали аж на Банковской…

Исчерпав инцидент, мопс явно настроился поболтать.

— Извините, — твердо сказал Алексей, высвобождаясь. — Сайонара.

Время поджимало.

Впрочем, в кафе-кондитерскую «У Жако» он вошел за полчаса до.

Небольшой круглый зал был приятно пуст. Лишь за одним из полутора десятков стеклянных столиков, несмотря на ранний час, резалась в триктрак слегка подвыпившая компания: колоритный толстяк в темном клетчатом пончо, широкоплечий веселый негр, тараторящий без умолку, и красиво накачанный бритоголовый тип отчетливо нетрадиционной ориентации, с ног по шею обтянутый громко поскрипывающим кожаным комбинезоном. Да еще хозяин, он же бармен и единственный официант, воинственно топорща закрученные к потолку усищи, копошился за стойкой бара.

При виде ранней пташки усач оживился. Прочие не проявили ни малейшего интереса. Уютно пристроившись в уголке, около неторопливо вращающего лопастями вентилятора, Алексей поставил на стол белый утюг, отрезал ломтик словно по волшебству возникшего кремового торта, взглянув на большие настенные часы, приготовился.

Встреча предстояла важная. Неделю назад, ревизуя кред-карту, он обнаружил вдруг, что становится экономически уязвим. Нет, это была далеко не нищета, кре-дов оставалось вполне достаточно для скромной жизни, но намечающаяся дыра в бюджете нервировала. Отчего и пришлось, перебрав содержимое кейса, выбрать кое-какие вещички, уже не очень нужные самому, но вполне пригодные для продажи.

Список предлагаемых товаров за подписью «мистер X» был помещен в «Буржуине», и хотя ждать особого наплыва покупателей не приходилось, но ему вновь повезло: буквально на следующий день после публикации в номере истерически зазвонил компофон, и простуженный баритон, нещадно коверкая безукоризненный бомборджийский акцент оксфордским произношением, сообщил, что Аллах милостив, милосерден, а его, баритона, клиенты готовы встретиться с мистером Икс в любое время и не пожалеют никаких кредов, чтобы заполучить позарез необходимый им секретный план аэродрома…

Полчаса — целая уйма времени.

Можно подумать о том, можно о сем. А можно в очередной раз задать самому себе вопрос: почему все-таки ты, Алеша Костусев, по общему признанию — очень даже неплохой экономист и покладистый, неконфликтный парень, мечешься по маленькой, насквозь просматриваемой планете, петляешь, роешь норы, а менты при виде тебя теряют дар речи и бегут быстрее лани, а киллеры возникают на дороге уже не раз-другой в неделю, как раньше, а чуть ли не по три раза на день… почему?!

Не стоит убивать, когда можно купить, говорят умные люди.

Продается все, на что есть спрос, и люди — товар далеко не из самых дорогих. Чем он лучше прочих? Ничем. Дело только в цене, а цену себе он, как-никак один из ведущих экономистов Федерации, знает. И хотя покупатели были заранее согласны на его условия, они так и не поняли одного, самого главного. Парням, мерящим все суммой счета в Космическом Транспортном, так и осталось невдомек, что между ними и Алешкой Костусевым лежит неглубокая черная яма в сырой августовской земле и мост через эту пропасть не перебросить даже в том случае, если вслед за единицей нарисовать девять нулей. Или десять…

Алексей вытряхнул из пачки «Легчайших» длинную тонкую сигаретку и попытался прикурить. Получилось с третьего раза.

Нет. О десяти речи с ним не вели. Не его цена. Десять предлагали Борису Федоровичу. За молчание. Потому что главный редактор «Вечерней Земли» знал очень многое, если не все. А за активную поддержку единицу перед нулями сулили умножить на три. Потому что у «Вечерки» только на Старой Земле было почти три миллиарда подписчиков, слепо веривших каждому слову основателя газеты. С господином Деревенко не раз беседовали, приводя множество аргументов. А когда он, попыхивая трубкой, послал их всех, как умел посылать только он, четыре пули в грудь решили проблему, казалось бы, не имеющую решения…

Сигаретинка ушла с двух затяжек. Щелкнув пальцами, Алексей подозвал бармена и минуту спустя, давясь угольно-едким дымом «Убойной», сумел унять противную дрожь в пальцах.

Борис Федорович знал цену вопроса. И поэтому не верил никому. Кроме Алексея Костусева. Иначе никогда, ни за что не попросил бы именно Алексея Костусева обсчитать финансовые аспекты информации, по крупице собранной агентами «Вечерки». А ознакомившись с результатами, он долго сидел, упрямо набычившись, вертел в руках прокуренную пенковую трубку и молчал. Потом мотнул лобастой седой головой и спокойно сказал: «Меня убьют, Леша. Это слишком серьезно. А я выгнал их, и теперь они не поверят, даже если я пойду на попятный. Но я не пойду».

Алексей прикрыл глаза, и тотчас совсем рядом явственно прозвучал незабываемый, высокий и сварливый голос: «Я не стану кланяться этой кодле. У нас на Тау Ивановки так не принято. Будь что будет. А когда они придут к тебе, Леша… не спорь, они обязательно придут… тогда поступай как знаешь. Об одном прошу: пусть мне в могиле не будет стыдно за тебя, сынок…»

В ту последнюю их встречу железный редактор, имевший двух прелестных дочерей, впервые назвал Алексея Костусева сыном.

Черный окурок дымился в пепельнице, никак не желая умирать.

Черный, как яма, рядом с которой стоял обитый алым бархатом гроб.

Как души убийц, со скорбными лицами замерших в почетном карауле.

Как траурный костюм господина Буделяна-Быдляну, зачитывавшего по бумажке речь, подготовленную за день до выстрелов…

Алексей медленно разжал побелевшие кулаки.

Сейчас у них схвачено все. Но так не может быть всегда. Не должно. Что-то непременно изменится, рано или поздно. И если получится дожить, то архивы Бориса Федоровича заговорят. А если не выйдет…

Ну что ж, плевать. По крайней мере, им придется долго лечить нервы, вспоминая Алешку Костусева.

…Жизнь тем временем шла своим чередом.

Минутная стрелка прыгнула на двадцать девятое деление. А ровно в девять тридцать жестоко нафабренные усы бармена зашевелились, рот распахнулся настежь и глаза приклеились к двери.

На пороге стоял гений чистой красоты.

Длинный гнедой «пажик» спадал на стройную шею видения, прозрачная гипюровая блузка, ничего не скрывая, облегала упруго колышащиеся груди, шикарные бедра, туго обтянутые намеком на мини, плавно подрагивали при каждом шаге стройных, шоколадно-загорелых ножек, обутых в крохотные туфельки на умопомрачительной платформе, а на точеных плечах ладно, почти не колеблясь, покоилось изукрашенное хохломской росписью коромысло с парой полных по край, слегка покачивающихся ведер.

Мужики, не исключая бритоголового гея, одобрительно присвистнули и спешно приосанились.

И зря.

Никому не обломилось.

Чего и следовало ожидать.

Лебединой походкой проплыв сквозь восхищенный зал, шатенка остановилась у дальнего столика.

— Мужчина, почем у вас славянский шкаф? — с придыханием произнесла она, многозначительно глядя на утюг.

— Не лепо ли ны бяшет, — блеснув улыбкой, откликнулся Алексей, — продолжить беседу в более удобном месте?

Заключительные слова к паролю, разумеется, отношения не имели.

Глаза их встретились.

Коромысло обрушилось на пол. Ведра, бренча, покатились меж столиков. Страстно запахло ямайским ромом.

Поцелуй был долог и восхитителен.

Когда же объятия в конце концов разомкнулись, тонкая удавка, обвитая вокруг шеи умелыми нежными ручками, стиснула глотку, перерубая дыхание, а перед вмиг помутневшими глазами закружились кошмарным хороводом взметнувшиеся с мест картежники: толстяк, успевший уже вытащить из-под пончо узкий бискайский нож, небритый негр, разматывающий железную цепь, и гераклоподобный скрипучий гей, лихо и жутко поигрывающий нунчаками…

Сознание выключилось. Включился автопилот.

А потом Алекс осторожно выглянул из-за стойки.

Готово.

Один из нападавших, бритоголовый, затянутый в кожу, лежал неподвижно, уткнувшись лицом в пол и больше не сквернословя. Все правильно. Трупы народ дружелюбный. Не пофартило и флегматичному толстяку. Нож вошел ему аккурат в глотку, и кретин успел еще вырвать его, но, право же, сделал это напрасно. По клетчатому пончо неторопливо расползалось густое темное пятно, а из раны, разбрызгивая по опрокинутым стеллажам мельчайшие брызги, пульсировала ярко-алая кровь. А негра-говоруна не было вовсе. «Бабетта», разорвавшись под ногами, тонким, неожиданно равномерным слоем размазала кафра по стене, словно сырой фарш по крекеру, только уши, волею случая уцелевшие, налипли на лопасть вентилятора и сейчас неторопливо вращались вместе с нею.

Шатенистой стервочки, правда, не было. Ни целиком, ни фрагментарно. Видимо, не дура. Успела сообразить, что к чему. Вот и хорошо…

Алексей улыбнулся.

С представительницами прекрасной половины человечества он давно уже взял за правило быть галантным.

Пусть живут.

Все. Даже стервы.

В разнесенном провале окна появился синий шлем с окантовкой.

Пожилой и очень усталый мент пристально оглядел развалины кафе, обнаружил приветливо улыбающегося Костусева, нахмурился, припоминая, а вспомнив, моментально исчез, словно его и не было.

Зато раздвинулась пирамида столиков, явив бледную, но, как ни странно, почти не испуганную физиономию с по-прежнему лихо торчащими черными, словно ваксой намазанными усами.

— О! By зет брав!.. Ошень, ошень отважни офисье, как Ie grande Бонапарт! Да, да. Жако видель, Жако видель всё, и Жако, — почему-то усач говорил о себе в третьем лице, — сказать жандарм, что это не ви, а они нападаль! — Усы восхищенно вздыбились. — Они нападаль все, раз, два, три, но ви сталь vainqueur. Vous abat-terez votre adversaire (…победителем. Вы убили ваших противников (здесь и далее… фр.).). — Он сочно причмокнул губами и подмигнул полувопросительно, полупонимающе. — Шерше ля фам, oui? О-о, я тоже любиль ле жён э жоли фам! En Paris-de-Anguoe Jaquos, — кондитер, заговорщицки нахмурив брови, перешел с общепринятой лингвы на какое-то тарабарское, хотя в целом вполне понятное наречие, — lui aussi il s'etait battu en duel pour les charmantes femmes. Son epe brilliant a sa main quand il la maniait pour la cause de 1'amour! (..Жако тоже дрался на дуэлях из-за прелестных женщин. Шпага сверкала в его руке, когда он защищал любовь.).

Жако замолчал, стряхнул с крепко поцарапанной лысины солидный комок розового крема и сокрушенно заключил:

— Cette histoire peut compromttre la reputation de mon restaurant… (Эта история может дурно повлиять на репутацию моего ресторана.).

— He бзди, Яша, — ободряюще сказал Алексей, привычно вытаскивая бумажник. — Вот, бери сколько нужно.

Платиновый блеск кред-карты категории «Дубль-Экстра» воодушевил кондитера чрезвычайно.

— О, messeur, как ви могли думаль, что Жако хотель получать от ви жальки, несчьястни кред? — с искренним возмущением вопросил он, сноровисто перешел —кивая с карты в кредитницу девятнадцать рупий, почти две полные секции. — Non ces ne en coutume fils beau Angoue-de-Cavigniaque, mieux de planete nouveau France… Pour tel capacite seulement mepriser Alemand… пфуй!.. tautes les ces especes de cochon, ces venaux, ces deshonnetes les aeridanes aevestois et tous les autres Alle-mades… (''Нет, это не в обычаях сынов прекрасной Анжу-на-Кавеньяке, лучшей из планет Новой Франции… На такое способны только презренные немцы… эти продажные, не знающие чести эриданские, эвестийские и прочие германские свиньи.).

Надув разрумянившиеся щеки, Жако тяжко задумался.

— Si moi honorable hote me permetterit, j:..irai cher-cher… — сообщил он тоном, исключающим всякие сомнения, — une petite bouteille, seuleument une seule bouteillt de cognac «Napoleon»… — Глаза его сверкнули, а сам он встрепенулся, словно старый боевой конь при звуках походной трубы. — Le cognac, que notre empereur Napoleon le Grand avait aime et en goutait parfois. (Если мой уважаемый гость позволит, я хотел бы поискать… маленькую бутылочку, только одну-единственную бутылочку коньяка «Наполеон». Коньяка, который любил и изредка отведывал наш великий император Наполеон.).

Заскучавший было Алексей смотрел на кондитера не без интереса.

— Je serai ravi de choquer les verres avec un heros, — указывая глазами на лопасти вентилятора, сказал француз. — C…est que, moi-meme, je suis vieux soldat etje coserve encore dans ma memoire le souvenir des jours de la gloire orageuse de mon lointain ancient village Patrie. (А я рад буду чокнуться с героем… ведь я сам старый солдат и сохранил еще кое-что в своей памяти о бурных днях славы моей далекой древней пра-Родины.).

Коньяк, извлеченный им тут же из кляксоподобной дырки в некогда навощенном, а ныне практически отсутствующем полу, источал аромат, способный оживить и выработавшего срок зомби. На фоне этого подарка обонянию даже стократ увенчанный лаврами запах семнадцатизвездочного «Вицлипуцли» показался бы сортирной вонью.

— En temps de Napoleon le Grand, encore jusgu… a du Crise Premier, — разливая по первой, Жако благоговейно возвел очи горе, — la maison de commerce «Lenon» a Paris de Staraja Zemlja avait mis sur le marce, en honneur de la garde imperiale, une nouvelle espece de cognac. Le voila! Faites attention, messieur, a la forme de cette bouteille, au portrait de Napoleon le Grand, a son visage. Oh-oh… C'etait un homme unique et si j'etais ne chutes Sibiries neiges, non marechal Stalin avecc illes horribles Ka-tju-cha-.es et, pardonnes-moi, no entete russe ressemblant a sur barbarie, ciclopes en Malachaies avaient fait preuve apres la pris de Moscou, — il avait pu etrejiusqu… a present Empereur tous les deux Frances et Angou-de-Cavigniaque et maitre de la moitie du monde, — Жако секунду-другую посомневался, но все же решился продолжить, — mois il peut-etre meme et Ie Suprasser President de Federation Galac-tique! (В царствование великого императора, еще до Первого Кризиса, торговый дом «Ленон», что в Париже на Старой Земле, выпустил в честь императорской гвардии особый сорт коньяка. Вот этот! Обратите внимание, месье, на форму бутылки, на портрет Наполеона, на черты его лица… О-о… Это был единственный, неповторимый человек, и если бы не сибирские снега, не маршал Сталин со своими ужасными Ка-тью-ша-ми и, прошу прощения, не русское упрямство, похожее на варварство, которое эти циклопы в малахаях проявили после падения Москвы, он и до сих пор был бы императором обеих Франции и Анжу-на-Кавеньяке и властелином мира… а может быть, даже и Его Высокопревосходительством Президентом Галактической Федерации. (С третьего захода Жако начинает говорить с жутким акцентом.).).

— А не фиг было ему переть в Москву, — сказал Алексей Костусев, с удовольствием опрокидывая третью стопку императорского коньяка. — Жрал бы себе дома спагетти, глядишь, все бы и наладилось.

Жако поперхнулся, забегал глазами, что-то сообразил и закивал.

— Oh, oui, c'etait la faute de ce grand homme, mais, meme les genies se trompent. (О, да, это была ошибка великого человека, но и гении ошибаются..)

— То-то же. Р-разливай! — приказал Костусев. Спустя два часа, когда полиция давно уже отгородила развалины кафе от толпы досужих зевак двойной линией оцепления и краснолицый полковник, все так же игнорируя находящихся в помещении, принялся все же деликатно покашливать в кулак у входа, Алексей и Жако были уже кровными братьями.

— Cette beau chalie tres sur et non accessible, — жарко дышал в костусевское ухо кондитер. — Je personel vi tracer projet, je personel aller sur dimanche choisir cjnstru-tion materiaux. Ne pour me, non! — Он ударил себя в пухлую грудь. — Pour gul Jaquos ne rougir a couse de me, si une fois pluis et vent Ie soir, en Ie moison frapper Empereur Napoleon Ie Grand. — Жако всхлипнул. — II arriver, il oter etre mouille bleu redingote et triangle chapleou, il liter Jaquos au de oreille, comme autrefois, et demander: «Gul, caprale Le Jeif, mon vieux devour grognon, est-il possible tu permrttre les tiennes Empereur de nauveau se trouver en bras malediction origiginairen de He?»… — Тяжелая связка ключей, тихо звякнув, легла в карман блейзера. — Ргеп-dre clef, bon ami, inscrire adresse et ensuite moi etre libre… (Это прекрасное шале, очень надежное и неприступное… я лично чертил проект, я лично ездил по воскресеньям закупать строительные материалы… Не для себя, нет!.. А чтобы Жако не пришлось краснеть от стыда, если однажды, дождливым и ветреным вечером, в его дом постучится великий император Наполеон… Он войдет, он снимет промокший серый скэртук и треугольную шляпу, он дернет Жако за ухо, как бывало когда-то, и спросит: «Ну что, капрал Ле Жюиф, мой старый верный ворчун, неужели ты допустишь, чтобы твой император опять попался в лапы проклятым островитянам?» Возьми ключи, дружок, запиши адрес, и тогда я буду спокоен.).

— Яша, — дрожащими губами выдавил Алексей. — Яшенька…

Поцелуй был долог и восхитителен.

А уличный ветерок в считанные секунды развеял нежный, совсем не мешающий думать хмель.

Привычно проигнорировав первые два клетчатых аэрокара, Алексей легко, не коснувшись стремян, прыгнул в салон третьего и, откинувшись на пружинистую спинку гидрокресла, назвал адрес.

— Йес, сэр, — отозвался таксист.

Водилой оказался кибер, и это было совсем хорошо. Свидетеля так и так оставлять нельзя, а зачищать живого человека как-то не очень удобно. Даже в случае крайней необходимости.

Тихая музыка заполнила салон, и Алексей расслабился, подчиняясь вкрадчивой, уговаривающей помедитировать мелодии.

Фортуна не подвела.

Он, Алексей Костусев, по-прежнему жив. А они опять остались с носом.

Все в порядке.

Вот только внутренний голос никак не желал угомониться. Бурчал, отвлекал, нашептывал, требуя немедленно вспомнить что-то упущенное из виду, очень, очень важное, столь настойчиво, что пришлось подчиниться.

Синие и красные круги поплыли перед закрытыми глазами.

И Алексей вспомнил.

Вот оно.

Сплошной сине-красной вязью полинезийских тату были покрыты лица грубых ребят из кондитерской. Всех. И гея, и толстяка, и негра. И даже стервочки-ша-тенки. Следовательно…

Холодные мурашки побежали по спине.

Такими узорами щеголяют только люди братьев Хоттабовых.

А если дошло до этого, значит, прятаться осталось недолго. Братья — это уже наивысший класс. Особенно Умар…

Музыка тем временем всплеснулась еще нежнее, еще надрывнее, но пассажир попросту не слышал ее. Впервые за последние недели тренированная логика и веселое хладнокровие дали трещину.

Нет, Алексей Костусев ничего не забыл, не простил и вовсе не собирался сдаваться. Но сейчас он готов был поменяться судьбой с кем угодно. Сказать по правде, даже с Толиком Ворохаевым…

А зря.

Ибо в то самое время, когда пропитанный солнцем нектар богов, божьих помазанников и гвардии, которая умирает, но не сдается, уже по третьему заходу опалив гортань, растекался по жилам собутыльников, Анатолий Иванович, морщась, ерзал на неудобно узком железном стуле, намертво привинченном к бетонному полу строго посреди массивной клетки для особо опасных подсудимых, а унтер-аудитор Вошь-Тыкайло, пожилой сухощавый хомо с сиротливым шеврончиком на потрепанном прокурорском мундире, отменной камердинерской выправкой и кислым лицом человека, уже в момент зачатия ушибленного собственной фамилией, явно и откровенно наслаждаясь значимостью момента, прокручивал на стареньком, давно уже официально списанном и утилизированном компе очередной лист следственного дела…

— Ну-с, — сказал он наконец, сурово супя брови и близоруко щурясь, — перейдем к четвертому пункту обвинения. Подсудимый, признаете ли вы, что с корыстной целью, находясь в сговоре с другими лицами, приняли от гражданина… (фамилия прозвучала неразборчиво) взятку в размере одного, в скобках, прописью, одного сантехнического изделия номер четыре нуля пятнадцать дробь четыре нуля пятьдесят один «бис», именуемого также (он запнулся) unitasis domis vulgaris?

Анатолий Иванович тяжело вздохнул.

С некоторых пор этот унитаз являлся ему во сне. Он ходил вокруг нар на мягких замшевых лапках, он урчал и ластился, с бесстыдной откровенностью фосфоресцируя в полумраке, он предлагал выпить на брудершафт и при этом почему-то просил именовать себя товарищем Шахразадой. Будучи неоднократно и энергично прогоняем, унитаз уходил, обидчиво вскинув гордо посаженный бачок, но потом возвращался опять, пеняя на собственное слабоволие и душевную склонность к общению с интеллигентными людьми. Впрочем, все это еще можно было терпеть. Но когда некоторое время тому «товарищ Шахразада» явился в черной шелковой повязке поверх вороного ока и, бойко помахивая гомеопатическими весами, сообщил, что гражданин Вороваев, он же Ворохуев, имеет право на один компофонный звонок, терпение Анатолия Ивановича лопнуло. Назойливый унитаз услышал все, на что так долго и упорно нарывался, после чего, судя по всему, все-таки оскорбившись, прекратил полуночные визиты. Но и теперь, хотя, конечно, гораздо реже, чем раньше, в уютный туман милых, традиционных тюремных кошмаров время от времени врывалось его ненавистное, наводящее оскомину бульканье…

— Нет, ваша честь, — устало сказал Анатолий Иванович.

Вошь-Тыкайло удовлетворенно кивнул.

— Хорошо. Сформулируем иначе: вы унитаз брали?

— Протестую, ваша честь! — привычно вскинулся Саня.

— Ась? — проснулся судья. — Протест отклонен.

— Но, ваша честь…

— Адвокат Казаржевский, делаю вам замечание за неуважение к суду, — уже в полудреме пробормотал судья.

— Так как насчет унитаза? — гнул свое прокурор. Розового такого, в золотую искорку?

К уютному посапыванию судьи приметалось басовитое всхрапывание заседателя и молодецкий присвист конвоя.

Устали все: процесс длился третий месяц, и каждый из участников, кроме, может быть, кибера-протоколиста, понимал — результат предопределен. Анатолий Иванович понимал это лучше всех.

У него было время поразмыслить.

И фрагменты мозаики, казавшиеся раньше хаотичной россыпью стекляшек, сложились в математически точный витраж.

Нелепые, а порой и страшные события последнего года, все эти невесть почему происходящие срывы поставок, забастовки на космоверфях, изрядно смахивающие на саботаж, и аварии на космодромах, весьма напоминающие диверсии, были звеньями одной цепи, крепко сваренной с прямой уголовщиной. Кто-то безмерно богатый, сильный и очень хорошо прикрытый на самом верху целенаправленно уничтожает структуру космофлота. Происходит, в сущности, именно то, на что намекал в своих туманных, но зловещих колонках покойный редактор «Вечерней Земли». Ворохаев не был близок с Борисом Федоровичем, не знал и не хотел знать истинных причин его гибели. Но еще тогда, помнится, он отметил, что господин Деревенко зарывается, поскольку за этакие намеки не то что журналистов, но и серьезных людей стреляют, как бешеных собак. А когда его мимолетный прогноз неожиданно осуществился, планетарный завхоз испугался. И запретил себе думать на эту тему.

Не получилось.

Следующим стал Игорек. Вернее, Игорька не стало. Согласно полицейскому рапорту, Игорь Николаевич Либертэ (Свобода (фр.).), первый зам начальника космофлота по безопасности движения, давний, добрый приятель Анатолия Ивановича, был скручен неизвестными в камуфле на пороге собственного дома, засунут в аэроджип и с тех пор исчез бесследно.

А через девять дней, опять-таки у собственного дома, сорока семью пулями из трех автоматов в упор разнесли в мелкие щепочки голову шефа планетарного арбитража. Судья Боб Уолвинд (Вихрь (англ.).), молодой, упрямый и очень симпатичный Анатолию Ивановичу, исхитрился за неполные два месяца опротестовать три конверсионных проекта, восемь арестов космофлотской недвижимости и около двух десятков толлинговых операций. Впрочем, об этом полицейские сводки умалчивали. Зато по всем стереоканалам, кроме Первого Независимого, обсуждались стоимость семейного бунгало, выстроенного еще старым судьей Уолвиндом, и причины бездетности самого Бобби.

«Эпидемия какая-то, — сказал Анатолий Иванович Сереге Валаамову, своему заместителю по юридической части, по дороге с панихиды. — Кто следующий?»

«Уж, во всяком случае, точно не я. Кому я нужен?» — хмуро отшутился неунывающий Сережа.

И ошибся…

— Протестую, ваша честь!

Анатолий прослушал, против чего на сей раз попытался протестовать настырный Саня. Вряд ли уловил это и сонный судья. Однако, встрепенувшись, он бодренько отреагировал:

— Протест отклонен.

— Но, ваша честь…

— Третье предупреждение, — невозмутимо сообщил судья. — Адвокат Казаржевский, покиньте зал заседания.

— Но, ваша честь…

— Конвой!

Бросив виноватый взгляд на подзащитного, Саня вызывающе медленно сложил кристаллы в кассету и направился к выходу, окруженный натужно сопящими сержантами, страшно довольными нечаянным развлечением.

Анатолий Иванович чуть заметно кивнул ему на прощание.

Парень молодец, делает что может. К сожалению, здесь от него ничего не зависит. Здесь ни от кого ничего не зависит.

— Продолжим. — Вошь-Тыкайло глотнул теплой минералки и поморщился. — Том одна тысяча первый, эпизод девять, кристалл семьсот сорок три. Приглашается свидетель Валаамов. Что, опять не явился свидетель Валаамов? Безобразие!

Ворохаев крепко сжал пальцами колени. Спо-кой-но. Не в первый же раз. Может быть, даже не специально. Возможно, это животное не знает…

…Вскоре после того памятного разговора весельчак Серега, уйдя с вечеринки, не пришел домой.

Никогда.

В кабинетах Управы вполголоса судачили: кто, за что, зачем? Но Анатолий Иванович уже знал совершенно точно: предупреждают его.

А ведь он всего лишь планетарный завхоз.

Не больше.

Но и не меньше.

Двадцать два года он ведает всем хозяйством Земли. Он знает каждую трещинку в асфальте Большого Токио, каждый вентиль в системе бомбейской, будь она неладна, канализации и масть каждой крысы, обитающей в подвалах Бодаибо, куда он, кстати, так и не успел нагрянуть с проверкой. Он пересидел пятерых планетарных голов, начиная с Валерия Грата. Бывало, срабатывались замечательно. Случалось, и конфликтовали, как же без этого. Интригами он никогда не интересовался, ему с головой хватало своей работы. И того, что Лох-Ллевен из срока в срок исправно подтверждает его полномочия. Он всегда чурался политики, но вот — политика пришла и не побрезговала заняться им.

Потому что он не умел работать плохо, а тем более смотреть сквозь пальцы на порчу ценного имущества. Весьма похвальные качества. Но когда в моду входят саботаж и диверсии, носители упомянутых качеств из моды выходят.

Нередко — ногами вперед.

Впрочем, насчет этого господин Ворохаев был спокоен.

Кандидатура планетарного завхоза утверждается лично Его Высокопревосходительством, который, между прочим, однажды сказал на летучке: «Незаменимых у нас нет. Кроме Анатолия Ивановича».

Его не убьют. Физическая ликвидация лица из номенклатуры Лох-Ллевена способна, пусть ненадолго, вырвать Деда из перманентной комы. Одному Богу ведомо, чьи головы тогда полетят — и только ли головы? А Те, кому он мешает, отнюдь не камикадзе.

Но и он не самоубийца. Он нормальный, еще далеко не старый человек, жизнелюб и анекдотчик. У него на шее красавица жена, два сына, замечательные бутузы, две собаки — веселый сеттер Патрокл и кавказская сука Мераби, кошка-персианка и застарелый диабет. Все это требует заботы и ухода. Так что он с удовольствием ушел бы из-под огня, сдав полномочия какому-нибудь купленому-перекупленому кужку (Презрительное малороссийское ругательство.). И, будьте уверены, не пропал бы. Ему уже предлагали различные варианты, вплоть до полутора златых гор ежемесячно.

Одна проблема: его отставку опять-таки может принять только Дед…

И Анатолий Иванович продолжал тянуть воз.

Он честно старался не нарываться.

Пытался не обращать внимания на вопиющие случаи преступной халатности и разгильдяйства, он и сам трижды пробовал разгильдяйничать, но ему от этого делалось плохо, пухли ноги, подскакивал сахар, и он сутками лежал под капельницей прямо в кабинете, под аккомпанемент бушующего давления проводя бесконечные компофонные совещания.

Ворохаев продолжал мешать. А те, кому он, сам того не желая, путал карты, имели в арсенале множество аргументов, в списке которых пули были далеко не самым убедительным средством воздействия…

Часы пятикратно прокуковали.

Заседатель оторвал кудрявую голову от стола, шумно зевнул и пошептал судье на ухо. Судья поднял руку.

Вошь-Тыкайло подчеркнуто учтиво развернулся к подиуму.

— Да, ваша честь?

— Можно выйти?

— Пожалуйста, — секунду поразмыслив, позволил унтер-аудитор.

Судья и заседатель, сплетя пальцы, заспешили к выходу.

Дверь с визгом выпустила их.

Обвинитель продолжил токование, а подсудимый думал о своем.

Сперва была история с прорабом. Неким безымянным прорабом, устранение которого якобы организовывал он, Ворохаев, бродя по вечерним улицам и приставая к прохожим с непристойным предложением зарубить вышеозначенного производителя работ гуцульским топориком, причем топорик, опять же якобы, предлагался немедленно, а гонорар в семь кредов — не раньше третьего квартала, когда дырки в бюджете будут хоть немного залатаны.

Земля стояла на ушах от холодного Северного полюса до жаркого Южного.

Не смеялся один Анатолий Иванович.

Он знал: это только начало. И продолжение не замедлило.

Впрочем, и сплетня о соучастии планетарного завхоза в ограблении со взломом спального района Гиза под Каиром, и стереорепортаж о совокуплении его же с девятью несовершеннолетними микроцефалицами на развалинах часовни четырнадцатого века, каковую часовню лично он специально в этих целях и разрушил, всенепременно злоупотребляя служебным положением, и прочие, совсем уж бредовые обвинения изрядно грешили непрофессионализмом.

Держась за сердце, Анатолий Иванович морщился.

Он не уважал халтурщиков.

А потом, теплым весенним вечером, у белоколонного здания Управы приземлилась кавалькада черных «падж-аэро» с тонированными стеклами. Стадо могучих аэромобилей загромоздило всю Думскую площадь, а крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз, предъявив безукоризненные, очевидно не фальшивые документы, предложили планетарному завхозу немедленно проследовать с ними на предмет выяснения некоторых вновь открывшихся подробностей по делу о бесследном исчезновении гражданина Либертэ. И очень может быть, законопослушный Анатолий Иванович подчинился бы требованию сотрудников правоохранительных органов, но… отстегнув от локтевого сгиба капельницу и нашаривая ногами тапочки, он бросил случайный взгляд в окно и увидел на фюзеляже одного из джипов фосфоресцирующий оскал «Веселого Роджера». Именно такие череп и кости описывали свидетели, видевшие, как крепкие парни в маскхалатах и лыжных шапочках с узенькими прорезями для глаз увозили Игоря Либертэ.

Анатолий Иванович начал упираться.

Не ждавшие этого визитеры слегка замешкались.

А потом стало поздно.

Даже странно, как много их оказалось — людей, примчавшихся со всех концов Земли на слабенький, почти не прозвучавший вскрик планетарного завхоза.

Что был им Ворохаев, и что были они Ворохаеву? Но из Нью-Йорка и Лондона, Акапулько и Манилы, Одессы-мамы и Одессы, штат Монтана, с Гуама, с Фиджи, с рисообильного острова Мадагаскар летели, скрежеща аэронами по стенкам воздушных коридоров, но, странное дело, не врезаясь друг в дружку, горбатые «парубки» и гладко зализанные «азазелло», хриплые многоместные едюки" и до отказа набитые «воронсоу», и, завидев одинокого путника, тихо плывущего сквозь пространство на педальном астролисапете, хмурый водила, час тому стартовавший с Луны-Главной, наполовину приоткрыв иллюминатор рубки, кричал ему, как брату: «К Управе? Садись!»…

И когда Анатолий Иванович, отфыркиваясь в вислые усы, содрал с головы темный пластиковый мешок и снова, на сей раз далеко не случайно, взглянул в окно, он понял: сотрудников правоохранительных органов надо спасать.

Маренговых от ужаса, их аккуратно вывели через городскую, недавно отремонтированную ворохаевскими стараниями канализацию и отпустили в районе полей орошения; а господин завхоз вернулся под капельницу.

Кампанию травли сменила процедура ареста, затянувшаяся на полтора месяца. Анатолий Иванович жил, работал, лечился и для души давал уроки математики детям-сиротам прямо в Управе, а под окнами жили земляне — черные и белые, желтые и краснокожие, мулаты, метисы и самбо, предприниматели, работяги, отставное офицерье и нищие рыночные старушки. Они жгли костры, пили водку, называя друг друга на «ты», и дружно свистели вслед зябко шныряющим по подворотням озабоченным типам, похожим на сотрудников правоохранительных органов. Иные время от времени осеняли себя крестом, иные по вечерам, бормоча, раскачивались взад-вперед, а кто-то с самого рассвета будил город истошными призывами к молитве, но за все полтора месяца, за все сорок пять дней без одного в палаточном лагере не случилось ни единой ссоры, и скелетоподобный остов джипа, некогда украшенного «Веселым Роджером», обтянутый брезентом, был превращен в импровизированный штаб…

Так это было на Земле.

И вот в этом-то пестром, сроднившемся, понимавшем друг друга с полуслова скопище, поднимая тост по поводу сороковин попытки ареста, некто, впоследствии так и не опознанный, спросил: а не пора ли кое-кому выйти из комы и наконец хоть что-то прогарантировать?

День спустя этот вопрос повторяла вся планета.

Еще через день далеко в горах Шотландии, в громадной, отделанной шелковыми оборками и фестонами постели застонал и зашевелился, явно собираясь вот-вот открыть глаза, Лох-Ллевенский Дед.

И тогда, вусмерть перепуганные никак не желающей идти на спад стихией электоральной самодеятельности, уже второй месяц живущие на бесполезно протекающем в желудки девятизвездном «Вицлипуцли» и антрацитовых ерваальских сигаретах, сотрудники Администрации, проконсультировавшись с планетарным головой Земли господином Буделяном-Быдляну и получив от него официальную просьбу об интервенции, проверенным приемом завершили процедуру задержания завхоза Ворохаева.

В Управу вошли танки.

Они секунду повисели над полом, а потом лязгающе осели, кроша и круша наборный мраморный пол, и с их траков, кисло дымясь, стекали на измочаленный каррарский камень бесформенные остатки сорокалетних девочек из канцелярии, думавших, что они сумеют, взявшись за руки, не пропустить в здание имеющую письменное распоряжение бронетехнику. Плохо выбритый, смертельно усталый майор с черными кругами вокруг воспаленных глаз, выкарабкавшись из башни, оглядел гусеницы, выматерился, сверился с планом помещений и зашагал к нужному кабинету. «Простите меня, Анатолий Иванович, — сказал он, ковыряя паркет носком шнурованного полусапога. — Я сам землянин, я все понимаю. Но я военный человек, я давал присягу. У меня приказ. Пройдемте…»

В тот миг господин Ворохаев люто позавидовал всем свободным людям.

Вплоть до Алексея Костусева, вот уже год Лисьим хвостом мечущегося с континента на континент в тщетном тщании, перехитрив судьбу, уйти живым от машины, которой нипочем даже номенклатура Лох-Ллевена.

И завидовал до сих пор.

— Послушайте, подсудимый. — Вошь-Тыкайло отстранил комп и потер идеально выбритое отсутствие подбородка. — Не для протокола. Посмотрите на себя. Вы человек известный, солидный. И жилплощадь у вас дай бог каждому, — в голосе его мелькнула укоризна. — А посмотрите на меня. Пожилой человек, мама старенькая, ногами болеет, на одну пенсию ну никак не прожить. Квартирка махонькая, двухкомнатная, потолок валится, — плаксиво сказал он. — Войдите в положение! Жалко вам, что ли? Ну признались бы уже, и дело с концом. А? Что для вас семь-восемь лет в колонии, при вашем-то умении работать с кадрами? А я вам твердо обещаю общий режим. Честное слово! Ну давайте, давайте же!

— В чем признаваться? — мрачно спросил Анатолий Иванович.

Вошь-Тыкайло радостно засуетился.

— А вот, вот, — приговаривал он, лихорадочно манипулируя с клавиатурой. — Нет, это насчет прораба, это проехали… и это, и это… о!.. да вот хотя бы! — Унтер-аудитор торжествующе сверкнул бинокулярами. — Доски! Марискульской березы! Две! В скобках прописью две! Штуки! Выписывали?!

— Выписывал, — не стал отрицать Ворохаев. Вошь-Тыкайло хищно подобрался.

— Используя служебное положение?

— Безусловно, — подтвердил Ворохаев.

— Без документального оформления?

— Без.

На лице Вошь-Тыкайлы расцвел куст сирени.

— Протоколист, запишите дословно, — благоухая, сказал он киберу и вновь со скрипом развернулся к подсудимому. — Попрошу поподробнее.

Анатолий Иванович пожал плечами.

— Восемнадцатого… нет, пожалуй, девятнадцатого апреля минувшего года в Управу поступила компограмма с заказом на поставку означенных досок, каковые и были поставлены. Факт получения досок заказчиком подтверждается нотариально заверенной копией устной благодарности от девятого мая минувшего же года.

— То есть вы им — доски, — все более и более возбуждался прокурор, — а они вам, извиняюсь, устную благодарность?

— Именно так.

Вошь-Тыкайло, светясь, умыл ладонь о ладонь.

— Любопытно-с, и кто же вами, батенька, облагодетельствован таким вот образом-с? За народные-то денежки?

— Лох-Ллевен, — чистосердечно признался Анатолий Иванович.

Вошь-Тыкайло скис.

— Протоколист, аннулируйте запись. — Сирень стремительно увядала. — А вас, подсудимый… — на глазах его выступили крупные слезы, — а тебя, волчина позорная… я ж тебя зубами загрызу, понял, в натуре?

Унтер-аудитор клацнул челюстью. Седенький пушок на шишковатой макушке взъерошился. Сопя и всхлипывая, он перекарабкался через стол, порвал на себе рубашку, растопырил козой пальчики и встал дыбом.

Подсудимый вжался поглубже в шелушащуюся стену.

Кованая клетка надежно оберегала его. Но Анатолий Иванович был непоправимо брезглив, а из взбесившегося государственного обвинителя брызгало не только эмоциями, но и слюнкой.

— У-ур-р-р-р-в-у-у…

Вошь-Тыкайло, скрежеща протезами, грыз титановые прутья.

Бедняге было плохо. Он явно нуждался в медицинской помощи.

Каковая и не замедлила.

— Haende hoch! (Руки вверх! (нем.))

По залу, бренча и подзвякивая спецсредствами, замельтешили плечистые ребята в белых накидках с красными крестами.

— Haende hinter den Kopfl (Руки за голову! (нем.))

Сержанты конвоя беспрекословно подчинились.

Им уже не было скучно.

— Aufstehen, Arschloch! (Стоять! (нем.))

Ухватив унтер-аудитора за тощую шкирку, рыжебородый исполин в старомодном головном уборе отодрал Вошь-Тыкайлу от слегка погрызенного титана и швырнул в угол. Скептически оглядел покрытые царапинами прутья и, крякнув, раздвинул их на манер занавеса. После чего вытянулся в струнку, четко, с гвардейским шиком щелкнул каблуками и приглашающе указал на дверь.

— Я протесту… — мяукнуло в углу.

— Schweigen, Sauhund! (Молчать! (нем.))

Все шло как должно. Справедливость, в которую так верил планетарный завхоз, торжествовала. Ни о чем не спрашивая, господин Ворохаев покинул разоренную клетку и, почтительно сопровождаемый двумя меченосными санитарами, пошел по проходу к двери.

Туда, где уже ждал его, роя землю копытом, ослепительно белый, с синеватым альпийским отливом конь в серебряном уборе.

Анатолий Иванович больше не завидовал никому. В том числе — Алексею Костусеву. И был прав.

Потому что ровно за полторы минуты до появления в прокуратуре окольчуженных санитаров бетонная стена Восточного капонира, истерзанная кумулятивными снарядами, целенаправленно долбившими в одну точку с трех часов пополудни, дала трещину, шумно вздохнула и обрушилась, распахнув заполненное взбаламученным облаком едкой пыли нутро каземата. Небритые камуфлированные парни в зеленых повязках поверх пышных шевелюр, хрипя сквозь прокуренные зубы отборную матерщину, цепью пошли вперед.

Умар Хоттабов привычно огладил широкой мягкой ладонью плотный, слегка ворсистый габардин кителя, указательным пальцем поправил темно-серую каракулевую папаху, по самые брови закрывающую лоб, и губы его беззвучно зашевелились в такт пальцам, мерно отсчитывающим янтарные бусины прадедовских четок. Большой Умар читал благодарственную молитву. Согласно справке, без особых хлопот добытой его ребятами в Бюро учета недвижимости, владельцем этой виллы и прилегающего к ней садового участка является некий Жак-Кристоф Ле Жюиф, кондитер высшей категории, владелец-учредитель малого предприятия «У Жако», закоренелый холостяк и примерный налогоплательщик. Что ж. Когда все кончится, Умару хотелось бы встретиться с этим кондитером. Нет, он не станет причинять ему никакого вреда. Он усадит его за накрытый стол, разрешит курить и предложит тост за процветание малого бизнеса. А потом спросит: чем уважаемый гость так сильно разгневал величайшего из великих, мудрейшего из мудрых Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими? Святой шейх Ушурма-Мансур свидетель, только в ожидании нашествия полчища разгневанных джиннов и огненных ифритов, ведомых самим Иблисом, сыном Шайтана, да будет проклято имя его, станет достойный человек воздвигать на своей земле строение, подобное тому, что в реестрах недвижимости именуется "постройкой дачного типа на участке № 14 садоводческого кооператива «Кукушечка»…

— Мовлади! — негромко позвал Большой Умар порученца.

И осекся.

Нет Мовлади. Бездыханное тело его лежит в полусотне метров от рухнувшей стены. Не добежал Мовлади, и теперь Умару придется держать ответ перед его почтенной матерью, отпустившей к удачливому бригадному курбаши своего первенца, смелого и смышленого, как горный орленок. Он будет учтив и щедр, как предписано законом предков. Но никакими кредами не удастся хоть сколько-то умерить скорбь отца отважного Ширвани, и дядьев бесстрашного Турпала, и нелегко будет рассказать белобородому прапрадеду юнца Абу-керима, что свет его седин, срезанный очередью, жил еще больше часа, но никто так и не смог под кинжальным огнем доползти и перевязать…

Двадцать три надгробия придется тесать камнерезам.

Двадцать три!

Только однажды, уходя от погони после неудачной атаки на палаццо Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, понес отряд Хоттабовых такие потери. Но даже в тот день павших оказалось лишь девятнадцать, а Большой Умар был тогда еще очень молод и неопытен.

Воистину, черный день…

Потери могли быть меньше. Но уже в начале пятого, сразу после третьей попытки штурма, Хасан Абд ар-Рахман, морщась и нервно выдергивая волосок за волоском из седой бороды, приказал своим фидайям возвращаться в джипы. Я не хочу лезть в бутылку, сказал он, отвечая яростному взгляду Умара. Меня не поймут компаньоны. И добавил, что совершенно не заинтересован во владении Луной, поскольку, хвала Аллаху, может позволить себе построить мечеть и здесь, на Земле, в любом месте, вплоть до Северного полюса. Именно так он сказал, а потом, коротко переговорив по мобильному компофону с Владимиром Алексеевичем, хлопнул Умара по плечу, сел в шестидверный «падж-аэро» с тонированным фюзеляжем и покинул поле боя.

Смуглые пальцы зашевелились чуть быстрее.

Да отсохнет у Большого Умара язык, если позволит он себе хотя бы мыслью оскорбить брата! Хасан Абд-ар-Рахман — старший, и этим все сказано. И все же жаль, что он, некогда на равных споривший с самим Сулейманом ибн Даудом, мир с ними обоими, под старость превратился в караванного мула, слепо бредущего за компаньонами. За двумя ничтожными гяурами, один из которых к тому же еще и презренный жюкты. (Еврей (вайнахск.))

Разумеется, Большой Умар не высказал эти мысли вслух….

И вот, слава Аллаху милостивому, милосердному, все позади.

На хлебе и соли была дана клятва взять обитателя виллы живьем и узнать то, что ему известно. Теперь этот человек, живой и невредимый, лежит нагишом, прикрученный к железной кровати. Осталось самое легкое. Он был храбр, и, если не станет глупо упорствовать, можно будет подарить ему легкую смерть. В противном случае смерть будет тяжелой. Но как бы то ни было, заказ выполнен, и мечеть на Луне можно считать уже построенной.

— Ты слышишь меня, неверный, — утвердительно сказал Умар, подходя поближе к кровати. — Не надо притворяться. Скажи, где кристаллы, и на тебя снизойдет покой. А если ты носишь крест, то твой Иса, который, конечно, не Бог, но величайший из пророков после Мохаммеда, да будет прославлено имя его, замолвит за тебя слово в день Страшного суда. — Меж мясистых губ курбаши блеснули знаменитые бриллиантовые зубы. — Я жду. Но я не люблю ждать долго. Не вынуждай меня делать с тобой то, чего не следует делать истинно правоверному.

Он шевельнул мизинцем, и мордатый моджахед в пятнистом армейском комбинезоне без знаков различия поднес к лицу лежащего затейливо изогнутые хромированные клещи.

— Выбирай, — почти просительно повторил Умар.

Алексей слабо пошевелил губами.

Кажется, когда-то он знал человека в папахе, но слова доносились до него словно бы издалека, и смысл их трудно было понять. Голова гадко ныла и кружилась, понемногу возвращающееся сознание выцвело, намертво стерев из памяти последние минуты боя. Смутно помнились только бессильный щелчок опустошенной «баркароллы», оскаленная харя, выросшая совсем рядом будто из-под земли, и стремительно приближающийся к глазам окованный медью торец приклада. А потом Борис Федорович, как бывало, дружески подхватил его под руку и увел в приятный полумрак, где было тихо, светло и совсем не пахло пороховой гарью.

— Пи-ить, — прошептал Алексей.

— Дайте ему напиться, — властно сказал Большой Умар. — Дайте ему самой свежей воды. Пусть не говорит там, куда ему предопределено попасть, что мы не были с ним добры.

Горлышко пузатой фляги коснулось пересохших губ, чистым холодом свело зубы, и по нёбу забегали крохотные тупые иголочки.

Алексей обмяк.

Умар присмотрелся и укоризненно покачал головой.

— Ты не хочешь говорить, неверный. Ты хочешь молчать. Ты хочешь унести кристаллы с собой. Это глупо. Я не позволю тебе уйти раньше, чем это будет угодно мне.

Густая бровь изогнулась, почти коснувшись края папахи.

—Азамат!

Мордатый нагнулся, примерился, и обнаженное тело лежащего изогнула судорога невероятной боли. Это прекратилось почти сразу же, но, когда затих крик, от которого задребезжали и посыпались остатки оконных стекол, перед глазами Алексея побежали радужные круги, а рот заполнился маслянистой, с привкусом гнили жижей.

— Это было даже не начало, неверный, — спокойно прокомментировал Умар. — Мой Азамат только проверил, верна ли его рука. Не стоит вынуждать его искусные руки к продолжению. Вот, выпей воды, очисть рот и скажи, где лежат кристаллы.

После первого же глотка пленника вырвало. Судорожно глотая воздух, он пытался сообразить, сумеет ли устоять. По всему выходило, что нет, не сумеет. Никак. Когда боль окончательно погасит волю, он расскажет человеку в папахе все, что тот пожелает узнать, и это будет окончательной, последней победой тех, кто так долго ловил и вот наконец-то заполучил его.

Как быть?! — беззвучный крик разорвал красно-синюю мглу.

И Борис Федорович, на миг выглянув из лазурной прорехи, дал совет, безошибочный, легко исполнимый и до того простой, что искусанные губы лежащего на миг растянуло слабое подобие улыбки.

— Кррисста-аа… — прошептал Алексей. Сизый пузырек лопнул на его губах, заглушив почти неслышный лепет.

— Говори, говори, человек… А, шайтан! Большой Умар отшатнулся, утирая лицо. Джигиты, стоящие вокруг кровати, торопливо отвели глаза.

— Ты, оказывается, еще глупее, чем я думал, неверный. — Голос младшего Хоттабова был так же беззлобен, как и раньше, даже еще спокойнее, но от этого нарочитого бесстрастия в мутных глазах мордатого палача мелькнула тень опасливого сочувствия. — Ты сделал то, чего не следовало делать. Теперь ты будешь умирать много, много раз. А я очень не скоро услышу то, что может освободить тебя. Азамат!

На бесконечную череду тысячелетий пришла боль. Потом она кончилась, но ушла не сразу, а постепенно, цепляясь за мельчайшие осколки возрождающегося сознания, кусая, злобствуя. Затем ее не стало совсем, и тогда, хотя ни зрение, ни слух не спешили возвращаться, оказалось возможным понять: ничто не кончилось, мучители всего лишь решили передохнуть…

Но прошла вечность, и еще одна вечность, а потом время замедлило бег, глаза увидели свет, а потом густеющую синеву вечернего неба, а потом темно-серые наплывы облаков, и много чего еще.

Кроме человека в папахе.

Брильянтовозубый перестал маячить рядом, он больше не заглядывал в лицо и не цедил тягучие, липко звучащие слова.

Брильянтовозубый ушел!

Куда? Зачем? Надолго ли?

Это вовсе не интересовало Алексея.

Закрыв глаза, он прислушивался к отсутствию боли. Это было сейчас важнее всего на свете. И великую тишину, окутавшую его, не смог нарушить даже прогремевший с высоты гром, похожий на рокот сорвавшейся с горных вершин лавины:

— Toetet ihn, meine guten Ritters! (Убейте их, мои добрые рыцари! (нем.))

Алексей Костусев забыл о Большом Умаре. Но и Умар Хоттабов в эту минуту тоже не помнил об Алексее Костусеве.

С хрустко заломленными за спину руками стоял он на коленях перед рослым рыжеволосым бородачом, оценивающе сверлящим оскверненную отсутствием шапки голову правоверного равнодушными серо-стальными глазами. Чуть в стороне бродили, добивая стонущих джигитов, явившиеся невесть откуда неверные в накидках с алыми знаками Исы, который не Бог, а всего лишь пророк, хотя и величайший из являвшихся в мир до Мохаммеда, и невиданных кольчатых рубахах, о которые — невероятно, но курбаши видел это сам! — разбиваются пули, слева, почти касаясь колена, валялась измазанная гарью папаха, а справа, оскалив желтые клыки в кривой ухмылке, подмигивала несостоявшемуся хозяину Луны окровавленная голова Азамата…

Рыжая борода всколыхнулась.

— Da hast du, Schwararshaffe, die Bescherung! (Прими подарочек, черножопая обезьяна! (нем.))

Тень длинного меча мелькнула у глаз, вознеслась ввысь, перечеркнув диск заходящего солнца, дрогнула…

И Большому Умару уже не довелось увидеть, как над пробитой крышей каземата, натужно гудя винтами, зависает маленькая сине-желтая машина, такая дряхлая, что не только сам он, но даже и самый последний из его джигитов погнушался бы воспользоваться ею для полета…

А пожилой морщинистый человек с не по возрасту тоненькими серебристыми усиками, не дожидаясь посадки, спрыгнул на щебенку с гудящего в двух метрах над землей вертолета, приблизился к металлической кровати, неумело провел ладонью по темным, пробитым частой сединой волосам и, кривовато улыбаясь, сказал:

— Ну, поехали!

Не надо ля-ля!

Что бы там ни шипело вслед завистливое бабье из канцелярии, Любочка вовсе не опоздала на работу. Что часы, что часы? Во-первых, она счастлива, ей не до часов, во-вторых, когда их чинили, эти часы?.. а в-третьих, шефа все равно еще нет в Управе. Вон площадка для VIP-экипажей забита, как всегда, только на его месте дырка, даже непривычно как-то.

Кстати, а почему?..

Звонко стуча потрясающими ерваальскими туфельками на высоченных шпильках по мраморным, в приторно-голубых размывах ступеням, Любочка взбежала на второй этаж, надменно игнорируя неприязненные взгляды канцелярских кануздр, промчалась по балюстраде, чуть не упала, но специально назло всем этим крысам удержалась на ногах, выпрямилась, пошла от бедра и по-хозяйски захлопнула за собой широкую резную дверь, выточенную из цельного комля настоящей марискульской березы.

Все.

Она на месте, и пусть будет стыдно тому, кто плохо о ней подумает!

Вытряхнув на пустынную кремовую столешницу обширную косметичку, Любочка принялась за работу.

Бровки ее при этом гневно трепетали.

Светка — лахудра. Однозначно. Нет, она, конечно. хорошая баба, хотя и с прибабахами, но что это за манера — заболевать с утра? Любаша, видите ли, подменит! Хорошо, Любаша безотказная, Любаша никуда не денется… А то, что у Любаши день расписан по минутам, об этом Светлана подумала? Между прочим, девять… нет, не девять, а одиннадцать…

Зуммер.

— Светик, шеф на месте? — включилась прямая связь с Каиром.

— Еще нет! — откликнулась Любочка. — А Света на больничном, Гамаль Абделевич!

— Любчик? — приятно удивился компофон. — Привет от Сфинкса, красота красивая. Не узнал, богатой будешь…

Отбой.

…да, одиннадцать лет назад, как раз четвертого апреля, в день рождения Руслана Борисовича, у Любочки куда-то делась помада с блестками и так потом и не нашлась, а в приемной, между прочим, не было никого, кроме Светланы Юрьевны… вот так вот… кстати, в обед не забыть бы звякнуть Светочке, как она там, не нужно ли чего… блин!.. неровно тени наложила… да что ж это такое, господи прости, в самом-то деле, к визажисту третий день дойти не могу с этой каторги… ну-ка, подзеленим левый глазик… так, так, еще чуть-чуть… а правый подмолодим желтеньким…

Класс!

Последний писк с Татуанги…

Ой-ой! Там же двадцать третьего карнавал начинается!

Зуммер.

— Хай! Дублин беспокоит…

— Не было пока, Брайан Патрикович! А Света на больничном!

Отбой. Зуммер.

— Да благословит Творец Брама…

— Занят, Раджагопалачария Венкатараманович. Не знаю…

Отбой.

Уф! Опасливо косясь на компофон, Любочка сгребла скляночки, тюбики, карандаши-кисти и прочее барахло в марафетницу и вытащила из-под стола большого плюшевого мишку. Когда-то, давно уже, шеф подарил его на именины Любочкиной дочери, и с тех пор девочка, сущее дитя, засыпала исключительно в обнимку с пушистым подарком планетарного головы…

А в этом году мишка Руслан был наконец-то конфискован Любочкой. Конечно, не без скандала, ну и что? В конце концов, дочь уже не ребенок, а вполне взрослый человек, и нечего ей возиться с игрушками…

Чмокнув мишку Руслана в круглый трогательный носик, Любочка водрузила его на секретер, придирчиво осмотрела и мечтательно улыбнулась.

Вы-ли-тый Руслан Борисович!

Только ты, мишенька, хоть и Руслан, все равно — лопоухий увалень, а шеф… шеф — это… м-м-м… ма-а-ачо. Таких больше нет, разве что на Багамах… Но куда тамошним мальчикам до настоящего му-ужчины!

Зуммер.

— Да… Ой, ну зачем вы, Ояма Хамагитович, ну я же не серьезно говорила… Да? Спасибо огромное… Да, конечно, не забуду, перезвоните ему лично, по новой линии, только не говорите, что я номер дала…

Вот так! Ояма узкоглазая билетик на карнавал прислала!

Ой, как шеф ругаться буде-ет!

Бедненький…

До визажиста так и не добежала, и черт с ним, с визажистом, не до него уже; если сегодня не вылететь — не успеть! Две недели скутером… У кого бы скутер одолжить? У Сержа? Не-е, его жаба задавит. Не будем ссориться… Вадик с Наташей вроде никуда не собирались… а на крайний случай… Да что она, скутера не найдет, в самом деле?

Да где же шеф?!

Любочка насторожилась.

Шаги за дверью… Его?

Кажется, да. Точно, его!

— Доброе утро, Руслан Бо…

Любочка, тихо ойкнув, поднесла к приоткрывшимся карминовым губкам сжатые кулачки.

Руслан Борисович, всегда такой импозантный, подтянутый и вальяжный, производил жалкое впечатление. Скрученный уродливым жгутом бархатисто-сиреневый галстук сбился набок, новый белоснежный костюм был выпачкан чем-то жирным и смят, будто владелец спал в нем несколько суток подряд. Не только под мышками, но и на бортах пиджака проступали темные влажные пятна пота. Любочке почудилось даже, что сквозь дурманящий аромат дорогого дезодоранта пробивается отчетливый неприятный запах.

И самое главное: Руслан Борисович был не брит! Брыластые, очень привлекательные на секретарский взгляд щеки его уродовала неопрятная щетина, подбородки студенисто тряслись, глаза блуждали. Двигался он, правда, достаточно ровно, но наметанный Любочкин взгляд отметил, как лихорадочно пульсирует синяя жилка над растерзанным воротом сорочки и как дрожит судорожно ухватившаяся за правый лацкан рука.

Либо планетарный голова был болен, либо пребывал в состоянии сильнейшего нервного стресса. В любом случае он нуждался в немедленной интенсивной помощи и опеке… Какие тут карнавалы!..

— Руслан Борисович, миленький!..

Глядя сквозь Любочку, господин Буделян (Быдляну в Управе не котировалось) досадливо мотнул головой. Потом, выпустив измочаленный лацкан, пошарил в кармане пиджака, выудил оттуда большой, насквозь мокрый красный платок, промокнул лоб и бормоча что-то нечленораздельное, скрылся за дверью кабинета.

Любочка вспыхнула.

За долгие годы совместной работы между ними случалось всякое, но чтобы вот так… Отмахнулся, как от мухи. Как от зеленой, назойливой мухи. Раньше небось не отмахивался. Она-то, дурища, к нему как к родному…

А какие, собственно, у него могут быть проблемы?

Все живы, это точно. Иначе замы бы уже на ушах стояли.

Здоровье бычье. Неделю назад обследовался.

Сверху наехали? Некому вроде.

Точно. С курвой очередной поругался.

Кончик Любочкиного носа заострился и побелел.

Ну уж извините. Если у кого-то седина в бороду — бес в ребро, то она, Любовь Алексеевна, давно уже не девятнадцатилетняя дурочка, с которой каждый перспективный бык при высшем физкультурном образовании мог обращаться как с личной собственностью!

— Обидели нас, мишенька? — Любовь Алексеевна щелкнула мишку Руслана по глупому носу-пуговке. — Ничего. Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет.

Она забросила плюшевую тварюшку под стол…

Схватила сумочку…

И остановилась.

Бросить приемную без присмотра было ка-те-го-ри-чес-ки невозможно.

Как быть? Просить о подмене некого: Светка хворает, Гизелла — та еще сука, Ананьевна — заслуженная сука со стажем. Завтра, кстати, ее день. А вот сегодня…

Любовь Алексеевна ткнула кнопку компофона.

Дочь, конечно, сущее дитя, зато все порядки знает. Вот пусть и посидит, пообслуживает своего любимого крестного.

У которого была тяжелая ночь.

С кур-рвами.

…Ах, как не права была Любочка, как жестоко ошиблась ее интуиция!

Не с курвами, далеко не с курвами провел эту ночь планетарный голова особого галактического дистрикта Старая Земля. А в большом, наполовину забитом всякой всячиной мусорном контейнере, куда, вдребезги пьяный, рухнул около половины третьего, да так и не смог выкарабкаться, сколько ни подпрыгивал. И не планировал он заранее столь неординарного мероприятия, а просто ровно в полночь сам собою включился в его загородной резиденции, семибашенном Сан-Жее, обесточенный визор. И говорили с ним те, чьи имена страшно не то что произнести вслух, но даже и помыслить. И сказали они ему, что он — поц. И было ему сделано предложение, от которого он не смог отказаться, хотя, видит бог, все бы отдал, чтобы смочь…

Предложенный ему выбор был нелегок, но желтые с искоркой тигриные глаза полуночного собеседника исключали пощаду, и господин Буделян, как и любой бы на его месте, не колебался ни секунды.

Когда экран погас, он достал из сейфа именное личное оружие, выщелкнул обойму, пересчитал патроны, зачем-то попробовав каждую пулю на зуб, хмуро кивнул и разбудил пилота. Который, впрочем, был отпущен сразу же по приземлении на одном из усеянных разноцветными огнями, никогда не пустующих городских пляжей.

Окончательное итого — так он решил! — должно было свершиться на лоне природы, мэй (Непереводимое, крайне эмоциональное восклицание, примерно соответствующее русскому «бля!..» (молд., гугаузск.)) матери всего сущего, под высоким звездным небом, озаряющим… и так далее.

Но напоследок Руслану Борисовичу захотелось просто пройтись по улицам, позволить себе маленькие радости маленьких людей, те незатейливые удовольствия, которых он был лишен долгие десятилетия витания в эмпиреях, слиться с народом, которому служил беззаветно.

Он слился с народом в «Космо».

Он начал позволять себе в «Анлантисе», продолжил в «Новой Жакерии», усугубил в «Домино» и добавил в подворотне около «Русского чая».

А вслед за тем решил тряхнуть стариной и пытался сплясать пламенный молдавский жок на подиуме «Ай-люлю», но был сброшен в оркестровую яму и крепко побит по причине исключительного сходства с планетарным головой…

После чего настоятельно потребовалось выпить.

Но неразлучная платиновая кред-карта куда-то исчезла, вместе с золотой, серебряной и медной. Конечно, предъяви господин Буделян визитку, ему, вполне возможно, поднесли бы на шару, но, с другой стороны, вполне ведь могли снова побить, потому что, как он уже окончательно понял, к руководящим работникам, гуляющим по ночам без охраны, маленькие люди относятся исключительно предвзято.

Хождение в народ исчерпало себя. Пора было идти на природу.

И он побрел. Но подлые ноги сами по себе пришли не к загодя, еще при посадке, облюбованному местечку, а в прокуренный безымянный паб, где мало что уже соображающего Руслана Борисовича побили вторично, когда, сделав и торопливо употребив заказ, он вывернул наизнанку карманы и предложил бармену-лилипуту принять в уплату пакет векселей планетарного займа.

Побили. Обоссали. Забросили в контейнер.

А мобилку отняли. И пистолет с одним патроном — тоже.

Тем самым лишив господина Буделяна естественного и неотъемлемого права каждого человека — права на выбор.

…Зажав ладонями виски, Руслан Борисович тихо застонал.

Выматывающе болела голова. Но голове было не до головной боли.

Трясущимся пальцем он ткнул кнопку прямой связи с Космическим Транспортным, слабо надеясь, что хотя бы малая часть ночного кошмара сейчас развеется.

— Слушаю, — энергичным баритоном отозвался Сам.

— Федя, это я…

— Говорите громче, вас не слышно!

— Это я-а-а!! — превозмогая дурноту, заорал Руслан Борисович, и от натуги перед глазами его поплыли радужные восьмерки.

— Вас не слышно. Перезвоните, — сообщил Сам.

И отключился.

Точно так же не слышали его и ночью.

Тринадцать раз подряд.

Значит, бесполезно.

Значит, сдали.

А может быть… все-таки связь барахлит? С ночных собеседников станется устроить такую пакость… В порядке давления на психику… Да, в общем, и без них могло обойтись. С тех пор, как изъяли Ворохаева, в земном хозяйстве идет накладка за накладкой. То канализацию на Цейлоне прорвет, то Одесский оперный в катакомбы провалится…

Хватаясь за соломинку, планетарный голова приказал включиться новостному экрану.

— …аша оценка ситуации, господин Виселец? — ударило в виски.

Возникший на экране в четверть стены юноша в клетчатой кепке, приятно улыбаясь, протягивал микрофон собеседнику, крупному мужичине перезрелых лет, более всего похожему на бездарно обтесанное бревно. .

— Вихри враждебные… э-э… веют над нами, друг мой, — с некоторым замедлением ответствовал интервьируемый. — Темные силы, как вы знаете, нас злобно гнетут, — голос его налился оркестровой медью. — Но Буделян мудр! Он ни на кого не обижается, никого не охаивает, ни на чьи креды не надеется. Ради всех нас он бросил себя на рельсы… — Говорящий всхлипнул и утерся обшлагом лимонно-лазурного фрака. — И вот, весь в синяках, но с чистой совестью, с открытой душой, с сердцем на ладони он бестрепетно идет навстречу объективным трудностям… Вы меня понимаете?

— Разумеется, — кепка вежливо кивнула, — но как все-таки насчет кризиса в коммунальном хозяйстве планеты?

— Молодой человек, — наставительно сказал фрачник, помахивая у носа юноши кряжистым пальцем с плохо обкусанным ногтем, — я не завхоз. Я журналист и поэт. Меня шибко интересует величие человеческого духа, превозмогающего все препоны… Вот, послушайте…

Он размашисто высморкался, возвел очи горе и принялся поспешно декламировать на малороссийской мове нечто пятистопное, особо выделяя тоном из строфы в строфу неизменные рифмы «Руслан» и «Буделян».

На остальных стереоканалах было примерно то же самое. Только на Первом Независимом крутили борьбу гагаузских мальчиков да вольнолюбцы с Общественного показывали повтор «Одинокой Звезды».

Быдло еще ничего не знало.

Руслан Борисович, хлюпнул носом, стряхнул с кустистых бровей соленые капли, норовившие попасть в глаза.

Он представил себе, какой вой поднимет вся эта свора, когда ее соизволят ввести в курс, и содрогнулся. Ведь разорвут же. На клочки. Вместе с семьей. Даже несчастную Оленьку не пощадят. Тот же Виселец одним из первых вылезет обличать. Хотя, конечно, многое зависит и от преемника. Хорошо, если это будет Алеша. Он все-таки мальчик культурный, вежливый, незлорадный, он заткнет пасти оголтелому стереоворонью, он постарается, чтобы условия предварительного заключения были цивилизованными.

А если — Ворохаев?

Господин Буделян отчетливо представил себе изящную узенькую клетку, подвешенную на указующем персте тридцатиметрового изваяния, царящего над Соборной площадью…

С Анатолия станется.

Он же дикарь. Да еще и куркуль.

Руслан Борисович скривился. Ему, хлебосолу и ухарю, были неприятны разговоры планетарного завхоза о том, где бы подзаработать кредчат. Чистое жлобство. Что пользы работающему от того, над чем он трудится? Зачем то есть работать, если хорошему человеку и так никогда не откажут? Ежели, конечно, просит для дела. А не на все эти дурные канализации, дороги, детсадики, зарплаты вовремя. Может, еще и долги по планетарному займу прикажете вернуть вкладчикам?..

Нет, не умел Анатолий мыслить стратегически.

Хоть и башковитый, а никак не мог уразуметь, что всему свое время и время всякой вещи под солнцем. И взрыв ценного объекта при определенных обстоятельствах может быть намного полезнее, нежели строительство оного. Полезнее и перспективнее. Так что не против абстрактной цепи случайностей пер буром уважаемый господин Ворохаев, а против объективной, политически осознанной необходимости, данной нам в финансово-реальных ощущениях…

За что и пострадал.

Да разве он один?

Ему как раз еще повезло.

Тех, кому не повезло, Руслан Борисович вспоминать не любил. И вовсе не потому, что чувствовал себя хоть сколько-то причастным к их проблемам. С чего бы? Он ни в кого не стрелял, ни на кого не накидывал удавку. Больше того, он наотрез отказался знать, куда делись похищенные. Его руки были чисты. Совесть — тоже. Разве что муторно и неловко делалось при нечастых встречах с высохшей, затянутой в траур госпожой Деревенко. Покойного Бориса он знал, и знал близко: на заре жизни оба служили срочную в Энском полку легкой кавалерии. И, откровенно говоря, никогда не сомневался, что при своем бурном темпераменте редактор «Вечерки» наживет неприятности.

Нет. Нельзя совать руку в жернова. Это вредно для здоровья.

В отличие от многих других, господин Буделян никогда не нарушал эту заповедь. Отчего и выходил из самых разных, порой очень и очень непростых передряг в белоснежном костюме без единого пятнышка.

Без единого доказанного пятнышка.

Руслан Борисович с отвращением осмотрел себя.

Для чего вообще он, такой опытный и осторожный, полез в эту сомнительную авантюру? Для себя? Чушь собачья. Пайку на старость он себе обеспечил, и немалую. Кредов достаточно. Недвижимость тоже имеется, и на Земле, и во Внешних Мирах. Дети, слава богу, давно уже самостоятельны, даже бедная Оленька. Есть связи. Есть интересные замыслы. Все есть.

Все!!!

Но Лох-Ллевенский Дед помрет не сегодня, так завтра. И тогда, сразу после торжественных похорон, начнется большой, очень большой кавардак, к которому все заинтересованные стороны уже совершенно готовы. Федерации так или иначе не уцелеть, ее растащат. Парни из Внешних Миров готовы на все ради, как они любят говорить, возрождения регионов. Они, конечно, до дрожи боятся Деда, но вообще-то им давно осточертело делиться с Центром. А Космический Транспортный, их основной спонсор, удовлетворится возвратом вложенных средств, процентами по кредиту и приятной ролью единственной на всю Галактику монополии, обеспечивающей (или не обеспечивающей) контакты между Мирами.

Это очень серьезная сила, и глупо совать ей палки в колеса.

Сомнет.

Господин Буделян приподнял руку и крутанул глобус Галактики, давно и гармонично украшающий его рабочее место. Темный шар, испещренный светящимися точками, медленно стронулся и побрел вокруг своей оси…

Да-а… жернова закрутились.

Их уже ничто не остановит.

Даже Лох-Ллевен.

Сам Дед, по слухам, сутками не вылезает из комы, сотрудники его давно отучились проявлять инициативу, а которые поумнее, те плавно вошли в долю и рубят «капусту», аж за ушами свистит, каждый на своей месте.

Лох-Ллевен не дернется.

Правда, есть еще и Компания. Но она обросла жирком, потеряла темп, и ей уже не затормозить разгон машины.

Значит, с машиной следует договариваться. Пока не поздно.

Это возможно? Да. Потому что машина — умная.

В чем ее интерес? В том, чтобы после кончины Деда Земля как можно дольше не могла помешать развитию событий во Внешних Мирах.

Выполнимо ли это? Безусловно. При условии быстрой и жесткой деструктуризации космофлота. Если будет гарантирована невозможность осуществления массированных перевозок живой силы и техники, машина тоже пойдет на соблюдение некоторого политеса. К примеру, на учреждение Галактической Конфедерации.

Что ж. Лучше расплывчатая Конфедерация, чем полный крах.

Пусть Земля утратит свой нынешний статус, из реального Центра превратится в символ формального единства, зато человечество избежит противостояния, чреватого колоссальными потерями, а то и, не приведи Господь, Четвертого Кризиса…

Ради этого можно было пойти на сделку даже с дьяволом. Диверсии на станциях и саботаж на верфях — мелочь по сравнению с мировой революцией. Да и кто их видел, этих диверсантов и саботажников? Лично он не видел ни одного. Его совесть чиста. Руки — тоже. Потому что он работал не для себя, не на партнеров, а во благо человечества.

Конечно, всякий труд должен быть оплачен. И грех жаловаться: партнеры не скупились. А что до президентства Конфедерации — так какая корысть в этом кукольном театре? Даром не надо! Хотя, положа руку на сердце, никто не мог бы послужить человечеству на столь ответственной должности лучше, чем он, мужчина видный, представительный и покладистый…

Невесть откуда залетевшая в кабинет зеленая мясная муха, злобно гудя, спикировала в самый центр жирного пятна, растекшегося по левому рукаву. Руслан Борисович покосился на нахалку и скорбно вздохнул.

Эх, как же комфортно, взаимовыгодно и на двести процентов безопасно было сотрудничать эксклюзивно с Компанией…

Стоп!

Компания.

Захочет ли совет директоров терять проверенного партнера, с которым так удобно работать? И лично Имаму тоже ни к чему неведомая зверушка на посту планетарного головы. А у Шамиля железный контакт с Лох-Ллевеном.

Только скорее!

Одна за другой на пульте прямой связи вспыхивали и гасли огоньки вызовов.

Длинные гудки. Длинные гудки. Длинные гудки.

Да где они все, бездельники, вымерли, что ли?

Длинный гудок.

Щелчок.

Наконец-то.

Лорд.

Не идеально, но лучше, чем ничего.

— Доброе утро, Вилли.

— Здравствуй, Эр-Бэ, здравствуй, дорогой, — радушно откликнулся компофон.

— Вилли, у меня проблемы. Нужно увидеться.

— О чем речь, дружище? С недельки и заезжай. Руслана Борисовича передернуло. Какая неделька?

— Надо сегодня.

— Сего-одня?

— Прямо сейчас. Компофон поскучнел.

— Знаешь что, Эр-Бэ? Подлетай после обеда. Мы тут на рыбалку собрались, коллективом. С ночевкой. Заодно и обсудим твои проблемы.

— Ты не по…

Длинный гудок. Длинный гудок. Дли-и-инный… Сдали.

Руслан Борисович вдруг отчетливо увидел эту картину: члены совета директоров, начиная от самого Имама и кончая придурком Прокопом, сидят перед разрывающимися компофонами. Все знают, кто звонит. Все молчат. Только Лорд не может отказать себе в удовольствии подразнить обреченного. Он всегда относился к планетарному голове с предубеждением…

Это конец.

Э-то-ко-нец.

Нет, только не паниковать. Жизнь не кончилась. Есть еще один вариант. Господа Смирновы не раз проявляли заинтересованность в укреплении дружеских отношений. Даже откровенно намекали. Он, конечно, особо их не поощрял… дур-рак.

Спокойно.

В земной политике «ССХ, Лтд» послабее Компании. Информацию получает позже. Значит, наверняка еще не в курсе. А космокатера ее туркомпаний самые скоростные в Федерации…

Звонить немедленно! Мол, врачами предписано рвануть куда-нибудь в глушь, поближе к природе, скажем, на Бомборджу. Нынче же. И попросить по-дружески. Им радость, и ему хоть какая-то отсрочка…

Жаль, прямой связи нет. Не беда. Вот она, визитка с тремя шпагами. Третьего дня на банкете Юрий Валерьевич лично вручил, с пятой попытки. И в глаза еще, помнится, ласково так заглядывал.

Длинный гудок.

И тотчас — приветливое, сопрано:

— Алле-у?

— Девонька, соедините с Юрием Валерьевичем…

— Прошу прощения, как вас представить?

— Планетарный голова на проводе, — с достоинством произнес Руслан Борисович. — По личному делу.

— Минуточку. Переключаю.

Несколько бесконечных секунд компофон исполнял «Болеро» Равеля.

Затем щелкнуло.

И в уши грянул медовый баритон, поддержанный a capella речитативом великолепно поставленных, плавно сливающихся воедино теноров.

Странная, тягучая и монотонная мелодия. Песня явно иностранная, хотя язык вроде бы славянский и кое-что понять можно. Во всяком случае, то и дело совершенно разборчиво поминаются какие-то Стенька Разин, Емелька Пугачев, Ивашка Мазепа, после чего, ни хера себе, звучат и его, планетарного головы, имя и фамилия…

Что за белиберда?

Не менее полуминуты понадобилось ошеломленному Руслану Борисовичу, чтобы понять: господа Смирнов, Смирнофф и Худис отвечают ему заранее записанной на автоответчик анафемой.

Теперь, когда все точки над i были расставлены, стало ясно: кроме личной охраны, надеяться не на кого.

Разве что на Любочку. Когда поступает приказ не допускать к телу никого без исключений, она умеет превращать приемную в самый настоящий укрепрайон.

Проверено.

«А что? — подумал голова, маясь в смертной истоме. —А вдруг?»

— Любаша!

Длинный гудок.

Хотя такого не могло быть ни при каких обстоятельствах, бесстрастный экран внутреннего визора подтвердил: приемная пуста.

Впрочем, уже нет.

Подпрыгивая на ходу и размахивая сумочкой, в помещение ворвалось сущее дитя. Скинуло курточку, повертелось перед зеркалом, припудривая востренький носик, уселось за секретарский стол и элегантно выпрямило спинку, всем видом своим выражая готовность плодотворно трудиться.

Руслан Борисович прослезился.

Торопливо распахнув сейф, встроенный в тумбу монументального рабочего места, он достал оттуда самую большую и вкусную шоколадку, шумно дыша, выпростался из кресла и почти побежал к двери — обнять, расцеловать, приласкать по-отечески это юное, наивное, замечательное создание, единственное живое существо, не предавшее законно избранного планетарного голову в роковую минуту.

Он не успел.

Бесшумно включился экран внешнего визора.

По балюстраде второго этажа, равнодушно, как мебель, отодвигая в сторонку засуетившихся посетителей и перепуганных клерков, скользящим волчьим шагом шли к кабинету господина Буделяна плечистые парни в нелепых белых накидках, меченных кроваво-алым крестом, и кольчатых, отделанных медью рубахах.

А чуть отставая от них, опираясь на трость, ковылял, изредка кивая и еще реже пожимая протянутые руки, приземистый полноватый крепыш. Обширная лысина над громадным лбом торжествующе сияла, отбрасывая солнечные блики, вислые моржовые усы чуть топорщились, и за толстенными линзами очков светились добрые-добрые, совершенно безжалостные глаза…

Руслан Борисович содрогнулся.

Все-таки Ворохаев.

Подтянуть пятнадцатипудовый рабочий агрегат к двери и забаррикадироваться оказалось делом одной минуты. Если не меньше. Этим можно было гордиться. Но планетарному голове было не до пустяков. Сделавшись маленьким и совершенно неброским, он забился под фикус и срывающимся шепотком бормотал невнятную, но предельно искреннюю молитву, уговаривая Господа сжалиться и совершить чудо.

Черт побери, ну случается ведь!

Бывают же в жизни старики Хоттабычи и волшебные лампы…

В кабинете, тихо ухнув, погасли экраны. А спустя долю секунды из приемной, прогрызая дубовые, тщательно обитые войлоком доски, донеслись истошный визг, лязг, звон, стук и заполошные вскрики на каком-то абсолютно неведомом, грубо взрыкивающем языке…

Сущее дитя приняло бой.