ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

— Да вот еще: встречаются однажды ерваанец, ерваа-Гллец и ерваамец…

— Хватит, Остин.

— Нет, босс, вы послушайте, обхохочетесь. Встречаются, значит, они, а жены у всех в командировке. Ну и, конечно…

— Остин, вы можете помолчать?

— Но я…

— Я прошу вас!

Остин Мерридью фыркнул, подтянул потуже ремешок широкополой коимбры и, кинув в рот ломтик пересушенного до черноты анго, с удовольствием захрустел. Клевая штука — черный анго. Прочищает мысли, поднимает настроение, а старики говорят: кто черняшку харчит, того семью семь хворей боятся. Кто понежнее, конечно, жует розовый или коричневый…

— Хай, босс! Анго хотите? У меня тут розовый есть. Босс, хотите анго?

Ишь молчун. Ну и хрен с ним. Парень вообще-то хороший, с мозгами. Уважительный. Законы знает. Как он Хью-Ломастера отделал — любо-дорого было смотреть. И поделом. Нечего работяг обижать. Слова ему не скажи: запомнит, подставит, три штрафа выпишет — и хана контракту, гуляй, парень, бомжуй, не поминай лихом. Кому пожалуешься? В Уатте Ломастер тебе и царь, и бог, и воинский начальник, шериф с мировым у него, считай, на второй зарплате, кабы не на первой, а Коза вроде и не дальний свет, да и там правды нет; кто станет слушать внестатусника? Спасибо, если пинками не погонят…

— Остин!

— Да, босс?

— Пожалуй, угощусь, если розовый…

— Правильно, босс, полезная штука. Держите! Между прочим, от него еще и торчалка встает, как рога у оола. Вот, помню, пошли мы раз…

— Остин!..

Ну и ладно. Ему же хуже. С байкой дорога короче. А с другой стороны, хрен те байки, были бы бабки. За такие креды Ости-Везунчик может и помолчать. Аж до самого Уатта. Там и отведем душеньку. Сухач сухачом, а в «Баядерке», если хорошо поискать, не только «Новоцейлонский» сыщется. Для своих, конечно. Которые с подходом. Чужаку не обломится.

Мерридью молодцевато расправил грудную клетку.

Ух-х-х, и погудим!

Но не теперь. Всему свое время. Пятерку или там червонец грех с корешами не прогудеть, а полтора ствола — это ж, как Ломастер говорит, целая сумма кредов. Пришел бы рейсовик — не глядя рванул бы в Козу за билетом, хоть тушкой, хоть чучелом…

— Эй, босс! Привалило раз бесстатуснику наследство от бабушки. Он, понятное дело, в кассу. А у него попугай. Большой такой, красивый…

— Остин, вы мешаете мне работать.

Ни хрена себе, работает он! Жопой об седло, что ли? Вот Мерридью — да, работает. Потому как проводник. И толмач к тому же. А господин Руби, как из Уатта выехали, считай, херней мается. В Уатте резво поолил, что да, то да, ничего не скажешь. Чтоб из Ломастера хоть секцийку выгрызть, это ж мвиньей лютой надо быть, не меньше. Но выгрыз же! И ему, Ости, и Хоме, и Корейцу Гиви положенное вернули. Эхма! — самое время, как мечтали, на Пустоши махнуть. И на припасы хватит, и на оолов, и на упряжку. Пески, конечно, они и есть пески, то ли вернешься, то ли нет. Зато если тот доходяга про Мертвое урочище не сбрехал, то уж точно жилу некому было застолбить. Лежит, милая, на солнышке блестит, их дожидается. Всего-то делов: добраться да выбраться. А тогда хоть век рейсовики не летай — можно и скутер истребовать. На Татуанге небось сухачом и не пахнет.

Правда, без шапиры (Юрист (жарг.).) не обойтись. Только нужен не какой-нибудь мэтр Падла, а нормальный, грамотный и чтоб свой в доску…

— Босс, а, босс! Вам бабки нужны?

Опять молчит. Ну и ладно, была бы жила, а юрист приложится.

Мерридью сунул в рот новый ломоть черного анго. Крепкие желтоватые клыки-жернова задвигались, с хрустом смалывая круглую косточку, легко режущую стекло. Полуприкрыв глаза, бичейро прикидывал, сколько и чего следует прихватить в пески, потому что кто-кто, а он, Остин…

— Остин!

— Да, босс?

— Что это?

Ноющий, унылый звук тоненько вибрировал в воздухе.

Мерридью прислушивался с полминуты, сперва скучающе, затем все более настороженно, даже перестав жевать.

— Нехорошо это, босс, — наконец ответил он. — Надо бы нам поторопиться…

И, сплюнув густую черную жвачку, пришпорил рыжего в яблоках оола, донельзя удивленный тем, как быстро скороталась дорога, хотя на сей раз спутник был не из говорливых.

Вот и тропинка, огибающая утес. Вот поворот на лощину.

— Мтлутху! Приехали.

— Aпy таари изицве Ситту Тиинка б'Дгахойемаро.

— Босс, покажите ему пропуск, — быстро сказал Мерридью, осаживая оола.

Внимательно рассмотрев желтый камешек, исчерченный мелкими крестообразными насечками, широколицый сипай-нгандва с шевроном онбаши-десятника, не оборачиваясь, бросил несколько отрывистых, мелодичных фраз. Кусты зашуршали, задвигались.

— Хлатутху!

— Беле-беле. Поехали, босс.

С невысокого взгорка градец Великое Мамалыгино с угодьями был виден как на ладони, от несжатого поля, тянущегося к самой стене леса, до останков сгоревшей мельницы вверх по течению ручья. И Крис, вовсе не будучи инженером, понял, почему уаттский путеец, горячась и брызжа слюной, настаивал на скорейшей расчистке именно этой лощины.

А из-за тына, окруженного сипаями, неслось то самое монотонное пение, но уже не по-комариному тонкое, а отчетливое, въедающееся в душу.

— Они еще живы, босс, — тихо сказал Мерридью, — но уже считают себя мертвыми. Я знаю, я однажды сидел с умирающим унсом.

Да, это была, несомненно, похоронная песня, песня прощания с жизнью. Словно не люди, а неприкаянные души стенали за тыном, и внезапно похолодавший ветерок разносил их стоны по Тверди. У осажденных было что-то вроде флейты, и ее заунывное посвистыванье вторило скорбному напеву.

— Перевести, босс?

— Не нужно. Я понимаю.

Трудно было не понять. Унсы прощались с Твердью.

— Как скажете, босс, — согласился Мерридью и вполголоса, словно самому себе, забормотал.

О том, что и самая темная ночь бывает прекрасна, оказывается, пели за тыном, ибо есть луна, хранящая свет не навсегда ушедшего солнца, и есть звезды, которые сами — солнца, только безмерно далекие, и в их свете становится отчетливо видно все, что утратил человек, идя дорогами судьбы, даже мельчайшую из мелочей…

Встань на тропу, пели за тыном. Если ты мужчина, ты обязательно встретишь в священном где… («Роща такая», — буркнул себе под нос Мерридью) …ту единственную, встречи с которой не дано миновать никому. Не бойся ее и не позволяй ей бояться, сын Незнающего, возьми ее на руки, как самую любимую из женщин, чтобы не вымокли в закатной росе босые ноги ее, когда ты понесешь избравшую тебя в дом ее и отныне — твой…

Вели мотив хриплые мужские голоса, а женские подтягивали им, добавляя в мрачную и суровую мелодию нотки тоски и боли.

— Остин, откуда вы так знаете их язык? — не удержался Крис.

Мерридью пожал плечами.

— Откуда мне знать, босс? Дается, и все тут. Может, прабабка с кем из мохнорылых согрешила. С дгаанья и нгандванья, сами видели, похуже дело обстоит. Там уж точно предков не имеется… О, черт…

Он умолк, уставясь на труп молодой оольны. Крупная пегая корова лежала на боку, уродливо и вместе с тем жалко растопырив над вздутым брюхом голенастые ноги с не срезанными треугольными копытами, из которых получаются такие великолепные, необходимые в обиходе скребки, и крупные зеленые мухи, пожужживая, неторопливо бродили от желтой ноздри через выпуклый глаз к основанию только-только зародившегося целебного третьего рога и обратно. Вряд ли она успела принести более двух оолят: вымя ее совсем недавно было тугим и упругим, а курдюк еще даже не оформился…

— От недоя, босс, вы понимаете — от недоя! Молодая, глупая, сбежала из дому… — Бичейро, уроженца аграрной Пампасьи, кормилицы всего Восьмого сектора Федерации, трясло. — Понимаете, босс?

Крис понимал.

Сардар Ситту Тиинка так и говорил ему, посланцу Большого Могучего, в Дгахойемаро: сипаи Сияющей Нгандвани чтят Дряхлых и уважают их имущество. Никто из храбрых воинов Подпирающего Высь не позволит себе даже прикоснуться к собственности унсов…

И в доказательство своей правоты сардар показывал пальцем на стадо оолов, томящихся в плетеной загородке, на груды домашнего скарба, аккуратно прикрытые травяными циновками, вот, смотри, Посланец: все, что взяли с собою больные Дряхлые, — очищено шаманами и сложено здесь; как только Лишайя окончательно отступит, а этого ждать уже недолго, хозяева заберут свое добро, а сипаи помогут им уложить повозки и запрячь оолов.

Пока же знахари, вызванные им, изицве Ситту Тиинкой, с равнин, заняты изгнанием Лишайи, больные обитают в отдельных домах, где у них есть и утварь, и одеяла, и прочие необходимые вещи; им приносят пищу, которую Посланец может отведать хоть сейчас, и они вполне довольны уходом и присмотром, в чем Посланец убедится очень скоро: как только тело его пробьет легкий озноб, а синее пятно вокруг надреза на запястье покраснеет, он сможет идти к больным без всякой опаски…

— Что с вами, босс? — окликнул его Мерридью. — Вы на себя не похожи.

Крис встряхнул головой, но жуткое видение не ушло.

Сардар действительно обеспечил им прекрасный уход, всем тремстам девятнадцати поселенцам-1, с оружием в руках — и с немалым успехом — сопротивлявшимся депортации, пока Лишайя, она же лиловая оспа, не пригнала их в Дгахойемаро, где сдавших оружие обещали лечить. И не солгали. Кто успел дойти — остался жить. Прочие, слишком упрямые, чтобы смириться, или чересчур слабые, не сумевшие добраться до ставки сардара, гниют в сельве.

В ушах Кристофера Руби до сих пор кладбищенским колоколом отдавалось:

— Семейство Чумаков.

— Семнадцать человек. Детей нет. По переписи — пятьсот тринадцать.

— Семейство Ищенко.

— Двадцать три человека. Детей двое. По переписи — четыреста сорок один.

— Семейство Коновальцев.

— Шестеро. Детей нет.. По переписи — триста восемьдесят три.

И так далее…

Если бы они пришли раньше, может, было бы лучше. Так объяснял старенький, трясущийся знахарь через двух переводчиков. Застигнутая врасплох, Лишайя изредка оставляет своим жертвам способность продолжать род, но успевшая набрать силу — никогда.

Те, кто выжил, все — чистенькие, все — накормленные, пахнущие пряным отваром, успевшие немного окрепнуть и без усилий встающие на ноги. Но невозможно было представить, какими они были раньше. Мертвые глаза надежно хранят свои тайны, а глаза этих людей были мертвы. Как выпуклый глаз оольны, по которому путешествует муха…

Нет больше поселенцев-1, называвших себя унсами. Последние, живые и, кажется, здоровые, — там, за тыном, поют эту жуткую песню.

И не хотят сдаваться.

Почему?!

В Дгахойемаро Крис уверился: сардар Ситту Тиинка не причинит зла безоружным, точно так же, как не позволит вновь уйти в леса ни одному вооруженному. Учтиво и вежливо будут стоять его сипаи под градцем и войдут туда, лишь когда Великое Мамалыгино опустеет, выкошенное голодом…

Худощавый остроглазый сардар был несимпатичен Крису, но холодная логика его речей была неопровержима. «Большой Могучий просил Подпирающего Высь освободить путь Железному Буйволу, — говорил Ситту Тиинка. — Подпирающий Высь приказал мне исполнить просьбу Большого Могучего. Если Посланец привез мне лист бумиана с оттиском пальца моего владыки, я немедленно сниму кольцо стражи, и пусть они живут как жили или уходят куда хотят. Если же нет, я буду ждать. Ккугу Юмо, мой лучший индуна, не обидит никого из Дряхлых, ибо таков мой приказ».

— Приготовьте мандатку, босс, — подал голос бичейро. — Бугор идет!

Крис вынул желтый камень, но Ккугу Юмо, лучший индуна сардара Ситту Тиинки, даже не взглянув на него, прижал руку к сердцу и чуть склонил выбритую макушку, украшенную черным чубом, торчащим на манер гребня.

— Лле, вейенту, оттоа изицве…

Мерридью бегло переводил.

Индуна очень рад прибытию Посланца Большого Могучего. Дряхлые ведут себя крайне неразумно. Их пощадила даже Лишайя, значит, им следует жить и продолжать свой род. А они хотят умирать. И поют эти песни, очень огорчая ими сипаев, которые не только храбры, но и, как пристало истинным воинам нгандва, мягкосердечны. Если Посланец сумеет им объяснить…

Крис кивнул, спешился и шагнул к воротам.

Из-за тына грохнул выстрел, и фонтанчик земли взметнулся как раз там, где уже стоял бы Посланец Большого Могучего, не опрокинь его наземь легкий и быстрый, как кошка, сипай, сопровождавший индуну.

Над головой лежащего навзничь Криса не смолкало мелодичное чириканье, сопровождаемое слегка смятенным переводом.

…хотя это нелегко, как сам Посланец только что убедился. Храбрый Атту Куа ему теперь как отец, ибо помог ему остаться в живых. Но Посланцу не нужно гневаться на Дряхлых. Их право выбирать, кого впустить в дом, а кого нет. И потому каждый, без дозволения переступивший эту веревку…

Крис скосил глаза и чуть ли не у самого своего уха увидел толстую витую веревку, по которой спокойно и деловито полз по своим неотложным надобностям ярко-оранжевый муравей.

— Короче говоря, босс, эта веревка все равно что порог их дома, — вполне опомнившийся Мерридью, разглядывая клиента сверху, изо всех сил пытался ухмыляться.

— И что прикажете делать? — не раздраженно спросил Крис,адясь.

— Ну, не знаю. Я бы покричал, представился, что ли…

— Так покричите, Остин! Представьте меня…

— Можно. — Мерридью развернулся к воротам, сложил ладони рупором и принялся выкрикивать нечто почти земное, лингвоподобное и теоретически разбираемое, но практически непонятное вовсе.

Пение умолкло. Там, за тыном, в слова бичейро вслушивались, и очень внимательно. А чуть погодя — откликнулись.

— О! — Мерридью поднял палец. — Они говорят, что они вас не знают.

— Ну и?

— Предлагают зайти мне. — Ости-Везунчик скорчил забавную рожицу, долженствующую означать крайнее смущение. — Только вы уж, босс, не обижайтесь. Мне-то туда и не хочется, разве что вы прикажете…

— А вас они знают?

— Тутошние нет. А вообще доводилось… Я ж вам говорил, — невнятно пояснил проводник.

Крис подумал, встал, отряхнулся от пыли. Поморщился. Оказывается, в падении изрядко пострадала лодыжка.

— Хорошо. Вы знаете, что им сказать? Бичейро пожал плечами и залихватски сдвинул набок мятую коимбру.

— А чего? Объясню, кто вы такой, и пускай решают.

Крис махнул рукой.

— Идите.

Он смотрел вслед осторожно идущему к воротам проводнику и молился, чтобы у того получилось. Остин нравился ему, и просто по-человечески, и оттого, что многое в его судьбе напоминало Крису о собственных злосчастьях последних месяцев. Разве что контрактника угораздило напороться не на сучку Нюнечку, а на сволочь-мастера. Однако же парень не потерял себя, не ушел в опущенные поселковые бомжуки; выбрал себе вольную долю бичейро, бродит по планете, ищет удачи, а кто ищет, тот всегда найдет. И, может быть, Крис даже сумеет ему кой-чем помочь. У парня несомненный талант к языкам, а в миссии, сколько помнится, нужен нормальный толмач.

Бесцельно похаживая вдоль веревки, Кристофер Руби от нечего делать рассматривал окрестности. Мельницу сожгли, безусловно, в соответствии с планом. Поле так и останется несжатым. А богатая здесь земля, ишь какие колосья; не зря Остин вздыхал, озираясь по сторонам. Скоро все это перероют, сровняют насыпь, потянут по ней колею…

И вдруг подумалось: ведь когда-то тут был сплошной густой лес. Сколько же труда ушло на расчистку, корчевку, какое-никакое обустройство этого хоть и не райского, но довольно-таки уютного уголка! И сколько поколений лежит на вон том кладбище, что топорщит надгробья на косогоре! Двести лет. Даже двести пятьдесят. Во всяком случае, еще до Первого Кризиса, так что приоритетные права на планету Валькирия, строго говоря, принадлежат им, унсам. Первопоселенцам. А мы еще удивляемся, почему они отказываются уходить, с внезапной ясностью понял Крис.

— Эй, босс! — Мерридью, наполовину высунувшись из ворот, ожесточенно размахивал коимброй. — Ходите сюда! Дед Тарас с вами говорить хочет!

Двадцать шагов за веревку дались нелегко. Крис знал, что стрелять не должны, но голова сама собой уходила в плечи, ощущая липко-невесомый взгляд свинцового комочка, притаившегося в ружейном стволе где-то там, за бревенчатым тыном.

Просочившись в приоткрытые створки, он остановился.

Прямо напротив ворот, спиной к кривоватой, сложенной из кремезных кругляшей хоромине, сидел на длинной лавке старик, некогда могучий, но сейчас высохший настолько, что серовато-желтая кожа на лице-черепе шелушилась мелкими чешуйками. Длинные седые усы, хоть и тщательно вычесанные, казались облезлыми и нечистыми.

Справа и слева от старца стояли двое не столь старых, но таких же изможденных унсов, облаченных в давно не глаженные сюртуки, а несколько поодаль теснились женщины. Много. Не сто и не восемьдесят. Но все равно — немало. Кажется, за их спинами прятались дети. А вот мужчин, кроме трех стариков, во дворе не было. Совсем.

Старец смотрел на Криса в упор, словно чего-то ожидая.

Он был совсем не похож на свое стерео, виденное Крисом в реестре миссии, но тем не менее это, разумеется, был гражданин Мамалыга Тарас Орестович, вуйк семейства Мамалыг, один из самых уважаемых старейшин поселенцев-1, а в последние годы — глава выборного самоуправления.

Молчание нарушил не Крис.

Одна из женщин, грузная, с нездорово отекшим лицом, выйдя вперед, с поклоном поднесла гостю глиняное блюдечко, на котором, рядом с куском хлебной корки величиной с фалангу мизинца, стояла рюмка-наперсток.

В рюмке была вода.

— Аз деревенька обули, — певуче сказала женщина. Крис растерянно принял угощение, успев заметить, как непроизвольно дернулся кадык у одного из старейшин и как сверкнули глазенки, выглянувшие на мгновение из-за широкой женской юбки, и шепотом спросил у Мерридью:

— Что она сказала?

— Здоровеньки булы, — повторил тот и, заметив недоумение босса, пояснил: — Ну, здороваются, значит.

Кристофер Руби решительно сунул в рот каменно-твердый комочек, запил затхлой капелькой с донышка рюмки и сказал:

— Вот я съел ваш хлеб и выпил вашу воду. Мы будем теперь друзьями. Мы все будем друзьями. — Но даже для него самого это прозвучало глупо, бессмысленно. — Мы будем друзьями, — повторил он и обжег Мерридыо взглядом: переводи же!

Мерридью на секунду замялся, но перевел. Старый вождь что-то скорбно ответил, и Мерридью сказал:

— Он этого и хочет — быть друзьями. Он ведь так стар. Поглядите на него, и вы поймете, почему он желает этого. Он очень стар и хочет жить в мире и лечь в землю. В свою землю. Рядом с отцом, дедом, прадедом. Вот и все. Он говорит, что его род… — бичейро запнулся, — последние из его рода не хотят воевать с дикарями. Мамалыги хотят только жить в мире на своей земле.

— Да… — пробормотал Крис, чувствуя напряженное внимание слушающих. — Я понимаю… Скажите ему, Остин, что я облечен всеми полномочиями для переговоров… В том числе и по поводу компенсаций…

Стараясь не встречаться взглядом со старейшинами, он разглядывал стену за спиной вуйка. Почему-то вспомнился куренек на Конхобаре. Отец возился с ним каждое лето, да так и не довел до ума — умер. На деревянных шипах, учил папа, сырой тес хорошо держится, но не вздумай, сына, прибивать его гвоздями, тут же пойдет щелиться…

— Скажите ему, — собравшись с духом, начал Крис. — Все, что случилось, очень плохо и для него, и для его родственников, и для всех остальных. Он сам видит, к чему привело нежелание поселенцев подчиниться распоряжению центральных властей. Тот факт, что Федерации какое-то время не существовало, не освобождает поселенцев от прав гражданства. Закон есть закон, он один для всех, и его устанавливает не глава миссии, а Земля. Все мы должны подчиняться закону, и он с родственниками тоже.

Крис понимал, что говорит не то, не так и не тем людям. Ему хотелось сейчас быть сердечным, показать, что он, насколько возможно, разделяет их чувства и уважает их скорбь. Но сознавал он и то, что любое участливое слово прозвучит фальшиво. Хотя бы потому, что никто из его предков не лежит на здешнем погосте.

Значит, нужно говорить просто правду, голую, подлую, гнусную правду. Есть четкое обозначенные сроки строительства железной дороги, есть утвержденный правительством Федерации план. Остаться здесь им никто не позволит. Сардар Ситту Тиинка прав: чем скорее они это усвоят, тем лучше. Для всех.

— Остин, вы все перевели?

— Говорите, босс. Он понимает, — хмуро отозвался бичейро.

Очень хорошо. Непонятная дерзость переводчика не рассердила, а почему-то подстегнула Криса.

— Тарас Орестович! — сказал он, поймав взгляд старика. — Это неизбежно. Пусть ваши сложат оружие, выйдут из крепости и рассядутся по телегам. Мы отвезем вас в Дгахойемаро, к родичам. Там хорошие лекари и горячая пища. Никто не причинит вам никакого зла,. я ручаюсь за это, а компенсация, поверьте, очень солидная, и планету для поселения власти подберут, учитывая ваши пожелания. Возможно даже, — сейчас он сам верил в это, — удастся оставить вас здесь, на Валькирии. Разумеется, в другом месте. — Крис провел ладонью по лицу и добавил то, чего, может быть, не следовало говорить. Но врать сейчас он не хотел и не мог. — Но если выяснится, что кто-то из вашей семьи принимал участие в набегах на станции и рудники, такие будут арестованы и отданы под суд, как это предусмотрено законом.

Мерридью поморщился. Ему явно не понравились последние слова Криса, и он предостерегающе взглянул на босса. Но Кристоферу Руби было не до опасений уаттского бичейро. Он описал главе поселенцев ситуацию так, как сам ее понимал, исходя из норм действующего законодательства, и притом человеку, не имеющему выбора. Это, по крайней мере, честно, а сделать больше было не в его силах…

Старик пожевал беззубыми деснами и неожиданно сильным голосом произнес:

— Суму ему…

— Он опечален, — перетолмачил Мерридью.

— Я тоже, — искренне сказал Крис.

— Если бы дело было только в том, чтобы покинуть родные места, — продолжал переводить бичейро, — то и это было бы трудно. Ведь у них нет никаких припасов, никакой одежды, кроме лохмотьев, у них нет и оолов. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой далекий путь, когда на них только лохмотья? Старик говорит, что дети замерзнут в вакууме безвоздушного пространства.

Крис пожал плечами. Вуйк явно не выжил из ума. Но столь же явно не желает ценить доброго отношения. Придуривается, тянет время, как… как злостный неплательщик, пойманный судебным исполнителем.

— Я же говорю, — в его голосе впервые мелькнуло раздражение, — им предоставят компенсацию. Откроют коллективный счет в Федеральном банке.

— И что ждет их на новых местах? — добавил Мерридью.

Ему было сейчас очень трудно. Каждое слово старика почему-то обжигало, бередило в Остине нечто родное, словно бы таившееся доселе на генетическом уровне. Переводя, он как наяву видел широкую, ревущую и стонущую реку, слышал завывания сердитого ветра, гнущего до земли высокие, странно вытянутые деревья и вздымающего высоченные волны. В нем проснулось вдруг неприятно щемящее ощущение родства с этой живой мумией, будто его фамилия была вовсе не Мерридью, а какое-нибудь варварское созвучие вроде Мамалыга, Перебийнос или Галайда.

— На новых местах, — продолжал он, — голод и Лишайя уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось совсем немного, тех, кто способен продолжать род. Им хотелось бы, чтобы имя унсов не занес ветер времени…

— Я устал повторять, что никакой опасности нет, — сказал Кристофер Руби. — Говорю в последний раз: оставаться здесь нельзя. Это самый верный путь к гибели.

Тарас Мамалыга беспомощно поглядел на Криса. Перевел взгляд на Мерридью. Тот явно сочувствовал ему, но от толмача было мало толку. Как бы он ни старался, между вуйком Тарасом и строгим паном парубком оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Вуйк Тарас ощупью сделал попытку перейти ее, но почувствовал свое бессилие и обернулся к двум молодшим вуйкам. Они вполголоса поговорили меж собой, и глаза вуйка наполнились слезами. В его словах, обращенных к Мерридью, звучало глубокое и горестное недоумение.

— Мы должны умереть? Великий Отец хочет этого? — спросил он.

Театральная напыщенность его голоса уже начинала. бесить Руби. В конце концов, это не театр, а жизнь.

— Вы должны подчиниться закону. Только и всего. Решайте: да или нет?

— Обождите, босс, — громче, чем следовало бы, сказал бичейро. — Он не может решать один. Раньше мог. Теперь нет.

— Черта с два! У него доверенность от всех родственников; он правомочен представлять их интересы…

— Теперь нет, — настойчиво повторил Мерридью. — Он начал войну с равнинными людьми, он договорился о помощи с горцами, но помощь не пришла, а равнинные, оказывается, друзья главы миссии. Он больше не вправе быть вуйком. Поэтому он порвал свою бумагу. Решать должны все. Если род Мамалыг согласится с повелением Отца, все уйдут; если нет — все останутся; а если Отец хочет их смерти, они готовы умереть здесь…

Крис шумно выдохнул воздух.

— Стоп, — сказал он, скорее себе, нежели толмачу. — Не о чем говорить. Он хочет посоветоваться с родней? Пускай советуется. А мы уходим. Уходим, Остин, — с нажимом повторил он.

— Погодь, хлопче, — скрипнуло с лавки; с неимоверным усилием поднявшись на ноги, старец, поддерживаемый под локти двумя младшими вуйками, приблизился к гостю вплотную и неожиданно крепко ухватился за его плечо. — Отведи-ка дидуся до тыну. Дидусь тебе щось скаже…

Оказывается, Тарас Орестович не только понимал, но и недурно изъяснялся на вполне приличной лингве.

Морщась от затхлого старческого дыхания, Кристофер Руби подчинился. Увязавшийся было следом Остин был остановлен неожиданно властным взмахом иссохшей руки.

— Я вже старый, — сказал вуйк Тарас, когда никто уже не мог их слышать. — Никогда не казав я ничего, в чем не был бы уверен. Но мы вже мертви. И диточки наши мертви. Послухай, сынку, мерця, може, тебе сгодится.

Он натужно закашлялся, перевел дух.

— От скажи, хлопче, чего б старому. Тарасу не помереть от той Лышайци, як Чумаки померли, як Ищенки, як молодые Мамалыги, что в новых градцях жили? Та ж и добре жили, уже и с отаманом Сийтенкой подружились, дары йому свезли, а он — нам. И гарни, казалы, дары! Всем и чоботы булы, и ковдры з узорами, и сорочки, и еще много чего. — Старец сладко прижмурился, как худой облезлый кот на сметану. — Та старый Тарас на броде осклизнулся, оольна горячая напужалась, воз перевернула. Унес Лимпопо-струмок Сийтен-кины дарунки, ничего Мамалыгам не досталось. Из других родов поделиться хотели, молодым нашим принесли, а нам, старым, навищо? Аж от мисяць у неби на чверть не подрос, как прийшла до унсов Лышайця. Чуешь, хлопче? До Чумакив прийшла, до Ищенкив, до Коновальцив, до молодых Мамалыг… а нас обминула! С чего б так, сынку?

Крис слушал, мало что понимая, но то ли от тона вуйка, то ли от чего-то еще, пока неясного, его мало-помалу начинала пробирать жуть.

— А як обминула — аж тут жовниры отаманови! Ни скотину выпасти, ни хлебушко снять не дозволяют… И де ж тот Сийтенко таких нашел? Все — один в одного, с лиловыми харями, як после Лышайци. Разумей, сынку! Как таку сотню собрать, да быстро? Чи, может, покрасили их для смеху? Или давно знав отаман Сийтенко, что на унсив Лышайця впаде? — Он опять стал кашлять и кашлял долго и страшно, а у Криса под ложечкой вдруг проклюнулась холодная-прехолодная змейка и потянулась к сердцу.

— А еще до Лышайци так было. Заночевал у нас дгаа-побратим, он и поведал. Угощал, говорит, Сийтенко усю Дгахойемару лепешками особыми да взваром смачнющим. Плямами шли потом побратимы, и женки их, и детки, два дня трясло их усих, а на третий трясти перестало, и плямы ушли, и не помер никто. От и разумей, хлопче. И головному гетьману пану пидполковнику передай. Може, и сдурел Тарас на старости лет, що таки думы думает, а може, и ни. А только земляне мы, и ты, и я. Мешаем мы им.

Старец вдруг засмеялся — страшненько засмеялся, и Криса затрясло.

— Ни, не мы, сынку. Нас нема уже. Вы мешаете. Ваша черга.

Он помолчал и раздельно произнес на чистейшей лингве:

— Ваша очередь!

Оттолкнув Криса, вуйк Тарас на удивление твердо, лишь чуть пошатываясь, проковылял к лавке. Один из младших старейшин почтительно подал ему пистолю. Мамалыга с видом знатока оглядел зброю, уставил дуло в небо, глубоко вздохнул…

И грохнуло.

То, что произошло потом, случилось так внезапно, что ни Мерридью, многократно рассказывавший об увиденном в Уатте, ни Кристофер Руби в официальном рапорте, впрочем, оставшемся под сукном, не сумели вспомнить точную последовательность событий. Оба, не сговариваясь, ограничились краткой констатацией: начался бой.

Но это не было боем.

Просто прямо из-под земли неожиданно, словно медведи из берлог, перед синайским заслоном взметнулись люди. Видимо, кротовьи ходы были прорыты заранее. Еще не стихло эхо выстрела, как они бросились вперед с почти неправдоподобной, невероятной для источенных голодом полутеней ловкостью и быстротой сытых, отлично отоспавшихся мвинья. А из ворот уже бежали женщины и дети, которым мужчины расчищали дорогу.

Ни у кого из них не было «брайдеров», но тяжеленные рушные картечницы все равно были бы сейчас бесполезны, зато не меньше десятка унсов, бегущих впереди, имели грубо сработанные пистоли и самопалы, и разрозненные выстрелы в две секунды разметали первую линию захваченного врасплох кордона. Растерянных сипаев рубили и кололи бегущие вслед за передовыми, вооруженные кто саблями-корабелями, а кто и домашней утварью, способной хоть немножечко убивать, — серпами, топорами, ножами.

Спаситель Криса, быстрый Атту Куа был убит наповал сразу. Он попытался дать очередь, но автомат вышел из строя в самый неподходящий момент, а онбаши, получив выстрел из пистоли в упор, отлетел на три шага в сторону и остался лежать на краснеющей вытоптанной земле.

Карабин Ккугу Юмо оказался куда надежнее. Первым же выстрелом сотник убил мохнорылого, затем был отброшен прочь, перекатился кошкой и продолжал вести стрельбу лежа.

Прорвав заслон, унсы бросились через поле.

Мужчины и женщины несли на руках маленьких детей и стариков, слишком слабых, чтобы бежать. Никем не ведомые, они — инстинктивно или по уговору — стремились к такому близкому лесу, надеясь, что хоть кому-то посчастливится уйти от погони, запутав следы меж деревьями.

Они зря надеялись. Замешательство вышколенных сипаев было недолгим. Унсы не успели и на десяток шагов углубиться в высокую, перезревающую пашаницу, а с трех сторон уже отрывисто залаяли карабины.

На лицах сипаев не было злобы. Напротив, они глубоко сожалели, что Дряхлые нарушили приказ изицве, тем самым вынудив их открыть огонь. Они действовали слаженно и четко, точно на стрельбище с глиняными мишенями, хотя от раскалившихся карабинных стволов их сведенные судорогой, руки покрывались волдырями.

Будь у них больше исправных автоматов, все было бы кончено в две-три минуты, но примитивные гладкостволки необходимо было перезаряжать, и унсы, казалось, имели шанс.

Сипаи стреляли во всех подряд — в старых мужчин и в молодых мужчин, в бегущих женщин и в раненых женщин, с воплями ползающих меж изломанных колосьев. Ничего не видя и не слыша, они преследовали мохнорылых, останавливаясь только для того, чтобы перезарядить карабин или разрядить его в уже упавших, но еще выказывавших признаки жизни нарушителей приказа.

Кое-кому из унсов, бежавших впереди, удалось достичь опушки леса, и они, упав лицом в ручей, жадно хлебали воду. А затем попытались задержать сипаев редкими выстрелами, пока другие, кому повезло прорваться, скатывались с откоса.

Из почти сотни до русла ручья добралось не более сорока.

«Это была бойня», — говорил через три дня Мерридью, кружку за кружкой хлебая нелегальный самогон в «Баядерке», и плакал.

Это действительно была бойня.

Возле самой реки сипаи догнали старика, несущего на плечах девчушку лет пяти. Одним ударом ттая Ккугу Юмо убил вуйка, а сипай, бежавший за ним по пятам, коротким тычком ствола забил и ребенка. Чуть дальше двое мохнорылых с саблями, встав спина к спине, пытались хоть немного задержать погоню и дать возможность спастись тем, кто успел уйти в лес. Сипаи, казалось, пронеслись мимо, но один из унсов упал; другой, весь в крови, каким-то чудом еще держась на ногах, размахивал корабелей.

Ккугу Юмо в упор застрелил его.

Уже почти на опушке сипаи нагнали группку из шести женщин и двух мальчиков; прижимаясь друг к другу, они лежали в траве, не в силах бежать дальше. Одна из женщин прижимала к себе мертвого младенца. Огонь не стихал, пока все шесть женщин и один из мальцов не застыли в кровавой луже.

Другому удалось уползти в кусты.

Крис и Остин, бессмысленно бежавшие по следу кровавой волны, нашли его шагах в десяти от убитых, маленький унс забился под выпирающий корень дааб-ба. Крис вытащил его, перепуганного, похожего на изнуренного, по уши измазанного кровью гнома. Ккугу Юмо, приблизившись, покачал головой и отошел, не сказав ни слова…

Вряд ли кому-либо удалось укрыться в лесу. Погоня вернулась быстро и присоединилась к тем, кто поливал свинцом небольшой овражек, в котором нашла укрытие часть беглецов. Около двух часов продолжалась непрерывная стрельба, пули взрывали грязь, вокруг оврага нарос целый вал липкой земли; время шло к вечеру, и сипаи подползали все ближе и ближе. Понемногу ответный огонь ослабевал и наконец совсем затих.

И тогда Ккугу Юмо издал гортанный клич.

Стрельба прекратилась.

Над бывшими угодьями рода Мамалыг, над ручьем, над неубранным пашаничным полем, над сожженной мельницей внезапно наступила тишина, какая-то небывалая, жуткая тишина.

Г'ог'ия спустилась с заоблачной высоты, низко пролетела над оврагом, словно присматриваясь, и опять взмыла в небо.

Время шло, солнце почти касалось земли, одно-единственное пушистое облачко пересекало его медно-красный диск.

Ккугу Юмо поднялся с травы, а за ним, не дожидаясь команды, стали по одному подниматься сипаи, и вот вся сотня нгандва осторожно и неторопливо двинулась к оврагу, крепко сжимая в руках карабины.

Но и тогда ничего не произошло.

Тесным кольцом обступили нгандва овраг, постояли так некоторое время в молчании, а затем кольцо распалось.

Сипаи повернули обратно.

Подошел Крис, опираясь на Мерридыо — на бегу он еще раз подвернул многострадальную лодыжку. Могучим дали дорогу, и они остановились на краю, глядя на трупы двадцати двух мужчин и женщин.

Смотрели долго.

Но вот зашло солнце, с востока налетел и быстро окреп прохладный ветерок. Наступили тихие, бархатные сумерки.

— Переведите ему, Остин, — тихо сказал Кристофер Руби. — Большой Могучий будет знать все, что произошло здесь. — Горло перехватило, и он всхрипнул. — Войсками Сияющей Нгандвани убиты мирные колонисты. Унсы, земляне и граждане Галактической Федерации. Это очень плохо.

Мерридью произнес несколько протяжных фраз. Ккугу Юмо, кивнув, откликнулся целой серией мелодичных звуков.

— Он полностью согласен с вами, босс. Он говорит, что сердце его стонет от горя. — Глаза бичейро округлились. — Это пятый мужской тон, тон скорби и чести… Он говорит правду, босс.

— Плевать. Переводите дальше. — Крис слышал себя словно со стороны и мог лишь поражаться спокойствию своего голоса. — Данное преступление подпадает под действие… — мерный шелест юридических формулировок напоминал шорох осыпающейся глины… — статьи тридцать первой Особого полевого уголовного кодекса для Внешних Миров…

Мерридью запнулся.

— Я не могу перевести. В их языке нет этих слов.

— Переводите как можете, Остин… Нет. Скажите так: через две недели сардар Ситту Тиинка будет гнить в позорной яме. А этой скотине лично я обещаю не простой, а зазубренный кол в жопу. Надеюсь, эти слова в их долбаном языке имеются? С большими, оч-чень большими зазубринами!

— Это страшное оскорбление, босс, — чуть виновато сказал Мерридью. — Не знаю, как вас, а меня на Пампасье ждет девушка…

— Хорошо, — рявкнул Крис. — Скажите как, и я произнесу сам!

Бичейро ощерился.

— Да ладно, босс, чего уж там. Сами с усами… Он защелкал по-птичьи, не отводя глаз от медленно сереющего лица Ккугу Юмо. Сотник слушал и каменел.

Затем кратко щелкнул в ответ.

— Он спрашивает, хотите ли вы еще что-то сказать.

— Да, хочу! — Криса несло. — Скажите ему, что сидеть на колу долго и больно. У него будет время вспомнить убитых детей.

Выслушав следопыта, Ккугу Юмо медленно кивнул.

— Изицве Ситту Тиинка, — сизые губы его едва шевелились, но голос был отчетлив, — тту утьюнгу аали дгавинья. Импунгу Ккугу Юмо в'аали айта тарьярра ут'ту. Ккугу Юмо мг'гао рэстаито. Пунгу сипай-ти ат ту тьюнгу. Йе изицве Ситту Тиинка вэйто тампи, йейа им-пунгу Ккугу Юмо айахо оайо. Ккугу Юмо мг-мг-уттуа йарри'аа!

— Что он говорит, Остин?

Мерридью недоуменно пожал плечами.

— Он говорит, что сардар Ситту Тиинка не приказывал стрелять в Дряхлых. Сардар приказывал уважать их. Индуна Ккугу Юмо нарушил приказ и понесет наказание. Но смерть на колу — позорна, и он не будет сидеть на колу. Сотня сипаев засвидетельствует перед Подпирающим Высь, что сардар Ситту Тиинка чист, а детоубийца Ккугу Юмо наказан.

— Что он хо… — начал Крис.

И понял.

Обнажив ттай, сотник Ккугу Юмо на миг приложил рукоять к губам, а затем спокойно, не торопясь, перерезал себе горло.

От уха до уха.

Улыбаясь…

— Кажется, босс, — сказал Остин Мерридью, — нам уже нет резона заезжать в Дгахойемаро.

Тропы войны. День предопределения.

Карлика дгаго Дмитрий видел впервые. Щуплый, худенький, с телом двенадцатилетнего подростка, щетинистым лицом зрелого мужчины, завоевавшего право на косые ритуальные рубцы, и глубоко посаженными, тусклыми и одновременно пронзительными глазами дряхлого старца, пигмей возник в лагере средь бела дня, словно сгустившись из влажного воздуха. Ему не преградили путь ни нюхачи М'куто-Следопыта, неустанно кружащие на дальних подступах к биваку, ни часовые, парами обходящие стан по периметру, и пока карлик не пожелал того сам, его, даже проходя в двух шагах, не видел никто, а потом, когда он открылся взорам и, покрыв пышно вьющиеся волосы узкими ладошками, уселся в позе молящего перед хижиной дга-ангуби, никто не был удивлен.

Дгаго, маленьким людям, такое умение дано свыше. Впрочем, сами они предпочитают называть себя дга-гусси — перволюдьми.

Ибо ни для кого не секрет, что прежде сотворения дгаа, которые есть люди истинные, Тха-Онгуа создал именно их, полагая сделать своими любимчиками и владыками сельвы. Смешал Творец грязь из-под ногтей своих с прахом земным, смочил благовонной слюной и, слепив Укку, до-человека, бросил его в котел — доспевать. И бродило в котле, и бурлило в котле, и уже созрела в Укке душа МгГм, принадлежащая телу, и стала понемногу созревать душа АнгНм, пресущая вне времени. Разве могла стерпеть такое Ваарг-Таанга, Владычица Лжи, завистливая, как все лишенные иолда, не способные иметь детей? Нет, не могла. Пожелала она заполучить созданное Творцом, и в День Благодарения воззвала к нему по праву сестры, но не смирилась, получив отказ, а выжидала удобного времени, чтобы отомстить. И дождалась. Однажды, охотясь на облачных оолов, ощутил Тха-Онгуа усталость и пожелал отдохнуть, не возвращаясь в свою хижину, к любимой, но докучливой Миинь-Маань. Где же и отдохнуть брату, как не у заботливой сестры? Радостно встретила Ваарг-Таанга Творца, самолично омыла ноги его, накормила досыта, напоила допьяна, постелила душистейшую из циновок и ни на миг не отходила от спящего, навевая опахалом сладкие сны. И, пробудившись, спросил сестру не предвидящий коварства Тха-Онгуа: чего бы хотелось ей в дар за такое гостеприимство, кроме Укки, которого он не отдаст? Отвечала Темноликая: ни к чему мне твой до-человек, раздумала я, а что попросить, придумаю потом. А сейчас хочу к тебе в гости сходить, давно не видела дорогую мою свояченицу, прекрасную Миинь-Маань. Сказав так, собрала подарки, увязалась за братом и, с почетом встреченная, ничем не выказала сперва злого умысла. Пока однажды, улучив миг, когда увлеклась Прекраснокудрая Дочь Зари сбором целебных ягод на ночной Выси, не приподняла крышку котла. А приподняв, плюнула…

С тех пор рождаются изредка в поселках дгаа маленькие люди, всегда — мальчики и никогда — девочки. Ничем не отличны они от высокорослых собратьев, кроме одного: уже к пятой весне обильно отрастает пушок у них на щеках, а к десятой на висках пробивается первая седина, и мало кому из дгаго удается увидеть шестое после десятого лето. Крохотные ростом, проворны они и ловки, хотя из всех видов охотничьего оружия способны овладеть лишь камглу, духовой трубкой, и легоньким копьецом шъюшъя, а на тропе войны бессильны без мглали, калебаски с ядом для наконечников. А способны ли они производить потомство, о том никому не ведомо, ибо ни одна девушка дгаа не согласится прилечь с дгаго — плодом проклятия, взять же свое вопреки воле избранницы — неслыханное дело для мужчины дгаа.

Говорят, правда, сказители, что в давние-давние дни, когда горы были равниной, равнина — горами, а предгорий не было вовсе, полюбили друг друга храбрый охотник Т-Тримпу, молодой дгагусси, и Ктламифи, прекрасная дочь вождя. Тайно встречались они, опасаясь отцовского гнева, но не стал препятствовать мудрый родитель любимой дочери, пожелавшей принять брачный венок от маленького человека, ибо узелки судеб вяжет своими локонами Миинь-Маань и не дело смертного возражать ее прихоти…

Шумно отпраздновали веселую свадьбу родовичи и весело плясали вокруг хижины под грохочущий барабан, мешая завистливым духам полуночи слышать страстные стоны влюбленных. А на рассвете молодой муж вышел к уставшей от плясок родне, неся на негнущихся тонких руках истерзанное тело любимой супруги, и ни единого черного волоса не было на его голове. Уложил бесценную ношу свою у свадебного кострища мгру Т-Тримпу, бережно поправил разметавшиеся по траве волосы Ктламифи — и на глазах у всех оцарапал себя ножом, смазанным липким имели, ядом, от которого умирают в ничем не облегчаемых мучениях. Но прежде чем сделать это, обратился к родовичам несчастный дгаго и не умолкал долго.

Тогда-то и узнали люди дгаа не часть правды, а всю ее, до конца.

Бурлит и бушует в крохотных телах, обреченных жить мало, мьюфи, рассчитанная на полный людской срок, гниет и перегорает в ятрах маленьких людей священная влага, отравляя карличью кровь. И стоит лишь ощутить им запах женщины, возбужденной желанными ласками, как, забыв обо всем, теряют плоды проклятия — разум. Ничего не скрыл злосчастный Т-Тримпу от потрясенных людей дгаа. Сперва ликовала нежная Ктламифи, снова и снова требуя от супруга доставить высшую радость, потом — умиротворенно просила переждать до утра, затем — сердито возвысила голос, тщась оттолкнуть ненасытного дгаго. Но, хоть и все понимая, не мог остановить себя Т-Тримпу; неведомой злой силой налились хилые руки карлика, и не сумела молодая жена, уже теряющая ум от дикой боли, совладать со стократ обезумевшим мгру. А за тонкой стенкою хижины рокотали праздничные тамтамы, и как ни звал, как ни молил родню о помощи рыдающий от жалости и скорби карлик, никто из буйно плясавших вокруг костра так и не расслышал ни его отчаянного зова, ни последнего, предсмертного крика Ктламифи.

Вот почему в день, когда появляется на щеках дгаг-гусси первый пушок, уходит маленький человек из поселка дгаа. Полноправным отпрыском рода остается он, сохраняет долю в охотничьей добыче, место в воинском кругу и голос на общем совете, но живет вдали от селения, являясь на люди лишь изредка, когда совсем уж невмоготу терпеть груз одиночества. Бывает, что находят дгаго друг дружку и бродят по сельве неразлучными парами, а то и тройками. Тогда гораздо чаще приходят они навестить матерей и равнодушно глядят сквозь проходящих мимо полногрудых дев, а вечером, прихлебывая в мьюнд'донге горькое пиво, рассказывают гогочущим охотникам, каковы на вид и вкус женщины из поселков, не населенных людьми дгаа…

— Я — Жагурайра, — тонко и хрипло произнес карлик, плотно закрыв глаза, не имеющие права осквернять своим взором лик дгаангуаби. — Мною прожито десять весен, и я пришел к тебе из Кхарьяйри…

Он говорил отчетливо и разумно и ни разу не сбился, отвечая на вопросы собравшихся в большой хижине воинов.

Кхарьяйри устало терпеть, нараспев рассказывал Жагурайра. Пока в поселке стоял отряд чужаков с громкими палками, было не так плохо, как ожидалось поначалу. Чужаки вели себя надменно, но мирно, людей дгаа не обижали, держались в стороне. Лишь однажды некто из них отнял у Кирву, работящего и зажиточного хозяина, откормленную свинью, ничего не подарив взамен, но упрямый Кирву пожаловался главному чужаку, тому, который ныне обитает в Дгахойемаро, и Ситту Тиинка не отказался выслушать жалобу, после чего сами же чужаки повесили свинокрада на высоком бумиане и не снимали до тех пор, пока тело не оборвалось само.

Но пять полнолуний назад чужаки покинули Кхарьяйри. Говорят, они ушли воевать с мохнорылыми двинньг'г'я, но правда ли это, он, Жагурайра, не может сказать. Так или иначе, чужаки ушли, провожаемые без слез, но и без обид. Теперь в поселке стоят воины Проклятого. Дгаго отчетливо скрипнул крупными, бурыми от травяной жвачки зубами. Они называют Проклятого Т'Ктали, Избранным, а себя — дгеббе, Презирающими Запреты. У них мало громких палок, зато их гораздо больше, чем было чужаков. И хотя почти все они — самые настоящие дгаа, от этого жителям Кхарьяйри не легче. Дгеббе ведут себя так, словно не только их Проклятый вождь, но и сами они обречены после смерти бродить по ночам в свите Ваарг-Таанги. Они отнимают припасы, хранящиеся в кладовушах. Они опалили почтенные бороды трем седовласым мвамби, пытавшимся их пристыдить, а когда смелый Кирву, вновь утратив любимую свинью, опять отправился в Дгахойемаро, его задержали и били древками копий, так что он вторую луну не встает на ноги, а знахарь сказал, что уже и не встанет…

Увлекшись рассказом, дгаго приоткрыл глаза и тотчас зажмурился вновь, плотнее прежнего.

Да, многие в поселке думают, что дгеббе — не люди, а оборотни. Если великий дгаангуаби снизойдет услышать мнение Жагурайры, то Жагурайре доводилось видеть на болоте оборотней, и ему кажется, что это не так. Ведь оборотни не нападают на людей, когда сыты, а копейщики, жгущие старцам белые бороды, преступают все запреты. Они бесчестят вдов, а третьего дня посягнули и на девственницу; они — невиданное дело! — пристают к молоденьким юношам; они отняли у жителей все оружие, кроме ножей; копья на время дают тем, кого выпускают на охоту, а выпускают только семейных, и потом отбирают лучшее мясо, оставляя добытчику кости и потроха. Квиквуйю, главный старейшина,. сидит в глубокой яме, дгеббе грозят отпилить ему голову каменным ножом, если кто-то посмеет проявить недовольство. А над проклятиями жреца они смеются, говоря: Великий Дъямбъ'я г'гe Нхузи, потомок Красного Ветра, поломал старую жизнь, объединив кланы, а наш Т'Ктали, родной племянник великого и тоже потомок Красного Ветра, вымел обломки, сняв с нас все табу, даже дгеббузи.

— Юноши Кхарьяйри без вины виновны перед тобой, великий дгаангуаби. Когда твои воины принесли нам стрелу-войну, наши старцы приняли посланцев с честью, но запретили молодым идти к тебе…

H'xapo, сидящий по левую руку нгуаби, раздраженно фыркнул. Именно он носил в Кхарьяйри стрелу-войну и вернулся с туго набитым лакомствами животом, но без единого воина.

— Будь великодушен! — Карлик протянул к Дмитрию сложенные домиком ладони и резко распахнул их, словно выпуская на волю пойманную птицу. — Я и мои рослые друзья просим тебя: приди!

Жагурайра припал к циновке в ожидании ответа.

— Иди, поешь, — приказал Дмитрий. — Мы будем думать.

Думать, в сущности, было не о чем. Этого карлика послала сама Судьба, и не явись он сейчас, его пришлось бы выдумать.

Потому что дела идут скверно. Вождь людей нгандва, как выяснилось, очень умен. Он ведет себя так, что даже мвамби горных поселков один за другим перестают посылать Дмитрию воинов, а люди Межземья уже откровенно враждебны. Разведчики М'куто не раз уже видели на тропах, ведущих к мирным селениям, скрещенные копья — знак отказа в дружбе.

Уже второй месяц бродит отряд по сельве, перехватывая караваны чужаков, но разрушитель Дгахойемаро осторожен. Он не стал посылать воинов в глухомань, на верный убой, а просто втрое повысил оплату ттао'кти, и теперь они ведут обозы столь потаенными тропами, что даже опытному охотнику дгаа не под силу вынюхать их, если он не уроженец Межземья.

Запасы подходят к концу. Зверье, напуганное многолюдьем, ушло прочь, и скоро, пожалуй, придется уменьшать суточный паек. Юные двали тоскуют, пока еще сами не понимая отчего. Они боятся плетки сержанта, в оба уха слушают команды ефрейтора и боготворят Пришедшего-со-Звездой, но глаза их день ото дня тускнеют все больше. Да и проверенным, опытным урюкам не по себе. Люди устали от безделья и ночлегов в лесных укрывищах. Еще две-три луны бесцельного кружения по лесным тропам, и они начнут размышлять: а не отвернулась ли от Пришедшего-со-Звездой удача?

Нужна битва. Нужна победа. Нужна база.

Значит, Кхарьяйри?

Нгуаби не доводилось бывать там, но слышал он немало: бывалые люди частенько поминали это селение, очень большое и многолюдное, пожалуй, самое крупное из имаро, населенных потомками людей дгаа, не пожелавших признать власть Того-Кто-Принес-Покой и ушедших с высот в Межземье.

Даже в сытом, благополучном Тгумумбагши нет такого изобилия пищи и украшений. Ни один караван не проходит мимо Кхарьяйри, орлиным гнездом прилепившегося к вершине холма, царящего над скрещением лесных троп, ведущих через ничейные земли на полдень, в край мохнорылых двинньг'г'я, на закат — в поселки горных дгаа, на полночь — в безлесные холмы, населенные людьми нгандва. Туда забредают даже ттао'кти из речных пойм, лежащих во многих днях пути к восходу. Всем рады в Кхарьяйри, и немало добра оседает в кладовушах тамошних ктимару, держателей уютных путницких притулищ, особенно — поздней весной и ранней осенью, когда со всех концов сельвы стекается люд на веселые и обильные кхарьяйрийские торжища. Именно здесь, в красивых и прочных домах с каменными очагами, а не в плетеных хижинах, предпочитают жить многие мвамби дгаа'ру, кланов, разбросанных по лесистому плоскогорью…

Значит, Кхарьяйри!

— Да! — откликается H'xapo.

Сержант умеет понимать нгуаби без слов. Ведь это он вместе с будущим ефрейтором Мгамбой некогда нашел и на плечах принес в Дгахойемаро светлокожего пришельца, медленно умиравшего среди хохочущей сельвы.

— Да, нгуаби! — подтверждают Мгамба, люто свирепый в бою, но снисходительный к сдающимся недругам, и М'куто-Следопыт, ходящий неслышно, почти как маленькие люди.

Это — друзья, способные понять все. Почти братья.

Остальные не так близки, но не менее надежны:

…и Дааланг, коренастый крепыш, одним из первых явившийся в стан дгаангуаби по зову стрелы-войны вместе с двумя сыновьями, племянником и старшим внуком; теперь все трое — в его импи, и потому он не трижды, как положено, а три раза по три обдумывает каждый шаг;

…и Гайлумба, стройный сухощавый охотник; на левой руке его не пять, а шесть пальцев — знак любимца Ваарг-Таанги; веря в ее милость, он отдает приказы, не размышляя, и доныне ни разу не ошибался;

…и Руу-Мкулу, мохнорылый дгаа, некогда звавшийся Миколою Шевчуком; его род вырезан равнинными людьми, и он живет ради мести;

…и красавчик А-Джунг, как обычно, светящийся беззаботной улыбкой, всеобщий любимец, он легко ставит на кон головы своих двали, но никогда не отсиживается за их спинами.

Нечего обсуждать. Все яснее прозрачной воды. Сытое городище не хотело войны, а когда война, не глядя на чьи-то желания, без зова переступила порог, ушлые Кхарьяйри попытались, перехитрив ее, откупиться покорностью. Не вышло. И теперь, тряся клочьями опаленных бород, их надменные мвамби зовут Пришедшего-со-Звездой на помощь, признавая себя не братьями, но сыновьями. А это значит, что длинная воля Дъямбъ'я г'ге Нхузи, покойного тестя, все-таки дотянулась до них, и отныне дгаангуаби, супруг дочери Того-Кто-Принес-Покой, не гость в Межземье, а хозяин. Довольно выпрашивать подачки у старейшин здешних дгаа'ру, пора отдавать четкие приказы и карать за неисполнение…

Вновь призвав дгагусси, дотошно выспрашивали. Объясняли, что требуется делать. Карлик кивал, светя остренькими клычками. Да, он все запомнил. Да, он пометит тропу, чтобы было удобнее идти, хотя дорога до Кхарьяйри не длинна, полтора дневных перехода, если дважды останавливаться на отдых. Да, он переговорит со своими рослыми друзьями, и через две ночи на третью, считая от сегодняшней, они откроют ворота; да, справиться со стражей его рослым друзьям вполне по силам. Да… да… да…

Потом Дмитрий сказал:

— За дело!

И время понеслось вскачь.

Сборы.

Ночь.

Смотр.

Ночь.

Сельва.

Едва заметные царапинки на коре бумианов. Отдаленный лай. Запах дыма. Кхарьяйри!

Как и сулил дгаго, добрались за полный дневной переход, успев отдохнуть на коротком привале, разбитом в трети пути от цели.

Бесшумно подобрались к воротам.

Залегли.

Все шло как по нотам. Ежедневная изматывающая муштра оправдала себя. Костяк, заботливо выпестованный Дмитрием, оброс мяском, мышцы налились силой; недавнее сборище храбрых, но плохо управляемых двали стало единым организмом, безотказно послушным воле вождя.

Все было бы хорошо, если бы не тонкоголосые оски-дгунья.

В обычное время охотник дгаа легко отгоняет эту звонкую нечисть, умащиваясь густым отваром ягод эгу, настоянных на приторно-сладких листьях молодого бумиана. Но в дни петушиного крика все иначе. Удушливый запах снадобья, ничуть не отпугивающий зверье, неизбежно привлекает внимание вражеских дозоров. А беспечный звон пирующей мошкары, напротив, лучшее из средств маскировки. Поэтому, готовясь выйти на тропу войны, терпеливый человек дгаа обильно натирает тело противно-липкой смесью ггуай, не отпугивающей, а привлекающей лесной гнус.

Наслаждаясь безнаказанностью, дгунья жгли и мучили.

Первые рои привязались к отряду еще на выходе из лагеря, и с каждым часом однообразно зудящее облако густело, а с наступлением тьмы мошкара обнаглела окончательно. От нее не было спасения. Люди с головой закутались в травяные накидки с капюшонами, но и это не помогало. Стоически терпя жгучие уколы живых игл, воины раздували ноздри и нетерпеливо поглядывали на командиров: ну что же вы? Приказывайте! Лучше поскорее в бой, чем лежать и ждать, заживо сгорая от укусов безмозглой мошкары…

Кудлатое фиолетовое облако задело луну. Стало темнее. А секунду спустя настороженная тишина лопнула.

Со звоном.

Сухими отрывистыми щелчками забили карабины, покатился частый автоматный треск, глухо ухнула ручная граната, почти сразу вслед ей рванула вторая. Неожиданная стрельба делалась все интенсивнее, вспыхнув где-то в центре Кхарьяйри, она стремительно перекатывалась к воротам, а спустя еще мгновение совсем рядом, почти над головами притаившихся воинов нгуаби застрекотал пулемет, методично полосуя селение оранжево-алыми бичами трассеров. Чуть приподняв голову, Дмитрий отчетливо увидел прерывистые вспышки ослепительно белого пламени, вспыхивающие на дозорной вышке…

Ворота не открывались, и не оставалось времени гадать, что к чему.

В поселке разгорался нешуточный бой, но нгуаби не мог поднимать в атаку людей до тех пор, пока там, наверху, не умолкая, била длинноствольная машинка, способная, вмиг развернувшись на трехногой турели, оплевать нападающих гибельным огнем. А между ней и людьми дгаа лежала только высокая, почти в два мужских роста изгородь из плотно переплетшего шипастые ветви кусачего кустарника.

— Сержант!

— Я! — Зрачки H'xapo вспыхивали и гасли в такт пулеметным очередям.

— Вперед!

— Хой, нгуаби!

Убийца Леопардов беззвучно сгинул во мраке. А спустя несколько безмерно длинных секунд в шум разгорающегося боя врезался истерически ликующий клич смерти.

— Ай-ий-я-ааааааа!

Вопль взмыл в темную Высь и распахнул ее настежь, выпустив из калитки, украшенной блестящими белыми звездами, стремительные черные тени, тихие и неудержимые, словно свита Ваарг-Таанги.

Одним гигантским прыжком, как деды и прадеды в страшные, давно минувшие ночи охотников за головами, урюки H'xapo перемахнули через высокую изгородь и за долю мгновения взлетели к дозорной будке.

Пулемет умолк.

Стронулись с места широкие створки.

И спокойный, ничуть не запыхавшийся сержант, на миг заступив путь дгаангуаби, первым ворвавшемуся в распахнутые ворота, сунул ему в руки неуклюжий ствол с тяжелым прикладом и круглым рубчатым диском.

— Держи, тхаонги!

Впереди, в смоляном провале улочки мельтешили частые огоньки выстрелов. Разбившись на тройки, люди дгаангуаби короткими перебежками двинулись им навстречу.

Послышались сдавленные восклицания, вскрики.

Из темноты вновь вынырнул Убийца Леопардов; рядом с ним — дгаго, по уши перемазанный липкой, кисло пахнущей жижей. Сейчас маленький человек выглядел не старым ребенком, а близнецом ратоборца H'xapo, уменьшенным вчетверо.

— В чем дело, дгаго? — Оторвав карлика от земли, Дмитрий встряхнул его, словно кутенка. — Почему вы не открыли ворота?.

— Мы не смогли… — маленький человек мотал головой, стряхивая кровь с бороды. — Мы собрались и пошли. Но нас заметили. У нас были только ножи и несколько копий, и мы попали под огненный ливень. Мои рослые друзья… они разбежались.

— Трусы! — презрительно бросил сержант.

— Нет! — На детской шейке вздулись жесткие мужские жилы. — Мои рослые друзья дрались храбро. Из сотни осталась половина!

— Сотня охотников не смогла захватить ворота? В глазах дгаго вскипели слезы.

— Нас заметили. Жагурайра учил своих ровесников ходить тихо. Но мои рослые друзья не дгагусси…

— Что?"

На несколько мгновений Дмитрий оглох и ослеп.

Ровесники? Карлик, проживший девять весен, пришел к нему от имени своих рослых ровесников Значит никто не ждет нгуаби в Кхарьяйри.

Значит…

…западня?

— Предатель! — Быстро соображающий H'xapo вскинул къяхх.

Дгаго оскалился, словно камышовый мйау.

— Нет! Жагурайра не предатель! Моим рослым друзьям надоело слушать, как отцы, говоря одно, делают другое. Слова, принесенные мною тебе, нгуаби, — это слова отцов. Но отцы не решились. Решились дети! — Клычки карлика блеснули сквозь тьму. — Убейте Жагурайру! Если мне не дано жить мужчиной, дайте счастье умереть по-мужски.

Убийца Леопардов опустил къяхх.

— Что делать, нгуаби?

— Атаковать! — Дмитрий встряхнул бьющегося в истерике дгаго, и клычки маленького человека клацнули. — Где дгеббе?

— Убейте меня, — прорыдал карлик. — Убейте!

— Потом. Если заслужишь. Где дгеббе?!

— У мьюнд'донгов. Их много. Очень много.

— Веди, — приказал Дмитрий.

Первые дгеббе, оказавшиеся на пути, стали жертвой собственной беспечности. Их было около трех десятков, они имели точный приказ: проверить, почему молчит пулемет, и они не считали нужным опасаться кучки рассеянных во тьме мятежников. Но идущие вслед им оказались осторожнее…

Преследуя беспорядочно отстреливающихся врагов, воины вырвались из череды улочек на круглую рыночную площадь. И откатились обратно во мглу, встреченные кинжальным огнем. Пулеметы и карабины ударили одновременно с трех сторон, выметая хорошо пристрелянное пространство.

Мьюнд'донги многолюдного Кхарьяйри возвышались на каменистых пригорках шагах в трехстах друг от друга, разделенные неглубоким, очень пологим овражком, по дну которого бежал ручей. Перед строениями, почти в самом центре площади, разгоняя ночь, полыхали два огромных костра.

За кострами и в овражке залегли дгеббе.

Атаковать в лоб было бессмысленно.

Дмитрий повел ладонью сверху вниз, повелевая подтягивающимся урюкам держаться подальше от края огненного круга.

Стрельба постепенно затихла.

С далеких гор потянуло пока еще слабым, нежно-прохладным ветерком. Завздыхала, заворочалась притаившаяся во мраке сельва.

— Мгамба! — позвал Дмитрий.

— Я! — откликнулась ночь.

— Бери своих парней. Задача — обойти противника с левого фланга. Цель — мьюнд'донг. Только будь осторожен, береги людей. Потом зайдешь им в тыл, в овражек, а мы отвлечем огонь на себя.

— Хой, — отозвался ефрейтор.

— Исполняй. А-Джунг, Гайлумба! Выдвигайтесь на малый мьюнд'донг с правого фланга, но держитесь в тени до сигнала.

— Хой, нгуаби.

— Исполняйте.

Дмитрий набрал полную грудь воздуха. Медленно выдохнул.

— Н'харо, жми!

Ждать пришлось недолго.

Кружащийся в теплом воздухе над площадью бумиановый лист еще не успел опуститься на пыльную землю, а на левом фланге уже вовсю разгоралась перестрелка: Убийца Леопардов вызывал огонь на себя. Загрохотало и справа: в дело вступили автоматчики Гайлумбы.

В овражке полыхнули взрывы гранат.

Дгеббе заметались под перекрестным огнем.

В свете уже никого не защищающих костров показались маленькие, пригибающиеся к земле фигурки, бегущие к большому мьюнд'донгу. Уйти было трудно — на отстающих, опрокидывая и наотмашь рубя къяххами, черными волнами накатывалась вопящая тьма…

Не более трети беглецов успели затвориться в мьюнд'донге.

— Прочь от двери! — крикнул Дмитрий.

Волна отхлынула и рассыпалась.

Вовремя!

Из узкой амбразуры плеснуло огнем и треском. Вспарывая утоптанную пыль, по земле пробежали свинцовые муравьи, и фонтанчики мелких камней, взметнувшись, осыпали залегших урюков.

А затем из чрева мьюнд'донга донесся рев.

Грохнуло.

Массивная дверь сорвалась с петель.

Не размышляя, H'xapo и Дмитрий рванулись к дымному входу, увлекая за собой остальных. Внутри странно затихшего мьюнд'донга при неверном свете выгоревших факелов заколыхалась беспорядочная, хрипло дышащая масса.

— Еще огня! — приказал Убийца Леопардов.

Послушно застучали кресала, выбивая искру на просмоленную паклю.

Вспыхнул факел, второй, третий…

Большой зал мьюнд'донга был по колено завален трупами. У порога — поменьше, ближе ко входу в малый — побольше, а в середине — целый клубок сцепившихся в предсмертных объятиях тел, иссеченных ттаями и къяххами.

— А-Джунг, — тихо сказал Мгамба. — А-Джунг… Отчаянный покоритель девичьих сердец, привалившись к огромному мертвецу-дгеббе, беззлобно и пусто глядел на запоздавших друзей. Ему, исполнившему приказ, нечего было стыдиться.

— Вперед!

В малом зале — снова мертвецы.

Полдесятка дгеббе в зеленоватых, потемневших от крови пижамках и — ничком — полуголый .воин с торчащей меж лопаток рукоятью ножа.

По знаку ефрейтора урюки вытащили короткий тесак, осторожно перевернули лежащего.

Совсем двали!

— Он первым прыгнул в мьюнд'донг, когда мы разобрали крышу, — донесся до Дмитрия голос Гайлумбы. — Он дрался, как тьяггра.

До сего дня мало кто удостаивался похвалы Шестипалого. Урюки, удивленно и уважительно переглянувшись, приподняли храбреца, усадили спиной к стене, поднесли к губам калебасу. По пушистой бородке потекли красные струйки. Юноша слабо застонал, силясь открыть глаза.

— Мне не удалось… Нгуаби… Барамба…

Цепляясь взглядом за Дмитрия, раненый попытался привстать.

Он, кажется, хотел сказать еще что-то, необычайно важное. Но уже не смог. Руки его мелко-мелко затряслись, дыхание прервалось, ноги проворно заскребли по циновкам, а потом черные глаза медленно выкатились из орбит, сделались нечеловечески огромными и остекленели.

Бимбири б'Окити-Пупа покинул Твердь.

Теперь он тоже был дгаабуламанци.

— Прочесать лес! — приказал Дмитрий. — Чтобы ни один…

— Уже, — откликнулся сержант.

Жаль А-Джунга. Очень жаль. Белозубый красавчик, наделенный легкой, не умеющей унывать душой, он вышел без единой царапины из пылающего ада Дгахойемаро, чтобы погибнуть в тесном углу чужого мьюнд'донга. Жаль и смелого Бимбири, сразившего пятерых взрослых мужчин и павшего не в честном поединке, а от подлого удара в спину. Жаль остальных.

Шестнадцать двали. Все отчаянные сорвиголовы.

И все полегли здесь.

Война есть война, а на войне смерть — бытовуха, это верно. Как верно и то, что первыми гибнут желторотые, плохо оперившиеся птенцы, а уцелевшие в первых боях, как правило, постигают науку выживать. За неимением иного, остается утешаться этим. Но как же тяжко смотреть в глаза мертвых салажат…

Запах смерти, сгущающийся под крышей мьюнд'донга, был невыносим.

А снаружи уже начинало розоветь на востоке небо, и мертвецы начинали коченеть, а раненые, превозмогая боль, сквозь стоны благодарили Творца за счастье вновь видеть утро. Те же, кому повезло уцелеть, выстраивались в длинную шеренгу.

Ждали слова нгуаби.

Дмитрий облизнул пересохшие губы.

— С победой, братья, — негромко сказал он, уравнивая величанием всех, вне зависимости от возраста и заслуг. — В этот великий день…

Он сделал паузу.

По древнему обычаю дгаа, Мграри, Речь Одоления, должна быть долгой, затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…

— Там, откуда я пришел, — дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, — живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его Гвардия…

Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.

— Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'дойга, он говорил со мной…

Воины слушали, боясь вздохнуть.

— …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!

Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.

— Отныне вы тоже — Гвардия. Вы — Г'арди Aм Too, Неусыпная Стража Сельвы. Я горжусь вами. А теперь — вольно. Отдыхайте!

Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.

Дмитрий обернулся.

Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища, кучка на глазах превращалась в толпу. Юные двали смотрели на урюков с откровенным восторгом. Мужчины постарше — выжидающе, исподлобья, хотя и без вражды. Сквозь волосяные сетки, укрывшие женские лица, сверляще звенело любопытство, и, прячась за юбками матерей, нет-нет, да и высовывали бритые головы голопузые мальцы.

Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.

Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.

Дмитрий невольно улыбнулся.

Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.

Пронзительная тишина смягчилась.

Но не очень.

Дгаангуаби до боли сжал зубы.

Мвамби Кхаръяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита кровь. Урюки в поселке, причем — зваными гостями. Разве докажешь Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже того — сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего терять…

Кхарьярра можно понять.

К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.

До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.

Они дрались. Они теряли друзей. А теперь им не рады. Что ж, если их не хотят видеть гостями, они будут вести себя, как господа.

По праву силы.

Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.

Смешки смолкли.

Люди из леса пришли и сломали то, что строилось ценой тяжкого труда и горьких унижений. А теперь они смотрят мвинъями и уже начинают ощупывать глазами стройных девушек.

По праву силы ?

Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых мужчин, тоже имеющих оружие…

Безмолвный и недобрый разговор.

Опасный.

Безысходный.

И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками, оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.

Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками, опоясанная трехцветным кушаком.

Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения после боя, но не трубкой камглу, с которой не расставался всю ночь, а самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять. Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать смех — но почему-то никто не смеется. Потому что вслед за Жагурайрой идут дети. Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови, перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов, только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев…

Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди. Много. Почти полсотни. Словно все дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую площадь Кхарьяйри.

— Убей меня, почтенный Квиквуйю, — говорит дгаго, опустившись на колени перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на обожженном лице. — Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.

— Убей меня, дед! — падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет десяти от роду. — Убей Квикву, который первым пошел за наставником Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов…

Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.

— Убей меня, отец… Убей меня, дядя… — звучат тонкие голоса.

Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.

Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.

Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда уже не стать взрослыми…

Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.

— Я убит. Ты ни при чем, отец… Я убит. На тебе нет вины, дядя…

Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове, пока охотники убивали щенят.

— Люди Кхарьяйри! — Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. — Мы хотели уберечь достаток, но что толку, если наши дети… наши дети…

Толпа гудит, сочувственно и невнятно. Зыбкое марево пыли и света пляшет над площадью. Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.

Живыми и мертвыми…

В районе Форт-Машки. Ткумху. 14 июля.

— И вы видели все это собственными глазами, князь?

— Видеть не видел. — Кирилл Мещерских смешал засаленную колоду и аккуратно отложил ее на край стола. — А верить верю. Потому как пребываю в сией глуши уже девятый… — он всхохотнул, — подумать только, а ведь и впрямь девятый!.. годок, и заметьте, безо всякого выезда в Козу. Тут, душа моя, поневоле начнешь присматриваться, прислушиваться… вот и наречие туземное изучить удосужился… а что ружьишки по живому человеку стрелять не желают, так это, если подумать, и правильно…

Ловко орудуя пилкой, Мещерских принялся вновь, уже в третий раз после побудки, полировать и без того идеально ухоженные ногти.

— Да-с, милостивый государь. Иной раз, бывало, поглядишь на себя в зеркало и диву даешься: да ты ли это, брат, или какой-нибудь, прости господи, нгандва? Хотя… — Оттопырив мизинец, князь так и этак полюбовался итогами работы, после чего приступил к обработке указательного. — Сказать по правде, грех жаловаться. Туземцы местные — народец смирный, подельчивый, ежели их не обижать, так и они к вам со всею душой… Наш-то брат, землянин, хоть и свой, а все равно — урка на урке сидит и уркой погоняет… э-э, Христофор Вонифатьич, дорогой вы мой человек, да что это с вами?

Крис, вздрогнув, открыл глаза.

— Простите, князь…

— Полноте, право, ничего страшного. — Холя любимого пальца доставляла Мещерских очевидное удовольствие. — Как по мне, так хоть и всю неделю лежак амортизируйте… — Тон его несколько изменился. — Да только, похоже, не выйдет. Закончилось ваше ожидание, милостивый государь. Покуда вы до ветру ходили, мне тут сорока на хвосте принесла: человечек в село приходил, от Ваяки. На подходе бунтовщик, скоро уже будет…

— Что?!

— Да вы не вскакивайте, чудак человек, лежите себе, как лежали. Я ж говорю: скоро будет, а не уже прибыл. Ощущаете разницу?

Покинув облегченно всхлипнувший табурет, Мещерских прошел к окну, распахнул его настежь и, подставив ногти рассветным лучам, полюбовался перламутровыми отблесками.

Хмыкнул, присел на подоконник и крепко задумался.

— Мизинчик, стало быть, уконтропупили, Иван Иваныча тоже во фрунт поставили, а теперь, братцы мои, ну-ка отвечайте, да побыстрее: чья нынче очередь, а? Молчите? Ну и молчите себе, не больно надо. Мы тут сейчас умного человека спросим… Христофор Вонифатьич!

Крис, вздрогнув, открыл глаза.

— Простите, князь…

— Полноте, право, ничего страшного, — привычно откликнулся Мещерских. — Одного в толк не возьму, господин Руби: человек вы молодой, в Козе заметный, у его высокоблагородия определенно в фаворе, стало быть, с немалыми видами на будущее; отчего ж вам не спится-то по ночам?

Крис насупился.

Не рассказывать же, в самом деле, симпатичному, но малознакомому обер-оперу, что каждую ночь, стоит лишь заснуть, ему являются эти, из Великого Мамалыгина: они идут перед ним чередой, заглядывают в глаза, тянут к сытому, румяному Кристоферу Руби исхудалые руки — и он, с воплем проснувшись, уже не может заснуть. Лучше уж дремать днем понемножку. Когда сон зыбок, эти, которые с бородами, не успевают прийти…

Он дремал, трясясь на мохнатом ооле, добираясь из Дуайи в Форт-Уатт, дремал под грохот рельсов, пока расхлябанная дрезина, сотрясая хлипкие мостики, мчала его из Уатта на юг, в Форт-Машку, дремал, подскакивая на узкой скамеечке в телеге, пока ленивые нуулы неспешно тащились из Машки сюда, в забытый богом поселок на правобережье Уурры; он дремал и здесь каждый день, вот уже почти неделю.

Но по ночам он не спал.

Ни разу.

Не хотелось.

— Бессонница, князь, — уклончиво откликнулся Крис.

Мещерских оживился.

— Э, Христофор Вонифатьич, это вы бросьте! В ваши годы сном манкировать эскулапы весьма не рекомендуют. Бессонница, говорите? Эка невидаль! Это мы мигом поправим! Эй, Ромуальдыч!

— Чего изволишь, батюшка? — Чертиком вынырнул ординарец, старенький-престаренький боровичок, шустрый, в форменных полицейских портянках, но без погон и уставных шевронов на мундирчике.

— Сообрази-ка нам, милый, по чаю, да покрепче! Мне — как всегда, а их благородию — с «убивайкой». Да смотри мне, одна нога здесь, другая там!

— Не изволь сомневаться, батюшка! — ответствовал боровичок.

И сгинул. Но ненадолго. А спустя полчаса, никак не более, Кристофер Руби, блаженно растянувшись на лежаке, считал слонов.

Отвар действовал!

Понемногу счет сбивался, слоны куда-то уходили, сознание туманилось, укутывая Криса толстым одеялом, через которое никак и ни за что не пробиться тем, бородатым, из ущелья Дуайя, мысли путались, и под конец осталась только одна: как бы там ни было, но ровно половина задания позади; осталось повидаться с этим, как его… бывшим Левой Рукой… сообщить об амнистии и от имени Его Высокоблагородия потребовать прекращения безобразий.

А потом он попросит господина подполковника действительной службы об аудиенции. Ему есть что сказать с глазу на глаз.

Но это потом, потом.

Сейчас — спа-а-ааа…

Обер-оперуполномоченный Кирилл Мещерских, отечески сопя, подоткнул подушку, щелчком сбил влет некстати залетевшую муху и, подув, допил крепкий, слегка подостывший чай.

Мальчонка уютно подсвистывал, свернувшись трогательным клубком.

Обер-опер покачал головой.

Ишь, бессонница. А с чего бы? В немалых чинах (шутка ли?-в его-то годы, и серый берет!), на виду у самого главы Администрации, господина Харитонидиса. Живи да радуйся. Так нет же, не спим, дурью маемся…

Кириллу Мещерских в юности было не до дури.

Только-только прошла реформа, и на Ностальжи наступил форменный кавардак. Откуда-то возникли юркие стряпчие, хлыщеватые молодцы с вульгарными перстнями на пальцах-сосисках, сальные толстяки при сигарах, векселя, залоговые обязательства, форсмажоры, пени по просрочкам, и во всем этом было положительно невозможно разобраться, в какую бы книгу ни был занесен твой род — хоть в Бархатную, хоть в Голубиную. Мужики разбежались кто куда, кредиты утекали сквозь пальцы, а новомодные мануфактуры почему-то не хотели приносить дохода столбовым ровсам, зато начинали крутиться вовсю, когда их прибирали к рукам шустрые сервы, и папаша, боевой генерал, прошедший все штыковые Третьего Кризиса с пахитоской в зубах, не перенес удара, узнав, что Слащевка уже не принадлежит князьям Мещерских, а старший брат, Мефодий, застрелился, не сумев добиться отсрочки по закладным на Кутепово…

Но Кирилл, став нищим, ощущал себя богачом. Ведь у него была Поленька, а у них был дуб с заветным дуплом, один на двоих, и он был счастлив!.. пока не пришла та осень.

…Они стояли у дупла, стояли, впервые в жизни обнявшись; с небес накрапывала мелкая пронизывающая морось, и лицо Поленьки было совсем мокрым от теплых, соленых дождинок, а пухлые губы оказались горячи и сухи. «Кирилл! — Дивные Поленькины ресницы то и дело взметались, опаляя штык-юнкера ослепительным ультрамариновым пламенем. — Кирилл, так надо! Пусть я плохая, гадкая, пусть меня накажет Господь, но клянусь! — графу будет принадлежать только лишь тело мое, сердцем же я навеки ваша, Кирилл!»… А он кивал, не умея вдуматься в ея слова, наслаждаясь уже и самими звуками Поленькиного голоса; да, соглашался он, папенька был весьма неосмотрителен, делая такие долги, а маменькино сердце не вынесет, если имение пойдет с молотка; да, бездумно кивал он, его сиятельство граф хоть и стар, но человек несомненных достоинств и состоятелен; нет, конечно же, нет, бежать никак нельзя, потому что тогда граф не станет выкупать закладные и маменькино сердце, и без того надорванное папенькиными выходками, не выдержит, да и куда бежать, если он, Мещерских, любимый, любимый — о, Кирюша, поцелуй же меня, да поскорее! — хоть и полон несомненных достоинств, но, увы, несостоятелен, он всего лишь штык-юнкер, даже не армейский… жандармерия, фи, какая гадость! …а титул… что титул?! …в наше время, увы, увы, всего лишь пустой звук… «Я знаю, Кирилл, — сказала Поленька, заставив себя отстраниться и дрожащими пальчиками завязывая ленты капора, — вы сейчас будете крепко презирать меня, и поделом, но обещайте мне не накладывать на себя руки — обещаете? Смотрите же, Кирилл! — и вот вам мой зарок: я не сумею родить вам дочь, как мы оба мечтали, но я рожу вам жену и воспитаю ее так, чтобы она любила и ждала только вас и никого больше!»… И она убежала прочь, ни разу не оглянувшись; потом он несколько раз видел ее в «Светской хронике» — сначала об руку с графом, потом, позже, на борту космояхты Онанизиса… и если бы не отцовы заповеди, это каждый раз кончалось бы многодневным запоем, а так — спасала служба; и он служил, служил и на Конхобаре, и на Япете, и на Мезузии, пока однажды, почти четыре года назад, уже сюда, на Валькирию, не пришло письмо… Кирилл Мещерских грузно проследовал к стене. Фу-ты ну-ты, зеркало! Укладчики, конечно, зашибают по здешним меркам неплохо, землекопы тоже не жалуются. У каждого в дому найдется граненый стакан, а то и цельный сервиз. Но чтобы зеркало! Видно, пахал мужик зверино, чтобы такой диковиной гостевую украсить.

Придирчиво осмотрел себя.

Привычно хохотнул.

Да уж, нынче Амуром никто не назовет; медвежеват, что и говорить, пудиков за шесть наверняка, ежели не все семь. Зато волосы — густы, да и подусники экие бравые! Ей-богу, Поленьке по душе будут…

Эх, письмецо, письмецо, разбередило ж ты душу!

Писала Поленька, что ждет не дождется, что только о нем, Кирюшеньке, и мечтает, и карточку к письмецу приложить не забыла… а была она на той карточке такая вся нежная, такая воздушная, какой и помнилась все эти годы, и очи те же — незабвенно-ультрамариновые; вот только стала Поленька моложе себя тогдашней и шесть сестренок было у нее теперь, все — хоть и красавицы писаные, да меньшой своей в подметки не годятся… зато маменька Поленькина не изменилась ничуть и не постарела вовсе: такая же грузная, какой навеки запомнилась, глаза навыкате, щеки брыльями, хоть подвязывай; одно удивило — приписочка: каялась маменька за все зло, что Кириллу содеяла, с успешной службою поздравляла и просила Поленьку не обижать, а побыстрее возвращаться на Ностальжи, где помнят, любят и ждут…

Кирилл Мещерских, усмехнувшись, расчесал подусники.

Ну и что ж, право, что семь пудов?.. Слава богу, он пока еще без разбега может перепрыгнуть оола; и уж никто не назовет его несостоятельным. Чин обер-опера — это вам, милостивые государи, не собачий хвост, и к отставке на тот год дадут штабс-обера, это как пить дать, со штабским пенсионом. Опять же, не одним пенсионом сыт; репутация честного мента дорогого стоит, с нею хоть в Компанию иди, хоть в Космический Транспортный, а то и к самим господам Смирновым — везде с руками оторвут, да только ведь не надо никуда ходить. Ни к чему! Кое-что подкоплено, кое-что отложено, по акциям вот-вот дивиденды закапают, и Слащевка уж выкуплена, и по Кутепову трудности, почитай, позади, осталось только бумазерию оформить, будь она неладна; так что день да ночь, сутки прочь, а там, глядишь, и Указ Высочайший подоспеет; а когда пройдет на Ностальжи сезон ливней и лягут на землю белые мухи, встречай, Поленька, суженого, да смотри, не обессудь, коли что не так…

— Эй, Ромуальдыч!

— Чего изволишь, батюшка? — сунулся в дверь боровичок.

— Завари-ка, брат, еще чайку…

— Сей момент, светик, — захлопотал старикашка. Мещерских улыбнулся в усы. Ишь, вот ведь уже и пятый десяток разменял, а все для дядьки дитятко, как ни уговаривал его тогда, нет, ни в какую: «Ни-ни, Кирюшенька, и думать не моги, что мне та воля? С меня старая барыня на том свете спросит, ежели я тебя, светик, оставлю»; так и прижился, и не понять уже, то ли ординарец, то ль вовсе родная душа… сдает, правда, в последнее время, ну да это горе — не беда; небось в родимой Слащевке кочетом забегает, глядишь, оженится еще на старости лет…

Кирилл Мещерских подошел к лежанке, поправил одеяло спящему мальчонке, вернулся к столу, обдул истекающую душистым парком чашку, отхлебнул глоток, вставил в мобилкомп видеокристалл и погрузился в изучение «Дела о незаконном лишении свободы гр. Кеннеди Д. С., уроженца Ундины, старшего мастера укладочного участка № 7 железнодорожной станции Форт-Машка (планета Валькирия)».

Какое-то время в его распоряжении еще оставалось. …Через час частые удары каменного молота по жестяному листу, висевшему на кожаных ремнях посреди площади, больно отдались в ушах. Сквозь рыбий пузырь, затянувший квадрат оконца, прорвался крик.

— Ббаам даарри шьюшья am кирръя, ит-ме льясса тиарк…

— О чем это он? — спросил Крис, тряся головой. Мещерских пожал плечами.

— О том о самом, Христофор Вонифатьич. Я, по правде сказать, не все понимаю, это какое-то наречие, как бы не южное… Впрочем, — он поднес к уху ладонь, прислушался, — примерно так: собирайтесь, говорит, честные жители Ткумху, сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Гунгерби. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины. — На миг прервавшись, он изобразил недоумение. — Ишь ты, а ведь все понимаю, хоть и гортанит преизрядно. Ну-ка… Идите, говорит, все; мол, будет по воле Тха-Онгуа и в присутствии М'буула М'Матади суд над нечестивыми, проклятыми в своих помыслах… ишь ты!.. и поступках грязной, потерявшей совесть и стыд шлюхой Кштани из почтенного рода Иш-Кишта… не стану отрицать, милостивый государь, род достойный, и весьма… и безродным Могучим, именуемым Джех. Все, говорит, все идите…

Обер-опер встал, медвежевато прошелся из конца в конец гостевой, накинул форменную куртку, натянул фуражку.

Пристегнул к поясу шашку.

— Ну-с, коли всех зовут, значит, и мы пойдем. Джех этот самый, он со своей бабою по моему ведомству, а М'буула этот, Ваяка то бишь, сколько я понимаю, как раз по вашему… Нет, сударь, пистолетик оставьте, мы и без него орлы орлами. Эй, Ромуальдыч, собирайся, черт!

На улице кипел людской поток.

Женщины в покрывалах, босоногие подростки, малые дети в рваных рубашонках, пешие и оольные мужчины, старики и степенные отцы семейств в цветных комбинезонах, заработанных на строительстве путей, шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев.

Завидев обер-опера, туземцы почтительно кланялись, уступали дорогу, дети радостно визжали, зрелые мужи прикладывали ладонь к груди в знак неподдельной приязни. Судя по всему, люди нгандва и впрямь крепко уважали честного мента. Веселые выкрики раздавались и в адрес Ромуальдыча. Что до Криса, то на него косились мельком, после чего интерес иссякал…

Пути оказалось с полчаса, не больше.

На большом валуне уже восседал ийту, каноноревнитель, держа в руках полупрозрачный желтый камень, застывший плевок Тха-Онгуа. Трое стариков судей расположились на другом плоском валуне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и тяжко вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородкой — отец прелюбодейки Кштани, которую сейчас должен был судить народ, а чуть поодаль — двое, мужчина и женщина, наполовину скрытые широкими черными колпаками.

Любопытные жители южных ймаро, случайно оказавшиеся в поселке, останавливались, отводили в сторону повозки и, выпустив на траву стреноженных оолов, тоже поспешали к Двум Валунам, занимали места, молча и сосредоточенно ожидая начала. Толпа все росла.

— Уф! — Пробравшись сквозь уважительно раздвигающееся скопище к невысокому бугорку, открывающему прекрасный вид, обер-опер обнажил голову и тщательно обтер лоб платком. — Пришли. Гляньте-ко, Христофор Вонифатьич, супостат-то наш уже тут как тут.

Крис перевел взгляд с жутковатых безлицых фигур туда, куда указывал Мещерских. На высокой стопке скрученных валиками оольих попон восседал туземец, схожий с каменным изваянием. Длинные, перехваченные желтой повязкой волосы рассыпались по широким плечам, спускались на мускулистую грудь, застывшее лицо напоминало отлитую из меди маску и только глаза, похоже, жили своей, отдельной жизнью: стоило изваянию чуть размежить веки, и толпу окатывало белым холодным огнем.

— Точно ли он, князь?

Обер-опер укоризненно оттопырил губу.

— Экий вы, право, странный, господин Руби. Мне ли не знать? У меня вся тутошняя шантрапа с малолетства на учете, и Ваяку того же, почитай, три раза оформлял приводом. Каналья первостатейная! Помнишь ли, Ромуальдыч?

— Вестимо, батюшка, — отозвался дядька. — Первейший был озорник!

Мещерских нахлобучил фуражку.

— Если хотите знать, огонь был парень. Кабы не я, пропал бы ни за грош; как пить дать, кончил бы каторгой. А так, вишь, аж в Козу залетел…

— Да уж, — хмыкнул Крис.

Обер-опер вскинулся было, поглядел внимательно, однако смолчал.

С реки повеяло прохладой. Спокойное солнце висело над далекими холмами. Зеленые рощи, тянущиеся от самой околицы, пыль, клубящаяся над дорогой, и знакомый запах оолльего кизяка, кучами уложенного поодаль, были столь обычными и мирными, что Кристофер Руби, чуть прищурившись, окинул взглядом группу людей в желтых повязках, окружавших бунтовщика.

— Вы уверены, князь, что он не откажется говорить?

— Я уверен, что все устроится, Христофор Вонифатьич. О! Кажись, начинают!

Один из стоящих вокруг человека-изваяния заговорил.

— Пора, начнемте, дети Тха-Онгуа, во имя Творца, — сказал он не очень громко. — М'буула М'Матади, Сокрушающий Могучих, почтил вас присутствием. Но он не станет вести суд и выносить приговор. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно «Первозаповеди» и воле избранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон предков, как подскажет вам Тха-Онгуа.

Желтая повязка колыхнулась. Говоривший поклонился народу и судьям, затем, придерживая ладонью длинный ттай, молодцевато вернулся на место и застыл по левую руку М'буула М'Матади.

Люди проводили его молчанием. Недавно еще говорливые, сейчас все они были молчаливы, сумрачно-сосредоточенны, и только со стороны, где расположились женщины, слышались проклятия и брань в адрес Кштани.

— Нечего переводить, — буркнул Мещерских в ответ на невысказанный вопрос Криса. — Лаются, дуры. Между прочим, половина из них такие же шлюхи, если не хуже. Верно говорю, Ромуальдыч?

Ромуальдыч с готовностью закивал.

— Йа Тха-Онгуа ут'кху, кйа Тха-Онгуа утммуакти тху, — поднимаясь с места, нараспев произнес каноноревнитель.

— Тха-Онгуа йкутху мтуа! — ответила толпа, кто громко, кто вполголоса, кто благочестивым шепотом.

— Итак, начинаем суд, дети Творца. Судить будем мы, жители Ткумху, и весь народ по правде, по закону предков, завещавших нам «Первозаповедь», — поднимая над головой желтый камень, продолжал ийту. — Все ли вы знаете дело, которое собрало нас тут?

— Все, все знаем, — донеслось отовсюду.

— Тогда пусть выходит сюда почтенный Йайанду и прилюдно расскажет, что знает, — обращаясь к народу, предложил ийту.

Из толпы вынырнул сумрачный, с хмурым лицом и растерянным взглядом человек в рваной зеленой рубахе секон 'Дхэн 'Дъ и непромокаемых галошах. Держась мозолистой ладонью за сердце, он приблизился к судьям и неловко, с достоинством поклонился.

— Говори! — коротко сказал ийту.

Толпа, затаив дыхание, напряженно слушала.

— Что говорить, — так же коротко ответил Йайанду. — Я всегда был послушен закону. В числе прочих меня взяли прокладывать путь Железному Буйволу, и я копал землю не хуже остальных. Скажу правду: платили мне очень хорошо. — Он вытянул ногу, не без гордости предъявляя городскую обувку, но тут же вновь помрачнел. — И когда мне соседи сказали, что женщина, которая пришла в мой дом из рода Момод'УДиолло, — протянул он с невыразимым презрением, — ведет себя, как сука, как блудливая мйау, я не поверил…

— Подробнее, подробнее! — крикнули из толпы.

— Говори подробнее, почтенный, — подтвердил ийту.

Йайанду пожал плечами.

— Покидая дом на десять десятков дней, я подумал: зачем мне на это время жена? Как делают многие, я отвел ее в поселок Могучих и велел найти мужчину, который пожелает в мое отсутствие наслаждаться ее ньюми, а плату я определил в два крьейди…

— Не много ли? — озабоченно спросил ийту.

— Я муж, и мне лучше знать цену ньюми моей жены. — Йайанду гордо подбоченился, но тотчас вновь сник. — Вернувшись домой, я получил от нее не два, а три крьейди, и она сказала, что ее Могучий готов платить мне столько же каждые три десятка дней, которые она проведет в его доме…

— Три крьейди? — удивленно приподнял брови ийту. В толпе завистливо присвистнули. Йайанду приосанился.

— Какой мужчина откажется от предложения глупца? Я подумал: мне хватит второй жены, а если нет, то за полкрьейди в три десятка дней я всегда найду себе временную жену. Разве не так?

— Справедливо и умно, — ийту кивнул. — Продолжай. Йайанду нахмурился.

— Все подтвердят: я был доволен своей добычливой женой. Но пришел М'буула М'Матади, и я прозрел. Я подумал: негоже женщине нгандва радовать своей ньюми презренного Могучего. И я послал сына сестры в поселок Могучих, приказав взять плату за последние три десятка дней, а жену привести обратно ко мне. Но эта сука…

В толпе послышались голоса, насмешливые возгласы, вздохи. Ийту строго глянул, и все стихло.

— Я сам из достойного и твердого в соблюдении обычаев рода. Мне негоже произносить имя этой…

— Твари, грязной блудни! — выкрикнула какая-то женщина.

— Это сказала ее мать, — указав на кричавшую, промолвил Йайанду. — Что же говорить мне? Я мужчина, и я хотел узнать правду.

— Каким образом? — тихо спросил ийту.