Полицейские втолкнули новенькую в камеру. Она осмотрелась – помещение метров сорок квадратных; решетчатые оконца под потолком, проемы с клеткой из ржавых прутьев в небрежно крашенной стене напротив железной двери, которая лязгнула запорами за спиной; простецкий стол и табуреты поставлены посередине помещения на грязный кафель пола; отвратительно воняет параша в углу; отвратительно шаткие нары забиты женщинами всех возрастов, от совсем еще девочек, до дряхлых старух. Все зэчки, как и она, новенькая, бриты наголо. И все, кроме живописной троицы за столом, одеты в полосатые робы, такие же, как на новенькой, и обуты, как новенькая, в башмаки-говнодавы без шнурков.

Трое за центральным столом смотрят на новенькую, как-то нехорошо улыбаясь.

Облизывая тонкие губы, улыбается, этак с прищуром, тетка лет сорока, худенькая и востроносенькая, похожая на крысу. Она одета в застиранный спортивный костюм, с двумя вырезанными дырками, откуда торчат тощие груди, увенчанные сморщенными сосками. Вокруг сосков вьется цветная вязь искусно вытатуированных каббалистических символов. На босых стопах похожей на крысу тетки тоже есть татуировки, но незатейливые: на каждом пальце наколка в виде эрегированного члена, на подъемах стоп голосующие половые члены побольше. Этакая членистоногая крыска.

Улыбается, широко раскрыв абсолютно беззубый рот, растянув до упора ярко-красно накрашенные губы, лупоглазая девка с бельмом катаракты на правом зрачке. Она одета в розовую кофточку, в колготки сеточкой на голое тело, обута в туфельки на шпильках. На костяных шпильках, с заостренными концами вместо набоек.

Уголком жабьего рта улыбается жирная, усатая баба. На ней лишь трусы, бюстгальтер и войлочные тапочки без задников. Трусы украшает аппликация с Микки Маусом, но головы озорного мышонка не видно из-за нависающих складок жира. На животе-шаре практически горизонтально лежат выпирающие из бюстгальтера огромные груди. По-мужски широкие плечи, слоновые ноги, левая мясистая рука и остальное, все заросло бурой щетиной. Вместо правой руки у женщины-монстра протез. Стальной двухсекционный манипулятор вживлен в куцую культю плеча. Две стальные трубки с шарниром вместо локтевого сустава. А вместо кисти и пальцев два подвижных плоских разновеликих крюка, вроде клешней краба. И в клешне зажата дымящаяся дешевая папироса.

Сгибаясь, шарнир протеза противно скрипнул. Стальная клешня поднесла сигарету к жабьему рту. Жирная глубоко затянулась, выпустила дым через нос, и телеса ее заколыхались. Хрустнули, точно тоже искусственные, в суставах ее колени, качнулись огромные груди, норовя выскочить из бюстгальтера, жалобно скрипнула табуретка, и жирная встала. И, шаркая тапочками, двинулась по направлению к новенькой. А та невольно отступила на шаг, еще на шаг, еще шажочек, до тех пор, пока лопатки не почувствовали безразличный холодок двери.

Жирная остановилась в метре от прижавшейся спиной к двери новенькой.

– Ты когда-нибудь спала с женщиной, киса? – Голос у жирной оказался под стать волосатой фигуре, изъяснялась она густым басом.

– Нет, я нормальной ориентации, – ответила новенькая, глядя на истлевающую в клешне папиросу.

– Хы..! – хохотнула жирная. – Эт ничего, эт мы исправим. Попробуешь пальчика, не захочешь мальчика.

Похожая на крысу тетка тоненько захихикала и высунула язык. Беззубая девка мазнула кончиками пальцев по ее языку и, чмокнув накрашенными губами воздух, дотронулась влажными пальцами до дряблого соска в обрамлении каббалистического татуажа.

– Для начала ляжешь со мной, – объяснила новенькой жирная, затянулась в последний раз, стальная клешня, звякнув, резко разжалась, скуренная до бумажной гильзы папироса полетела на кафель, покатилась к ногам прижавшейся к двери девушки. – Пойдем, киса, – жирная рука потянулась к девушке. – На нижнюю шконку ляжем, простынкой занавесимся, и я тебя всему научу, киска. Пошли, котенок, полижемся.

Новенькая отстранилась от волосатой руки.

– Не ломайся, киса. Все боятся по первому разу, а после говорят мне «спасибо». Не бойся, кошечка, я буду нежной.

– Я тебя и не боюсь, тварь. Много чести! – ответила новенькая, сморщив хорошенький носик. От жирной остро пахло потом и аммиаком. – И ломаться не собираюсь! Я собираюсь сломать тебе, тварь вонючая, последнюю руку, если ты сейчас же от меня не отстанешь... Нет! Лучше так: руку ты сломаешь сама, а я сломаю тебе хребет.

– Ах, вот как ты замурлыкала, киса! – Протянутая к новенькой рука сжалась в кулак. Хищно клацнули стальные клешни. – Кошечка с коготками! Люблю таких, как ты, киса, таких шершавых. Бывали в этой камере и такие конфетки в обертке. Сдирать обертку для меня особое наслаждение. Я буду нежной, но по-другому. Смотри, не умри от моей нежности, сладкая.

Не иначе, жирная имела боксерскую подготовку. Она ударила новенькую без замаха, метясь кулаком в голову. Она вложила в удар весь свой колоссальный вес, о чем зримо свидетельствовали волны в жирных складках, побежавшие по большому телу, словно цунами.

Голову новенькая спасла поразительно ловко. Увернулась в самый-самый последний момент, когда, казалось, что спастись уже невозможно.

И страшный кулак гулко врезался в железную дверь. Железо радостно завибрировало, боксерша взвыла, отдернула руку и смешно округлившимися глазами уставилась на сломанное запястье! Черт побери! Открытый перелом!

– Я... тебя... раскромсаю!.. – задыхаясь от злобы, вращая глазами навыкате, жирная пошевелила культей. Заскрипел шарнир протеза, сгибая манипулятор, как будто заряжая оружие. Клацнули, лязгнули клешни, алчно растопырившись до упора, нацеливаясь на тонкую шею новенькой.

– Решила вскрыть меня, как консерву? – новенькая хмыкнула: – Хм... оригинально, но вряд ли получится, – и она покачала головой на трогательно уязвимой шее. – Как же все-таки от тебя, тварь, противно воняет, фу! – Новенькая неожиданно и легко подпрыгнула, передернула ногами в воздухе. – Кийя!!! – И каблук говнодава утонул меж холмов огромных грудей.

И жирную тушу будто бы торнадо снесло. Оторвало от пола, донесло до стола и швырнуло на столешницу. Тетка, похожая на крысу, и беззубая девка едва успели отскочить, одна вправо, другая влево. Ножки стола не выдержали, надломились, и столешница рухнула вместе с уже неживым грузом.

Остекленели секунду назад смешно округлившиеся глаза. Гигантская туша размякла, повисли по бокам огромные груди, таки выскочившие из бюстгальтера. И только в механизме протеза что-то замкнуло, только манипулятор продолжал «жить»: со щелчком разгибался, щелкал смыкающимися клешнями и вновь сгибался, поскрипывая шарниром, растопыривая половинки клешней, чтобы снова «выстрелить» и опять поймать воздух клешнями, и так раз за разом, раз за разом, щелк-пощелк, щелк-пощелк...

В руках у тетки, похожей на крысу, откуда ни возьмись возникла заточка. Перебрасывая заточку из руки в руку, тетка не спеша приближалась к новенькой. Передвигалась она короткими шажками, то приседая, то вставая на цыпочки, то горбясь, то выпрямляя спину, то прищуриваясь, то часто-часто моргая. Этак приплясывая, замысловато приближалась, строя зловещие гримасы, жонглируя пикой-заточкой.

А беззубая бельмастая девка на остро отточенных каблучках и в бесстыдных колготках шла к новенькой, точно сомнамбула, двигалась с плавностью больной лунатизмом, можно сказать, плыла, уронив руки, повернув лицо в профиль, здоровым, зрячим глазом к новенькой. И ее каблучки-гвоздики цокали по кафелю, как метроном.

Они приближались к новенькой с флангов, эти две экзальтированные зэчки. Двигались они по-разному, в разном стиле, но с одинаковой неторопливостью и с одинаковыми, ясными всем, намерениями.

– За мной сохранено Право на самозащиту, – констатировала новенькая голосом, лишенным всяких эмоций. Будто бы автомат дал справку.

– Я наруш-ш-шу реж-ж-жим и пол-у-учу ещ-щ-ще чир-р-рик, – зашипела, брызгая слюной, крыса, – но-о-о я-а-а с-с-сделаю из-з-з те-е-ебя-я друш-ш-шлаг, су-у-ука.

– Я буду любить твой труп, – пообещала беззубая ласково, – пока жизнь не разлучит нас.

– Что ж, мое дело предупредить, – голос новенькой звучал убийственно спокойно. – Еще один шаг, и... не обессудьте.

Шагнула с пятки на носок крыса, перебросив заточку из левой руки в правую.

Цокнули каблучки-кастаньеты одноглазой некрофилки, приблизив ее плавно еще на шаг к заключенной с Правом на самозащиту.

Не дожидаясь, когда – спустя три коротких шажка – окажется в зоне досягаемости сразу обеих противниц, новенькая бросилась на женщину-крысу. Метнула себя, бросила свое гибкое тело на вооруженную зэчку в тот момент, когда заточка перелетала из правой крысиной лапки в левую, когда зэчка переваливалась с носка на пятку.

– Кийя!!! – гортанно вскрикнула новенькая, махом бедра разворачивая себя боком к временно безоружной зэчке с крысиной мордой и выбрасывая по направлению к сей мерзкой морде ребро подметки. Еко-гири, боковой удар ногой, красивый и страшный, как отблеск молнии на закате. Свист рассекаемого говнодавом воздуха в красивой позе и страшный удар боковиной подошвы в переносицу. И с хрустящим хлопком спелого арбуза разламывается напополам череп членистоногой зэчки. Точно напополам, на две ровные половинки, которые раскрываются, обнажая крохотный мозг.

– Сзади!!! – хором кричат женщины-заключенные, что доселе в тихом ужасе взирали на происходящее с ярусов нар, словно рабыни, которых согнали в амфитеатр античного цирка понаблюдать за зрелищем усмирения непокорной, рискнувшей воспользоваться законным Правом на самозащиту.

Новенькая крутанулась на опорной ноге и успела блокировать мая-тоби-гири в исполнении одноглазой, прямой удар в прыжке опасной обувью прямо в глаз строптивице. Агэ-укэ, верхний блок, выход в дзенкуцу-дачи, стойку выпада, с ударом «рыбий хвост», нисходящим ударом тыльной стороной кулака, после которого так удобно зарядить руку «на цки», и, наконец, цки, прямой кулаком, разящий цки по розовой кофточке. И розовая кофточка окрасилась красным, впитывая хлынувшую из сломанной грудной клетки кровь, а Сюзанна фон Гейрих закрыла глаза.

Ах, если бы она смогла еще и заткнуть уши! Но нет! Шлем-визер, на сленге – «дурацкий колпак», продолжает транслировать звуки, запахи, корректировать температуру и влажность, заботиться об эффекте присутствия.

– От сумы и от тюрьмы не зарекайся, – лился в уши хорошо поставленный альт звездочки Бриджит Ли. – Я училась карате, играя в «Схватку смерти» от «Майкрософт», и я всегда сумею воспользоваться своим Правом на самозащиту! Ос!

Какое низкое коварство пичкать ее, Сюзанну фон Гейрих, рекламой услуг, которыми она, осужденная, уже не сможет воспользоваться! Пичкать насильно, пристегнув к креслу посреди полупустого салона аэробуса и напялив на голову «дурацкий колпак».

Самолеты – морально устаревший транспорт, их доэксплуатируют, только чтоб сжечь все лишние запасы керосина. Эти керосинки с крыльями используют для транспортировки осужденных, конечно же, специально, дабы частично лишенные Прав лишний раз почувствовали собственную второсортность. И добро бы еще салон был не полу, а совсем пуст. Но, увы, вместе с ней здесь находятся конвоиры. И дюжие парни, поди ж ты, развлекаются сейчас тем, что обсуждают секс-параметры осужденной в «дурацком колпаке».

Самый сильный из страхов человеческих – страх перед неизвестностью, источник обогащения всех конфессий и психологический шлагбаум пред жадными душами потенциальных преступников. Обслуживающему персоналу «специальных учреждений» платят солидные надбавки, пожизненно, за неразглашение подробностей об этих самых учреждениях. И немедленно приговаривают к эвтаназии за разглашение. Сильные мира сего изо всех сил, не жалея средств, стараются держать общество в неведении относительно бытия заключенных, поддерживая и лелея страхи попасть «за решетку», в пугающую изоляцию.

Ясен перец, правозащитники всех рангов и мастей протестуют против закрытости информации о спецучреждениях. Но граждане, восстановленные в Правах после отсидки, как правило, абсолютно здоровы, а иногда так вообще у них исчезают хронические заболевания, от коих осужденные страдали до посадки. Разумеется, правозащитники фантазируют на тему жестоких медицинских экспериментов над осужденными, но все их фантазии бездоказательны. А освободившиеся молчат.

Практически все осужденные на определенные сроки, то есть не пожизненно, освобождаются на год, а то и два раньше. В обмен на добровольное согласие подвергнуться частичной амнезии с полным удалением из памяти воспоминаний о жизни под стражей. Ясно, что правозащитники вопят, дескать, на самом деле процедура принудительная, а значит, властям есть что скрывать от Общества. Они вопят, подают иски в суды, протестуют, однако частенько весь этот кипеж – всего лишь рекламная акция очередной кинокомпании перед выходом очередного «тюремного блокбастера».

Получить дотацию на «тюремное кино», создать «тюремную беллетристику», опубликовать «уголовный комикс», продать «зэковский гейм» и т. д., и т. п., проще простого. Рекламодатели с удовольствием вложатся. Неизвестное всегда манит. Тем более, если оно рядом. Как, например, манило и манит до сих пор лохов озеро Лох-Несс. Полноправные граждане с удовольствием щекочут нервы, потребляя «тюремные секретные материалы». И, хотя гражданам прекрасно известно, что в реальности, нарушив Закон и угодив в спецучреждение, они вернутся на волю без физических увечий, с нормальной психикой, но все же подавляющее большинство обывателей предпочитает выплачивать любые штрафы – хоть в рассрочку пожизненно – лишь бы не залететь – на керосинке с крыльями! – в С.У., пусть даже и на минимальные три месяца. Страх перед неизвестностью – самый сильный из человеческих страхов. Он сродни страху смерти. Оттого чаще прочих в С.У. попадают личности с суицидальными наклонностями. К таковым личностям Сюзанна фон Гейрих всегда относилась с презрением...

Сюзанна, случалось, комплексовала, бывали у нее и депрессии, но никогда – никогда! – Сюзанна фон Гейрих не замечала за собой позывов к самоубийству. Она всегда – всегда! – подозревала, что подобных позывов – никогда! – не испытывал и ее отец. Их с Клаусом общий отец. Отец, которого она не могла помнить. Отец, который, якобы, добровольно ушел из жизни. Якобы! Да, он оставил предсмертную записку, однако Сюзанна подозревала, подозревает и будет подозревать до конца дней своих старшего брата в отцеубийстве!..

До конца дней своих...

Неужели ей выпала судьба весь-весь остаток дней провести в застенке?

В неведомом специальном учреждении...

Самолет пошел на снижение.

Уже скоро...

Ох, как же она ненавидела братца Клауса!

Ох, как...