Глава 4
За вторым поворотом, на расширении тропы ему пришлось остановиться.
— Значит, ты так тут и торчал? Интересно тебе, значит? Юный, значит, естествоиспытатель?
Харон сделал еще несколько шагов вниз, поравнявшись с сидящим, привалившимся к стене ущелья, опустился на корточки рядом.
— Я в общем-то не удивлен. От тебя можно было ожидать. Я даже где-то рад. Давай рассказывай, как вы тут без меня, без хозяйского глаза. Не набедокурили случаем? Новенького что?
Возвращение пришлось на смену неба над Рекой. Сюда, на тропу, доходил свет только от одной из лун — что над Тем берегом, и резкие тени клонились в одну сторону.
— Эй, парень, тебе, кажется, говорю. Плевать, что ты меня не слышишь, глаза-то у тебя есть, или прошла новая установка, и все вы теперь побредете за мной, как слепцы на картине у Брейгеля? Или не Брейгеля, а Дюрера… Эй, Листопад, тебе говорю!
Он толкнул — оцепеневшего, что ли? — парня в бок и по вскинувшейся вихрастой голове с простригом, по в первый момент расслабленным, но тут же собравшимся мышцам понял, что тот просто… спал. Кемарил совершенно естественным образом, присев у скалы, спрятав лицо меж скрещенных на коленях рук, как сделал бы там, в земной жизни, где-нибудь в зале ожидания вокзала или на сельской автобусной остановке, у бэтээрной брони в передышке боя или, отдыхая, разморившись пивом и солнышком среди мирного пейзажа у ларька, или…
«Или на лагерной пересылке, — все еще находясь в изумлении, подумал, оборвав собственные рассуждения, Харон. — Что, собственно говоря, и имеет место. Чего он ко мне прилип?»
— Пришел твой корабль, — сказал Листопад, откашливаясь. — То есть не пришел, конечно, а так… появился. Не было, не было — и вот он. Многовесельный, я такого еще не видал.
Парень в драном комбинезоне пристально всматривался в огромную фигуру рядом. По обыкновению безмолвную. Черное рубленое лицо без всякого выражения, никогда не меняющийся взгляд. Впрочем, он, кажется, умеет улыбаться. Лучше бы он этого не делал.
— Мало ли чего ты еще не видал, салага. Ты мне вот что скажи, какого черта ты еще умеешь спать? Тебе, может, и сны снятся? Нет, слыхал я, чтобы живьем на небо забирали, но чтоб сюда…
— Стоит у причала, — продолжил Листопад, — шакалов с мечами видимо-невидимо. Харон, а может, пойдем ко мне? К нам? Ты обещал. А то погрузят, увезут. Куда ты их перевозишь, Харон? То есть это понятно, Харон, река Лета… но что там? Я понимаю, ты не скажешь, не можешь или не хочешь сказать, но хоть кивни, если… Пойдем к нам, Харон, не все тут такие… примороженные, честное слово. Или тебе тоже запрещено?
— Что значит — «тоже», мальчик? Обидеть хочешь? Я — Харон, Перевозчик душ, мне вообще все можно, понял? Захочу — всем вам кишки на голову намотаю. Пошли, пошли, неугомонный.
Листопад вздрогнул, увидя, как черные губы, похожие на шрам, раздвинулись на неподвижном лице, но усилием подавил дрожь и даже попытался улыбнуться в ответ. Харон потрепал его по плечу, и они вместе направились вниз.
— Забыл тебе сказать, Харон, в лагере объявился один… Оракул — называет таких Локо. Ходит, тычет пальцем в палатки, а за ним штук пять пятнистых. Это твоя команда, так? Откуда они берутся, эти оракулы, Харон? Локо говорит…
— Локо Локой, а вот о тебе ничего тот оракул не вещал? Ну, дойдем — увидим.
Харон придержал Листопада, все норовившего зайти сбоку, бросил короткий взгляд на панораму лагеря. Его интересовала нынешняя Ладья.
С подобной он пока не встречался, хотя гребные Ладьи были ему не в диковинку. Издали и сверху она походила на длинную черную летучую рыбу со сложенными и прижатыми к бокам веерами грудных плавников — десятками уложенных по бортам весел. Ладья была крупной — тянулась едва не на две трети причала, и борт ее возвышался над брезентовыми крышами лагеря, как крепостная стена.
«Приют для душ, — отметил себе Харон, спускаясь, — не на одну сотню пар чистых и нечистых. Нечистые-то отсюда направляются совсем в другую сторону — опять-таки если верить танатам и всему остальному ходу вещей. Ладьями вывозятся только оставшиеся «чистые». А Тоннель — вообще для особо избранных. «Запечатленных» — рассуждая в той же системе координат. Вот ты себе все и объяснил. Кто, в конце концов, был этот самый дед Ной — перевозчик, вы с ним коллеги… Ах, господин Харон, вам бы все шуточки шутить».
Несмотря на то, что к причалу еще никого не пускали, меж палаток и в середине лагеря, где плавно расходящиеся линии-улицы образовывали нечто вроде центральной площади, пространство запрудила толпа. Более разреженная по краям, в центре она становилась плотнее. В свете лун выглядящие практически одинаково серыми — черно-белыми, точнее, из-за четких светотеней, — они стояли плечом к плечу. Почти про всех можно было сразу понять, кто уже давно был в лагере, а кто из новоприбывших. Давние не шевелились, новые оглядывались по сторонам, переговаривались. Голоса сплетались в ровный негромкий гуд. И те и другие расступались при приближении Харона, вопросов не задавали, и не смотрел почти никто. Все взгляды были устремлены на Ладью, ход к которой перекрывала цепь танатов.
— Торопишься, Перевозчик? — Танат был тут
как тут. — Не торопись, мы еще не закончили свое дело.
Харон поглядел на пятнистую макушку таната сверху вниз. Оцепление отстояло десятка на два шагов, и никто со стороны лагеря не переступал незримой границы. Молча стояли и смотрели. Ждали разрешения.
Танаты вели себя более непринужденно. На глазах Харона один из них лишь прикоснулся к рукояти меча у пояса, и толпа непосредственно против него шарахнулась назад.
— Развлекаетесь, — заметил Харон, стараясь говорить с ленцой.
Он оглядывал высокий борт ладьи с близкого расстояния. Черная обшивка, черные, как лакированные, весла повдоль из узких отверстий над самой ватерлинией, похожих на бойницы. Чего бояться, штормов на Реке не бывает. Толстый брус гакаборта — Харон стоял под кормой — на высоте трех его ростов, тоже почти черный, с редкими проплешинами посветлее. Мачт у этой Ладьи не было, с тропы он хорошо рассмотрел ровную, без шкафута и шканцев палубу.
«Галера, — подумал он. — Скампавея. Самоходный паром боцмана Харона. Что ж ты, гад пятнистый, на дороге встал, авторитет мне рушишь? Может, дать по кумполу? О, кстати, лысых-то я хотел найти, танаты — они ж все как один…»
— Сколько вам еще? — процедил он по-прежнему как бы между прочим. Словно речь о безделице. Словно одолжение он этому танату и всем им делает. — Отчего не я собираю? Из доверия вышел?
На резиновой роже таната появилось что-то похожее на недоумение, затем складки прошли в изначальный вид.
— Вон, — махнул мечом, незаметно для глаза выдернув его из войлочных ножен. — Обошли только до сотой линии включительно. Пройдем до конца, и можешь отправляться, мы загрузим кого надо.
Танат смотрел не на Перевозчика. Позади, едва он добыл меч, разделительная полоса увеличивалась вдвое, но парень Листопад продолжал цепляться за полу хламиды Харона, и не требовалось специально оглядываться, чтобы представить себе его вид.
А вот глазки-щели таната уставились через Хароново плечо с ненаигранным любопытством.
— Кто это с тобой такой храбрый, Перевозчик? Где ты его откопал? — со своим дребезжащим смешком спросил танат, поигрывая коротким мечом. Харон взялся за лезвие.
«Правильно, даже не отточен. Пластина металла на рукояти, больше ничего. А хоть бы и отточен был».
Медленно он повернул меч вместе с прихваченной большим и указательным пальцами кистью в пятнистой шкуре и направил острие обратно в ножны. Танат попробовал дернуться, но пересилить руку Перевозчика, конечно, не мог. Прихлопнув по оголовку темно-бронзовой рукояти, Харон вбил меч обратно и, кажется, с одним-двумя пятнистыми пальцами. Вошел мягко, а там кольцо кованое.
— Поговаривают, в лагере объявился новый оракул? — безмятежно поинтересовался Харон. — Что-нибудь особое или как обычно?
— Кто говорит? — Оскорбленным танат не выглядел, что досадно. Кто их разберет, танат он и есть танат. Однако спесь с него сошла.
— Разные, — неопределенно пожал плечами.
— Верно поговаривают. Он как раз ведет нас по лагерю.
— Вот как? Очень хорошо. Как закончит, пришлете за мной. Я буду у…
— Мы найдем тебя. Мы найдем тебя, где бы ты ни был, Перевозчик. Знай это.
Танат сделал несколько шагов в сторону, показывая, что разговор окончен. Он, впрочем, встал таким образом, чтобы ни у Харона, ни у кого из толпы не явилась мысль, будто Перевозчику разрешили пройти к причалу или — упаси! — подняться на саму Ладью. Нет, Харон всходит на борт последним…
«А сколько апломба! И последнее слово осталось-таки за ним. За ними. Вот еще к чему никак не привыкну — к их манере называть себя во множественном числе. Будто понятие отдельной личности у них отсутствует. Как называются такие структуры? Черт, забыл…»
Харон развернулся, чтобы уйти, и развернул послушного, как кукла, Листопада. Тот сейчас больше походил на какого-нибудь подзадержавшегося в лагере индивида. «Примороженного», вспомнилось его же, Листопада, определение. Очень верно подмечено.
— Ну, парень, не обращай внимания на пятнистую сволочь, много им чести. Я и они — вынужденное равновесие сил. Что говоришь? Вы, остальные? И вы, конечно, куда от вас денешься, тут все вообще только ради вас и устроено. Все во имя, все на благо, понимаешь ли. Л танаты — они танаты и… сам уж должен разбираться, пора.
Он пробирался сквозь толпу, волоча за собой никак не очухивающегося Листопада, и внутри у него все кипело. «Надавали тебе, Перевозчик? Все ему можно, как же. Знай свое место, кормчий, да не вылезай, вот что я тебе скажу. Равновесие. Где ты его видел, то равновесие…»
Оки очутились на площади, окаймленной с одной стороны семьдесят девятой, а с другой — восьмидесятой линиями. Семидесятые слева кончались ровным рядом одинаковых домиков под двойными тентами. Справа, где начинались восьмидесятые, палатки были поразношерстней. По краям площади даже кое-где торчали искривленные скелеты странных деревьев, а из утоптанной почвы неведомыми силами выбивались кучки пыльных жестких трав, серо-желтых, как мочало.
Луну над дальним берегом скрыли засветившиеся рябые тучи, и Харон опять испытал ощущение, которое всегда охватывало его на этой площади.
Не просто он когда-то видел ее и бывал здесь, живя пока только там, в оставленном Мире людей. Мало ли что он видел там и наяву, и в снах, являвшихся вовсе не отвлеченными. Он уже многое из того теперь забыл. Но выходя на эту площадь между рядами домиков, он ощущал ни с чем не сравнимое.
Вот здесь он и должен быть.
Не то чтобы это было его окончательное место, его теперь вечный дом, его предназначение, но чувство верно пройденного пути, хотя бы части пути, было очень острым. Потом острота сгладилась, однако всякий раз, вступая на утрамбованное широкое пространство, он то, первое, вспоминал.
— Куда поведешь, парень? К себе? Или прямо сразу к Локо? Где твои интересные личности?
Листопад повертел головой, безуспешно пытаясь сориентироваться. Вообще-то он уже неплохо разбирался — да и что там разбираться-то? — в линейной планировке лагеря, но пока что у него еще не выветрился завораживающий страх, когда отнимаются ноги, и тошнотворная, оглушающая, бьющая в темя боль.
Бесстрастный Харон возвышался перед ним, как молчаливая скала. Что ему надо? А, да, к Локо. И вообще поговорить. Что-то надо было сказать
Перевозчику, была какая-то мысль. В какую же сторону двигаться?
— Да, Харон, конечно. Я только никак не соображу…
Черная рука взяла его за плечо, повернула. Палец указал узкий проход между палаточных стен. Правильно, туда.
— Спасибо, Харон. Пошли, кто-нибудь там должен быть. Если не отправились на берег, вместе со всеми.
Харон покачал головой, чуть усмехнулся. Палец вновь указал в проход меж палаток.
«Ошибаешься, парень, — думал Харон. — Когда Локо и Локина компания ходили смотреть на какую-то там следующую Ладью, пусть даже кому-то из этой компании на той Ладье предстояло отъезжать? Эти не станут нервничать по поводу очереди на Тот берег, они «со всеми» не пойдут. Давай, давай, парень, а будем нужны, позовут нас, найдут. Где хошь сыщут».
«Все-таки он взаправду слышит, — думал Листопад, перешагивая растяжки и какие-то подозрительные ямы. — А я не верил. Выходит, зря».
Внутренность большой, примерно как армейская десятиместная, палатки освещалась теми же подвесными фонарями «летучая мышь». Никогда не гаснущие, никогда не изменяющие силы источаемого сквозь мутный колпак света. Их и открыть, чтобы рассмотреть, что, собственно, там светит, какой род огня — электрический, живой коптящий язычок, еще что-нибудь, неведомый какой-то люминофор, — было невозможно. Да они и небьющиеся, кажется, были к тому же, эти «мышки».
Однако здесь этих ламп, которых в обычных палатках по одной, было аж шесть штук, и еще пару, Харон знал, Локо прячет в рухляди в углу. Припасливый, рачительный хозяин Локо.
Про него единственного можно было сказать, что у него налажен быт. Эти невозможные покрывальца, кособокие табуреты и лавочки с трухлявыми резными сиденьицами и спинками, этажерочки и занавесочки — смех, окон-то ведь нету — и по всему лагерю собранные безделушки, поделки, сохранившиеся с невесть каких времен… «Нет, нет, надо выразиться, как это принято в лагере: с бессчетного множества Ладей назад. Детский язык».
Харон опустился прямо на пол у входа. Здесь он мог оставаться в некоторой тени, а усевшись ниже уровня лавочек и креслиц, на которых размещались другие, не лез в глаза своим ростом и размерами.
И Ладьи не про Локо, и Тоннель, а уж о чем другом и говорить не приходится. Локо-дурачок явно ориентирован на длительное вживание, говоря уже языком взрослых дядей с серьезными занятиями. Только никакой он не дурачок, хотя прикидывается иной раз просто артистически. И собираются у него любопытные не из тех, что стали бы простой фонарь колотить, чтоб «поглядеть, чего внутри».
— Поймите, и Злые Щели, и город Дит — это все не из той оперы. Нет никакого резона примешивать сюда построения Алигьери! Подумаешь, семь — или сколько? — веков мир проникался его концепцией и наконец проникся настолько, что она сделалась нарицательной и будто бы даже и непреложной! Да и какой мир — европейский? Христианский? В Африке про эти пресловутые Крути слыхом никакие зулусы-масаи не слыхивали…
— Мы тут… не из Африки. Не городи ты, — отозвался от противоположной стены угрюмый бас.
— Верно, — легко согласился говоривший, — и это еще отдельный вопрос. Я хочу сказать, что не следует поддаваться, идти на поводу у первых пришедших в голову аналогий. То, что в лагере — чем бы лагерь ни считать — сложился определенный фольклор, еще ни о чем не говорит… то есть на него безусловно необходимо ориентироваться, если мы хотим понять, где мы и почему, но считать за единственно правильный со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Присутствовало десятка два гостей. Как принято у Локо, в основном располагались вдоль стен и вокруг обширного овального стола с гнутыми ножками — предмета особой Локиной гордости, но где, где, спрашивается, взял?! Основную речь вели сидящие за столом, от стен обычно ограничивались репликами. Состав, понятно, менялся, но общее правило соблюдалось.
«Что характерно, изменения настигают с обеих сторон: с одной — то и дело кому-то приходит очередь, и его, такого только что пытливого и ищущего, загоняют на сходни, подвздергивая для острастки из ножен черное тупое лезвие, с другой… а с другой так: витийствует, ораторствует, предлагает гипотезы, выдвигает теории, рассыпается мелким бисером, а там глядь! — уж не подсаживается к столу, скромно у палаточной стеночки, и глаза пустые. Вякнет что-нибудь по старой памяти, произнесет в точку или в пусто, да и вновь перед собой упрется. А там и совсем перестанет ходить, переселится на сотые… Эти поднимаются по сходням сами. Массой. Стадом».
— Тот, что говорит, прибыл одну Ладью назад, точно, я его вычислил, — шептал Листопад, пристроившийся рядом. — Еще пока нормальный. Не приморозило его еще. (Листопаду самому понравилось слово.) Этот, который возле него, — просто псих. Псих, про него все знают, поймешь почему.
Но он в общем молодец, похоже, разбирается. Баба рядом — не знаю, не видел, из последних, может? Опять новые прибыли, Харон, почему, как тебя не бывает, сразу поступают новые? Смотри, на стороне, где Локо сидит, один в бушлате, видишь? Вот с ним мы хотели к тебе подойти, но это успеется. Других не знаю, да все они какие-то… Где-то в лагере, поговаривают, такой хоронится мудрец — Психу рядом не ходить…
Харону надоела придушенная болтовня Листопада. Он приподнял парня, как тот был, пропихнул в сторону.
Говоривший у стола, в клетчатой кепке, клетчатом длинном пиджаке с кожаными накладками на локтях, повернулся, оглядывая аудиторию.
— Злые Щели — об этом стоит подумать, — сказали от стены. — Перед этой Ладьей над горами зарево было. Что, думаете, такое?
После этого замечания многие головы опустились, кое-кто — Харон заметил — не в состоянии удержать себя нервно передернулся. Даже клетчатый энтузиаст не нашелся что сказать, притух.
«Злые Щели — это да, это что-то оттуда, из Данте… Где Злых Щелей отвесные громады над пузырящейся смолой вдали чернеют… Ты прав, Клетчатая Кепка, да ведь от этого не легче, ага?»
Харон передвинулся, чтобы совсем быть в тени. Седьмая «летучая мышь» стояла на столе. Локо расстарался для гостей.
— Все же я предлагаю быть если не конструктивными, то по меньшей мере логичными. — Клетчатый справился, не поддался неприятному повороту разговора. — Наше… существование здесь — я не отступлюсь от принципа «когито эрго сум» — мыслю, следовательно, существую, — наше существование пронизано очевидными парадоксами. Начать с того, что это явно не Земля, откуда у Земли два спутника, хотя рисунок пятен очень похож и повторяет один другой, насколько можно рассмотреть. Эта бесконечная то ли ночь, то ли сумерки… А знает кто-нибудь, что лежит по обе стороны за пределами лагеря? Были попытки разведать? Если нет, то почему, или туда закрыты пути, нет дороги? Да начать хотя бы с появления нас, каждого из нас в этом… в этом странном мире.
— Вот и начни, — тихо, так что еле можно было разобрать, сказала сидящая рядом женщина. — Начни с самого себя, Антон, и расскажи нам, как ты очутился здесь. Что непосредственно твоему появлению, — она подняла голову, горько улыбнулась, — твоему осмыслению себя на тропе в ущелье предшествовало. Конкретно. При всех. А мы послушаем.
— Пожалуйста. Я могу сказать, в этом нет ничего постыдного. Неудачная операция, запущенный случай. Наверное, несколько суток провел без сознания. Последнее, что видел, — белая шапочка фельдшера, потом — сразу сюда. В общем, обычный аппендицит, заштатная больничка в Старой Вырье, близ Центрального заповедника, Тверская область, знаете ли. Отсутствие настоящего хирурга, тот фельдшер резать, конечно, не захотел. Смешно, но так. Там было довольно глухо, осень, дороги развезло. Это не совсем приятно вспоминать, знаете ли. Не понимаю, какое отношение…
— Ну, прямо так уж сразу — сюда. Сперва острый перитонит, — сказал один из сидящих за столом, — затем общий сепсис, переходящий в крайнюю форму септицимии. Самочувствие соответствующее. Глушили морфинами, промедолом, если в вашей амбулаторийке, фельдшерском пункте, нашлось. Полная очистка и даже замена крови в стационаре, куда доставили слишком поздно, не принесли результатов. Как следствие — леталис. И уж только проощущав, — говоривший как будто просмаковал слово, — все положенное, вас — сюда. Клетчатый Антон промолчал и сник.
— Вы доктор? — спросил кто-то говорившего. — Можно подумать, про себя рассказывали.
— Врач? Пожалуй. Что-то вроде. Что-то вроде врача, что-то вроде похожее переживал. Но не пережил. Было. Как и вы, в смысле — были, кем бы ни были. Нам представлен образец откровенности, но не думаю, чтобы кто-нибудь последовал примеру.
— Сколько хочешь, — сказал бас. — Я вот вообще ничего такого не помню. Не успел. Щелк — и нету. И мне уже тот шнырь своим перочинным ножичком бобрик ровняет.
— Чего так — не успел? — спросили заинтересованно.
— А так. Тонкостенная пуля, двадцать грамм, девять миллиметров, с посеченной рубашкой. Видать, точно в затылок и попала.
— Миллиметры и граммы затылком разглядел?
— Я же ему ту штуку и подогнал, черту этому, мне ли не знать.
— Никто здесь ничего вспоминать не будет, — так же тихо произнесла женщина. Темноволосая и, кажется, очень смуглая или сильно загорелая, она плотно запахнулась в красивую шерстяную кофту. — Следует честно признать себе, что та жизнь кончена. Что дальше? От кого зависит наша дальнейшая судьба и что это будет за судьба? От танатов? Или от этого… Перевозчика?
— Как хотите, не могу я найти разумное объяснение, откуда здесь могли сложиться подобные… эллинские мотивы, — развел руками Клетчатый Антон. — Вот я, например, из Новомосковска. Не который на Украине под Днепропетровском, а в Тульской области. Еще я знаю тут многих… некоторых. Все из России.
— Из России — с любовью, — вставил кто-то, вроде Листопад.
— Да уж… Я хочу сказать, что неоткуда этим мотивам тут взяться, если это действительно рожденный здесь фольклор. Ни один славянский эпос не упомянут даже краем. Кто мог запустить такие названия в оборот, чтобы они прижились? Разве что до нас? Откуда нам знать?
— Локо должен знать. Локо, какой народ здесь был раньше? («Врач тоже из новых», — подумал Харон.) Древние греки попадались?
Но Локо не имел привычки раскрывать рот попусту. Он себя высоко ценил и выдавал свое авторитетное суждение только когда считал этот шаг совершенно необходимым. Беда, что невозможно было заранее предугадать момент его решения облагодетельствовать слушателей.
— И явное совмещение разнородных понятий. Какая-никакая, но мифология — Ладьи, Харон, и тут же — Злые Щели, которые есть художественный вымысел поэта.
— Горячая Щель, — поправили из угла. — Значит, не вымысел.
— Пусть так. Кстати, что это, может кто-то объяснить? — Антону отвечать никто явно не собирался, и он продолжил: — Мы видим две большие разницы. Еще Каинну сюда добавьте, Джудекку…
— Дит, — включился тот, кого Листопад назвал Психом, — древне-талийский бог преисподней. Орк и Дит отождествлялись в римской мифологии с Плутоном, иначе — по-гречески — Аидом, властителем Царства Мертвых, его еще зовут Гадесом. Подземные реки Коцит и Стикс, а Стикс — дочь титана Океана, и именем ее клянутся сами боги, в слиянии дают начало черным Ахеронта водам.
«Он имеет в виду Реку, Вторую реку и Третью реку, — понял Харон. — Слияние Третьей и Второй находится выше, из лагеря не увидать. На остром мысу мертвый лес, деревья без сучьев, как черная щетина. Перед мысом — намывная банка, «гуляющая», никогда не поймешь, где будет в следующий раз, куда пойдет, огибая, Ладья. Если заходишь в Третью реку, держись высокого берега, там фарватер и стрежень смещены соответственно. Смотри-ка, и это знают, ну-ну…»
А Псих продолжал, разойдясь:
Их пересечь
Ни в чьей средь смертных власти,
И даже боги на сверкающем Олимпе
За Реку черную проникнуть не решатся.
Гермес один, их быстрокрылый вестник
К Аиду редкостно бывает отправляем
С каким-нибудь от Зевса порученьем.
Харон, суровый старый перевозчик
Умерших душ, не повезет обратно
Чрез Ахеронта сумрачные воды
Туда, где светит ярко солнце жизни.
Стихи, здесь и далее: Овидий. «Метаморфозы» (пер. Н. Мамонтова).
«Сам ты старый, — подумал Харон. — Ясно теперь, чем Псих кличку заработал. Кто станет говорить стихами, да еще на том свете? Только психи».
— Вот именно, — прервал воцарившееся после выступления Психа молчанье бас. Харон наконец понял, кому он принадлежит. Тот, в бушлате, сидящий рядом с Локо, Листопадов приятель. Он обращался к Клетчатому: — Я интересуюсь, чего тебе делать было в Тверской области, когда сам с-под Тулы?
— Я… ну, по работе.
— Врешь, Антон, чего-то ты шустрил в заповеднике том. Не тушуйся, не тушуйся, все мы шустрили. Я вот — гастролер был по основной специальности. Гастролировал, значит. В одном городе зависнешь, в другом. Что было, то было. Обратного хода нет. Этот… правильно сказал: не повезет обратно. Чего дальше будет, узнать бы, тут ты, подруга, права. Да ведь никто ж не скажет, а подойдет черед — сами узнаем, что там за рекой. Как ты ее, — повернулся к Психу, — Ахерон?
— Ахеронт, — уточнил Псих.
— А ты ее переплыви, — посоветовали Гастролеру.
— Переплыть… это да. Чего-то неохота мне в нее кунаться. Боязно.
— Вот! — воскликнул Антон, — в этом все и дело! Посмотрите, главный императив нашего поведения здесь — страх, причем ничем логически не объяснимый. Барьеры существуют только внутри нас. Не выходить за черту лагеря, не приближаться к берегу или, уж по крайней мере, не касаться воды. Не подниматься вверх по тропе, подчиняться танатам с их… бр-р… мечами. Откуда это в нас? Если я могу вот так спокойно рассуждать обо всем этом, то стоит мне лишь попытаться какой-либо запрет переступить… Я не могу найти ни одного рационального объяснения.
— Вот за себя и говори, рационалист, — сказал Листопад. — По тропе ему страшно вернуться. Боишься, жмет — не ходи. Думал, пряники тебя поджидают медовые. Я вот так скажу: хорошо, жрать хоть тут не хочется совершенно, а то не знаю, что бы грызли, друг дружку если только.
— Кому что, — коротко усмехнувшись, бросила смуглянка в кофте.
К Харону нагнулся один из безучастных, что смирно расселись вдоль стен, ближайший справа. Должно быть, он не различил в тени, к кому обратился, да и глаза — Харон покосился — были у него плотно зажмурены.
— Вы где проживали? — шепнул безучастный. — В столице? Я — на Остоженке, Турчанинов переулок. Только тут отчего-то москвичей не любят. Надо же, и там, — махнул неопределенно в сторону и вверх, — тоже не любили. В армии, в тюрьмах, говорят, тоже… вообще. Знаете, вот думаю, может, сюда собраны вовсе даже не мы, то есть не настоящие мы, а что-то вроде наших копий? Такое вполне допустимо, я читал. Кому это могло понадобиться? Как кто, а я за всю жизнь пальцем никого не тронул. Тихо-мирно приторговывал. Маленькое частное дело. За что меня сюда? Я умирал так неприятно, смею вас уверить, а теперь что же, все снова? Когда мне стало окончательно ясно, где мы все находимся, я попробовал искать близких, кто ушел до меня, родственников, друзей. Никого. Мы все чужие здесь друг другу… С другой стороны, книга Моуди… Но я не наблюдал себя со стороны и сверху, рядом со мной не было доброго проводника, как там описывается, никакого яркого света впереди. Тут есть какой-то Тоннель, вы не в курсе, что под этим подразумевается?
Как ни тихо говорил этот примороженный, последнее расслышали все. Или почти все. Повернулись, вглядываясь. Локо бросил безделушку, которую вертел, и, прекратив копаться в седой бороде, поднял «летучую мышь» со стола, направляя свет на вход.
Харон с удовольствием отметил, что его вид произвел впечатление. Замерший глыбой у стены и, как они должны догадаться, присутствовавший на их посиделках уже давно. Кто его знает, этого Перевозчика, может, он глухонемой, конечно, а может, и нет вовсе.
Смуглянка неслышно охнула, поднеся ладонь к губам, да и у других челюсти поотвисали. Харон не часто удостаивал компанию Локо посещением.
Один Псих смотрел вовсю. Вдруг выдал:
Ужасно царство мрачного Аида
И людям оно смертным ненавистно.
— Вот спасибо-то! — сказал Харон в сердцах.
— Вы, Антон, сами себе противоречите. — Назвавшийся врачом, в отличие от остальных, демонстративно не замечал Харона. Оглянулся, провел взглядом и продолжал неторопливый обмен мнениями. — Вы желаете иметь информацию, что лежит за пределами лагеря, и в то же время признаете, что отправиться туда, чтобы разузнать самому, у вас не хватает духу.
— Я ему то же самое!.. — завелся Листопад, но Врач остановил его движением руки.
— Не будем доискиваться причин страха. Врожденный он или… благоприобретенный. Мистическим образом на ваше мыслящее, — тут Врач тоже хмыкнул, как давеча красотка, — «я» наведенный. Вы признаете лишь, что он есть, и вы не в силах его перешагнуть. Не вижу принципиально нового в ситуации. Точно такие же дилеммы вставали перед каждым и там, — жест, — имеют они место и тут. По крайней мере, для вас, ведь каждый эти вопросы решает для себя сам.
— А вы? — набычился Клетчатый, не желающий совсем уж оказаться размазанным по стулу.
— Обо мне речи нет. И я испытываю нечто похожее, и мне, мягко говоря, не по себе. Но я и не претендую на роль Того, Кто Все Поймет И Объяснит. По возможности без мандража, жду своей очереди. Вот подойдет Ладья, и поглядим, как выразился наш Гастролер, что там за рекой в тени деревьев. Впрочем, не он первый это сказал.
Врач откинулся в креслице, перевернул одну та расставленных на столе, уродливую, вырезанную из почерневшего плавника фигурку с ног на голову. Или с головы на ноги, не понять, что оно было такое.
«Выставка работ местных умельцев, невесть сколько Ладей назад покинувших лагерь, — подумал Харон, от которого наконец отвернулись. — Локо впору этнографический музей открывать. Должно же где-то это все собираться, не пропадая втуне. От отходов телесной жизнедеятельности освобождаются еще по дороге сюда, в Тэнар-ущелье, отходы душевных порывов скапливаются в запасниках у Локо. Экскременты творческих потуг».
— Что я говорю! — напирал Листопад. — Прошурупил теперь, Тоша? Я вот ходил на тропу, например, еще раз, и ничего, со страху не помер… то есть я хочу сказать…
— Че тебя туда понесло? — тут же спросил Гастролер.
— Так, захотелось посмотреть.
— Посмотрел?
— Да ну! Ничего, говно только. Извиняюсь, — сказал Листопад смуглянке. Та изобразила презрение.
— С какого те… — не стесняясь никого, продолжал допытываться Гастролер, — там на че-то смотреть? То-то я тебя не видел в лагере. Раз двадцать до тебя заходил, нет и нет. Те где сказали быть,… ты трехнутое?
— Да ладно, брось ты.
— Я те, мудило несусветное, брошу, погоди. Те за кем сказали смотреть?
— Да ты чего, он же!..
— Поговорим еще с тобой,… ты нестроевая.
— Прекратите, вы! — не выдержала смуглянка. — Или идите — вон, на улицу, там отношения выясняйте. Господи, — она сжала руками щеки, — даже тут! Мужичье, хамы…
Харон сразу вспомнил подслушанный разговор Марго со своим Виктором, а про Листопада с Гастролером подумал: «Милые какие ребята. Зачем я им так нужен, что за мной даже надо. было смотреть?»
— Медные врата! — рявкнул пробудившийся Локо, и присутствующие, кто мог, вздрогнули. — Широко раскинулась могучая Земля, — и Локо простер над столом клешнястые лапы, — дающая и питающая соками все, что живет и растет на ней. Далеко же под Землей, так далеко, как далеко от нее необъятное чистое светлое небо, в неизмеримой глубине таится мрачная ужасная бездна, полная вечной тьмы! Борода у Локо стояла торчком. Никто не решался пошевелиться. Локо нельзя перебивать, а то он обидится и ничего больше не скажет,
— Несокрушимые медные ворота запирают путь в вечную тьму, имя которой… имя которой, — Локо тянул паузу.
«Артист, — Харон потихоньку оглядывал внимающих, — при этих он не изображал. Которые активны — Антон, Врач, Гастролер, Листопад, дама, — они этого номера еще не видели. На эффектах ловит дешевых, седая зараза».
— Имя ей — Тартар!
«Были бы свечи — как одна потухли бы, пусть и. незаметно в бороде, шевелятся у него губы, нет».
— Тьма! Мрак! Забвение!
Локо медленно повел раскинутыми, руками, как бы обнимая замерших слушателей, и те послушно подались к нему.
За неизбежной после такого объявления немой сценой, которую Локо тоже тянул сколько мог, должно было последовать пространное описание
ужасов Тартара, а потом, когда присутствующие проникнутся и уяснят, Локо милостиво бросал соломину: «Остерегайтесь Тартара на своем пути! Путь в Тартар — это путь в бездну, не ходите туда!» Мол, вы пока не там, не все потеряно, имеете варианты, хлопцы.
Никудышным он был артистом, Локо. Так, на кривой ехал: какой с дурачка спрос — во-первых, и раз пришли посидеть, поговорить, сами сказать, других послушать, так слушайте — во-вторых. Вот и вся его тактика.
«Псих ему до чего в цвет помогает, встречал ведь я его уже в лагере, припоминаю, бродил он по линиям, ни к кому вроде не приставал, к Локо чтоб захаживать — не замечалось, а он — вон каков», — размышлял Харон, становясь свидетелем обычного Локиного балагана.
Заведенный порядок оказался поломан. Брезентовая дверь на корявой раме — еще свидетельство зажиточности и прочности положения Локо, у остальных-то драные пологи — была отодвинута в сторону, и в палатку стремительно шагнул танат. И еще один за ним. И еще. Всего, как говорил Листопад, пять штук.
С ними… «Девочка», — подумал о ней с первого впечатления Харон, хотя худенькая девушка с прямыми льняными волосами была достаточно взрослой. Но тонка, угловато-неуверенна в движениях, вызывает ощущение детской незащищенности и хрупкости.
На узкие плечи наброшена, прямо на голое тело, меховая безрукавка, как на Локо, только у того из вытертой козьей шкуры в колтунах, а на девушке совсем новая, из пятнистого меха. Барса, что ли, снежного, ирбиса, уж очень пышная. Короткая, едва до верха стройных бедер, узкая, беззастенчиво показывает, что под ней больше ничего не надето. Словом, ни сверху, ни снизу. Девушка придерживала ее обеими руками.
— Он! — пронзительно выкрикнула девушка, и рука ее метнулась вперед, указывая через стол. На одного из сидящих у палаточной стены, увидел Харон. — Этот! И этот! И эта тоже!
Пронзительный голос с хрипотцой, закаченные под веки глаза. Харону это все было слишком хорошо понятно, чтобы удивляться. Он удивился другому — как это Листопад, говоря о появлении нового оракула в лагере, умолчал о столь живописных подробностях.
Девушка стояла совсем рядом, Перевозчик видел, что нежная кожа под отошедшей полой безрукавки покрылась пупырышками от холода, посинела. Из-за стола, откуда все взгляды были обращены к пифии, Гастролер засматривал особенно жадно. Его густые очень широкие брови взлетели, а потом сошлись, когда показалось нагое тело.
— Все? — спросил танат. Девушка находилась в затруднении. Полусомкнутых век не поднимала, но дыхание участилось, лицо посерело, покрылось бисеринами пота. Одна открытая грудь с отвердевшим сморщенным соском заходила вверх-вниз, рот исказился. Харон впервые наблюдал пифию так близко.
— Еще один. Он здесь есть. Он там! — Рука обежала круг. — Он уже есть там, но это не он!
— Нам непонятно, выразись яснее. Укажи, кого ты имеешь в виду.
— Он здесь ни при чем, — выдохнула девушка. Ее передернуло судорогой, руки бессильно упали и опять взметнулись. — Я не знаю! — с отчаянной мукой выкрикнула она. Безрукавка совсем разошлась
на ней. Гастролер не отрываясь смотрел. — Не знаю! Он останется. Но он должен быть там. Ему помешает… он!
Рука с напряженным, почти выгнутыми в обратную сторону пальцами остановилась в направлении Харона, который, не шевелясь, тоже наблюдал с любопытством, но по другому, чем Гастролер, поводу.
— И ты здесь, Перевозчик, — сказал танат. Просто констатировал. — Не дело тебе сюда таскаться, не для твоей персоны место. Оставался бы у себя. Сидеть с ними, стенания их слушать, в рейсе не хватает?
— Покомандуй еще мной, шкура. Где хочу, там и сижу, кого хочу, того слушаю! — Харон искренне вознегодовал. Так дойдет, что эти пятнистые его захотят конвоировать, вы подумайте!
— Впрочем, если тебе интересно. Нас это не касается. — Девушке: — Нам брать его или до следующей Ладьи?
Харон вдруг понял, что под вопросом находится не кто иной, как Листопад. Тот замер, скулы обтянулись, а двое танатов уже зашли сзади, готовясь выгонять названных девушкой. Приятель Листопада, Гастролер, в их число не вошел.
— Бойтесь, бойтесь перекрестков трех дорог! — напомнил о себе из глубины нечистой шкуры Локо. — Эмпуса с ослиными ногами обитает возле них. Она заманит, выпьет всю кровь и пожрет еще трепещущее тело. Страшна и Ламия, и мрачные Керы своими мокрыми красными хищными ртами…
Не мог Локо вот так просто смириться с собственным фиаско, с испорченной появлением нового оракула в окружении танатов программой выступления.
Псих был тут как тут — на него тоже не указали, между прочим:
Властительница их бессветной ночью,
В глубокой тьме блуждая по дорогам,
Шесть факелов трещали дымных разом.
По факелу в руке, несет с собою
И у могил с своей ужасной свитой
В три окрика, о путник, остановит.
Чудовищные стиксовы собаки
Тебя не тронут, если в ночи черной
Ты жертву черную ей принесешь над ямой,
О месте вырыть яму догадавшись.
— Ладно, забираем всех, там разберемся, — скомандовал танат, терпеливо дослушав до конца. Два пальца на кисти с особенно отчетливыми пятнами были свернуты, торчали неестественно.
«Э, — подумал Харон, — так это я тебя приложил на пристани. Но каково сказано! «Взять всех, там разберемся!» Вечная формулировка».
Понимая, что к Локо танаты заявились в последнюю очередь, Харон поднялся и, сильно пригнувшись под низким для него потолком, пошел из палатки Локо-дурачка впереди остальных.
Девушку-пифию танаты бросили. Она выполнила свою задачу и более была не нужна. Действие паров Священной Расщелины кончилось. Она опустилась на корточки, где стояла, обхватила себя за плечи, сжавшись комочком, дрожала. Харон пожалел ее, проходя.
«Однако же с другими ее не потащили, оставили. Отчего бы?» — Он посмотрел — рядом с девушкой присел Гастролер. Согнулся низко, зашептал тихое. «Нет, положительно, энергичные ребята они с Листопадом. Этого даже девочки продолжают интересовать. Жаль будет разбивать их тандем».
Харон коротко задержался на пороге.
Линии опустели. Кому следовало, уже пребывают на Ладье, остающиеся в лагере сидят по палаткам или толпятся на причале. Кто-нибудь пытается пролезть под шумок на борт, его не пускают. Их группка, последняя, пересекла свободную площадь, свернула в проход, напрямую выводящий на пристань.
— А ты чем докажешь?! Ты-то докажешь чем?! — завопил пронзительный женский голос за палатной стенкой. — Я тебя в тыщу раз, сикуха, живее, у тебя самой уж хлебало, вон, не раскрывается, оторва ты!.. — И дальше полетел неразбавленный визгливый мат, оборвавшийся, будто прихлопнули ее, а может, и правда трахнули чем по голове, где волос долгий, ум короткий.
Харон невольно оглянулся на надменную смуглянку. Та шла рядом с Врачом, ничего не замечая, не слыша, бормоча что-то, стиснув кулачки у горла. Врач утешал и подбадривал. Его и Клетчатого Антона, что ошивался с другого бока, забрали лишь под соусом «после разберемся».
Опять-таки предельно небрежно Харон чуть повернулся к танату, оказавшемуся близ:
— Списки отменили? С подачи одних оракулов будем отправки формировать? Понятно, они ж ясновидцы у нас…
Не горячись, Перевозчик, никто на твое законное не посягает. Во всем, что касается Ладьи, ты главный. Вот ступишь на борт — никто слова тебе поперек сказать не посмеет. Просто, если объявляется оракул, этим надо пользоваться, а тебя в лагере не было. Да и проще так. — Танат вздернул заносчивый подбородок. Эта девчонка… она на самом деле так привлекательна для смертных? Что в ней такого, мы осмотрели ее всю? А для тебя?
«Оп, — подумал Харон, — уже вторая жемчужина. Первая — идея того примороженного о копиях. Тривиально, сам о таком не раз думал, но от кого-либо из них услышал впервые. А теперь этот почти впрямую признался, что они, пятнистые, осознают
свою ущербность и, быть может, даже тяготятся ею. То-то же вам».
— Я разве смертный? — бросил он и, так и не удостоив таната взглядом, приотстал, давая Гастролеру с Листопадом, тащившимся в хвосте, догнать.
— …не успели, — расслышал убитый голос Листопада. — Один я — разве что?
— Ты, главное, там не дрейфь. Подумаешь, предсказала она. Видали мы таких — пальцы веером, сопли пузырем, зубы с пробором. — Гастролер басил как-то рассеянно, один раз, еще на площади, он обернулся на красно-синюю палатку.
— Иди-ка отсюда, парень. До дружка ли тебе, когда девочка там осталась? Иди шуруй, я за ним присмотрю, он в мое распоряжение поступает.
Они уставились на преградившую им путь фигуру Перевозчика. Харон похлопал Гастролера, повернул назад, подтолкнул. Листопад тщетно пытался отыскать хоть какое-нибудь выражение на этом невозмутимом темном лице.
Чисто инстинктивно он рванулся назад, но рука, подобная чугунной отливке, легла ему на плечи, и он уже никуда не мог деться. Черноту с двумя лунами сменила светящаяся мгла, и сразу над собой Листопад увидел местами выщербленные, старые доски нависающего черного борта.
Да, погрузка была завершена. Борта сверху облепляли силуэты по грудь, как мишени в тире, и плохо различимые лица, одинаковыми пятнами белели в сумраке, сливаясь по мере удаления к баку. Сходни охранялись двумя танатами с обнаженными мечами, поэтому пространство перед ними было широко и просторно.
Держащаяся в отдалении толпа безмолвствовала, как молчали и те, кто был на борту. Никаких маханий руками, платками, улюлюканья, прощальных
напутствий. Если это и было прощание, то прощание тихое.
Рассматривая брусья толщиной в ладонь, из которых собраны сходни — на всех Ладьях такие, бронебойные, — Харон вновь с привычным недоумением раздумывал, кой черт заставлял делать их такими. Не орудия же по ним вкатывать.
«На том берегу для всего скопа моих пассажиров довольно поясок из трав плетенный с борта перекинуть, сойдут — не шелохнется. Один экипаж останется при статях и кондициях, да и то потому, что всего экипажа — я."
Мне не приходится буквально пальцем шевелить, все потребные работы, действия, маневры осуществляются сами собой. Как бы сами собой, Вот именно — как бы».
Очутившись рядом с полностью готовой к выходу Ладьей, он позволил себе открыть дверь мыслям и воспоминаниям о том, что ему — вот лично ему, Харону, бесстрастному, невозмутимому, «суровому старому Перевозчику», теперь предстоит. От чего теперь его отделяют всего несколько шагов и, может быть, несколько слов, если он захочет, но которые все равно никем не будут услышаны, и поэтому без слов можно обойтись.
Часовые убрали мечи в ножны, чтобы отобранные могли приблизиться и подняться. А у конвоиров произошла заминка. Они сошлись, принялись совещаться.
— Шевелись, пятнистая немочь, решайте, кого берете, кого нет!
С макушки до пяток Харона пронизал знакомый зуд, очертания предметов слегка поплыли. Ладья почуяла своего кормчего.
— Смотрите, — проговорил удивленно Антон, — так и написано — Ладья.
— Для таких, как ты, и написано. Чтоб не перепутали.
— А вы хотели бы, чтобы тут было написано «доски»? — отозвался Врач с раздражением. Он обнимал плечи смуглой дамы, стоявшей безучастно, бросив по бокам руки, как плети.
— Нет, нет! — продолжал воодушевившийся Антон. — Помните, я говорил с самого начала, мы зачем-то очень нужны там, куда нас отправляют, куда перевозят. Не в Хароне же, право, дело, он просто лодочник. В особом смысле, разумеется. Кому мы нужны? Зачем? На наши вопросы мы вряд ли найдем ответы здесь, на этом берегу, но я убежден: Ладьи — это еще не конец…
Харон очень внимательно посмотрел на него. Врач сказал:
— Один эмбрион говорит другому: «Вы знаете, коллега, я тут долго и обстоятельно размышлял и пришел к выводу, что роды — это еще не конец!» А тот ему отвечает: «Ты, — говорит, — совсем трехнулся. Ну подумай своей головой бестолковой, ведь оттуда сюда обратно еще никто не возвращался!» Так что все убеждения наши… — Врач махнул свободной рукой и отошел с женщиной.
— А вы как думаете? — Антон спросил Листопада, который покорно стоял, прижимаясь плечом к гранитной твердости локтя Перевозчика.
— Обложил бы ты его, парень, да леща двинул бы хорошего, — посоветовал Харон. — Что ему все чего-то больше всех надо? Ведь последний раз видитесь, случая уже не будет.
— Я думаю, что Локо и Псих просто сговорились, — сказал Листопад.
— Ты сомневался?
Внутренний зуд, гул, как отголосок неразборчивого эха, утвердился в Перевозчике и занял полагающееся место. Теперь он будет только нарастать, вплоть до самых последних нестерпимых аккордов, финального крещендо, но и тогда останется непонятным, ошеломляющим, чужим.
Но до этого еще далеко. «Как до Того берега», — позволил себе усмехнуться Харон.
— Не знаю, не знаю, не уверен, — глубокомысленно протянул Клетчатый Антон, — они безусловно владеют какой-то информацией, и в том, что говорят, я вижу смысл…
— Вон он готов тебе выдать информацию. Видь свой смысл на здоровье. Без тебя погано.
— Вот это правильно, Только больно ты, парень, тих. Неужели боишься? Тебе что было сказано — не дрейфь!
Псих, задрав бледную мордочку — он вообще был хлипковатый, — продекламировал:
Там, бесцельно блуждая по полям асфодела,
Не касаюсь стеблей и цветов бледно-желтых.
Над страною печали тоскливая нота
Через черную Реку меня призывает
Просто на берег выйти…
— Ну-ка повтори, повтори!
Харон потянулся к Психу, желая приблизить, но явились договорившиеся наконец сами с собой танаты. Все завертелось.
Псих, Антон и другие, кому суждено в этот раз остаться, были отправлены в толпу. Туда же, после того как от него оторвали судорожно цепляющуюся смуглянку в ее красивой кофте, последовал и Врач. Харон, хмыкнув про себя, отметил, что танаты не привнесли ничего нового в уже произведенное пифией разделение. Отъезжающие потянулись по сходням наверх, с Хароном остался один Листопад. С неизвестно откуда взявшейся надеждой непонятно на что он старался поймать взгляд глубоких черных глаз Перевозчика.
— Можешь отчаливать, Харон, наше дело сделано. Харон ждал.
Танат копался в складках своей хламиды, доставал затертый кожаный мешочек, развязывал его. Харон ждал.
Овальный, в половину обыкновенной ладони, зелено-голубой прозрачный кристалл появился из поясного кошеля таната. Пятнистые пальцы положили его в подставленную черную, в резких морщинах руку. На ней он выглядел камушком, просто красивой речной галькой. Танат прикасался к нему благоговейно…
Небрежно спрятав зеленый камень к себе в пояс, Харон поманил таната и показал ему два поднятых указательных пальца. Медленно свел руки и, подержав палец к пальцу, продолжил движение левого направо, а правого налево. Как обмен заложниками на границе. Видя исказившуюся злобой физиономию, довольно осклабился.
— Мы так и думали, — не скрывая охватившей его ненависти, проговорил танат. — Мы так и предполагали, что на отплытии ты что-нибудь учинишь. Это в твоем стиле, Перевозчик.
«А как же, — подумал, но не сказал Харон. — Но при чем здесь я? Просто делаю, как сказано. Негоже не исполнять предсказание».
Он повторил жест. И на всякий случай похлопал по поясу с камнем.
— Будь по-твоему, Перевозчик, мы подчинимся. Пользуйся своим правом. Остается, как мы понимаем, этот. (Листопад очумело завертел головой.) Кто тебе нужен оттуда? Но не думай, что тебе так забудется…
«Есть вещи поглавней моего и твоего права, пятнистый. Не прикидывайся, что ты о них ничего не знаешь».
Он дернул Листопада за вихор с выстригом, толкнул кулаком в грудь.
— Уноси подошвы, не то передумаю. — Танату, когда парень отошел на негнущихся ногах: — Все равно, кого зацепите. Хотя… — У Харона мелькнула еще одна шкодливая мысль, и улыбка коснулась страшноватого лица.
Уже взойдя на борт и поднявшись на помост кормчего, единственное возвышение над палубой, с той же мертвенной улыбкой он наблюдал, как танаты сперва окружают, ловят — тот выказал отменную прыть, — а затем, вылущив из попавших в кольцо других, гонят к сходням того, кого Харон им назвал.
Клетчатый с закаченными глазами взлетел по сходням пулей, и в тот же миг они заскрипели, оторвались от причального настила, задрались в горизонталь и, визжа от трения, поползли внутрь, под палубу.
Перевозчик дотронулся до исполинского румпеля, заранее приготовясь к тому, что последует за касанием. Невидимая и неслышимая молния пробила его тело насквозь. Перетерпев этот первый миг, он обхватил обточенный брус, слился с ним, чтобы уже не отрываться до самого конца рейса. «До окончания работы, — подумал он. — И я даже не имею права сказать «поехали!» или, как полагалось бы, «пошли». Нет, мы именно «поплыли»…»
Лепесток руля шевельнулся, как широкий плавник, повинуясь на диво легкому ходу румпеля. Ладья тяжко вздохнула и отошла. Весла лягут на воду, когда неспешное течение отнесет огромную лодку Перевозчика ниже лагеря.
Парень в драном комбинезоне и тот, кто назвался в палатке Локо врачом, не ушли вместе с постепенно разбредшейся с пристани толпой, задержались на причале. Они смотрели, как тает, сливаясь с черной поверхностью не знающей бурь Реки, высокая корма судна.
— Кто она тебе? — спросил Листопад. Поправился: — Была тебе. Жена?
— Ему она была жена, — Врач указал на удаляющуюся Ладью.
— Кому?! Перевозчику, что ль?
— Дурак. Антону, которого Харон вместо тебя взял. Почему тебя оставил, а его взял, как думаешь?
— Ага, — соображал Листопад. Неуверенно ухмыльнулся. — Узнает Тоша-Тотоша, кому он там так сильно нужен. Мы лучше погодим.
— Думаешь, лучше? Мучиться неизвестностью так приятно?
— Как кто, я не особо мучаюсь.
— Ты не ответил на вопрос.
— Понятия не имею, чего он меня оставил, а его взял. Слушай, слушай, Врач! Ему танат чего-то такое передал блестящее под самый конец. Вроде зелененькое чего-то такое, не рассмотрел я как следует.
— Ты не подмечал, что танаты с ним каким-то образом могут общаться? Что с ними он, в отличие от тебя или меня, разговаривает?
Листопад наморщил лоб, припоминая.
— А точно! Я с ним подходил сюда до погрузки… Слушай, как ты догадался? Ты вообще кто, откуда? Знакомиться давай, раз так.
— Догадался… Наблюдал, приглядывался, делал выводы. Что же, считай, проводили. Двигаем отсюда.
— Куда? К Локо? Чего это за имя, откуда взялось?
— «Локо» — по-испански «дурачок», «слабоумный».
— Это Локо-то? А по-испански — с какого потолка свалилось?
— Вот и я говорю, сам себе небось выдумал. Что
знал. Как и все остальное. Не туда мы пойдем. Расскажете, что вы там с Гастролером напланировали. — Во даешь, и это знаешь!
…Двадцать пар длинных весел вознеслись над обоими бортами и замерли на мгновение в верхней точке подъема. Медленно и плавно опустились они в черные воды. Ладья вновь тяжело вздохнула, прибавила ход, выворачивая поперек течения.
Курс выбирал и держал не Харон. Он лишь послушно вел румпель, тянул его, выглаженный ладонями и локтями предыдущих Харонов. Отчасти, быть может, уже и его собственными, потому что на всех Ладьях, где ему довелось побывать, румпель был одним и тем же, переносясь с судна на судно путями и способами, о которых не хотелось думать. Включившись в неспешный ход Ладьи, Перевозчик становился частью ее неведомого устройства, винтиком, зубчатым колесиком механизма, прекращал быть самим собой.
К сожалению, сознание — оставалось.
