Книга: Сельва не любит чужих
Назад: Глава 5. ДГААНГУАБИ
Дальше: Глава 7. ВРЕМЯ ОТКАПЫВАТЬ КЪЯХХИ

Глава 6. СЕКИРА ПРИ ДРЕВЕ

1
ВАЛЬКИРИЯ. Котлово-Зайцево. 25 февраля 2383 года
Вокруг вопило, блеяло и беззастенчиво пахло. Удивляться не приходилось. Единственным достоинством «обезьянника», именуемого также и Утту-Квыла-Кью-Нгандуани-Ыга-Быббз-Йинхака, что, как известно, означает Пресветлая Столица Нгандвани, Подобно Родинке на Щечке Красавицы Озаряющая Собою Вселенную, во все времена оставалось умиляющее душу умение не пытаться выглядеть лучше, чем есть, а, напротив, пребывать в первозданном виде.
Нельзя, между прочим, исключать, что иному из любителей особо извращенной экзотики здесь могло бы что-то даже прийтись по нраву. Но только в гомеопатических дозах и, очень желательно, из окна герметически закупоренного экскурсионного автобуса.
Так, проезжая по Каиру, досужие зеваки, сумевшие накопить кредов на тур средней стоимости, взахлеб восторгаются гнедой громадиной университета Аль-Азхар, сиреневым нильским простором и таинственными, плохо различимыми на расстоянии усыпальницами прославленного Города Мертвых. Им хорошо! Они рано утром прибыли в Порт-Саид и уже вечером отбудут, взяв курс на Хайфу. Они слушают курчавого, приторно-любезного гида, щелкают затворами стереокамер и, мня себя первооткрывателями, требуют позволить им погулять на вольной воле. Им отказывают, ссылаясь на правила, установленные полицией, а они в ответ неумело бунтуют, вслух проклиная тупое самодурство диких африканских сатрапов.
Дурашкам невдомек: лишь благодаря заботливым сатрапам им не дано узнать, как воняет прокисшая от наплывов застарелого дерьма набережная великой реки; их не подрежут кривыми ножами, истерично взывая к Аллаху милостивому, милосердному, бородатые мусульманские студенты, чинно гуляющие после лекций около ворот сокровищницы исламских наук. А уж ближе, чем на километр, к древним глиняным склепам сердобольные сатрапы их и подавно не подпустят, поскольку даже светлому шейху Эль-Мансуру, покровителю вшивых и чесоточных, неведомо, какую заразу можно подхватить от стаи оборванных нищих, подстерегающих в кладбищенской тиши опрометчивого прохожего…
Показав мстительный язык добродушному полицейскому на выезде из города, искатели приключений покидают Каир веселые, довольные и чуточку пьяные от впечатлений. Спустя неделю, уже дома, они хвалятся перед соседями своими сказочными подвигами в злачных местах седой, как само время, Земли Фараонов. И лишь те, кто сумел узнать настоящую страну Миср, кто высидел там хотя бы годик и зачел этот год за три… о, те предпочитают молчать. Они просто ни за что не украсят стену спальни клочком фальшивого папируса в дрянной рамочке и никогда не позволят своим подросшим детям ехать на каникулы в романтический, воспетый поэтами Египет!
Впрочем, все познается в сравнении.
Во всяком случае, господин Штейман, Генеральный представитель Компании на Валькирии, сейчас охотно согласился бы оказаться в трущобах Каира. Или Исламабада. Или даже, страшно подумать, Душанбе. Лишь бы не торчать здесь, на церемониал-плацу, в самом центре «обезьянника»…
Вот уже третий час Александр Эдуардович маялся на помосте, предназначенном для почетных гостей Его Величества Муй Тотьяги Первого, Чрезвычайного и Полномочного Короля Нгандвани, а церемония, свидетелем коей он по долгу службы обязан был стать, все никак не начиналась.
И это бесило.
Нет, он, безусловно, не надеялся, что туземцы хотя бы на этот раз изменят национальным традициям, проявив хоть какую-нибудь пунктуальность. Но, с другой стороны, при такой жаре каждая лишняя минута тянулась длиннее столетия, и господин Штейман, пока еще сдерживаясь, чувствовал, что силы на исходе и очень скоро всякому терпению придет конец.
Солнце палило нещадно, насквозь прожигая хлипкий навес, и широкие опахала, колеблемые мокрыми от пота боями, с трудом проминали плотную духоту, совершенно не навевая прохлады. Трехлитровая бутыль старой доброй «Боржоми-ССХ» иссякла еще около девяти. А прохладный шипучий напиток, лично принесенный на почетный помост угодливо кланяющимся Муй Тотьягой Первым, Александр Эдуардович, разумеется, принял с благодарностью, но тут же, как бы случайно, опрокинул кувшин, лишив себя тем самым удовольствия утолить жажду наилучшим нцыгви из королевских погребов.
Инфекций Генеральный представитель не боялся, поскольку прошел полный курс нужных прививок. Но крайне смущали упорные, самыми различными информаторами подтверждаемые слухи о — как бы это сказать?.. — специфической методике изготовления этого всенародно любимого напитка коренных нгандва.
Искушать судьбу не хотелось, даже если королевское нцыгви, в отличие от нцыгви простонародья, и впрямь заквашено на моче самых породистых оолов…
А солнце, забыв всякую меру, буйствовало вовсю. И Александр Штейман уже различимо слышал шипение собственной крови, неторопливо вскипающей в жилах.
Единственное, что помогало ему не только выжить, но и сохранить величественность позы, была ненависть. Не простая, знакомая каждому, а леденящая, до отказа заполнившая гулко бьющееся о ребра сердце. Ненависть до того холодная, что самим присутствием своим хоть немного уравновешивала жару.
Мерзавец Харитонидис…
Насколько же легче все прошло бы, во всяком случае, для Александра Эдуардовича, согласись эта бесчувственная горилла дать «добро» на проведение торжественной порки непосредственно в Козе. Скажем, на главной площади. Или, на худой конец, у заставы. Так нет же! Этот кретин, этот убийца, неизвестно за какие заслуги назначенный губернатором, отказал в столь пустяковой просьбе категорически, сославшись на свое же, тринадцатилетней давности, распоряжение, строго-настрого воспрещающее проявляться в пределах «поселка, населенного инопланетными гражданами» туземцам, не имеющим удостоверений полезной личности.
Подобные аусвайсы, подписанные лично Его Превосходительством, имелись у сотни-другой-третьей особо смышленых и удачливых особей, освоивших профессии уборщиков, посыльных, ассенизаторов, носильщиков, лакеев. Почти два года назад, в день провозглашения независимости Королевства Нгандвани, счастливым обладателем синенькой книжечки, дающей право на заработок, стал Его Величество Муй Тотьяга Первый, законный суверен и легитимный повелитель планеты. Но ни один из его генералов, фаворитов и членов кабинета министров такой привилегии, разумеется, удостоен не был. А без всей этой публики, равно как и без присутствия возможно большего количества аборигенов, вся торжественная, так любовно и тщательно продуманная церемония теряла всякий смысл…
«Нет! — ответил глава Администрации, прочитав предложение господина Штеймана. Затем внимательно, не перебивая, выслушал дополнительные доводы, понимающе кивнул, подумал и снова сказал: — Нет!»
После чего сообщил, что сам он, подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис, полагает предстоящее действо несовместимым с офицерской честью, а посему не видит никакой нужды в личном своем присутствии на спектакле, будучи полностью убежден в такте, опыте и профессиональных навыках уважаемого Генерального представителя.
Слова профессиональные и уважаемый этот орангутанг произнес, словно сплюнул.
— С— сука, — выцедил .Александр Эдуардович, скрипнув зубами. — Су-у-ука…
После достопамятного инцидента в губернаторском кабинете, не получившего, к счастью, широкой огласки, оба они, и подполковник, и Каменный Шурик, старались по возможности избегать встреч наедине, придерживаясь на людях сдержанного, официозно-корректного стиля отношений. Но атмосфера в управе сгустилась до того, что даже ночной зверь баб'айа, любивший раньше нагадить у крыльца, учуяв некие флюиды, изменил маршрут своих предрассветных прогулок по спящей Козе.
Генеральный представитель Компании подбирал материалы для доноса, не особенно это и скрывая.
Глава планетарной Администрации, отлично понимая стратегию неприятеля, столь же откровенно плевал на нее.
Что, в свою очередь, еще более бесило и без того обезумевшего от жажды мщения Александра Эдуардовича. И поверьте, дело было не только в уязвленном самолюбии. Отнюдь!
В конце концов, не будучи по натуре склочником, он был готов к разумному компромиссу. Обиды обидами, рассуждал наедине с собою Шурик, но они с губернатором делают одно дело, а дело — прежде всего, не так ли?
И, кроме того, кто его знает, на каком уровне завязаны узелки у подполковника Харитонидиса, если он, при таком-то характере, вот уже который год держится на столь завидном, наверняка многими оспариваемом посту?
Поэтому, пойми дуболом в мундире свой интерес, он давно бы уже принес извинения за хамство. Хотя бы и в приватной форме. А господин Штейман, душа добрая, зла не помнящая, безусловно, пошел бы на мировую.
Они бы сели друг напротив друга, как мужик с мужиком, поговорили бы по-людски, выпили…
Воочию вдруг увиделось: стол, уставленный мисками с винегретом, солеными огурчиками, соленым, чуть желтоватым салом, что так хорошо делают колонисты с предгорий. И — венцом всему! — пузатая, литров на пять, подернутая морозным инеем бутыль двойной-очищенной, только-только со льда…
Ух-х!
При одной лишь мысли о невозможном, но таком желанном процессе у экс-алкоголика запылали трубы. И это знойное ощущение, помноженное на лютое пекло, едва не привело к обмороку.
— С-су… — начат было Генеральный представитель.
Но не завершил.
Небеса сжалились.
Легчайшее облачко, пробегавшее мимо раскаленной сковороды, выбелившей синеву, зацепилось за нее краешком, прилипло, опутало… и на церемониал-плацу сразу же сделалось не то чтобы прохладно, но, во всяком случае, вполне приемлемо.
И в тот же самый миг взревели громадные витые трембиты, вырезанные из оольих рогов.
Толпа туземцев, согнанная на плац еще с ночи для созерцания назидательной церемонии, повинуясь негромким приказам плечистых дубинщиков, прокричала приветственную здравицу и преклонила колени.
Настал час появиться монарху!
Простолюдины уткнулись лбами в пыль, дубинщики перехватили оружие на караул, а господин Штейман, еще не вполне отошедший от стресса, снисходительно улыбнулся.
Из высоких дверей королевской хижины, пятясь, вышли один за другим министры, потом генералы, вслед за ними, как полагается, фавориты. И наконец, во всем своем царственном великолепии даровал верноподданным счастье лицезреть себя Его Величество Муй Тотьяга Первый, милостью Тха-Онгуа и господина Салманова владетельный государь Демократической Нгандвани, повелитель долины, властитель сельвы, протектор плоскогорья и многих иных земель наследник и обладатель.
В скобках отметим: перечень владений, содержащий в полном варианте порядка полусотни топонимов, был утвержден специальной комиссией Компании накануне провозглашения планетарного суверенитета и подозрительно напоминал список рек, селений и холмов, через которые предстояло протянуть уже на треть построенную железную дорогу…
Король, нельзя не признать, был внушителен.
Ничем не напоминал он сейчас оборванного толстяка, выбегавшего час назад на опаленный солнцем плац, дабы поднести почетному зрителю кувшинчик благовонной нцыгви!
Был Его Величество огромен ростом и воистину величествен статью. То есть толст неимоверно, что, по верованиям народа нгандва, неоспоримо свидетельствовало о божественном происхождении. Как всем известно, сказал некогда Тха-Онгуа: чем больше плоти, тем громаднее душа, и это есть неоспоримая истина, не принимаемая разве что горными дикарями дгаа, которые, если разобраться, не могут быть сочтены настоящими людьми…
Не было на властелине ни набедренной повязки, приличной простолюдину, ни бахромчатой мантии, пристойной для высокорожденного. А был на нем полный королевский наряд, предписанный церемониалом двора для особо торжественных выходов.
Тугая резинка удерживала на широких бедрах черные семейные трусы до колен, сшитые по выкройкам из модного земного журнала местными искусницами, голубая майка с плеча самого главы Администрации облекала пухлый торс и обширный, слегка колеблющийся на ходу живот, а на круглой, коротко стриженной голове красовалась огромная, расшитая бисером треуголка, преподнесенная Его Величеству ко дню первой годовщины восшествия на престол коллективом предпринимателей славного города Котлово-Зайцеве.
И сам король, и свита его повергали низкорожденных в благоговейный трепет, сияя на солнце обилием орденов, прикрепленных к одеяниям во всех местах, где только оставалось хоть немного свободного места. Почетные свидетельства доблести и заслуг, собственноручно вырезанные орденоносцами из пустых консервных банок, имели самую разнообразную форму и самые причудливые наименования. И, разумеется, больше всего знаков отличия было у Его Величества, поскольку и консервов от ведомства господина Штеймана легитимному самодержцу Демократической Нгандвани, как правило, перепадало больше.
Воистину, славой превзошел блистательный Муй То-тьяга любого из граждан Нгандвани. Дородством тем более. Не зря же именно его с помощью Могучих избрал Тха-Онгуа, чтобы пасти народ свой и претворять в жизнь замыслы свои…
Мятежен тот, кто посмеет утверждать иное! Ведь даже надменный Рекс, всесильный бой Могуче-го-с-Холодными-Глазами, обладатель настоящей медали «К 50-летию Космодесанта», подаренной в хорошую минуту губернатором, не может сравниться с обожаемым правителем, ибо, хоть положение его недосягаемо высоко, но сам достопочтенный Рекс худ, как щепка, что есть явное свидетельство низкорожденности.
Вновь прогремели трембиты.
И началось.
Александр Эдуардович, слегка оживившись, переменил позу. До основной церемонии теперь оставалось не больше часа. Но сперва предстояло высидеть парад…
Облаченные в одинаковые пижамки, по плацу шли, старательно равняя ряды, сипаи королевской армии. При автоматах, но, разумеется, незаряженных. Боеприпасы туземным войскам выдавались лишь непосредственно накануне военных действий, да еще на стрельбище. Все остальное время непобедимые и легендарные воины Муй Тотьяги Первого посвящали отработке шагистики, под строгим, истинно отеческим присмотром инструкторов из отдела культуры Генерального представительства.
Взвод за взводом шла пехота, и разноцветные стяги, не желающие развеваться по причине безветрия, тяжело хлопали по плечам знаменосцев. Окатывая толпу жарким духом пота, двигались на рысях удалые эскадроны оольницы, ощетинившиеся двузубыми пиками. Гремели колесами по сухой глине пушки, выдолбленные из цельных стволов железного тополя, грозные оружия, способные сокрушить самый прочный частокол и не разрывающиеся даже после второго выстрела…
Толпа зачарованно молчала.
Муй Тотьяга Первый снисходительно улыбался, приложив два пальца к треуголке в знак благодарности верным частям за бесподобную выучку и рвение.
Александр Эдуардович тосковал.
Еще год назад сипайские парады забавляли его. Теперь они навевали зевоту. И Генеральный представитель Компании тихо дремал, не закрывая глаз, под убаюкивающий топот босых ног, а на устах его бродила отстраненная улыбка.
Не «обезьянник» виделся ему в эти минуты, и не жирный кретин-царек, и не шеренги бамбуков, до отказа вывернувших головы направо, а строки письмеца, присланного с последним рейсовиком старшеньким сыном и заученного почти наизусть.
«Во первых строках свово писма довожу до вас уважаемый папинька, — писал сыночек крупными, немного расползающимися печатными буквами, — что жив-здаров чево и вам папинька от всей души жилаю. А у нас писать неочем все па прежему и новово ничево не быват. Ши-пингаур хароший а Нитзхе белая кура без тия вот так говорил заратустра. Папинька а что такое тий если знаете отпишите всенепременно патамушто зачет доцент ставить не хочет вобче а может давай его убьем милый папинька, он злюка вот так. Засим окончаю свое писмо пора на лекцию жду ответа как соловей лета поклон вам милый друг папинька от любящего вас сынка вашево Штейман Геннадия студента вспомогательной группы втарово потока философийсково факультета с приветом…»
Вот ведь какое славное письмо прислал папе Геночка! Доброе и уже почти без грамматических ошибок, даже со знаками препинания. А что ж вы хотите? Мальчик любознательный, усидчивый, весь в отца, да и третий курс философского факультета — это вам, сами понимаете, не ширли-мырли.
Словно наяву видел сейчас господин Штейман Геню-Генусика, опору и надежду свою, его вздернутый носик, мило отвисшую губку, ласково моргающие глазки без ресничек — и не хотелось Генеральному представителю возвращаться в гнусную, пропахшую сипаями действительность.
Нет, не понять, положительно не понять черствым, жестокосердым людишкам, вроде этого злюки-доцента (надо, непременно надо будет заняться им!), какое великое счастье — иметь в семье ребенка-дауна…
Между тем в третий раз всколыхнули трембиты густой воздух истошным ревом. И лицо Александра Эдуардовича мгновенно посерьезнело, вновь став осмысленным.
К столбу, вкопанному строго посреди церемониал-плаца, вели главного героя предстоящего торжественного действа…
Впрочем, нет. Не вели!
Никому не дано право вести высокорожденных.
Канги Вайака, Ливень-в-Лицо, шел к месту казни сам, высоко держа надменную голову. Скулы его были тверды, глаза прищурены, а на плотно сжатых устах гуляла презрительная усмешка. Отсидев почти два месяца под строгим надзором, в глубокой яме, полной кусачих клещей и ядовитых паучков, Левая Рука Подпирающего Высь исхудал и осунулся, но не утратил ни гордости, ни бесстрашия, и единственным, о чем просил он своих охранников, было непременное ежедневное бритье быстро отрастающей бороды. Ничего не скажешь, будь в нем хоть немного больше веса, любой пришедший издалека, не колеблясь, сказал бы: вот он, подлинный король Нгандвани, а вовсе не тот, другой, торжественно восседающий на резном табурете!
На три шага опередив дюжих дубинщиков, почтительно сопровождающих приговоренного, Канги Вайака подошел к столбу, молча обхватил его руками и, по-прежнему не произнося ни слова, позволил робеющим помощникам палача прикрутить себя к шершавому дереву.
И Генеральный представитель Компании, внимательно наблюдая за последними приготовлениями к экзекуции, еще раз убедился: он был прав! Целиком и полностью прав, настаивая на том, что местным кингом следует назначить не кого-то из особо пассионарных экземпляров, а, напротив, самого управляемого. Во всяком случае, ныне царствующий монарх, едва заприметив малейшее недовольство Александра Эдуардовича, дрожит как осиновый лист на ветру и спешит исправить оплошность. А кто знает, как бы повел себя, заполучив бисерную треуголку, этот чересчур много мнящий о себе хмырь?..
Надежно и крепко привязав преступника, помощники палача отступили от столба, не забыв, разумеется, низко поклониться Левой Руке Подпирающего Высь. По знаку Муй Тотьяги Первого из оравы свитских неторопливо выдвинулся сухопарый туземец, числом орденов почти равный королю, и коленопреклоненная толпа при виде его, охнув, подалась назад. Все знали вышедшего; именем его пугали непослушных детей, а встретиться с носилками его почиталось одной из наихудших примет.
Звонко и чисто пропел рожок.
И звучный голос сухопарого заполнил собою плац.
О, он умел говорить с низкорожденными, грозный и беспощадный Ситту Тиинка, Засуха-на-Сердце, Правая Рука Подпирающего Высь; он умел находить нужные слова, верховный прокурор Демократической Нгандвани, председатель Королевского Трибунала и глава Тех, Кто не Спит в Ночи; речь его лилась без запинок, простая и понятная даже самому ничтожному из тонкостенного простонародья.
Так говорил он: вот, люди нгандва, стоит перед вами великий преступник! Всеми мыслимыми милостями был осыпан этот человек, слева от самого владыки было место его, и не знал он ущерба ни в отличиях, ни в наградах. И что же? Страшно подумать, не то что сказать! В гордыне своей совершил Канги Вайака то, о чем и помыслить невозможно без трепета: поднял кощунственную руку на пришедших с Выси! На родню Могучих, пожелавшую навестить братьев своих! Слыхано ли такое? Простит ли народу нгандва подобное Тха-Онгуа?!
Короткие и хлесткие фразы отмеривал высокорожденный Ситту Тиинка, словно вминая их в туповатые мозги согнанной на церемониал-плац черни. И даже самый въедливый слушатель не сумел бы различить в голосе Засухи-на-Сердце злорадства, ибо сановник умел сдерживать себя и казаться невозмутимым.
А ведь сердце его пело и ликовало в этот миг!
Он, Правая Рука Подпирающего Высь, ничем не выдавая того, вот уже два года, с самого прихода Могучих, ненавидел Ливня-в-Лицо тяжкой, неизбывной ненавистью, и только смерть одного из двоих могла бы утихомирить этот жаркий пламень…
Нет, не наградам Канги Вайаки завидовал Ситту Тиинка, ибо и сам не был обойден орденами. И не числу наложниц, поскольку сам имел гарем ничуть не меньший. Причина лютой неприязни крылась в ином. С тех самых пор, как выбрали его из многих Могучие и назвали высокорожденным, верховный прокурор ни о чем не мечтал так страстно, как о треххвостом знамени командующего войсками, продвигающими к высокогорным плато священные рубежи Нгандвани. Впереди отважных сипаев видел себя Ситту Тиинка, на белом ооле, и в сладких снах опрометью бежали от него трусливые мохнорылые и дикие дгаа, посмевшие чинить препятствия строительству тропы Железного Буйвола…
А вместо этого, желанного, ради чего только и стоит жить, по воле Могучих приходилось Засухе-на-Сердце чинить дознания, и суд, и расправу над глупцами, чересчур долгими на язык. И хотя службу свою он исполнял с должным рвением, но душа была отягощена.
Что с того? С Могучими не поспоришь…
Вот почему всю затаенную ярость и всю скрытую боль переложил Ситту Тиинка на того, кто заступил ему путь к осуществлению мечты. На Канги Вайаку, красующегося под вожделенным треххвостым знаменем в далеком по-граничье, где так легко совершить подвиги и заработать бессмертную славу.
И говорил он, бледный от праведного гнева, так: чего же достоин человек, совершивший подобное, ни с чем не сравнимое святотатство? Кары достоин он, и та власть, что на Тверди, вынесла приговор, а та власть, что в Выси, пусть судит виновного своим судом!
В такт резким выкрикам Правой Руки Подпирающего Высь на помосте для почетных зрителей одобрительно кивал Александр Эдуардович Штейман.
Он был полностью согласен с оратором!
Туземный выблядок, посягнувший на жизнь землян, вне всякого сомнения, заслуживает смерти. И не просто смерти, а мучительной, специально придуманной, с изысками и сложным, хорошо проработанным ритуалом. А не расстрела или виселицы, на чем настаивал в ходе суда глава Администрации. Но! Вопрос о мере наказания был крайне деликатен, и вот именно этого никак не мог взять в толк дундук-подполковник.
Увы, прилюдная мучительная казнь была невозможна. Как и виселица, как даже и невинный расстрел. Потому что слишком много труда положили психологи Компании на то, чтобы вбить в головы аборигенам простенькую мысль: никто не властен казнить высокорожденных. Один только Тха-Онгуа определяет их судьбы, и ниточки их жизней в перстах его.
Таков краеугольный камень субординации королевства Нгандвани, и нельзя поручиться за лояльность рядовых строителей, если увидят они, как легко пролить кровь вельможи…
Значит, есть лишь один выход. Прилюдно унизить пре-ступника, что вполне во власти короля, а затем бросить в земляную тюрьму…
— И да пребудет он там, в обители Ваарг-Таанги, до тех пор, пока не истечет сезон вторых дождей, — завершая речь, Ситту Тиинка уже слегка охрип. — Если помилует его Безликая по просьбе Тха-Онгуа, то пусть вернется нечестивец в мир живых очищенным и оправданным! Генеральный представитель слегка хлопнул в ладони. Он лично придумал этот приговор и сам написал его, до последней строчки. Но все равно восхитился, услышав, так, словно документ был порождением чьего-то иного, до крайности изощренного ума. Это было не просто умное решение, нет, оно было еще и ослепительно красиво: отдать аборигена на суд его же божков! Baapr-Таанга Baapг —Таангой, но пусть-ка попробует ублюдок выжить в сырой яме, когда вместе со вторыми дождями в долину заявятся Желтые Сестры! А если все пять лихорадок минуют его, то поглядим, окажутся ли столь же милосердными паучки, чей белесый яд в дни больших ливней становится не просто мучительно-жгучим, но беспощадно смертельным… Доселе никто еще не выживал в земляной тюрьме! Страшными станут последние часы жизни мерзавца-князька, и только после почетных, положенных высокорожденным похорон можно будет сказать, что преступник искупил свою вину.
Разве плохо придумано? Отлично! Больше того, ве-ли-ко-леп-но! И надо быть таким тупоголовым бараном, каков есть господин Харитонидис, чтобы, вопреки очевидному, упорно настаивать на расстреле!
Канги Вайака, видите ли, отличный воин, а подполковнику действительной службы, извольте понять, претит лицемерие. Он тычет в глаза офицерской честью! Между прочим, господин Штейман тоже офицер. И пусть даже его выгнали из криминалки за вымогательство, но это случилось давно, и все было результатом интриг, и вообще, ничего такого не было, а если и было, то кому какое дело? Он — офицер, и не надо лишний раз лечить его россказнями о каких-то там высших ценностях!
И он настоял на своем! Губернатору пришлось утереться, потому что контакты с туземцами лежат в сфере компетенции Генерального представителя Компании. Единственное, что смогла сделать бессильно злобствующая горилла в подполковничьих эполетах, это демонстративно отказаться присутствовать на церемонии. Плевать! Можно подумать, Александр Эдуардович восплачет от невозможности иметь рядом с собою столь приятного соседа! А кроме того, оно, может, даже и к лучшему. Налицо явный саботаж, и уж поверьте, сие будет надлежащим образом отражено в рапорте господина Штеймана, посвящен ом злоупотреблениям и бесчинствам главы планетарной Администрации…
— С-сука, — привычным словцом подбил итоги Шурик. — Суч-ара!
И одновременно с этим окончил чтение верховный прокурор Ситту Тиинка.
— Начнем же! — сухо усмехнувшись, приказал он. Помощники палача тотчас подали ему необходимое, и Засуха-на-Сердце приблизился к столбу, на ходу расправляя длинный, толщиной в детскую руку кнут, сплетенный из полосок оольей кожи…
Конечно, не пристало ему, главе Тех, Кто не Спит в Ночи, самолично приводить приговоры в исполнение. На то есть специальные люди, избранные Могучими. Но в данном случае ситуация была совсем иной. Неприкосновенен для низкорожденных Канги Вайака, ибо священно тело его. Кто вправе поднять кнут на Левую Руку Подпирающего Высь? Всякий ответит: никто, кроме Правой Руки!
Отведя назад кулак, сжимающий короткое кнутовище, Ситту Тиинка чуть пошевелил им, и ремень тихо щелкнул.
— Бей, барабанщик! — прозвучал приказ. Раскат грома сотряс Твердь.
Гибкая змея взметнулась в воздух, со свистом рассеют его и обвилась вокруг столба, на кратчайший миг словно бы прилипнув к блестящему от пота телу казнимого.
С первого же удара брызнула кровь. Широкий багровый рубец пересек напряженную спину Канги Вайаки, но Ливень-в-Лицо никак не отреагировал на чудовищную боль. Ни стона, ни вздоха не сорвалось со сжатых губ, и Лицо высокорожденного не дрогнуло ни единым мускулом, словно раскаленное прикосновение кнута так и осталось незамеченным.
Удар! Удар! Удар!
«Бум! Бум! Бум!» — равнодушно отсчитывал барабан. Удар! И еще! И еще!
«С-ш-ш-сь!» — визжал, разрывая воздух, ременный змей.
После десятого взмаха с оттяжкой на устах Левой Руки Подпирающего Высь появилась слабая усмешка. Он, похоже, радовался, что сумел превозмочь боль и притерпеться к ней, не доставив завистникам удовольствия наслаждаться своими криками.
Он молчал и улыбался.
Но это было неправильно! Не так предначертал Тха-Онгуа!
Известно каждому: тот, кто стоит у столба пыток, претерпевая заслуженную кару, обязан вопить и стенать, проклиная свою несчастную судьбу и безуспешно моля о пощаде. Истязуемому надлежит рваться из пут и каяться, ублаготворяя тем самым зрение и слух приговоривших, и совсем никуда не годится, если окровавленный молчит, усмехаясь, ибо это огорчает высших и подает скверный пример нижестоящим.
Всколыхнув объемистым чревом, Муй Тотьяга Первый, Подпирающий Высь, сделал знак. И тотчас от подножия табурета его сломя голову бросился к центру плаца гонец, из той сановной мелкоты, что держат в свите на посылках. Бахромчатая накидка мешала ему бежать быстрее, но он старался изо всех сил, и вот он уже около столба, он склонился к уху казнимого и что-то возбужденно шепчет ему, мотая головой в сторону Его Королевского Величества.
Муй Тотьяга, самодержавный повелитель Нгандвани, повелевал Левой Руке своей кричать, страдая.
Нельзя ослушаться прямого приказания Подпирающего Высь.
— Ой, — покорно повинуясь, скучным и совершенно будничным голосом выкрикнул Канги Вайака.
Свист. Удар. Липкий щелчок.
— Ой, — получилось, пожалуй, еще хуже, чем в первый раз.
Свист. Удар.
—Ой…
Свист, Удар. Свист. Удар…
Недавно еще бесстрашный, Ситту Тиинка, Засуха-на-
Сердце, вошел в раж. Сейчас он был похож на палача, одного из тех, пьянеющих от крови, которых специально отобрали Могучие для проведения экзекуций. Ему казалось, что никогда уже не будет в жизни радости, если после одного из ударов неискренний, издевательский вскрик ненавистного Ливня-в-Лицо не сделается настоящим, исполненным истинной боли.
— Ой!
Счет рубцам пошел уже на третий десяток. На исполосованной спине, на иссеченных плечах и ногах не оставалось живого места. Кнут перестал быть кнутом, он жег больнее пламени и резал острее, чем горский ттай. А Ливень-в-Лицо все стоял, никак не теряя сознания, не обвисал на веревках и верноподданнейше издавал предписанные крики после каждого прикосновения вымокшего от крови кнута к взлохмаченному, пошедшему сизо-багровыми клочьями живому мясу.
Он сам не мог понять, откуда появилась в нем эта сила, удерживающая на ногах и отгоняющая боль. Ведь был момент, когда канаты воли уже, казалось, перетерлись начисто и твердые пальцы разума не могли удержать в узде вой истерзанной плоти. Что поделать, телесное страдание быстрее или медленнее, но обуздывает и самый непокорный дух…
Но он удержался в тот страшный миг от постыдного взвизга. А в следующую секунду вдруг стало намного легче. И казнимый понял, что он уже не один. Не сам по себе. Сквозь соленый пот, заливающий глаза, он узрел то, чего никому иному не дано было заметить.
В отдалении над преклонившей колени толпой простолюдинов возникло и затанцевало, слабо мерцая, сире-нево-голубоватое сияние, сплетенное из многих сотен тоненьких, не толще паутинных нитей, лучиков. Канги Вайака ни за что не смог бы найти слова, объясняющие суть видения. Да и никто на его месте не взялся бы называть то, что не имеет имени. Но отблески человеческих страстей, и желаний, и болей, и затаенных мук, и ужасов сплелись воедино, спаянные ожогом всеобщего потрясения, и марево потянулось от толпы через плац, к залитому кровью столбу пыток.
Оно коснулось Ливня-в-Лицо, обволокло его, впиталось в поры, залитые свежей кровью… и сила человека, многократно умноженная невеликими силами сотен тех, кто восторгался им, сделалась воистину неодолимой. Во всяком случае, не жалкому, уже с трудом отрывающемуся от земли кнуту было справиться с этой мощью…
Вот тогда-то, неведомо откуда — быть может, как раз из этого зыбкого, никому, кроме Канги Вайаки, невидимого марева — возникло Имя. Явилось само по себе, никем не произнесенное, страшное и великое в своей простоте.
Имя пошелестело в порыве налетевшего незнамо откуда ветерка. Оно прошуршало в усталом шорохе кнута, извивающегося на земле, смерчиком прыгнуло в скопище низкорожденных, и вот уже некий простолюдин пробубнил себе под нос, словно пробуя на вкус:
— М'бу-у-ла М'Ма-та-ди…
Тонкокостный назвал имя вслух и тотчас изумленно оглянулся по сторонам, не веря, что услышал свой собственный голос. Но другой, гнувший спину рядом, расслышал и повторил, уже увереннее:
— М'буула М'Матади!
Спустя ничтожный миг шепталась и шушукалась вся тысячная толпа.
Повторяемое снова и снова, имя оживало, согретое сотнями дыханий. Оно окрепло, распахнулось вширь. Оно уже не желало ползти тихой змейкой, нет, оно бежало из конца в конец церемониал-плаца, остерегаясь запрыгивать лишь на площадку перед королевской хижиной, где толпилась отягощенная сверкающими орденами орава свитских.
Оно налилось плотью, это невесть откуда пришедшее имя, которому скоро, очень скоро предстояло сотрясти Тзердь…
— М'буула М'Матади, — шептали один другому низкорожденные, уткнувшись лбами в горячую пыль.
— М'буула М'Матади пьинпьё, — прыгало с уст на уста, и люди приподнимали головы, жадно всматриваясь в кровавое тело, вяло обвисшее на столбе. — Сокрушающий Могучих пришел…
Эх, зря, право же, очень и очень зря не счел нужным почтить своим присутствием нынешнюю церемонию Его Превосходительство глава планетарной Администрации! Пусть даже годы мирного житья-бытья и притупили нюх вояки, но ведь у «невидимок», как известно, не пять органов чувств, а много больше, в том числе и предчувствие опасности. И уж кто-кто, а Эжен-Виктор Харитонидис, зачищавший в составе спецгруппы «Чикатило» почти десяток мятежных планет, несомненно, учуял бы в пылающем над церемониал-плацем воздухе пока что почти неуловимый, кисловато-пряный запашок, бодрящий и одновременно пугающий. Так пахнет толпа, сама себе еще боящаяся в этом признаться, но уже готовая бунтовать…
Скверное это дело, чреватое кровью. И чем скорее прольется кровь, тем меньше будет ее пролито.
В таких случаях опытные командиры, не колеблясь и не дожидаясь указаний сверху, берут всю ответственность на себя. Звучит команда. «Невидимки» рассыпаются в двойную цепь, прикрытую прозрачными щитами, — и атакуют, сметая на своем пути все, пытающееся мешать.
Нет разницы, кто перед тобою, боец!
Старик? Отлично! Дубинкой — наискось, щитом — от себя, и добавь кованым каблуком, чтобы не встал. Чтоб не ударил в беззащитную спину!
Женщина? Хорошо! Дубинкой — сверху вниз, щитом — вбок, и все тем же каблуком вомни в брусчатку. Чтобы не цеплялась за ноги, пытаясь повалить!
Вперед, боец, вперед! Рядом друзья, в руке дубинка, впереди — толпа, а над тобою — громадное синее небо…
Если сегодня ты позволишь себе быть слабым, если, застыв над головой большеглазого подростка, не ударит в полный размах твоя рука, завтра эту синеву затянут дымы. Заполыхают на перекрестках люди, вдетые в автомобильные шины, полетят из окон на подставленные самодельные пики орущие младенцы, и уже не дубинками придется усмирять тех, кто ничего не захочет слышать, но остро заточенными саперными лопатками.
А промедли твой командир еще всего только день, из чердачных щелей станут палить снайперы.
И вот тогда-то, увидев кровь, много, много красной и теплой крови, сосчитав израненных друзей, ты и сам превратишься в зверя. И худо придется тогда даже тем, кто ни сном ни духом не собирался жечь и громить. Ты станешь врываться в дома и крестить очередями от бедра всех, без разбора, не щадя правых и не отличая их от виноватых…
Помни об этом, боец!
Так пусть же лучше в этот первый день не знает жалости святая дубинка твоя, ибо в ней, единственной, залог жизни и благополучия многих, не умеющих и не желающих звереть!
А то, что уже через два-три дня тебя станут мучить ночные кошмары и кто-то из корешей застрелится, не видя иного выхода, а кто-то сядет на иглу, и то, что командира отдадут под трибунал и уволят «за превышение полномочий»… ну что ж, боец, это и есть профессиональный риск.
Ты знал, на что шел, и ты сделал то, что должен был сделать. И пусть проклинают тебя сколько хотят непогибшие жители планеты, не сгоревшей благодаря тебе, твоей дубинке и твоим корешам…
Да, господин подполковник понял бы все. И приказал бы сипаям гнать и нещадно бить толпу, выколачивая из дурных туземных мозгов пагубные мысли. Увы! Ничему подобному не учат в криминалке. И уж конечно, не научишься ничему такому, лабая на мандолине в переходах космовокзалов.
Для Александра Эдуардовича Штеймана во всем происходящем главным было не дурацкое шебуршение в толпе туземцев, а тот бесспорный факт, что упрямый князек, хотя и пытался ерепениться, а все же под конец сломался. Проводив взглядом уносимое помощниками палача бесчувственное тело, Генеральный представитель благосклонно кивнул Правой Руке Подпирающего Высь, устало бредущему с середины плаца к королевскому помосту. Отличный парень, оказывается! И до сих пор не имел никаких нареканий, а уж сегодня вообще зарекомендовал себя как нельзя лучше. Вот кто достоин командовать частями, действующими на границе. Этот доведет дело до конца. И, можно не сомневаться, сумеет отомстить бородатым подонкам-колонистам за гибель столь ценного работника Компании, каким был незабвенный Искандер Бутрос-оглы Баркаш…
Воспоминания о безвременно ушедшем из кадров Компании сотруднике заставило Александра Эдуардовича тяжко вздохнуть. Эх, какой же был человек. Мало таких. Преданный, умелый, компетентный. Все схватывал налету… Можно сказать без всяких сомнений: работай сегодня князьком не туземец, а Искандер-ага, упрямый Канги Вайака вопил бы благим матом уже после третьего удара!
Впрочем, Каменный Шурик не мог позволить себе долго грустить. Уже вот-вот должен был наступить полдень, а никак не позднее тринадцати ноль-ноль ему следовало присутствовать на собрании актива Фонда памяти Искандера Баркаша, посвященном выдвижению кандидатур на пост мэра Котлова-Зайцева.
Щелкнув пальцами, Генеральный представитель подозвал застоявшегося туземца. Лихо гикнув, вскочил в седло. И, нахлестывая двуногого, удалым галопом помчался прочь из надоевшего до чертиков «обезьянника».
В культурный мир. В цивилизованную, по-человечески обустроенную Козу…
Быть может, не стоило бы ему так торопиться.
Поскольку именно в это время, в одиннадцать часов пятьдесят шесть минут по местному времени, Его Превосходительство подполковник действительной службы, глава планетарной Администрации Эжен-Виктор Харитонидис как раз заканчивал чтение бумаг, доставленных из шифровального отдела, и на побелевшем, заострившемся, словно у покойника, лице медленно и страшно гуляли тяжелые желваки.
Взгляд его был сейчас таков, что даже Григорий, хорошо понимающий оттенки хозяйского настроения, предпочел забиться глубже под шкаф и сидел там, не смея хрюкнуть.
Губернатор молчал, время от времени поглядывая на лежащий у края стола, никаких тайн уже не содержащий пухлый блокнот в кожаной обложке. И попадись ему в эту минуту Александр Эдуардович Штейман, гулять бы Генеральному представителю Компании на Валькирии с забитой в задницу по самое окончание грифа трудно и сложно вынимаемой мандолиной…
— Григорий! — хмуро произнес Харитонидис. — Ты где?
Свинка не откликнулась.
— Гриша, иди сюда. Поговорить надо!
Под шкафом зашевелилось. Но проявляться не поспешило.
— Господин адъютант! Извольте выйти!
Без всякого воодушевления выкарабкавшись из своего излюбленного укрытия, Гриня процокал копытцами по навощенному неисправимым аккуратистом Рексом полу и замер в привычной позе рядом с высоким креслом главы Администрации.
Если пегие свинки с Валькирии способны быть недовольны собой, то он, вполне возможно, в данный момент укорял себя за то, что предложение Эжена-Виктора завербоваться в армию и оформиться на ставку встретил восторженным: «Харритошшахорроший!» Он явно поспешил. Конечно, в таком решении было немало весомых плюсов, а уж мундирчик, сшитый по точной мерке, восхищал пегую свинку безмерно. Но, влившись в ряды Вооруженных Сил Федерации, Его Благородие подпрапорщик Григорий Тхуй оказался связан присягой и отныне не мог уже позволить себе прятаться от хозяина вволю, доводя губернатора до белого каления и слезливых увещеваний, как бывало это в недавние привольные денечки.
Нельзя исключать, что именно в этом и состоял коварный план подполковника действительной службы, отлично знавшего, до какой степени млеет Гриия при виде шикарных адъютантских аксельбантов…
Ну, что сделано, то сделано. Как бы то ни было, но, много лет являясь личной свинкой профессионального военнослужащего, Гриша не мог не понимать серьезности своего нового статуса и к обязанностям своим относился ревностно.
— Пришел?
Покосившись на адъютанта, господин подполковник отбросил в сторону прочитанный от корки до корки доклад и похлопал себя по коленям.
— Иди-ка сюда, браток. Думать будем…
Как это ни прискорбно, но сейчас, впервые за долгие годы, прожитые душа в душу, глава планетарной Администрации опасался столкнуться с непониманием. Гриня, безусловно, умничка, а кое в чем и несомненный талант, но пегие свинки тхуй, к счастью или нет, слишком высоконравственны и невинны, чтобы обсуждать с ними поистине безграничные возможности нравственной деградации человека.
Хотя… Да, именно так! С этого и следовало начинать. Ни для Гришеньки, ни для Эжена-Виктора господин Штейман человеком не являлся. Однозначно!
— Понимаешь, Гриня… — губернатор замялся, подыскивая слова, — тут, как бы сказать, информация поступила. На Штеймана. И чем, ты думаешь, занимается этот…
— Фрррукт! — подсказала свинка. Харитонидис, чуть посветлев ликом, кивнул.
— Точно. Фрукт. И знаешь ли, Грицько, не просто фрукт, а тот еще фрукт…
Ему было невыносимо стыдно перед адъютантом.
За человечество.
Но молчать он не мог. И он рассказал. Все. Ничего не скрывая и ни о чем не умалчивая. Он говорил, и с каждым словом ему делалось все яснее, что вина его, подполковника Харитонидиса, безмерна и вряд ли простительна. Будь на то его воля, он отдал бы себя под трибунал и, приговоренный к расстрелу, ничего не сказал бы в свое оправдание.
Да и какие, к чертям собачьим, могли быть оправдания?!
Извольте вдуматься: много лет под самым носом его, главы Администрации, на вверенной его попечению планете процветает преступная организация, имеющая на своем счету весь букет деяний, предусмотренный Уголовным Кодексом Федерации.
Блокнот покойного гражданина Баркаша И.Б., предоставленный властям пламенным патриотом Анатолем Баканурски, ожидающим в приемной, содержал в себе убедительнейшие доказательства сего прискорбного, но объективного факта.
Начать хотя бы с шифра!
Откуда, позвольте спросить, у заурядных мафиози мог появиться новейший, только-только разработанный правительственными службами код? Что, уже и в Департаменте Контрразведки начали приторговывать сверхсекретными документами?..
— Брред, — поддакнул Григорий, уже успевший свернуться в клубочек на уютных хозяйских коленях. — Кур-рвы!
Такое понимание адъютантом трагизма ситуации не Могло не обрадовать, хотя показывать этого не следовало.
— Курвы, — пожал плечами Эжен-Виктор. — Безусловно, курвы. За кред Родину продадут и не вякнут.
Впрочем, код — это еще цветочки. Ягодками, как и следовало ожидать, оказалось содержание.
Там было все: от торговли наркотой (в пределах Валькирии и на вывоз, рейсовиками) и заказных убийств до сложной, великолепно отлаженной системы рэкета, охватившего своей сетью практически все вольные поселения и немалую часть Котлова-Зайцева. Причем, как оказалось, самую неприглядную роль во всем этом безобразии играло руководство Представительства Компании. Тот самый орган, тесно сотрудничать с которым главе Администрации категорически предписывал правительственный циркуляр.
Но мало того! Уже не ограничиваясь обычной уголовщиной, эта шпана при галстуках позволила себе влезать в политику. А значит, посягнула на непосредственные прерогативы планетарной Администрации. И вот этого господин подполковник терпеть не намеревался ни минуты. Одичали колонисты или нет, но они оставались полноправными гражданами Федерации, и он, Эжен-Виктор Харитонидис, не даст их в обиду распоясавшимся бандюгам. Тем паче что и вмешательство землян во внутрипланетарные конфликты безусловно запрещалось теми же правительственными циркулярами.
— Так что будем делать, Гриня? — вполне серьезно спросил губернатор, уже не очень помня, что беседует не с человеком, а с чем-то вроде попугая. — Делать, я говорю, что будем, а?
Свинка задумалась, забавно наморщив пятачок.
— Воррры? — вопросом на вопрос ответила она, поразмыслив, и тон ее сделался категоричен. — В тюрррму! На нарры!
Харитонидис печально покачал головой.
— Нельзя, братишка…
— Стрррусил? — съехидничала свинка. — Трррясет? Нет, максималист Григорий не хамил, а попросту подначивал, провоцируя на активные действия.
Но он был всего лишь свинкой, притом — пегой, а потому многих тонкостей не понимал. Да, конечно, Эжен-Виктор мог без труда почистить местные притоны. Четверть сотни гвардейцев Администрации в условиях Валькирии представляли собою силу, связываться с которой не рискнула бы никакая шпана.
А что прикажете делать потом, после арестов?
Вся головка мафии, как явствует из кожаного блокнота, завязана на строительстве дороги, а строительство не должно прекращаться ни на минуту. Это дело не только Компании, но и всей Федерации. А следовательно, и подполковника Харитонидиса. Ладно. Устроим пару облав, возьмем кого надо с поличным, сунем в пресс-хату, расколем. Это не проблема…
Проблема в том, что делать дальше. Все равно ведь придется выпускать. Пускай даже под расписку. В результате итог будет как раз обратным желаемому: братва убедится в своей незаменимости и обнаглеет до отказа…
— Прррипугни! — настаивал упорный Гриня. — Хрррус-тни Шурррика!
Губернатор заинтересованно насторожился. Вот это предложение было вполне разумно!
Всех, понятное дело, не пересажаешь. А вот «хрустнуть Шурика», как образно выразился умничка адъютант, вполне можно и без особого ущерба для строительства. Что такое, спрашивается, господин Штейман? Не путеец, не металлург, не чертежник. В сущности, вообще никто. Любые претензии со стороны Компании отпадут сами собой, как только компетентные органы намекнут о существовании кожаного блокнота. А шпана, углядев судьбу пахана, на какое-то время, безусловно, присмиреет. Наложит в штаны и уйдет в схроны. И то хлеб…
Тем более, не стоит отрицать всем известное, на Александра Эдуардовича у главы Администрации давно уже чесались кулаки.
— Что-то в этом есть, Гришенька, — задумчиво протянул белобрысый викинг. — Определенно, золотце ты мое, в этом что-то есть…
Измозоленный палец осторожно, едва касаясь, поскреб щетинку за остреньким ушком, и Гриня блаженно заурчал.
Гордый и подчеркнуто независимый нравом, адъютант Его Превосходительства был, что уж тут скрывать, весьма падок на похвалы и ласку…
Словно отзываясь на мурлыканье свинки, заворчали настенные часы.
Заскрипели. Зафыркали. И, выскочив из окошка, хрипло закуковала кукушка.
— «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» — и так двенадцать раз подряд.
Ровно в полдень минутная стрелка, совершив коротенький рывок, слилась с часовой, а в приоткрывшуюся дверь вторглась обширная харя секретаря.
— Гражданин Баканурски Анатоль и гражданин Квасняк Егорий к вашей милости, господин глава Администрации!
— Впустите!
Легким прикосновением велев Григорию спрыгнуть с колен, подполковник Харитонидис выпрямился и замер.
Человек, которому было назначено на поддень, заслужил особого приема. Еще не видя его воочию, губернатор уважав его. За мужество. За презрение к опасности. За ярко выраженную гражданскую позицию. Ведь если бы не этот самый Баканурски, планетарные власти так и остались бы в неведении о творящихся под эгидой Компании гешефтах. И можно представить себе, как тяжело было рядовому обывателю решиться в одиночку пойти на разоблачение всего этого змеиного гнезда.
Жаль, что таких людей, людей воистину с большой буквы, осталось так мало на просторах Федерации. Тем более нужно их холить, лелеять и всячески поощрять…
Вот почему Анатоль Грегуарович Баканурски стал одним из немногих, кому посчастливилось увидеть улыбку невозмутимого главы Администрации.
Эта улыбка была первым, что бросилось в глаза профессору еще с порога. Ослепительно-ясная. Дружелюбная. Немного смущенная. Она удивительно шла подполковнику, делая его если и не на двадцать лет моложе, то уж на десять — наверняка.
И все мрачные предупреждения о железобетонном нраве обитателя этого скупо обставленного кабинета под светом губернаторской улыбки испарялись, как черные тени, исчезающие в полдень…
— Проходите, господин Баканурски, — тяжелая ладонь гостеприимно указала на кресло для посетителей. — Прошу вас, проходите, присаживайтесь, будьте как дома. Чай, кофе?
Надо полагать, блокнот произвел должное впечатление на тех, кому положено. Неважно, что там за информация. Важно, что она, вне всяких сомнений, рассмотрена и оценена по достоинству. Во всяком случае, судя по ширине улыбки, кредов должно хватить не только на каюту рейсовика, но и на первые дни обустройства в пределах Старой Земли.
— Ну что же вы стоите, дорогой мой? — с мягкой укоризной повторил Его Превосходительство, благосклонно прищуриваясь. — Сказано же вам, проходите, не стесняйтесь,.,
Ах, если бы только знал Эжен-Виктор Харитонидис, почему посетитель замер на пороге, уподобляясь соляному столбу! Слишком давно в последний раз по-настоящему чувствовал себя человеком доктор искусствоведения Анатоль Баканурски, чтобы вот так, сразу, поверить, что здесь нет подвоха. Что в этом просторном кабинете, украшенном лишь бюстом Президента и флагом Федерации, его не будут ни бить, ни унижать, что чай и кофе на выбор предложены всерьез, а в сиденье мягкого кресла не торчит острием вверх потехи ради вставленная булавка.
Нет, не просто на пороге кабинета, пусть даже и губернаторского, стоял сейчас Анатоль Грегуарович, меленько подрагивая от волнения и сладкой жути. Новая жизнь, жизнь приличного, преуспевающего и опять всеми уважаемого человека ждала его за этим порогом, только шагни!
Но как же, оказывается, трудно бывает порой сделать всего один шаг…
— Ну же, господин Баканурски, — в преисполненном радушия голосе главы Администрации прорезаюсь толика нетерпения. — Смелее, дорогой вы мой, смелее. Я жду!
Мешкать дольше было попросту недопустимо.
Профессор собрался с духом.
Сосчитал в уме до пятнадцати.
Стиснул кулаки, вонзив ногти в повлажневшие ладони.
Глубоко, как тогда, перед погружением в выгребную яму, вздохнул…
И решительно шагнул вперед.
Навстречу дружелюбно улыбающемуся, коротко стриженному детине, затянутому в серо-стальной китель с подполковничьими погонами и скалящимся на петлицах Веселым Роджером, знаменитым символом каждому известной спецгруппы «Чикатило».
— В~ваше П-прев-восходительст-тво…
— Раньше профессор никогда не заикался.
Он часто, очень часто представлял себе этот судьбоносный миг, и каждый раз по-иному. Но что его ударят в спину именно в этот момент, момент абсолютного, ничем не ограниченного счастья — нет, такое не виделось ему и в рассветных кошмарах…
Собственно говоря, Анатоля Грегуаровича не то чтобы ударили. Скорее просто оттолкнули. Но очень сильно. Так, что несчастному доктору искусствоведения пришлось ухватиться за филенку, чтобы не пропахать носом навощенный пол.
И Егорушка…
…нет, вы только представьте себе — Егорушка Квасняк, — не человек даже, а функция, живая явка с повинной, обязанная при любых обстоятельствах держаться в тени, сомнамбулически ухмыляясь, перешагнул порог и первым ступил на сияющий паркет кабинета главы планетарной Администрации.
Мокрые губы его дрожали и кривились. Глаза вдохновенно сияли, и не было в них ничего, кроме обожания и восторга.
В отличие от декадентствующего эстета-профессора, дитя природы было напрочь лишено комплексов. Ему велели идти, и он покорно побрел за благодетелем, ни о чем не спрашивая, а только прилежно стараясь не вырываться вперед, не отставать, не глазеть без толку по сторонам и вообще быть паинькой.
Он зуб мог дать, что старался изо всех сил!
Но распахнулись широкие двери кабинета, и ему стало не до наставлений старины Профа.
Потому что прямо перед ним, на том конце агромадной комнаты, под красиво растянутой по стене двухцветной простынкой и портретом неведомого последнему из новошанхайцев важного деда, возвышался тот самый человек, что так часто являлся юному Квасняку в сладких, обидно недолгих снах…
Там сидел папа!
Это было ясно с первого же взгляда.
Честно говоря, Егорушка отродясь не страдал избытком воображения. Но тайна собственного происхождения занимала его и мучила чрезвычайно. С тех еще дней, когда он, сопливый и голопузый, до поздней ночи ждал на темной улице, пока новый мамин дядя уйдет, а мама, веселая, красивая и немножко пьяная, выглянув из подвала, позовет его ужинать.
Сперва вихрастый Егорка надеялся, что кто-то из этих думных и добрых дядь, пахнущих первачом и самосадом, как раз и окажется папой. Ему хотелось, чтобы это был тот, рыжий и крикливый, или этот, весь в молодецких наколках, но, на худой конец, сгодился бы и третий, бритый наголо, который всегда смеялся и не разрешал мамке бить ногами…
Но дяди сменяли друг дружку слишком быстро. А потом почему-то пропадали непонятно куда, даже не желая узнавать Егорушку на улице. И со временем самой большой и, наверное, единственной мечтой тощей долговязой безотцовщины стал настоящий папка, который вернется однажды, изругает маму, а может, даже побьет, но, конечно, только руками,и не очень сильно, и уведет Егорку с собой, крепко взяв за руку.
Куда? И что будет дальше? О, не стоит так привередничать! На подобные всплески фантазии у юного Квасняка не хватало извилин. Он просто верил, ждал и надеялся… Однажды, став постарше, он прямо спросил у мамки: где мой папа?
Но маменька сильно постарела. Она облысела, зубы повыпадали, дяди давно кончились, и она мало что могла вспомнить…
Чаще всего она говорила, что папа — участковый, что он взял свой большой красивый пистолет и пошел ловить преступников, но скоро вернется. Иногда папа оказывался помощником аж самого народного депутата. Изредка — журналистом, и не простым, а главным редактором стереоканала «РИАК-информ»…
А однажды выяснилось даже, что папа — юрист! Но Егорушке не хотелось быть сыном юриста. Это скучно. И отпрыском редактора или депутатской «шестерки» он тоже не желал себя видеть. Даже образ отважного участкового с огромным пистолетом казался блеклым и обыденным, никак не соответствующим выстраданному идеалу.
Что бы там ни плела выжившая из ума родительница, на сей счет у юного Квасняка имелись собственные соображения…
Разумеется, он ими не делился. Ни с кем. Однажды, правда, попробовал, но ведь вокруг одни паскуды! Им ничего доверить нельзя. Они завидуют и дразнятся. И пусть. Все равно, в глубине души дитя природы твердо знало: папа — космолетчик!
Это стало ясно в одну из бессонных ночей, когда бедолага вертелся на койке и никак не мог уснуть. Папа сам, лично, пришел к нему, сел на край матраса и все-все подробно обсказал, ничего не скрывая.
«Ты поймешь меня, сын, — сказал папа, слегка светящийся во тьме барака, и положил на плечо юнцу тяжелую, именно такую, какая виделась в грезах, руку. — Мать не смогла, но она женщина, а мы с тобой мужики…»
Не правы были злые новошанхайские сплетницы!
Он вовсе не бросил маменьку за блядство и даже не думал забывать Егорушку, кровиночку свою; вовсе нет! Он отправился в дальний-предальний полет, к неведомым звездам, исполнять совершенно секретное задание правительства. Там, где скользкие зеленые крысы обижают маленьких мальчиков и девочек, там сражается папа, храбрый и ужасно сильный. Тяжеленный пулемет, больше даже, чем рушницы у бородатых, висит у него на широком плече, и папа идет сквозь огонь, спасая всех подряд, чтобы всюду, во всей Галактике людям жилось так же хорошо и привольно, как в Новом Шанхае…
Но когда-нибудь он вернется насовсем!
В это Егорушка не просто верил. При чем тут вера? Ведь папа — это папа, а не какой-нибудь Бог. Нет, Егорушка понимал, что именно так оно и будет, потому что иначе быть не может никак. Он не знал только: когда? Оказалось — сейчас.
Здоровенный дядька в клевом прикиде с прибамбасами был именно тем, кто порой захаживал в предрассветный барак. Те же могучие, неимоверной ширины плечи, тот же короткий белобрысый ежик, сползающий на низкий, прорезанный двумя глубокими морщинами лоб, те же самые прозрачно-голубые, ни в чем не сомневающиеся, до сердечного замирания родные глаза…
А самое главное, сидящий за столом улыбался! Той самой неповторимой, открытой, необычайно слав ной и всепонимающей папиной улыбкой, которую дитя природы, отца никогда не видевшее, помнить, конечно же, не могло, но которая виделась ему, и грезилась, и светила лучиком надежды в самые хмурые дни, даже тогда, когда клинок удалого бородатого оольника чиркнул его, карабкающегося на стенку, по ноге, едва не снеся вместе с каблуком пятку.
За один лишь проблеск этой улыбки юный Квасняк, не сомневаясь и не медля, удавил бы рушником кого угодно, даже Профа, кормильца и благодетеля…
— Па-па-а, — зачарованно пролепетал Егорушка и медленно двинулся в направлении письменного стола, слепо вытянув руки.
Никто, видимо, не поверит, но в этот миг подполковник действительной службы, мастер-инструктор «невидидимок» Эжен-Виктор Харитонидис, полный кавалер Гарибальдийского банта, обладатель «Звезды Мужества» всех семи степеней и именной, разрешенной к ношению при себе шелковой удавки, впервые за прожитые сорок с лишним лет по-настоящему испугался.
Судя по выражению лица, идущее к нему намеревалось оказаться навсегда…
Рука главы Администрации судорожно рванулась под китель, затем — к поясу, потом — к голенищу и тут же замерла, словно осознав безнадежность сопротивления.
— Здравствуй, папка, — все тем же замогильным тоном промяукал Егорушка, неотвратимо приближаясь.
Подполковник Харитонидис съежился и, кажется, пискнул.
Он никак не успевал уже выскочить из-за стола, путь к двери был напрочь перекрыт, а окно чересчур далеко…
Но в эту минуту наилучшим образом проявил себя преданный адъютант, как и положено по должности, мгновенно сориентировавшись в обстановке.
— Здррррравствуй, Буррратино! — проверещал Гриня, затянутый в серо-стального цвета балахончик с роскошными золочеными аксельбантами, и кинулся наперерез непрошеному родственничку. — Пррриходи завтррра!
Прррошу! Пррривет!
Дитя природы замерло на полушаге.
И пришло в себя.
А придя, ужаснулось содеянному.
Не было сказки. Не было совсем.
Маленькое и визгливое, снующее у ног, в папы не годилось никак. Оно никогда не смогло бы нести на плече тяжелый пулемет. Дяденька за столом, хоть и большой, но вконец перепуганный, тоже за родителя не канал, поскольку Егорушкин папочка был очень храбрый, храбрее самого Живчика или даже господина Баркаша, и он ни за что на свете не стал бы так позорно таращить зенки. А тяж Кое сопение Профа, истуканом замершего у дверей, однозначно сулило слишком увлекшемуся мечтаниями Квасняку много нехорошего…
Засим Егорушки все равно что не стало. Он, естест венно, никуда не сгинул, но сделался маленьким и совсем-совсем незаметным.
Постепенно отходя от пережитого ужаса, подполковник Харитонидис с захлебом втянул ртом воздух. Выдохнул. Шумно помотал головой. И с огромной признательностью посмотрел на адъютанта.
В очередной раз жизнь со всей очевидностью доказала, что умные люди древности были действительно мудры, утверждая: основная задача руководителя заключается вовсе даже не в руководстве как таковом, а исключительно в правильном подборе кадров, которые, кто бы что ни говорил, воистину решают всё.
— Подпрапорщик Тхуй! — отрывисто, словно на плацу, взрыкнул Харитонидис.
Подпрыгнув, Гриня вытянулся в струнку.
— Хрю!
На гражданке пегая свинка терпеть не могла подобного унизительного звукоподражания. Но, являясь военнослужащей, обязана была четко исполнять все предписания, предусмотренные полевым уставом для лиц ее статуса и национальной принадлежности. В том числе и самые неприятные.
— От имени Его Высокопревосходительства Верховного Главнокомандующего и Президента Галактической Федерации поздравляю вас с чином прапорщика!
— Хрю! Хрю! Хрю! — предельно серьезно, всей шкуркой ощущая величие момента, откликнулся Гриня.
— Вольно! — разрешил глава Администрации.
И, отерев слезу невольного умиления, вновь обратил лик к основному посетителю, правда улыбаясь уже с прё-изрядной натугой.
— Итак, проходите, господин Баканурски. Угодно чайку? Или все-таки кофе? Курить лучше не надо. Но вам — можно.
Все наконец устаканилось.
Необходимые фразы прозвучали, предложение присесть было с благодарностью принято. Потянулся в сторону окна фиолетовый дымок сигарет, а спустя минут пять, не более, осанистый секретарь, больше похожий на отставного старшину (как, впрочем, оно и было на самом деле), вкатил в кабинет стеклянный столик на колесиках, и от чашек истекал к потолку восхитительный запах свежей заварки и сдобных булочек.
Ни кофе, ни крекеров профессор не любил, и в этом его взгляды полностью совпадали с привычками губернатора.
Правда, в последние годы Анатолю Грегуаровичу не часто доводилось перебирать. Он привык к невзгодам, и одним из самых светлых гастрономических воспоминаний для него стал давний уже день, когда электорат Нового Шанхая, расщедрившись, преподнес своему мэру ко дню ангела купленную в складчину пачечку восхитительного, ароматного и возбуждающего «Чаппи»…
Но все это, благодарение Господу, осталось в прошлом, и можно было позволить себе по новой привыкать к столь необходимой роскоши, как отдых в кругу себе подобных.
— Как насчет ликеру, господин Баканурски? — почти по-товарищески прищурился губернатор. — Или, быть может, рюмочку «Вицли»? — Харитонидис доверительно наклонился к собеседнику. — Кстати сказать, контрабанда!
— О! — профессор кокетливо поднес палец к устам, расцветая на глазах. — Ну, в таком случае, не откажусь, Ваше Превосходительство. Грех не попробовать, если контрабанда. Премного благодарен!
Крохотные рюмочки тихонько звякнули.
Дивный, не меньше чем семнадцатизвездочный «Вицлипуцли» нежно обжег отвыкшее от подобных изысков нёбо, и доктор искусствоведения мгновенно захмелел. Этот нектар, разумеется, и сравнить нельзя было с пойлом, которым имела наглость потчевать его, Анатоля Баканурски, старая бандерша Люська!
Несколько охов. Несколько прицокиваний языком.
Несколько обязательных комплиментов виноградарям славного Ерваана.
И началась беседа.
Неспешное, уважительное общение двух уважающих друг друга мужчин, кое-чего добившихся в этой жизни.
Вернее, говорил профессор. Волнуясь и переживая, он излагал подробности несчастья, случившегося с Новым Шанхаем, описывал чудовищные подробности резни, не скрывая, впрочем, и того, что оная резня была, в сущности, спровоцирована действиями руководящих сотрудников Генерального представительства Компании на Валькирии.
Все это, в общем и целом, было известно главе Администрации, и Эжен-Виктор вежливо кивал, позволяя мужественному человеку выговориться, вновь пережить день своей славы.
Впрочем, упоминание о выгребной яме несколько оживило ход разговора. Подполковник заинтересовался.
— О, вот как! Вы служили в боевых пловцах? — он не скрывал приятного удивления. — Где же, любопытно знать? «Котики»? «Тюлени»? «Барракуды»?
Взгляд посетителя тревожно заметался по занавескам.
— «Крокодилы», Ваше Превосходительство, — сообщил он, некоторое время подумав. — Это особое подраз деление, знаете ли, о нем известно очень немногим. Я, собственно, и вам не…
Подполковник рассмеялся. Бесшумно и очень весело.
— Полноте, дружище, — тон его вмиг сделался совершенно свойским. — Они там с этой секретностью вообще с ума посходили, право. Грифы, анкеты, подписки, — он лихо, ни капли не пролив, расплескал по рюмкам коньяк. — «Крокодилы», «Крокодилы»… Это какие же, синие или черные? — Харитонидис хохотнул погромче. — Ну, колитесь! Фон Рюттера или Каппуччи?
— Фон Рюттера, — наугад брякнул профессор.
Он проклинал себя за то, что вообще затронул эту скользкую тему. И губернатора, как выяснилось, знающего личный состав спецвойск чуть ли не поименно. Но больше всего — кретинов, додумавшихся обозвать одну из элитных частей Вооруженных Сил Федерации в честь мерзкой пресмыкающейся образины.
— Ах, у Рютти? — подполковник, увлекшись, не замечал томления, явственно омрачившего чело дорогого гостя. — У которого, старшего или младшего?
— У среднего! — сообщил Баканурски, и только смачный кус булки, сминаемой челюстями, позволил раздражению не вырваться на волю. — У Ламберта!
— Хм… — глава Администрации нахмурился. — Странно. Куно знаю, Оскара знаю. У них разве есть третий?
— Есть, — подтвердил профессор совершенно спокойно. — Двоюродный.
Схватившись за голову, подполковник присвистнул.
— Езус-Мария, конечно! Естественно! Что за склероз? Помню Ламберта, помню. Баскетболист… — губернатор сделал большие глаза. — А что, он разве уже не там?
Указательный палец многозначительно повитал в воздусях.
— Что вы! — всплеснул руками Анатоль Грегуарович, дубленой шкурой провидя, что гроза, похоже, проходит стороной. — Оттуда он ушел. И давненько. Потянуло в море, понимаете ли.
— М-да. Понимаю, — Эжен-Виктор наполнил рюмки в третий раз и, сделав над собою усилие, закрутил пробку. — Я, признаться, тоже закис тут. Семнадцать лет, каково, а?..
Рюмка опустела, и ледяные глаза поофициальнели.
— Ладно, дружище. Итак, говорите, жаркое было дельце?!
Профессор потупился. Наступал решительный момент.
— Bellum omnium contra omnes, Ваше Превосходительство, что тут поделаешь…
Подполковник Харитонидис неспешно поднялся и выпрямился во весь рост, почти коснувшись макушкой потолка.
— Господин Баканурски, прошу встать!
Тон хлестнул, словно плеть. Баканурски вскочил на ноги.
— За беспримерный героизм, проявленный вами при обороне вольного поселения Новый Шанхай, — от под-полковничьих раскатов мелко тряслась и дребезжала люстра, — за особые заслуги перед правительством Федерации, выразившиеся в доставке разведданных исключительной важности, — вдоль стен, охая и ухая, металось перепуганное эхо, — как глава планетарной Администрации, приношу вам официальную благодарность и прошу принять. — профессор замер, предвкушая, — памятный знак отличия…
Широкая ладонь Эжена-Виктора скользнула в приоткрытый ящик письменного стола.
Подполковник действительной службы ощущал сейчас небывалый прилив вдохновения, потому что очень любил награждать отличившихся. И вместе с тем — неловкости. Ибо только что он едва не допустил ошибку Грубую и оскорбительную для героя Новошанхайского конфликта. Гадкую бестактность, извиняемую лишь тем, что у него, главы Администрации, в сущности, не было никакого опыта в столь специфическом деле, как награждение гражданских лиц. За долгие годы, проведенные на Валькирии, подобных прецедентов попросту не бывало…
Стыдно подумать, ведь он собрался дать отважному господину Баканурски какие-то паршивые креды. Сотен семь, восемь, ну, может быть, тысчонку; как получится. Черт их разберет, этих цивильных, что их там радует, что нет. Он уже и кред-карту на указанную сумму подготовил, и — сказать страшно! — сунулся бы ее вручать, не зайди разговор в совершенно непредвиденную сторону.
Какой мог получиться конфуз! Всегалактический, никак не меньше. Имя подполковника Харитонидиса, будьте уверены, вволю потрепали бы записные трепачи из кабинетов Департамента, коротающие рабочий день за сплетнями и пересудами…
Господин Баканурски оказался профессиональным военным! Больше того, служакой из знаменитого подразделения «Крокодил», укомплектованного лихими парнями из тех, кто так и не сумел прорваться в «невидимки», уровнем подготовки превосходящего даже бригаду мгновенного действия «Компрачикос».
Кто же сует такому человеку креды?! Да на его месте, случись такое…
Представив, что бы случилось, будь на месте оскорбленного он сам, подполковник Харитонидис содрогнулся от ужаса, тем более леденящего, что вслед за жуткой картиной хаоса, царящего в разгромленном кабинете, внутреннему взору явилась выписанная огненными буквами сумма счета, назначенная за ремонт бригадой бесстыжих шабашников…
Ну, Бог помиловал, свинья, как говорится (прости, Гришенька), не съела.
Зато — нет худа без добра! — теперь губернатору было совершенно понятно, какая награда окажется наиболее желанной для героя.
Бережно и неторопливо извлек он из ящика и развернул на ладони серый, с малиновой окантовкой, берет.
Серый берет!
Много, очень много железных сердец, принадлежащих спокойным парням из элитных подразделений, забилось бы сейчас быстрее обычного, и немало жестко прорезанных ртов исказила бы гримаса жгучей, мучительной зависти…
Серый берет!!
Высший знак доблести и геройства, предмет тайных слез и ночных бессонниц, ради обладания которым люди подчас шли на такое, о чем страшно вспомнить даже профессионалу, но, и добившись успеха, далеко не всегда получали право на осуществление заветной мечты…
Серый берет!!!
Каждый имеет право попытаться заработать этот простенький на вид головной убор, но далеко не всякому под силу несколько раз подряд совершить невозможное. Недаром же на всю Галактику таких беретов насчитывается ровно двести семь, и счастливые обладатели их известны поименно.
Ни в списках «Котиков», «Аистов» и «Тюленей», ни среди «Цепешей», ни в рядах «Землероек» и «Носорогов» не числятся носители серого берета. Пятеро их в семитысячной Президентской Гвардии. Двое — в «Крокодилах», естественно, в черных, у старшего из фон Рюттеров, сумасшедшего Куно, более известного в узких кругах под детсадовским еще прозвищем Вурдалак. Один беретик, как известно, принадлежит (и, между прочим, по заслугам!) самому Папе Дэну, Его Высокопревосходительству Президенту Коршанскому, создателю, бессменному куратору и пожизненному командиру элитных подразделений. Еще один, по слухам, не так давно заработал наконец кто-то из «Компрачикосов», осуществив тем самым заветнейшее желание всего отряда. А сто девяносто восемь, извините-подвиньтесь, украшают на парадах бритые головы «невидимок» из спецгруппы «Чикатило», и это, что называется, медицински доказанный факт.
Эжен-Виктор усмехнулся краешками губ.
Как ни жаль, с сегодняшнего дня у группы будет одним беретом меньше. Ничего, когда-нибудь он все объяснит парням, и они не осудят. К тому же он, глава планетарной Администрации, уже давно вышел из возраста, когда хочется по-щенячьи форсить. А те, чье мнение для него действительно ценно… о, сними он с себя не то что берет, но и китель, и бриджи, и даже форменные, серые со стальным отливом трусы, эти ребята все равно знают и никогда не забудут, кто таков есть подполковник действительной службы Эжен-Виктор Харитонидис!
— Отныне он ваш, господин Баканурски. Носите его с честью…
Губернатор бережно натянул берет на шишковатую профессорскую голову, но руки медлили расставаться навсегда с привычной мягкостью нежнейшего серого фетра. Они расправляли его, подминали набекрень, по последней моде, так, чтобы лоб оказался самую чуточку прикрыт…
А когда все было сделано, Эжен-Виктор, ухватив героя за неширокие плечи, прижал его к себе и троекратно расцеловал в плохо выбритые щеки.
— Все, что могу, — повторял он, и голос его срывался. — Все, что могу лично…
Кукушка, выскочив из часов, сообщила:
— Ку-ку!
Время, отведенное на аудиенцию, истекло. Нет, не подумайте худого, подполковник охотно посидел бы еще, поболтал бы с понимающим человеком о прошлом, дочесал бы язык по адресу сумасшедшего Куно и его «Крокодилов», но… к сожалению, он не мог себе этого дозволить.
Ровно на час дня был назначен арест Генерального представителя Компании на Валькирии господина Штеймана А.Э., и хотя ордер выписали по всем правилам, положение Каменного Шурика было столь высоким, что акция могла бы и сорваться, не присутствуй на ней высший руководитель планеты.
Спасибо Грише! Если бы не он, настойчивый и упрямый, губернатор, вполне возможно, не отдал бы путных распоряжений секретарю, когда тот, доставив чай, покидал кабинет…
— Прощайте, дружище! — щелкнув каблуками, чуть поклонился носителю серого берета глава Администрации.
И вышел.
Успев с удовлетворением отметить: господин Баканурски настолько ошеломлен небывало щедрой наградой, что, кажется, все еще не может оценить, что же произошло…
Дудки! Он ошибся!
Профессор Баканурски не был идиотом. То есть в общем-то, конечно, был. Но не полным. Он понял все. И, будьте уверены, понял правильно.
Его, доктора искусствоведения, тонкую и воспитанную личность, ограбили среди бела дня, прямо в управе. Ограбили подло, холодно и цинично, пользуясь неоспоримым превосходством в физической силе и социальном статусе!
Боже, Боже, как же ты мог допустить такое?!
Мордастый выродок, строящий из себя большого начальника, решил зажать его, Анатоля Баканурски, законные креды. Больше того, он уже зажал их, отделавшись какой-то дерьмовой пилоткой и парой слюнявых поцелуев. И не отдаст! Ни за что не отдаст, даже если догнать и умолять, встав на колени…
Это — Валькирия, небеса которой беспощадны к слабым.
Кому, как не бывшему мэру Шанхайчика, знать это?
В вольном поселении профессору доводилось сталкиваться с людьми, глаза которых были похожи на осколки льда, как у губернатора. Даже на фоне прочей швали эти подонки отличались особой безжалостностью. Они способны были завалить человека ради пары-тройки чинариков, убивали и за меньшее, не испытывая никаких эмоций.
А здесь речь шла о кредах, и кредах немалых.
Анатоль Грегуарович представил себе эти креды, род-ные, кровные, заработанные, такие надежные и полновесные, и горько заплакал…
И секретарь, он же — старшина в отставке, выводя с помощью Егорушки из управы совершенно тряпичного, похожего на дешевую куклу посетителя, похлопывал его по плечу и понимающе покашливал в кулак.
Уж кто-то, а он, сверхсрочник, вояка до мозга костей, прекрасно понимал, что творится в душе у господина, побывавшего на аудиенции у Его Превосходительства!
Всякие вещи случаются с парнем, только что обретшим настоящий серый берет.
Некоторые напиваются до зеленых чертиков, другие идут по бабам, третьи ни с того ни с сего вдруг затевают игру в русскую рулетку…
Так что этот счастливчик еще более-менее смирный.
Подумаешь, зовет губернатора, требует взять обратно награду и вернуть какие-то креды.
Чушь, конечно. При чем тут креды? Вообще непонятно. Никакими кредами глава Администрации сроду не интересовался, это секретарь, проработавший с ним последние десять лет, может подтвердить хоть под присягой. А с берегом как раз понятно. Паренек считает себя недостойным. Ну и зря. Проспится, подумает и поймет: губернатор, он просто так ничего не делает. Ежели удостоил, стало быть, по заслугам…
— Выпил бы ты, брат, — отечески посоветовал старшина, уже уходя обратно к рабочему месту. — Вон тебе «Два Федора», иди, оторвись, вмиг полегчает…
Профессор проводил советчика неживым, ничего не соображающим взглядом.
Давно уже Анатолю Баканурски не было так плохо. Даже в Новом Шанхае. Там, при всех минусах, имелась все же некая определенность. А сейчас, оставайся у него силы анализировать, он сравнил бы свое состояние с той тупой безнадежностью, знакомой по временам, когда он петлял по Галактике, скрываясь от кровожадных мячиков с Говорр-Маршаллы…
Пусто было на душе. Бессмысленно. Бестолково.
И ничего хорошего не предвиделось в будущем. Ни в ближайшем, ни в отдаленном.
Мечта о рейсовике рассыпалась в прах.
В домик-бонбоньерку путь был заказан накрепко, там не жаловали неудачников.
Фонд памяти Искандера Баркаша вряд ли устоит после мер, задуманных скотиной-губернатором.
А.в кармане, связанная арканом, бесновалась одинокая вошь, и даже безотказный Егорушка, осмотрев и обнюхав покровителя, исчез с глаз долой. Не спросил дозволения, мерзавец, а просто повернулся и убрел в близлежащий проулок…
Жить не хотелось.
А умирать было страшно. И, честно говоря, не хотелось еще больше.
Посему, когда доктор искусствоведения мало-помалу начал приходить в норму, уже тут как тут вертелась здравая мысль: а не предложить ли свои услуги местному самоуправлению?
С какой стороны ни погляди, это было неплохим выходом.
В конце концов, на носу выборы, и вполне может случиться так, что кому-то из сильных мира сего пригодится для черной работы трезвомыслящий политик-центрист с опытом практической демократии в экстремальных условиях.
Почему нет?
Ну, хорошо, на должность мэра он, видимо, не потянет, Коза есть Коза, это вам не Шанхайчик, но ведь и пост муниципального советника, если вести себя хорошо, всегда может принести миску похлебки, матрасик и, чем черт не шутит, может быть, изредка даже кред-другой…
Если честно, то от одной лишь мысли о возвращении в политику Анатоля Грегуаровича замутило. Но что оставалось делать, если все, решительно все оказалось против него?
Эх, судьба-злодейка…
А между прочим, совершенно зря искусствовед Баканурски катил бочку на Судьбу. Она в это время как раз спускалась со ступенек управы. Вот она остановилась, внимательно посмотрела на несчастного, понурившегося профессора.
И спросила:
— Господин Баканурски?
Голос Судьбы был молод и звонок.
Анатоль Грегуарович приподнял голову.
Прямо перед ним, закрывая собою солнце, возвышался худощавый молодой человек, почти юноша, лет двадцати пяти, ни в коем случае не больше. В его руке была солидная кожаная папка, а темные глаза глядели остро и проницательно.
Так смотрят следователи, судебные исполнители и люди иных мужественных профессий, не привыкшие к встречным вопросам.
— Да, — искреннее недоумевая, признался доктор искусствоведения. — Баканурски.
— Анатоль Грегуарович?
— Анатоль Грегуарович.
— Место рождения?
— Старая Земля… — Востроглазый кивнул.
— Прекрасно. Ученые звания, степени?
— Доктор искусствоведения, профессор, — немедля отрапортовал Баканурски.
Эта игра, хоть цели ее и смысл были совершенно непонятны, понравилась ему. Она отвлекала от действительности. К тому же приятно было слышать, что кто-то все-таки помнит о нем, не хотелось даже задавать закономерный вопрос о причинах интереса к столь скромной персоне.
— Документы имеются? — прозвучал очередной вопрос.
Естественно, документы имелись.
Сквозь все передряги и все невзгоды пронес Анатоль Грегуарович, храня у сердца, личную карточку, утеря которой, согласно законам Федерации, равнозначна физической смерти, а также вырезку из газеты с фотографией, запечатлевшей церемонию вручения совсем еще юному аспиранту Баканурски диплома кандидата искусствоведения.
Хмурясь скорее для солидности, чем недовольно, юнец, затянутый, невзирая на полуденный зной, в темно-серый твидовый костюм, сличил предъявленные профессором документы с чем-то, хранившимся в папке.
Снова кивнул. И широко улыбнулся.
— Уважаемый Анатоль Грегуарович! Позвольте представиться: Руби. Кристофер Руби-младший, юридическая и консультационная контора «Руби, Руби энд Руби», Кон-хобар, к вашим услугам. По поручению моего клиента…
Как ни странно, произнося наконец эти слова, давно уже вытверженные наизусть, Крис не испытывал никакого трепета.
Дело было сделано. Не просто сделано, а выполнено с блеском, в кратчайшие, почти невозможные сроки. И клиент, вне всяких сомнений, будет в восторге.
Со всеми из восторга истекающими последствиями.
Строго говоря, последствия уже начались. С нынешнего дня, точнее, с тринадцати часов девятнадцати минут, он, поверенный в делах Крис Руби, стал богатым человеком, поскольку, в соответствии с контрактом, в момент обнаружения искомого субъекта вся сумма, остающаяся на кред-карте, превращалась в его призовые.
А это само по себе было достаточно много.
Если же вспомнить еще о предстоящем гонораре, то перспектива расставания с поднадоевшим Конхобаром и основания на Старой Земле солидной, со связями, авторитетом и устойчивой клиентурой фирмы становилась более чем реальной…
Еще вчера Крис не удержался бы и запрыгал от счастья.
Но минувшая ночь изменила всю его жизнь, позволив поглядеть на себя со стороны.
Ибо провел он ее вовсе не в «Денди», как предполагал, собираясь напиться, а совсем в ином месте…
Будь Крис трезв, он скорее всего опять бы прошел мимо тускло мерцающей вывески салона madame Люлю. Но, к счастью, он был пьян. Не очень. В самую меру. Как раз настолько, чтобы чрезвычайно хотелось, но совсем не моглось.
В результате, аккуратно оплатив четыре сеанса подряд с наценкой за сверхурочные, он провел почти восемь часов, душевно беседуя с удивительным, чистым, бесконечно милым и трогательным существом, жестоко и незаслуженно обиженным судьбою.
Сперва они сидели у журнального столика, в пристойном отдалении друг от дружки, а затем совершенно неожиданно оказались рядом, и он сам не понял, как вышло, что их пальцы сплелись. Нюнечка расспрашивала его о жизни, о Конхобаре, о процессах, которые ему доводилось вести; особенно ее интересовало, почему и для чего он, Крис, оказался здесь, в такой глуши. Глазки ее сверкали, как две звездочки, на щечках играл очаровательный, кажущийся в свете ночника золотистым румянец. Разве можно было не откликнуться на просьбу такой девушки? И Крис рассказывал, рассказывал и рассказывал. Нет, конечно, даже в такой миг, в таком состоянии он все равно свято соблюл профессиональную этику, сохранив в тайне и личность искомого, и имя клиента-посредника. Но насчет себя он не скрыл ничего, да ведь, в сущности, и скрывать было нечего…
А Нюнечка слушала, и восхищалась, и печалилась, и сопереживала. Когда один раз, совсем случайно, его ладонь оказалась у нее на коленке, она вспыхнула и на ее ресничках появились две горькие слезинки. Он тут же отдернул руку, чтобы она ни в коем случае не подумала, что он видит в ней какую-нибудь проститутку, а она, великодушно извинив нахала, вновь позволила Крису взять себя за пальчики и даже чуть-чуть, бережно и очень нежно поглаживать их…
Потом она говорила сама, сперва спокойно, но с каждым словом все больше теряя самообладание. Она утирала глаза кружевным платочком и всхлипывала, и все это было бесконечно больно выдержать, особенно зная, что даже обнять эту удивительную девушку строго-настрого запрещено.
Оставалось только поглаживать нежную ладошку.
И слушать.
Крис слушал внимательно. Медленно трезвел. И скрипел зубами, с каждой минутой все больше проникаясь презрительной ненавистью к этой самой Люлю. К волчице-матери, торгующей невинным телом собственного ребенка.
И какого ребенка!
Как же она могла пойти на такое?
Или у нее в груди вместо сердца — холодный камень, поросший волчьей шерстью?
Он не мог этого понять.
А Нюнечка не могла ответить.
Она ведь так любила маму и так верила ей, что поначалу просто слушалась, даже не думая, что мамочка может сделать ей плохо! Даже самое противное и гадкое она выполняла в точности, а потом, когда подросла и попробовала отказываться, мама начала бить ее, и привязывала к кровати, и морила голодом.
Услышав это, Крис закусил губу. С подобным ему чересчур часто приходилось сталкиваться в трущобах Семьсот Восьмого.
— Мразь, — сказал он, не сдержавшись. И Нюнечка, всхлипывая, доверчиво пересела к нему колени.
Она не может больше оставаться тут! Не может, не может!
Но куда же ей деваться? Не бежать же в одиночку. Она ведь пропадет, маленькая, беззащитная, совсем неопытная. А довериться первому встречному еще страшнее. Да и не нужен ей этот самый первый встречный! Ей нужен человек, которого она любит. Нет, нет, она, наверное, покончила бы с собой, у нее в комнатке уже припасены и моточек шпагата, и бритвочка, и много-много снотворного…
И если бы не знакомство с Крисочкой — Нюнечка именно так и сказала, и тут же, застеснявшись, опустила прелестную головку, — то в эту ночь, наверное, все было бы уже кончено. Навсегда…
Ближе к рассвету разговор иссяк. Молчание сделалось красноречивее слов. Заплаканная девочка доверчиво при-жалась к его плечу и задремала, забравшись с ногами на софу, а Крис, уже совершенно трезвый, сидел, боясь пошевелиться, и размышлял.
Нюнечкина исповедь взбаламутила душу до самых потаенных глубин. Но не удивила. Того, кто с девятнадцати лет до двадцати одного подрабатывал в полиции нравов Конхобара, едва ли удивит нечто подобное. Во время облав и проверок подпольных борделей Семьсот Восьмого Руби-младший набрался впечатлений на всю оставшуюся жизнь, а может быть, и на после. И люто возненавидел погань, жирующую на чужой беде. Не зря же липкоглазые сутенеры и толстомясые бандерши боялись Криса как огня. Он не брал мзды и не давал пощады.
А вот девочек Крис жалел. Ведь там, в потном аду, подчас попадались такие золотые девчонки! Добрые, нежные, готовые к самопожертвованию. Сумевшие пройти уму непостижимую грязь, но остаться чистыми, сохранив достоинство…
Крис Руби многое отдал бы за то, чтобы хоть чем-то им помочь. Но что он мог, нищий студентик-стажер? Разве что не вносить их имена в протокол. Или измордовать в кровь пару-тройку особо зарвавшихся «котов». И ничего больше. Он так и не спас ни одну из девчонок, не вытащил из дерьма ни Катюшу, ни Сонечку, ни Женю… И ему оставалось только бессильно сжимать кулаки, когда в новостях показывали очередное мертвое тело, выловленное речниками, а с экрана в душу укоризненно заглядывали знакомые, навеки опустевшие глаза…
Когда вороненая тьма за стеклами сменилась сивой предрассветной мглой, Крис принял решение.
Он, казавшийся многим знакомцам сухарем и педантом, на самом деле вовсе не был таковым. И холодность тона, и бесстрастность лица были, в сущности, всего лишь маскировкой, призванной скрыть от посторонних чуткую и ранимую суть. Недаром же мудрая фру Карлсон, урожденная фон Бок, частенько говаривала мужу, что столь чистым мальчикам, как их Крис, нечего делать в таком безнравственном болоте, как юриспруденция…
Возможно, фру Карлсон, души не чаявшая в постояльце, несколько идеализировала молодого человека, но по большому счету она, немолодая и бездетная женщина, знающая жизнь, была права.
Все продумав и взвесив, Кристофер Руби-младший перестал сомневаться. Эта случайная встреча устроена самим Господом. Всевышний дает ему шанс. Недаром же он. парень спокойный и сдержанный, готов хоть целую вечность сидеть неподвижно, лишь бы только ребенок, прикорнувший рядом, мог как следует выспаться!
Он увезет Нюнечку с собой, это решено окончательно и бесповоротно, и тем самым хоть немного искупит свою вину перед теми, кому так и не смог помочь когда-то. Да! Он, Крис Руби, заберет девочку у мерзавки, недостойной называться матерью, и у этой поганой планеты, не заслуживающей счастья иметь в числе своих граждан такое чудо, как его Нюнечка,..
Вот почему, информируя господина Баканурски по существу дела, молодой юрист не испытывал никакой гадливости. Хотя, разумеется, не на шутку изумился, опознав в искомом коротконогого лидера вчерашних манифестантов. В недавнем прошлом студент, он еще не утратил почтения к людям, обладающим учеными степенями, и никогда бы не подумал, что великий ученый способен так опуститься…
Но, повзрослев за прошедшую ночь, Крис понял и осознал: жизнь жестока, и ни у кого нет права судить тех, кто сломался, попав в ее беспощадные жернова.
— Таким образом, Анатоль Грегуарович, я уполномочен своим клиентом передать вам почтительнейшее приглашение его клиента нанести визит, а также и ключ-код, дающий право занять место в экстра-космоботе, ожидающем вас на третьей посадочной площадке космопорта "Валькирия-Центральная»…
Этими словами его миссия завершалась.
Но лицо доктора искусствоведения было до такой степени безучастным, что Крис обеспокоенно уточнил:
— Вы меня понимаете? Ответа не последовало.
Анатоль Грегуарович Баканурски никак не мог осмыслить услышанное. Слишком много событий свершилось всего лишь за несколько десятков минут, и сейчас все смешалось в его ошпаренном обидой и зноем мозгу. Под сводами пошедшего кругом черепа, взявшись за руки, плясали, притоптывали и прихлопывали ворюга-губернатор, его противная свинья в мундире, и предатель Егорушка, Нюнечка, столь вожделенная, и Люлю, такая постылая, и еще почему-то стая говорр-маршалльских мячиков, сверкающих всеми цветами радуги… Что тут можно было расслышать и что уразуметь?
— Повторить? — сочувственно переспросил Крис. Профессор судорожно закивал.
Ему показалось вдруг, что строгий парень с красивой кожаной (кредов пять, не меньше!) папкой под мышкой сейчас рассердится и уйдет. Поэтому он заставил себя сосредоточиться и вникнуть в каждое слово.
И хотя услышанное походило больше на добрую сказку, каких не бывает в жизни, с каждым мгновением профиль профессора становился все медальнее. Он верил этому парню, потому что всегда знал: когда-нибудь это обязательно случится…
Не могла Федерация забыть доктора искусствоведения Баканурски, и есть еще в Галактике люди, способные оценить вклад, сделанный им в культурную копилку человечества!
Там, в порту, его ждет космобот, присланный неведомым пока что почитателем народного творчества и его таланта… Боже, Боже, свершилось!.. Нельзя медлить ни секундочки, пока этот жук не передумал или не понял, что обознался…
— Вы меня слышите? — с профессионально отработанным терпением спросил Крис. — Вопросы имеются?
Профессор задумался. И спросил:
— Шу джу чшё джоу ль ма?
Как обычно, в критической ситуации сработало шаловливое подсознание, и Анатоль Грегуарович всерьез испугался, решив, что сошел с ума.
В отличие от него, Крис принял ответ как должное.
Официальным языком Федерации, безусловно, является лингва. Но, согласно Девятой поправке к Конституции, любой совершеннолетний гражданин вправе изъясняться на том диалекте, который считает родным. И Руби-младший мог сейчас только порадоваться, что три года назад имел честь поучаствовать, ясное дело, на пятых ролях, в знаменитом процессе «Семейство Пинь и народ Конхобара против Гвина». Тогда ему, ассистенту младшего клерка, пришлось изрядно попотеть. Но жалеть об этом не стоило, все окупилось сторицей. Дело о растлении порочным Гвином взращенной Пинями канарейки само по себе было чертовски интересным, а кроме того, копаясь в километрах семейных архивов, Крис порядком поднатаскал —ся в ханьском наречии.
Конечно, экзаменов на соискание ранга сюцай, а тем более цзиньши он не выдержал бы ни за что, но, коль скоро профессор Баканурски, как выяснилось, китаец, словарный запас поверенного в делах был вполне достаточен, чтобы не ударить лицом в грязь.
— Йяо да ть-ма, — подтвердил Крис. — Шоу син ю?
— Что? — переспросил профессор, непонимающе глядя на строгого парня вполне европейской наружности, оказавшегося, кто бы мог подумать, китайцем. — Что?
— Много ли у вас багажа? — вернулся к привычной лингве Руби.
На устах Анатоля Грегуаровича заиграла подобострастная улыбочка. Вещей у него, собственно, не было вовсе. Разве что пуфик. Но черт с ним, с пуфиком, не будет он за ним идти. Не дай Боже. Люська, баба приметливая, смекнет что и увяжется…
А вдруг без багажа не пустят в космобот?
— Понимаю, понимаю, — Крис Руби успокоительно улыбнулся. — Все в порядке, мэтр, так даже лучше. Мой вам совет: отправляйтесь прямо сейчас, здесь вам не место…
Протянув профессору пластиковый пятиугольник ключ-кода, он свистнул, подзывая аборигена-рикшу, нетерпеливо топчущегося на стоянке и вполне готового к эксплуатации.
Помог отъезжающему вскарабкаться в седло. Подробно объяснил адрес. Расплатился вперед.
— Всего вам хорошего, Анатоль Грегуарович!
Крис слегка приподнял простреленную давеча навылет шляпу.
— Фирма «Руби, Руби энд Руби» всегда к вашим услугам!
Уже возвышаясь на закорках туземца, вполне пришедший в себя доктор искусствоведения сообразил: парня надо бы чем-нибудь отблагодарить. Именно так заведено в цивилизованном мире, частью которого он, Анатоль Баканурски, вопреки всем становится.
Но чем? Ведь ничего же нет под руками! Даже пуфика…
Профессор замялся. И вдруг сообразил.
Улыбка, искренняя и открытая, осветила его лицо, придав владельцу некоторую интеллектуальность.
Недаром же говорится, что человечество расстается со своим прошлым смеясь!
— Примите на память, молодой человек… Свесившись с широкой шеи рикши, Баканурски, не слушая вежливых возражений, напялил на аккуратненькую укладку востроглазого серый беретишко, всученный скотиной-подполковником.
— Отныне он ваш. Носите его с честью!
И, терзая щетиной тщательно выбритую щеку поверенного в делах, трижды обслюнявил ее,
— Все, что могу, дружок. Все, что могу лично… Тщательно притворяясь благодарным и растроганным, Крис торопливо отскочил и хлопнул туземца по лоснящейся ягодице. Туземец подпрыгнул. Заржал. И…
Эй, люди! Ну, кто из вас посмеет теперь утверждать, что в жизни нет места добрым сказкам? Позор ему, позор и стыд!
Ведь разве не сказка: промчаться на лихом аборигене, вздымая тучи пыли, по кривым улочкам опостылевшей Козы?! Разве не воплощение волшебного сна: харкнуть на скаку в сторону увитой плющом развалюхи, где обитает старая блядь, невесть что мнящая о себе? И разве не всплеск мечты, ставшей явью: прорвать грудью мощного рикши визгливую процессию шизофреников, агитирующих за Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Вот вам, скоты! Вот вам, падлы! Вот вам всем! Эге-ге-ге-гей! Кто там, впереди? Расступи-и-ииись!!! Анатоль Баканурски боялся лишь одного: проснуться. Но все это было наяву. Все! Все!!! Вы поняли? Все-е!!! Бросив быстрый взгляд на ключ-код, пропустил его толстяк-пограничник. Покосившись, не стал даже подходить таможенник. До самого трапа домчал и бережно опустил на первую ступень щедро унавоженный Крисом рикша. И овальный люк разверзся, стоило лишь просунуть в узкую прорезь пятиугольную пластинку.
А затем закрылся, отрезав Валькирию от профессора Баканурски, а профессора Баканурски от Валькирии.
Мягкий расплывчатый свет царил в салоне, ласкал, одурманивал. Мягкие диваны манили. И Анатоль Грегуарович грузно рухнул на них, решив, что с каютой и прочим всегда успеет ознакомиться после, уже в полете.
— Не угодно ли выпить? — осведомился бесшумно появившийся робостюард. — Перед взлетом могу порекомендовать сосудорасширяющее. «Вицлипуцли»: семь, девять, тринадцать, девятнадцать звездочек. Ерваанские: «Дзрмркюрк», особо выдержанный, «Ампрмтркюрк», «Ьыъ», но, к сожалению, без примпа. Зато имеется «Апчхвиси» с Ерваама, урожай тридцать седьмого года…
Опытным датчиком оценив замешательство, охвативее пассажира, электронный прислужник счел нужным тактичным и успокоительным тоном пояснить:
— Халява, сэр!
Уточнение было очень и очень к месту.
Профессор воспрял окончательно. И суетливо потер ладошки, безмолвно взывая к анонимному меценату. Он твердо решил: именно этому святому человеку будет посвящена уже практически готовая, лишь переноса на бумагу требующая книга о забавных традициях народного творчества затерянной в глубинах космоса планеты Валькирия.
— Еза ша ерг шорта, — властно потребовал он. — Хая!
И хмыкнул, сам себя укоряя.
Подсознание опять попыталось шустрить. Но теперь профессор не собирался идти у него на поводу. Он не дикарь. И не бомж. Отнюдь! Торжественность момента предполагала отметить его чем-нибудь этаким, особо внушительным. Разумеется, на латыни.
Увы, медночеканные строфы снова куда-то запропастились. И от всего немалого запаса на поверхности разума, смущенного каруселью событий, сиротливо кружились лишь жалкие обрывки фраз, а также вполне годные к употреблению, но никак не подходящие к случаю словечки canis и penis.
Первый бокал пришлось употребить без тоста.
Второй тоже.
Двести граммов настоящего ерваанского «Дзрмркюрка» из овальной черной бутылки (такую Баканурски и в лучшие годы довелось видеть издалека лишь единожды, на столе для почетных гостей, когда папа давал банкет по поводу своего пятидесятилетия) почти мгновенно оказали должное воздействие.
Нужная фраза всплыла из сусеков сама собою, без Всякого напряга.
Per aspera ad astra! — провозгласил Анатоль Грегуавич.
И вырубился.
Между прочим, весьма кстати, поскольку с юности достаточно скверно переносил первые минуты старта.
А космобот, до отказа напичканный новейшей, мало кому доступной электроникой, трудился вовсю.
Робопилот уже настроил приборы. Робоштурман в последний раз уточнил маршрут. Робокок суетился на кухне, готовя плотный обед на пару персон из вкуснейших, только-только со льда, frutti di mare.
А робоинформатор, перебрав тембры, определил тот, который, по его мнению, просто обязан был понравиться единственному пассажиру экстренного рейса.
— Добрый день, уважаемый господин Баканурски, — вежливо покашляв, заговорил он хрипловатым баском, подозрительно напоминающим рык незабвенного Искан-дера-аги. — Космобот компании «Смирнов, Смирнофф и Худис, Астролайнз», выполняющий экстренный рейс с Валькирии, рад приветствовать на своем борту столь важную особу…
Важная особа развернулась поудобнее, уронив голову на валик дивана, и губы ее пошевелились.
— Акуна натата… Ой, матата…
Пользуясь случаем, подсознание взяло реванш.
Но робоинформатор проигнорировал это.
Он делал свое дело в строгом соответствии с заложенной программой, и его мало волновал тот факт, что бессознательное тело в статусе почетного пассажира сладко дремлет, негромко подсвистывая носом и совершенно не интересуясь всяким вздором.
— Расстояние до конечного пункта один и три десятых парсека, — басил динамик. — Время пребывания в пути — восемь стандартных суток. Полет осуществляется в беспосадочном режиме. Космопорт прибытия — Винту-Крюм-бабача-Два…
Корпус космобота чуть вздрогнул, отрываясь от посадочной полосы, но тончайший механизм робоинформатора был настолько чуток, что динамик на миг запнулся, а закончил начатую фразу уже звонким голоском, до неприличия похожим на щебет Нюнечки:
— … планета прибытия — Говорр-Маршалла.

 

Назад: Глава 5. ДГААНГУАБИ
Дальше: Глава 7. ВРЕМЯ ОТКАПЫВАТЬ КЪЯХХИ