Глава 5. ДГААНГУАБИ

Прошло много, очень много времени, прежде чем сумел он заставить себя забыть это возвращение… Лил нескончаемый дождь. Колонисты выбивались из сил, и приходилось задерживаться, позволяя им передохнуть, но и выносливость железобетонных дгаа оказалась небеспредельной; люди шатались от усталости и голода, и несколько раз на свирепые окрики Н'харо то один, то Яругой двали позволил себе огрызнуться, как бы напрашиваясь На драку, но сержант, проявив себя незаурядным психологом, сводил все к шутке.

Многих лихорадило, иных скрючивало на ходу нечто, напоминающее дизентерию…

И клещи. Откуда только брались эти твари? Ведь раньше их не было! Возможно, как земные вши, они оказываются там, где беда, и не смеют высунуться, когда люди бодры и веселы?.. Во всяком случае, возвращение отряда сопровождалось нашествием омерзительных паразитов. Они были всюду. Заползали под накидки, падали на шею, запутывались в волосах, впивались в руки, спины, грудь. Кожа зудела, но Н'харо настрого приказал не выковыривать дрянь ногтями, и лицо его в этот момент было таким, что подчинились даже колонисты, вообще не привыкшие к здешним тропам и не признающие власти туземца. Тот, кто все же ослушался, очень скоро пожалел об этом. Головка паразита оставалась глубоко под кожей, и на месте укусов за час-другой возникали язвы, разъедавшие мясо до костей. Клещей надо было выжигать раскаленным ножом, и Дмитрию пришлось прокусить губу насквозь, чтобы не уронить себя криком в глазах двали, когда гигант склонился над ним, вонзая раскаленное лезвие ттая в шквор-чащую плоть…

А на третий день пути отряд настигла лихорадка, вернее, самая страшная из Желтых Сестер — М'бумби д'Дяк-ка, Трясущая Огнем и Морозом. И очень может быть, что никто не добрался бы в стольный поселок народа дгаа, если бы не сулейки с настоями, заботливо выданные перед выступлением в поход Великой Матерью Мэйли. Они не прогнали Старшую из Желтых, но помогли противостоять ей до того самого мгновения, когда перед глазами открылось Дгахойемаро и навстречу, крича, размахивая руками и подпрыгивая, кинулась голозадая ребятня…

Дмитрию запомнилось искаженное тревогой лицо Гдламини, а затем исчезло все, и, когда он открыл глаза, над головою теснились уже знакомые своды пещеры, а все тело казалось чужим и непослушным, так велика была слабость. И, подняв руку, он поразился тому, какой желтовато-серой, сухой и словно бы вовсе не человеческой казалась обвисшая складками кожа.

Мать Мэйли напоила его чем-то одуряюще-пряным, и он снова вырубился, а проснувшись, пил терпкий настой, на сей раз уже не зеленый, а желтоватый, как лики Желтых Сестер, и опять спал без всяких сновидений.

А потом перед ним встал Н'харо, уже, похоже, оправившийся после похода, но все равно незнакомо-худой и не смуглый, а непривычно серый. Он вошел в пещеру, облаченный в полный боевой наряд, и, не подходя к ложу, сообщил:

— Дгаамвами'т'дгаам'вамби ггу нгуаб'дгге къе'Дди, тхаонги!

Лицо его было гранитно-непроницаемым, и каждое слово казалось каплей расплавленной меди, падающей на холодную медь.

«Вождь и старейшины ждут отчета от тебя, тхаонги!»

— Т'тъе! Повинуюсь! — ответил Дмитрий.

Пошарив глазами вокруг, он остановил взгляд на комбинезоне, висящем на стене. Но надевать его не стал. Повязав на бедра б'дгу, подпоясался широченным воинским поясом, еще раз огляделся, сам не понимая зачем, и направился к выходу. Н'харо, молча заступив путь, указал на лежащий возле очага «дуплет», Дмитрий, недоумевая, послушно взял оружие, заткнул его за пояс и, уже почти шагнув за порог, успел еще набросить на плечи расшитую узорами накидку.

День снаружи был хмур, как настроение.

Лохматая, свинцового цвета туча тяжело нависла над землей, источая мерзкий, меленький, но неустанный дождь. Серая пленка затянула горы и лес. Крыши хижин, сплетенные из широких бумиановых и длинных мангоровых листьев, потемнели от непогоды и стелющегося к Тверди дыма. Единственная улица поселка была пустынна, словно вымерла. Как в обезлюдевшем Тгумумбагши…

Молча, держась за левым плечом, Н'харо вел землянина к мьюнд'донгу, и Дом Мужчин встретил Дмитрия мрачным, позеленевшим от плесени фасадом, словно великан, испятнанный темными язвами окошек. Огромные деревянные доски, напоминающие чуть изогнутые рога гигантского буйвола, смыкались на высоте двух мужских ростов, образовывая края фронтона…

У крыльца мьюнд'донга толпились колонисты, вызволенные им из плена. Оттолкнув в сторону не слишком упиравшегося Н'харо, Микола Шевчук, Рыжий Гном, ухватил Дмитрия за плечо.

— Пане провидныку! Не треба йти дотуда! Дикие, чую, задумали щось погане!

— Я должен, Колян, — отозвался Дмитрий. — Я сгубил тринадцать воинов, и я дгаа, как и они.

— Але ж воны сварят тебя живьем, Дмитро! — рука у Миколы, оказывается, умела быть тяжелой. — Останься тут. Мы, коли що, зможемо захиститы тебя!

Дмитрий покачал головой.

— Спасибо, Колян. Спасибо, Олекса. Но я должен…

— Возьми хоть оцей кавунок, батько! — молоденький Олекса, глядя преданно, словно собачонка, протянул бывшему нгуаб'дгге крошечную гранатку. — Возьми, молю!

— Обойдусь, хлопцы, — в последний раз отказался Дмитрий, уже готовясь переступить порог. — А если что…

— А если что, начальник, — донесся хрипловатый голос Армена, непонятного землянина, не похожего на колонистов, но старающегося держаться вместе с ними, — то, в случае чего, свистни. Поможем!

Внутри мьюнд'донга оказалось дымно и людно.

Большой Дом Мужчин, в ясную погоду пустовавший, сейчас гудел, словно десяток пчелиных ульев. В самой середине, на плотно утрамбованном, очищенном от травы земляном полу полыхал костер, и рваные языки пламени, извиваясь и дергаясь, словно в припадке падучей, тянулись к самой крыше, обжигая бумиановые палки. Просторный, уходящий на много десятков шагов вперед зал подсвечивался еще дюжиной смоляных факелов, прикрепленных к колоннам из железного тополя, подпиравшим высокую крышу. За огнем костра, искаженные прозрачным маревом, виднелись призрачные фигуры людей, и ряды черноволосых голов терялись в далеком, затемненном до полной непроглядности конце зала…

Сверкали белки глаз, белели головные повязки и седые кудри старцев. Слева, сбившись в темную кучку, стояли женщины во главе с Мэйли. Им не так уж часто доводилось удостаиваться приглашения в мьюнд'донг, и сейчас они были возбуждены и взвинчены. В мареве костра лоснились малиновые, зеленые, желтые шали, доносилось приглушенное бормотание, шушуканье, несдержанные возгласы детей, уже не голозадых, но не вошедших еще в возраст двали.

Справа в полном военном уборе выстроились взрослые воины — все, как один, плотные, мускулистые, подтянутые мужчины, изукрашенные узорами-татуировки.

— Бом-м-м! — рухнул из тьмы и повис в спертом воздухе мьюнд'донга тяжкий, не желающий угасать звон. Дмитрий шагнул с порога вперед. К низким массивным скамьям, на которых рядками восседали м'вамби, старейшины, без совета с которыми не может решать важнейшие из дел никакой вождь, даже такой могучий, как покойный родитель Гдламини. Старцы, похожие один на другого, невозмутимые, украшенные редкими пощипанными бородками, выкрашенными в зеленый цвет, сидели чинно, словно подремывая, и лишь сухие пальцы теребили бахрому черных и синих накидок с алой каймой по краю.

В самом центре, на высоком престоле, вырезанном из гигантского корневища, строгая и недоступная — Гдламини.

Еще шаг вперед, к молчащим людям. Сотни и сотни глаз скрестились на Дмитрии и замерли, безмолвно ожидая чего-то, понятного только им, дгаа… Физически ощущая неотступное давление сотен взглядов, Дмитрий стоял по другую сторону костра, у всех на виду. За его спиной беспокойно переминался Н'харо. И еще — неведомо откуда возникший, словно из воздуха сгустившийся дгаанга в черно-желтой пернатой маске Мг'тгаи' Мг Клинка Всех Смертей…

— Ху! — выкрикнул дгаанга.

И тотчас тревожной россыпью ударили невидимые во тьме тамтамы. Много. Может быть, десяток больших, и уж, во всяком случае, никак не меньше двух десятков малых.

Дробь участилась, сделалась сплошной. И оборвалась. Стало очень тихо.

Спокойная, небесно-торжественная, поднялась с резного престола Гдламини, такая, какой он никогда еще, даже на обряде посвящения в дгаа, не видал ее.

Сейчас она казалась старше своих лет. Полосатое одеяние свободно облегало стройную фигуру, не оставляя взглядам (ничего, кроме шеи, лица и кистей рук, тонкую талию перетягивал широкий пояс из черной переливающейся ткани, унизанный драгоценными камнями. В диадеме, украшающей лоб, синим осколком неба горел и плавился в алом отсвете пламени сапфир.

Медленно и грациозно дгаамвами скрестила руки на груди, переплетя пальцы особым способом, призывающим духи ушедших прислушаться к словам.

— Что видим мы, люди дгаа? — обычно певучий, сейчас ее голос был хрипл и прерывист. — Вот что мы видим: живущие в Выси сжалились над муками своих детей! Ночная молния вместе с белой звездой принесла нам своего сына, и Тха-Онгуа благословил его приход. Вот он, Д'мит-ри-тхаонги, земани. — Гдламини взметнула руки в сторону Дмитрия, и широкие рукава взвились в воздух, а тень, похожая на черного ястреба, метнулась по стене и стропилам. Голос вождя набирал силу, он уже звенел от волнения, и слова звонкими каплями слепого ливня падали в притихший зал. — Он мудр и справедлив, как слепой Ваанг-H'ryp. Он могуч и бесстрашен, как Великий Леопард Т'та Мвинья! Душа его рождена из пепла сожженных врагами героев. Плоть его изваяна теми, кто живет в Выси. Кто, как не он, объединит всех, умеющих сражаться? Кто, как не он, отведет от народа дгаа беду, подползающую с равнины? Он не посрамил звания нгуаб'дгге, половинного предводителя. Быть же ему нашим нгуаби, Великим Военным Вождем Дгаа! Хэйо!

— Хэйо, хой! — вздрогнул и покачнулся мьюнд'донг от громового тысячеустого приветствия.

Дмитрий, стараясь не упустить ни слова, вслушивался в страстную речь вождя. Но не все слова были понятны ему, ибо Гдлами употребляла сейчас многие выражения, доставшиеся в наследство от давно забытых предков. Одно было более или менее понятно: казнить его не собираются. Напротив, кажется, мечта Гдлами вот-вот станет былью.

И вдруг сделалось страшно. Тогда, среди общей пляски, накануне первого похода, ему вовсе не думалось о том, что он — всего лишь лейтенант, да и то — стажер, а лейтенантам противопоказано прыгать сразу в генералы, да еще и в самый канун серьезных военных действий. Теперь; после похода в Межземье, после трупов на помосте в Тгумумбагши, после слепой стычки в сельве, после М'тварь'Я и клещей, — думалось.

И он уже вовсе не был уверен, что хотел бы так вот, прямо сейчас, принять под командование дивизию. И полк тоже. А вот роту он у разумного батальонного взял бы с удовольствием. Но где же его взять, того, разумного…

— Скажи свое слово, Дми'митри-тхаонги, — дошел до него незнакомый, заглушенный и искаженный маской голос дгаанги.

— Я… — начал было Дмитрий и осекся. Ему хотелось сказать очень многое, но слова языка дгаа внезапно оказались бессильны выразить все, что рвалось с уст. — Я… не смею стоять перед вами. Вы хотите доверить мне войско? Но ведь я не уберег тринадцать воинов. Я потерял их. Это моя вина.

— Дья! — выкрикнул дгаанга. — Дья!

Тринадцать раз подряд, кажется даже не набирая воздуха в легкие, на едином дыхании выкрикнул короткое слово украшенный маской Клинка Всех Смертей, и тринадцать раз мьюнд'донг скорбно и мрачно поддерживал его крик:

— Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху! Ху!

И вновь сделалось тихо. Лишь голос вождя отточенным добела ттаем взрезал безмолвие.

— Ты встал за честь дгаа и отомстил обидчикам двинг-г'я наших друзей. Ты — Леопард Справедливости, — сказала Гдламини. И люди дгаа поддержали ее:

— Ху!

— Я плохо знаю сельву, мвами, — покачал головой Дмитрий. — Я стою перед вами живой, а они…

— У войны нет глаз. У войны нет сердца. Она не выбирает, когда голодна. Люди дгаа! — мвами перешла на исступленный, гневно-ликующий крик. — Наш нгуаби знает оружие чужеземцев, ему открыты их боевые хитрости. Он победит злобных врагов их же оружием! Хэйо!

— Хой! — выдохнул полутемный зал.

— Есть ли иное слово? — тихо спросила Гдлами.

И один из старцев, доселе молчавших, встал, опираясь на посох, и поднял руку в знак желания говорить.

— Мое слово не против, люди дгаа. Но пусть пришедший с белой звездой ответит: почему он сумел сберечь и вывести мохнорылых чужаков, а наших двали оставил в сельве?

Снова все стихло, но на сей раз тишина была не густой, словно мед, и не гулкой, подобно ущелью; нет, она чуть слышно звенела, подобно туго натянутой тетиве.

Во рту у Дмитрия вдруг стало сухо, как в Калахари, а ладони внезапно сделались противно-влажными.

— Позволь ответить мне, почтенный м'вамби! — рассыпался внезапно в бликах пламени веселый, рокочущий наподобие молодого грома баритон. — Зачем говорить: оставил в сельве? Вот мы, стоим перед вами! Разве я не Мгамба вваНьякки, ефрейтор? Разве мои урюки похожи на души ушедших?!

Издалека, из самой мглы волной покатились, все усиливаясь и усиливаясь, удивленные возгласы, всплески радостных криков. Мьюнд'донг зашуршал, рванувшись ко входу, где, не переступая порога, высился улыбающийся воин с карабином в руке. За ним плечом к плечу — двали, только никто бы уже не решился назвать этих суровых бойцов дванги, юнцами. Холодно мерцали наконечники копий, тускло блестели дула автоматов.

— Мгамба, брат! — Дмитрий не помня себя рванулся к чудесно явившемуся другу, но Н'харо удержал его на месте, радостно и укоризненно покачав головой.

— Разрешите обратиться, сэр? — шагнул через порожек Мгамба, и Дмитрий, внутренне усмехаясь, но принимая предложенную игру, ответил четко и отрывисто:

— Разрешаю!

Он еще не понял, что никто, кроме него, не считает этот обряд, новый, но уже обязательный, игрой.

— Рейдовое подразделение первого гвардейского взвода имени Президента Коршанского задание выполнило! За время перехода потерь в живой силе не имеется! Докладывал командир рейдового подразделения ефрейтор Мгамба!

— Вольно, ефрейтор! — не сдержавшись, взрыкнул Дмитрий, и пришедшие, торопливо войдя под крышу, растворились во мгле, встав рядом с сородичами.

— Есть ли еще вопросы, люди дгаа? — счастливым голосом вопросила Гдламини.

— Нет, нет! Хэйо, наш вождь! Хэйо, наш нгуаби, хэйо!

От мощного крика сотен мужчин и женщин ходили ходуном дощатые стены мьюнд'донга.

Бо-о-омм-ммм-мм-м! Боо-о-оомм-м!

Тяжелые звуки гонга заполнили зал, призывая собравшихся к вниманию и соучастию.

Юный дгаанга, уже сбросивший маску Смерти, но кажущийся почему-то древним старцем, облаченный уже не в алую накидку, а в длинный синий балахон с желтым Солнечным кругом на спине, вышел к костру, остановившись там, где от жара уже начинали свиваться и потрескивать волосы.

Приняв из чьих-то торопливых рук крупного гривастого петуха, он взмахнул им над головой, трижды перекрестив птицей Дмитрия. Затем, выхватив из-за пояса блеснувший в огне костра нож, одним ударом отсек петуху голову и отпустил.

Обезглавленная тушка забилась на полу, запрыгала, расправив трехцветные крылья. Присев на корточки, дгаанга принялся внимательно изучать кровавые следы на утоптанной земле. Затем подпрыгнул, трижды хлопнул в ладоши и окровавленными ладонями коснулся лица нгуаби.

— Ху! Йо'й'г маро уйя'нг! Да! Это так! Это верно!

— Хой! — одобрительно подпела толпа.

Из полумглы выскочили двое полуголых двали, схватили еще вздрагивающего петуха и принялись ловко его ощипывать. Тем временем дгаанга продолжал священнодействовать. Убив толстого, жалобно поскуливающего щенка, он омочил свой нож в его крови и прикоснулся лезвием к накидке Дмитрия, затем провел кончиком клинка по волосам.

Пристально глядя в глаза землянина, дгаанга воздел руки к потолку и зарокотал тяжелым, незнакомым, утробным голосом, похожим на грохот трясущейся земли:

— Не имеющие имен послали тебя народу дгаа, нгуаби! Имеющие имена нарекли тебя грозным именем Д'митри, ибо ты есть сын грома и молний! Все знают отныне, что есть у нас ты и что ты с нами, хотя еще и не всем было дано увидеть тебя! Ты вождь войны и чести, и голова твоя цвета крови!

Дгаанга обмакнул палец в чашу со щенячьей кровью и провел на лбу Дмитрия горизонтальную черту. Набитый до отказа мьюнд'донг выдохнул:

— Хой!

— Ты вождь справедливости и победы, и да будет лик твой отражением души!

Две белые полосы легли на щеки Дмитрия, и мьюнд'донг подтвердил:

— Хой!

— Вестники вечерней зари набрасывают накидку на плечи твои, и вестники утренней зари оборачивают бедра твои, — дгаанга поднял над Дмитрием огромного, втрое больше первого, петуха и помахал им, словно знаменем. Сверкнул ттай, и голова петуха с гигантским фиолетовым гребнем осталась в сжатых пальцах совершающего обряд, а тело забилось на земле.

Дгаанга макнул пальцы в теплую кровь, бьющую из обрубка шеи, и помазал губы Дмитрию.

— Ты от этого мига вестник веры и надежды. Ты прогоняешь ночь и призываешь рассвет. Ты хранитель надежды на восход солнца, и тебе нести силу наших гор, передавая ее из рода в род. С тобою отныне наша свобода, надежда, жизнь. С тобой, о пришедший с белой звездою, мир в сельве, единство народа дгаа, смерть врагам и благо друзьям! Хэйо, хой! Хэйо, хой!

И мьюнд'донг утвердительно ответил:

— Хой!

Потом дгаанга повел Дмитрия за руку, и землянин шел, плохо различая происходящее, словно в тумане. Так же, не вслушиваясь в слова, повторил он вслед за дгаангой священную присягу нгуаби. Приняв от слушающего Незримых большое, размером почти со страусиное, яйцо г'г'ии, сиреневое в ярко-зеленую крапинку, он что есть силы ударил им оземь.

Яйцо разорвалось с грохотом, как граната.

Выбежавшие вслед воины восторженно показывали, куда, как, насколько далеко разлетелись скорлупки, капельки белка и темно-бордового желтка…

И снова — своды мьюнд'донга.

Снова — сорванный от напряжения голос дгаанги, — возвещающего, что клятва принята Твердью и Высью. Пятеро старцев, семеня, приблизились к нгуаби, накинули на плечи ему взамен сорванной и разодранной в клочья накидки красный плащ, похожий на плед с тремя продольными черными полосами и белым овалом, изображающим слепое лицо Ваанг-Н'гура и безликость сестры его, а затем отступили, пятясь и низко кланяясь.

Теперь он уже не стоял. Теперь никто не мог сидеть в его присутствии без позволения, кроме вождя. Его усадили на высокий обрубок дерева, покрытый торжественно внесенной шкурой снежного леопарда. По бокам встали Н'харо и Мгамба, ефрейтор и сержант — телохранители. Они указывали ему, подсказывали, нашептывали, а он делал все, словно во сне, безропотно подчиняясь повелительным жестам дгаанги, завороженный пронизывающе-покорным взглядом толпы, кажущейся сейчас единым целым. И только где-то на окраинах сознания билась и звенела спасительная мысль, позволяющая удержаться на краю реальности, не сорвавшись в бред: «Так надо. Так надо. Так надо!»

Сейчас ему мог бы очень помочь Дед. Прийти, посмотреть и хохотнуть коротким, все объясняющим смешком. Подумать только! Еще совсем недавно он шлялся в самоволки, сидел в аудиториях Академии, пел под гитару в кают-компании «Вычегды», и кто бы поверил, скажи он корешам, что скоро окажется тут, в пещере парней едва ли не из каменного века, в интереснейшей роли охотника за головами?..

Но нет здесь Деда, и даже голоса его нет.

А те, кто вокруг, они и не думают смеяться. Все до оши-зения торжественны и серьезны! Бред! Неужели можно во все это верить? Но ведь они же верят!

— И пусть верят, Димка, — появился вдруг Дед, которого он уже и не чаял услышать, во всяком случае, сейчас. — Уж поверь мне, человеку обязательно нужно во что-то верить. И пускай лучше верят в тебя. Им это необходимо. А ты потерпи…

— Отведай, дгаангуаби!

Два старика подносят ему большое блюдо с целиком сваренным петухом, а за ними двое двали несут корзинку, наполненную крупными отварными зернами, похожими на рис.

Что делать? Просто — есть, или?..

Н'харо, мгновенно уловив растерянный взгляд нгуаби, не оплошал. С его помощью все встало на свои места. Оказывается, у тушки следовало отломить левую ногу и уложить на медную тарель, посыпав тремя горстями зерен!

— Утоли жажду, дгаангуаби!

Гдламини, отстранив девушек-прислужниц, сама приносит к его сиденью чашу крепкого пива. В ее глазах — такая откровенная радость, что невольно вспыхивает догадка: да не она ли, стервоза малая, пристроила все это, с явлением Мгамбы и прочим? Пригубив напиток, Дмитрий торжественно вернул его дгаамвами, упорно и насмешливо сверля вождя взглядом.

Она не выдержала. Потупилась, пряча неуместную улыбку.

Блюдо с петухом, корзина с кашей и чаша с пивом пошли по кругу старейшин, и м'вамби один за другим, строго придерживаясь очереди, определенной возрастом, заслугами и родом, откладывали в глиняные плошки священное угощение.

А в зале тем временем становилось все оживленнее, гораздо веселее и шумнее, чем в чопорном кругу лучших людей.

Сперва изредка, затем все чаще доносились взрывы смеха.

Девушки, лукаво улыбаясь, обносили присутствующих, не обходя ни единого, глиняными жбанами с пивом…

Вновь застучали тамтамы, но теперь уже не выматывающе-нервно, а так, что ноги сами начинали подергиваться в такт ритму, готовые немедленно пуститься в пляс. Их перестук поддерживали плавные подзвоны малых гонгов. Затем гулко запели мужчины. В круг выскочили первые танцоры. Идя друг за другом, они, сперва нестройно, но с каждым мгновением все более слаженно, запели веселую песню о том, как хорошо в краю Дгаа жить, в краю, где так вольно и без опасений дышит полной грудью смелый, готовый в любой миг сурово насупить брови человек…

Песня крепла, набирала силу. Ее подхватили зрители, и вот уже запел весь мьюнд'донг, а танцоры двинулись уже не с притоптыванием, но легким, летящим шагом. Ритм пляски участился. Плясуны круг за кругом обходили костер. Они прыгали и извивались в мареве пламени так, что земля негромко гудела от топота их ног. Стены мелко вибрировали.

Потрясая копьями, к пляшущим присоединились изукрашенные пернатыми диадемами мужчины, и темп танца изменился. Это была уже древняя пляска охотников, призывающая удачу в любом начинании, пляска Красного Ветра…

Дмитрий, понемногу приходя в себя, благожелательно улыбался, наблюдая за разгоряченными людьми, щедро выплескивающими в ритуальном танце избыток энергии. Так будет и в битве, потому что пляска, она, в сущности, и есть малая битва, битва человека с самим собой, цель которой выяснить для себя и показать иным предел собственных сил.

Армен, юный Олекса, Степко и прочие колонисты, попивая пиво, сидели рядом с нгуаби, негромко обменивались впечатлениями. Пожалуй, первыми из мохнорылых удостоились они чести присутствовать на священном ритуале дгаа и не могли скрыть потрясения. Лишь Рыжий Гном, чаще прочих прикладывавшийся к жбанам с хмельным, помалкивал, жадно впившись маленькими зеленоватыми глазками в толпу, где, призывно передергивая изящными бедрами, плясали гологрудые девушки…

Нижняя губа Миколы отвисла, широкое веснушчатое лицо пошло алыми пятнами, подчерненными тенью от костра.

— Нич яка мисячна, — пробормотал он довольно громко, — зоряна, ясная… Отож!.. — и вдруг завопил что есть силы:

— Дивчинка, мила, люба, а чи не дашь козаку бражки?! Хрупкая тоненькая девушка, закутанная в желтую шаль, приветливо кивнув, направилась к почетным гостям. Правой рукой она чуть-чуть, почти не касаясь, придерживала высокий глиняный кувшин на голове, отчего ее фигурка напряглась, сделавшись неожиданно зовущей, нежное, совсем юное личико светилось, влажно блестели набухшие губы.

— Вах! — негромко, но отчетливо заявил Армен.

— Авжеж, — не споря, согласился Степко. Красавица тем временем подошла к Олексе и вдруг, встретившись с восторженным взглядом мальчишки, замерла. Пиво уже переливалось через край половинки ореха кье, а они все смотрели и смотрели друг на друга, словно беседуя о чем-то, никому не слышном, но всем присутствующим понятном.

Деликатностью зрители, к сожалению, не страдали.

Громыхнул многоголосый хохот, и лица подростков, вспыхнув, отвернулись в стороны, разорвав взгляды. Залившись румянцем, девушка засеменила прочь. Но на пути ее, распахнув огромные ручищи, возник Рыжий Гном, и стремление его было конкретно.

— А де моя горилка?!

Он икнул и радостно добавил:

— Та и де моя дивчинка?

А затем уточнил, ухмыляясь и подмигивая:

— Ой, що ж за кума, що пид кумом не була?

Раздался и тотчас утонул в общем гаме испуганный вскрик.

Девчонка мгновение-другое рвалась из крепких объятий. Затем большой глиняный кувшин приподнялся в воздух, чуть помедлил и с размаху опустился на рыжие кудри Гнома.

Мгновенно отрезвев, Микола схватился за голову и с непониманием уставился на вымазанные красным ладони.

Потом рванулся за убегавшей девушкой.

И столкнулся с оскалившим зубы, рычащим Олексой.

— Геть, джурка! — рявкнул Микола, отшвыривая парнишку в сторону. — Ця ж сучка мени юшку пустила! Зар-раза!

Все так же рыча, Олекса улетел во мглу. Исчез. Тотчас вынырнул откуда-то из-под пляшущих и, клацнув челюстями, кинулся на верзилу. Однако Н'харо и Мгамба успели раньше. С двух сторон, вполне уважительно и гостеприимно, они зажали оскорбленного до глубины души мох-норылого, и Рыжий, пару раз дернувшись, все сообразил и, сообразив, обмяк…

Сержант и ефрейтор, переглянувшись, поднесли ему сразу с двух сторон. Затем еще. И еще. Спустя немного времени, заглянув в глаза Н'харо и осведомившись, де ж його чорные брови навчились зводыть людей, Микола задумчиво посетовал, что, мол, как всегда, пидманули-пидвели, и ушел в нирвану.

А веселье продолжалось. Кружились, вертелись не знающие устали танцоры. Отблески огня прыгали на смуглые тела, сверкала медь браслетов, и метались тени по раскрашенным, татуированным лицам.

За костром призрачные, почти бесплотные фигуры колебались и жались поближе к стенам, чтобы дать побольше места танцующим. Качались стены, качались люди, качался потолок…

И Дмитрий тоже раскачивался.

Исчезло понятие времени. Какой это век? Не двадцатый ли, дикий и восхитительный? И что это за страна, не одна ли из тех, что были когда-то, до восстановления Федерации?..

Пляшут люди дгаа, выкрикивая в такт, беззаветно и беззаботно отдаются танцу, как будто с избранием нгуаби надежная стена уже накрепко прикрыла их от беды…

Пляшут люди дгаа, как плясали их предки и предки их предков много лет, и веков, и тысячелетий назад…

Гудит гонг, грохочут барабаны, стучат трещотки, и трепещет, рвется песня…

Праздник еще и не собирался завершаться, когда он, уточнив, дозволено ли обычаем, и получив в ответ утвердительный кивок измотанного до полусмерти дгаанги, оставил мьюнд'донг. И сразу заснул, хотя полубредовое забытье трудно было назвать сном. Там, в липкой мгле, кто-то рвался за ним вслед, догонял, подминал, хватал за горло и давил, давил, давил…

Ох, как тяжко!

Дмитрий дернулся, с трудом разлепил непослушные веки, пытаясь высвободиться из-под навалившейся тяжести.

Что за черная тень хищно склонилась над ним?

И услышал:

— Ты меня любишь, милый?..

— Да, — промычал он. — Да, чижик мой… а как же?.. Но тень, добившись ответа, все равно не собиралась униматься, напротив, нависла еще ниже, засыпав волосами лицо.

— Правда любишь?

— Да, да, да…

— А почему ты ушел? Ты не соскучился? Ты меня обманываешь?

О, Дмитрий многое отдал бы сейчас за несколько таких слов, которые убедили бы ее поверить и отстать, и чтобы волосы, душистые и пушистые, не лезли в рот… Но какие там слова, когда все, чего хочется, — это тишины…

— Почему ты отвернулся, любимый?..

О-о, тишины! И одиночества!

Хотя бы ненадолго…

А потом он скажет ей все, что она пожелает услышать!

— А ты возьмешь меня в жены? — била наотмашь в тамтамы висков любознательная тень. — Возьмешь, а? Ну не молчи же! Возьмешь? Ведь не обманешь?

— Род… на… я… Да… — очень-очень внятно и убедительно выдавил Дмитрий. — То. Лько. Дай. По. Спать…

— Ты ругаешь меня? — тень удивительно противно всхлипнула. — Ты передумал? Я тебе не нужна?..

Нет, это было хуже, много хуже, чем рычание Н'харо, муштрующего поутру урюков!

И надо очень любить женщину, чтобы в такой момент сдержаться и не объяснить ей предельно кратко, куда конкретно следует убираться…

Наверное, именно так он ее и любил. А может быть, даже и еще больше. Иначе откуда бы взялись силы улыбнуться?..

— Женюсь, милая… — прорычал Дмитрий. И умер.