Глава 3
А электричества в доме не было.
Была огромная русская печь, не беленная кто уж знает с каких времен, занимающая четверть единственной комнаты. Были лавки и полати, и серый мох-конопатка висел по углам бородой.
Теперь понятно, зачем Инке понадобилось тащить с собой едва не полную упаковку свечей. Она расставила их повсюду, и свет их он отрезал, как ножом, выйдя сейчас на темное крыльцо и прикрыв за собою дверь.
Рассвет все не наступал.
— Ступеньки шатаются, осторожней, — сказала Инка ему вслед.
— Я помню.
Язык ольховника вдавался в поле, где была тропинка, по которой они пришли. Рядом с ольховником начиналось болото. В поле чернел одинокий стог с торчащим из его макушки центральным шестом — стожаром.
Другие дома этой полузаброшенной деревни тянулись короткой цепочкой позади, он отвернулся от них. Почему-то захотелось просто постоять на крыльце посреди тишины.
Он не хотел ехать сюда. Как ни крути, а двести семьдесят километров, да десять от станции, да два пешком. Ну, положим, от станции-то их подкинул частник, из тех, что всегда дежурят, поджидая московский поезд. А с другой стороны — время, а с другой стороны — необходимость вернуться…
Правда, у всех медалей есть еще и третья сторона.
«Проявившись» непосредственно у Инкиной двери, на лестнице, где, казалось, они расстались только что, он даже не размышлял, не взглянул по сторонам. Просто надавил квадратную панельку звонка.
«Оглядываться да обдумываться будем позже, если шалапутной девки дома не окажется, что скорее всего, потому что там непривычно тихо. Черт с ними, и за плечо смотреть не стану, хоть сто соседей рты разинули. Материализация духов им и раздача слонов. День сейчас или ночь? Весело, если у нее кто-то. Ну, берегись, шалава. Вкачу… Инка-то тебе чем виновата, ты ж и с дороги не предупредил… Да что, правда, что ли, ночь, спит она?!»
Второй раз ему звонить не пришлось, потому что Инка открыла. И прислонилась к двери, словно сразу обессилев.
— Те же и Командор, — внезапно охрипнув, сказал он. — Прекрати моментально реветь, что за манеры? Меня впустят, или я уже на медовый месяц напоролся?
— О Дон Гуан, как сердцем я слаба… — Инка посторонилась, одновременно вытирая глаза и шмыгая носом.
За окнами знакомой квартиры, куда он вошел все-таки не без удивившего его самого волнения, была ночь, а точнее сказать, вечер.
«Не очень поздний вечер», — сориентировался по множеству горящих окон в окружающих домах и обилию транспорта на проспекте. Никого больше в квартире, Инка одна. Что странно. Еще более странно, что и впрямь — проигрыватель молчит. Пожалуй, молчащим он его видит впервые, всегда надрывался, и только угроза вышвырнуть лазерную штучку прямо сквозь двойную раму с восьмого этажа заставляла Инку глушить звук.
И уж совсем странно, что опять Инка стоит в дверях, прислонясь, из прихожей в комнату, завернувшись в огромный шотландский плед с толстой, как разжиревшей какой-то, бахромой, и не лезет целоваться-обниматься. На софе, переплетом кверху, книга. Инка и книга. Совсем новенькое. Свет зажгла, а то сидела со свечкой.
— Ночь, луна, свеча. Татьяна и вольнодумный роман, — сказал он, остро начиная чувствовать себя не в своей тарелке. — Или я помешал, так скажи.
— Сколько… — Инка прокашлялась, окончательно отирая мокрые щеки. — Сколько ты собираешься у меня пробыть? Нет-нет, я только имею в виду, скольким временем ты располагаешь? Ты сам, об этом только…
«Как всегда», — чуть было не ляпнул он. Вслух:
— Скажем, два дня. — Поправился: — Полтора, чуть больше, может быть. Если здесь, у тебя, то точно два. Двое суток по часам.
— Здесь у меня не получится, но я знаю, куда…
Инка сбросила плед, заходила по комнате, полезла в шкаф, оттуда на пол вылетела объемистая сумка, в нее полетели вещи.
— Эй, — позвал он, — меня уже не поцелуют? Мне что, уже не рады? Так я — поворот оверштаг, и пошел.
— Тебя поцелуют, — донеслось из шкафа. — Тебе рады, пожалуйста, не уходи. С антресолей достань коробку, в ней полсотни свечей. Там, куда мы поедем, будут нужны.
— Мы поедем, вот как? Ну, вы меня заинтригова-али…
Он решил не сопротивляться. Но на антресоли не полез, а прошел сперва на кухню, где привычно сунулся в холодильник.
Сказать, что обыкновенно у Инки в холодильнике бывало изобильнее — не говоря уж о прошлом дне помолвки, — означало ничего не сказать. Решетчатые полки и нижние выдвижные ящики украшали пара микроскопических свертков, надорванный пакет кефира, обломок колбасы в толстой оберточной бумаге поры социалистического абсолютизма, десяток яблок, керамическая масленка с древними отложениями масла, размазанными по всей внутренней поверхности. О! Бутылка водки в кармашке дверцы.
— Але, хозяйка, а чего так тратисси, подешевше
А водочку взять не могла? — Он оторвал ногтями «бескозырку», налил себе полный чайный бокальчик. — Дешевле не бывает, — отозвалась Инка из комнаты. — Выпьешь — за свечками лезь, нам надо исчезнуть поживее.
— Насовсем исчезнуть? — спросил он риторически, берясь за бокальчик. Медленно перелил в горло вонючую дрянь. «А ты вроде опять попал», — сказал себе, мучительно закусив жухлым яблоком.
Настало время проверить собственную экипировку. Одет точно так же. Первым делом ощупал шарфик, потом провел по карманам.
Шарфик был на месте. Бумажник был на месте, а когда раскрыл, убедился, что и все положенное содержимое тоже там. Полтора миллиона сотнями («Черт, так и болтаться мне тут, видать, не доходя до Нового года, путаться в нулях»), полтысячи «зеленью» да пять беловатых десятифунтовых банкнот. Карточки. Паспорт.
Скинув куртку, прощупал средний шов. И футляр с НЗ на месте, желать больше нечего. Кстати, мог бы и по весу догадаться.
«Полный отпускной комплект», — подумал удовлетворенно.
— Хочешь на одни сутки на Багамы? — спросил появившуюся по-дорожному одетую Инку.
— За сутки туда не обернуться, Иван. Ты свечи достал? Поезд через два часа, а нам еще билеты купить и с собой всякой всячины. — Инка шагнула
вплотную, коротко поцеловала. — Я ждала, как обещала. Я ждала тебя, Ванечка.
Он хотел уже взъяриться — что происходит, может она объяснить?! — но потом подумал: да ему-то не один ли…? «Месье Жан» вносит разнообразие, только и всего. Еще и благодарен ему должен быть.
Одно он все же сказал:
— Но мне надо вернуться сюда послезавтра. Именно сюда, к тебе, или хотя бы к твоему дому. В это самое время, даже чуть раньше. Это мне надо железно, ты понимаешь?
— Я понимаю, — сказала Инка, — ты успеешь. Налей нам на стремя, да всю разливай, не оставлять же врагу.
Ему припомнилось, что да, Инка пить умеет и может. Забавно, эта девчонка становилась для него загадкой, которую по-настоящему интересно разгадывать.
— У тебя сегодня имидж бедной студентки? — не преминул съехидничать он и, не дождавшись ответа, добавил: — Нет, с тобой как в сказке, чем дальше, тем сильнее дух захватывает.
— Путаешь ты две разные поговорки.
— Ага, — подтвердил сквозь прожевываемую колбасу, — это я нарочно.
— С тобой, между нами говоря, тоже не как в букваре. Но если бы ты сейчас не появился, Иван, очень может быть, что со мною дальше бы вообще ничего не было.
— Это как?
— А так. Иван, я для тебя хоть что-то значу?
— Та-ак. Прибыли, значит, на конечную станцию…
Заметил, что Инкины губы прыгают.
— Уходим так уходим, по пути расскажешь. Где антресоли-то твои?…
Ему досталась сумка с вещами, Инка взяла пустую — для «всякой всячины». Выходя, из внезапного любопытства перевернул книгу, отодвинутую Инкой на угол софы во время сборов.
Затрепанный, не новый не блестящий тиснением, лаковой картинкой или пленкой томик Пушкина. «Маленькие трагедии».
«Вот те раз, — подумал он, — ну-ка, ну-ка…» Но это был не «Каменный гость», где раскрыто. Следующая, «Пир во время чумы».
«Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то — нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!»
Даже присвистнул.
— И ты читаешь это всерьез? Ты?
— А ты меня с девочками-мальчиками, что в уши дебильники втыкают, не равняй! — огрызнулась Инка, спускаясь по лестнице. Не обернулась даже. Почему-то она не стала ждать лифта.
— Ты хоть дверь заперла как следует?
— Черт с ней.
Миновав нижнюю площадку, Инка вдруг попросила его пройти одному, поглядеть, не стоит ли поблизости вишневое «Вольво-470», номер Э-898-МК, а сама осталась внутри. «Вздрагиваешь?» — Он усмехнулся. «С тобой нет, но к чему время-то терять?» — «Логично».
Однако первое, что он увидел, выйдя наружу в вечернюю Москву, был вовсе не ряд припаркованных вдоль внутреннего проезда машин.
Сколько прошло дней! Недель.
Судя по почти совершенно голым тополям, по редким — уже успели собрать, смести — листьям на мокром зеркальном асфальте, по гнусному мельчайшему дождю, по холодному ветру, который пронизал сразу до костей, несмотря на толщину и непродуваемость куртки, сегодня он угодил в октябрь, если не начало ноября. Снега видно не было, но ведь в Москве, как во всяком огромном городе, он ложится позже и стаивает чаще.
Он просто стоял и дышал водяной пылью, пока не вспомнил, что им отчего-то надо спешить. Ах да, поезд. Куда она собирается его тащить? В смысле не поезд тащить, а его на поезде куда-то тащить.
Вновь посмотрел на стоящие машины. Нет, такого «Вольво» с таким номерным знаком среди них не было.
«Чего она боится — местных гопников, шушеры, любовников-содержантов, угрозыска, а то подымай выше — всяких ГУБО, ФСК-ФСБ и чего там еще из той компании есть? Без меня набедокурила? Аукнулось ее туманное прошлое, она ведь девочка явно с прошлым? Везет мне все-таки. С ней, стервой, точно попадешься. Вырваться-то я вырвусь, два «обращения» в запасе, но сутки — псу под хвост».
Он хохотнул получившемуся каламбуру.
«Погоди, а может, ее по тому делу тягают, за Генерала моего? Нашли ее все же? Сейчас спрошу».
Он шел уже к подъезду, когда из-за дома вывернула машина. До нее было метров сто. Она медленно прокатилась под фонарем, высветился силуэт «Вольво».
— Ты этих гостей ждала? — бросил Инке, оказываясь рядом. — Тебя не забывают. Не сказал бы я, что ты сильно готовилась к встрече и приему. Много их может быть, оружие носят?
Вдруг он ощутил, как всю ее прямо-таки колотит, скручивает, водит водуном из стороны в сторону.
— Эй? Что ты, девочка, да будь их хоть полная тачка с автоматами… Ты в порядке, Инка?
— Иван… — еле услышал шепот, — Ив-ван, спаси меня. Если ты только можешь… Упаси меня от этого… Этого…
«Вольво» остановилась поодаль, где было место. Фонари вдоль дома находились один впереди, другой позади, и света от них не хватало, но он-то прекрасно видел, как из машины вышли всего двое, причем самого нормального вида мужики. Водитель не спеша открыл багажник, выставил оттуда большую квадратную коробку, багажник захлопнул, коробку поднял на него с мокрого асфальта. Второй, фигурой пошире, повозился, добыл с заднего сиденья большое бесформенное на первый взгляд и хрустящее, и, приглядевшись, можно было узнать упакованный букет. Чего же здесь найти ужасающего?
«Если только современный Джек-Потрошитель взял себе ассистента-стажера, а в коробке подарочный пыточный набор? Буквально для праздника? Но место Потрошителя здесь отнюдь не вакантно».
Инка, должно быть, тоже увидела, причем совершенно не то, чего ожидала. Она шепотом длинно выматерилась, вдавила бычок, словно хотела продырявить им стену. Ей, похоже, резко полегчало.
— Иван, слушай, это не те, — зашептала она быстро-быстро, пока там заканчивали и «Вольво» послушно и коротко гукала на сигнал с брелока, — это так, чукча один, при нем телхран. Привычка у него без звонка являться. Тот под него и косит. («Кто — тот?» — мгновенно отметил он несоответствие.) Но чтоб они меня видели, тоже не надо. Телхран у него знаешь какой дубина… Ты прикрой меня как-нибудь хоть здесь в уголке, ну же, Иван!
— Тоже к тебе, значит. Ну, ты разнообразная женщина.
Обнял, закрыл плечами.
— Извиняюсь, молодые люди… — За спиной просопело, протопало, ушло на площадку к лифту, грохнуло дверью, загудело, уехало.
— Теперь удираем!
Они выскочили на улицу, побежали. Инка не отпускала его руки, неслась вприпрыжку. Он готов был поклясться, что минуту назад эта рука, так же стискивавшая его руку, оделась льдом смерти, готов поклясться. И с губ слетали последние слова. Уж он разбирался в этом.
Сейчас же Инка сделалась школьницей, счастливо удравшей с занятий, а негаданная встреча внизу — вроде как случайно промелькнувший в том конце коридора завуч.
Но он-то видел. И кроме того — что заставило его оглянуться, пробегая? — номер вишневого «Вольво» был не каким-нибудь, а именно Э-898-МК. Тот, что она и назвала.
— Я пьяная, пьяная, ты меня напоил! — приговаривала она в подхваченном такси, целуясь и ластясь. Прежняя Инка, а не то испуганное существо, что открыло ему дверь. Ничего, спросить еще успеется.
К Белорусскому она протрезвела. «Эйфория спала», — подумал он, украдкой приглядываясь к разом осунувшемуся лицу, к теням, что легли вокруг запавших глаз. Не случилось бы истерики. Но действовала Инка решительно и здраво.
Инка понеслась в кассы, а его навострила «набить суму под завязку всем, что пьют и едят», предупредив, что он имеет двадцать минут. Ждать она его будет вот тут вот, у входа в кассовый зал, у окна справочной. Он хотел дать ей денег, на что она сказала очень удивленно и по всему совершенно искренне:
— Так ведь я же твои сохранила. Что ты оставлял. — И предъявила бумажник, до молекулы, наверное, идентичный тому, который лежал у него во внутреннем кармане. — Все в целости, можешь посмотреть, посчитать.
— Ты чудесное, но непознаваемое создание. — Сказав так, он поспешил к оазисам, где можно было в два счета «набить суму», благо это находилось в нескольких шагах.
В поезд вскакивали на ходу, помахав перед носом недовольного проводника билетами. Долго шли от хвоста в середину к своему вагону.
— Принц Ля Помм с принцессой Ля Помм де Терр отправляются к сказочным берегам… чего-то там, — выскочило у него при взгляде на их купе-СВ с римской галочкой на двери.
Инка мазнула через плечо синими вечерними глазищами — они у нее менялись и в зависимости от времени суток тоже:
— Думаешь, легко было взять? Но не все мы господа.
— Да нет, я чего — я ничего. Ты молодец.
Инка сама отнесла билеты проводнице, приволокла полдюжины «Тюборга» в картонной коробочке-ридикюльчике. — «Ты ж наверняка не додумался, а у нее щас один «жигуль» и останется. Я пива хочу». Заперла дверь на задвижку и откинула флажок стопора. — «Теперь не припрется, за постель я отдала». Взялась устраивать на столике.
Ему оставалось лишь наблюдать за ее шуршащеразворачивающими и позвякивающе-расставляющими движениями, что он и делал, примостившись в уголке. «Между прочим, стоимость постельного белья в СВ входит в стоимость билета», — сообщил он. «Да? — легкомысленно отозвалась Инка. — Ну пусть подотрется тогда этой денежкой. Не отвлекай меня, я создаю уют».
Потягивая темное из бутылочки, он спрашивал себя, на кой ляд опять во что-то ввязался.
Напротив 19-го таксомоторного, на опушке Кузьминского лесопарка расположена территория, занятая гараж-конторой. Справа от трассы при выезде из города, не доезжая бензоколонки. На воротах либо смена Жука, либо смена Толстого, либо Михал Сергеича по прозвищу Горби. Ключи у них, ребята честные. Бокс номер 254, два навесных замка, один — секретка. Джип «Чероки», как у незабвенного тезки-Мишки, даже цвет тот же — «мокрый асфальт». Полный бак. Полный багажник. Занадобится острых ощущений — так «узи-45», иными мерками 11,3 мм — в тайнике. Полное «не хочу» — он прикрыл глаза и с невольным вздохом прогнал столбики имен и телефонов — девочек, среди которых найдутся куда поинтереснее «Инночки-любимой». И по две есть подружки, и по три. Что там, где-то даже был мальчик какой-то, всучивший-таки — настолько очаровался, что ли — ему свой телефон, а он сдуру занес в картотеку. Чего стесняться, раз пошла такая пьянка, «месье Жан» так «месье Жан»! Да, ведь и Дарьи этой где-то телефончик был… Вернув строку, увидел его, перечитал, но и так помнил, оказывается… И хочешь тебе — Селигер-лейк, хочешь — Себеж, всюду встретят по старой памяти гостем дорогим. А хочешь — ближе. А какая кухня! Какая обслуга! Все в западном (хочешь — восточном) рекламном глянце — и подают на чистых тарелках… Так нет же.
Он отставил пустую бутылочку, протянул руку, и Инка, углядевшая сквозь свои хлопоты, тут же вложила ему полную, по пути молниеносно раскупорив.
— Где же твой Жоржик, Инночка-любимая?
— «Мэссэчузетс текнолоджикл», — не поднимая головы, ответила занятая Инка. — Пусти-ка. — Угнездив тройку свечей средь бутылок и закусок, она потянулась и выключила весь свет. Выругалась, щелкнула зажигалкой в темноте.
— Ну и как там, в Массачусетсе-штате? — спросил он глупо.
— Это в Кембридже. Жоржик, по крайней мере,
там живет. Зелень, кампусы, тихие городки, громкие студенты, молодые профессора.
— И ты не с ним?
— И я не с ним. Еще вопросы?
— Зато здесь наша Родина, — только и нашелся он. — Открывай коньяк.
Потом, когда они выпили и он смотрел, как Инка жадно откусывает от сандвича с жареным цыпленком (он взял целую упаковку, готовые), выяснилась еще одна подробность. Она сообщила ему это между двумя глотками пива.
— Ну, ты и!.. — Не в силах сдержаться, выругался он. Нет, действительно, за дурака она его держит? Всего-то у него времени ничего, а тут — такое дело! Что ж ему, на среднерусские красоты прикажете только и любоваться?! Нет, вот уж везет так везет… Черт его дернул…
Кажется, в этот именно момент он начал по-настоящему успокаиваться. Там, внутри. Успокаиваться и забывать. Что держало — ушло. Хотя бы на те короткие часы, что ему были отпущены.
— Эй! Послушай, — вдруг сообразил он, — ты же хотела Жоржика на себе женить в силу острой житейской необходимости? Или рассосалось?
— Как ты любишь говорить — «я врал»? Вот примерно то же самое. — Инка скорчила гримаску, означающую: ну что ты, как маленький! — Не надо так нервничать, клиент, — металлическим голосом сказала она, облизывая пальцы. — Вас обслужат по разряду «элита», невзирая на колебания барометра и фазы Луны… Иван, если ты раздуешься еще больше, то лопнешь. Скинь куртку, неужели не жарко? Нам ехать всего четыре часа. За свой золотой запас не волнуйся, дальше купе не уйдет.
Он вспомнил, что Инка прижималась к его спине, когда входили в толчею вокзала, в дверях. «Батюшки, да не наводчица ли часом? Весьма может быть». Это соображение развеселило и сняло раздражение и досаду. «Месье Жан» продолжал подкидывать сюрпризы.
— Все, девка, я тебя прорентгенил… — Наконец начало сказываться выпитое. — Хипесница ты, вот кто. Представление красиво сыграла, а меня сейчас на гоп-стоп возьмут прямо в купе. Влезут морды, штук шесть… или восемь. Куда денусь9 Недаром заперлась и спаиваешь. Откроешь на условный стук и пароль. Клофелину подсыпала уже?
— Клофелин из ампул подливают, в таблетках и порошках он слабый, — шепнула Инка, пересев к нему и прижимаясь. — А у чукчи того на «вольвушнике» телхран — айкидока. Он в кэмпо только по иппон выигрывает и еще барс по русбою.
Он отстранился, посмотрел. Налил, выпил.
— Переведи теперь, а то я без сносок понял процентов тридцать.
— Неважно. Ты ведь про хипесницу в шутку, да?
— Согласись, с такой девочкой, как ты, это первое, что придет в голову.
— Первое — нe всегда верное.
— Почти никогда.
— А бывает, самое невероятное и — правда.
— Еще как.
— Налей нам ты.
— Окосеешь.
— Сам бы не окосел, мне в такие дни хоть два литра выпей, все ни в одном глазу, чаще только… ну, ты понимаешь. Иван, я что-то совсем с тобой ничего не стесняюсь, не думай, мне самой странно, будто даже не с подружкой какой, а словно ты — это часть меня. Я так ждала тебя, Иван. Сидела одна, боялась, тряслась, свет не зажигала, на звонки не отвечала, и когда в дверь…
— А чего…
— Я расскажу, расскажу. И вдруг сегодня как толкнуло что-то: открой! Ты опять уйдешь, да? А как же я? Погоди, я должна тебе еще сказать… ты…
Уложив и накрыв Инку, у которой все-таки наступила реакция, он задул две свечи из трех, расположился у окна.
Поезд и ночь. Сколько их когда-то было у него. Старичок «месье Жан», ты тонкий человек, угощаешь деликатесным блюдом из воспоминаний юности и всей прежней жизни, приправленным пряной гнильцой былых надежд! Надежды рождались из неведомости будущего, и их, оказывается, приятно вспоминать, черт возьми. Танаты — дураки, резиновые чучела. При чем здесь физиология! Тонкие струны души — вот на какой кифаре мы сыграем свою лебединую песню. Что бы учинить такое, раз уж девочка спит? Выпить разве да закусить? Хорошая идея. Пристойные коньяки стали продавать в привокзальных лавочках, однако…
— Я снова видела его, — сказала Инка ясным голосом, но, насколько он различал в неверном свете свечного язычка, не открывая глаз. — Того типа, помнишь? Он меня не заметил, хотя и искал. Мне повезло, я увидела первой. Удрала со всех ног, как ты велел. Потому и сидела взаперти, только что дверь не забаррикадировала. Он ищет меня, Иван, точно. Он приезжает почему-то на совершенно такой же «Вольво», с таким же номером. То, что было сегодня, — просто невозможное совпадение, я не врала тебе. Не сердись на меня за… чукчей. Этот впрямь иногда захаживает, у нас с ним и не было ничего… почти. Я знаю, ты не рассердишься, потому что…
— Тоже один из них, — дернуло его за язык.
— Нет, — упрямо сказала Инка, — не один из.
Видишь, я даже не обижаюсь, хотя ты хотел сделать больно. Но ведь я тоже делаю тебе… Ничего. Не об этом сейчас. С этим типом, мне кажется, дело гораздо серьезнее. От него исходит не просто страх, что-то другое. Простой страх я бы перетерпела. Не говори пока ничего, потом. Я посплю часок и приду в норму. Нам недолго… ах, это я, по-моему, говорила… там тоже недалеко, ты успеешь вернуться, я помню. Иван, я кое-что потом расскажу… о себе. Ты должен знать, потому что…
Инка свернулась калачиком, подложила ладошки под щеку.
— Спасибо тебе, Иван, что ты веришь, — пробормотала она, засыпая. И еще: — А про принца с принцессой… ну, Яблоко и Картошка… я вспомнила, это из книжки, я читала, там тоже двое… Называется… «Изгой», вот как. — И окончательно заснула.
«Совсем мило», — подумал он, цедя коньяк пополам со спрайтом.
Вышли, не доезжая Вязьмы. С поворота, где их высадил частник, прочертыхались час в темноте до этого крайнего дома, про который он сказал Инке после того, как она нашарила-таки ключ под доской, отперла, ввела и защелкала зажигалкой над свечкой: «Русь изначальная. Плана ГОЭЛРО не существует, и экологическая партия «Кедр» прыгает от счастья».
Их интернат находился на Усачевке. В районе. Она покажет при случае. Там он и поныне. Трехэтажное узкое здание с квадратными окнами, квадратными колоннами и вообще обилием прямых углов — начало 30-х, модерн «под Ле Корбюзье». Как теперь покрашено, не знает, не была уж года четыре, а тогда — строгого школьного «девчачьего» цвета — коричневое с белым. С бежевым.
Нет, в интернате, в общем, было хорошо. Весело. «Мамы»-воспитательницы хорошие, директор добрая, Галин Иванна. Район вокруг хоть и выглядит не очень — корпуса, например, выстроенные еще когда, говорят, для семей старшего комсостава, — зато престижный. Асфальтовые дворы, кручи оврагов позади домов. Городок филатовской больницы. Школа, где учились всякие «шишечные» дети, — от нее и интернату кой-чего перепадало. Рядом, правда, интернат для даунов — вот соседство! Опять же Лужники. Весной, летом все любили убегать на Девичье поле, на пруды.
Там все у нее и случилось в первый раз… Да нет, не «это самое». Это самое они с подружкой Римкой проделали с Максиком, когда им с Римкой было по двенадцать, а Максику одиннадцать. Они зажали его в туалете, и ему некуда было деваться.
Нет, на Девичьем поле весной 89-го она впервые увидела саму себя.
Шла, шлепала по лужам вперемешку с грязным соленым снегом, настроение, помнит, было отвратительное, в честь чего уж там… и вдруг — словно позвал кто, прямо как сегодня с его приходом — оглянулась.
Она себя узнала сразу. Взрослая, очень красивая, очень нарядно и богато — видно — одетая. Хохочущая, в веселой компании. Под руку с мужчиной, про которого в те свои тринадцать лет подумала: старый, но тоже жутко интересный. Обрадовалась, что вот, нашелся все-таки папка, и потом, после, почти год каждый Божий день ждала, что раз не сегодня, то обязательно завтра, завтра придет он, как карапузка сопливая в семь годов, честно…
— Это был ты, Иван. Вспомни, нас именно одиннадцатого марта, в мой день рождения, Гога познакомил. Вы все еще ржали, когда я побледнела. Нас занесло в Новодевичий…
— Я помню, — сказал он, — продолжай.
А это просто она, взрослая, увидела себя ту, девчонку, да не призраком каким-то, а в самой что ни на есть плоти. На курточке болоньевой латка, ботинки уродские, стоптанные — как она их стеснялась! как ненавидела! — но не было других, не ломанулась еще широко родная благотворительность, а гуманитарку с Запада, тоже малую, перехватывали да пускали на рынки.
Вот вопрос: что счесть «настоящим» — в те ее тринадцать или в эти двадцать один? Где была она, а где — ее двойник? Или настоящие обе?
Что увидеть своего двойника — это очень и очень не к добру, она вычитала в соответствующих источниках много позже. А тем мартом (она не говорила? — тогда ведь тоже был день ее рождения, день в день, вспомнила сейчас: ничего ей не подарили, и не поздравил никто, хоть в интернате принято было отмечать, но тогда как-то так вышло; она шла и ревела), тем мартом 89-го года, заглядевшись на себя — хмельную красавицу, Инка-подросток тут же шлепнулась больно-больно.
Внимания не обратили. Мало ли шлепается на скользком подтаявшем льду неуклюжих девчонок. Прохожие обошли, красавица со спутником и компанией куда-то исчезла, а вечером их доктор Анна Тимофеевна осмотрела вспухшую руку и определила перелом кисти.
Она встречала себя самое еще дважды в жизни, и оба раза непосредственно следом происходили неприятности. Какие? Не столь важно сейчас, но случались совершенно точно. Как по расписанию или неведомому закону.
— Двойник шел так же следом или впереди тебя? — перебил он.
Инка вытянула из пачки «Честерфильд» — тонкая пачка, на десяток, «дамская», — прикурила от ближней свечки, удерживая волосы, чтобы не подпалить. Глубоко затянулась. Долго всматривалась ему в глаза поверх трепещущих огоньков.
В печи трещало, становилось жарко. По тесовым стенам прыгали отсветы свечей. Их с Инкой многочисленные скрещивающиеся тени бормотали про два башмачка, которые со стуком падают на пол.
— Погоди, Иван, не гони. Я к этому приду. Она начала видеть других. Видеть в смысле -
видеть про других. Мало. Раз десять или двадцать было случаев, и никогда она не могла понять вовремя, что мелькнувшая картинка, смутное предчувствие о ком-то знакомом есть ее угадывание эпизода из его будущей судьбы. Совсем не обязательно, плохое. Всякое. Как в жизни — всего помаленьку.
Грустное, веселое, счастливое, нейтральное, страшное… да, и страшное бывало — про Женечку Ненину, например, что случится нехорошее во время затеваемого Женечкой ремонта в комнате, черная тень такая вдруг надвинулась. И Женечка упала со стремянки, да так ужасно, ногу ей едва не отрубило той лестницей, долго лечилась, свищ у нее все открывался в щиколотке…
Но чего не бывает, верно?
А свадьба Зойки, с белыми «Мерседесами», с ужином в Царском зале вновь открытой «Праги», с круизом по Средиземному морю? Зойки-то, приморыша запечного, «Чахлэка Невмэрущего» — Кощея Бессмертного, — как она саму себя, не смущаясь, по-своему, по-хохляцки называла. А она, Инка, увидела — увидела — прямо посреди разговора еще за год с лишним до того. Кто мог знать? Кто поверит? Она и не говорила никому. Зачем? Но теперь…
— И что теперь?
— Теперь есть ты. — Инка смотрела не мигая. — И — тот. Который стал ходить, стал искать меня. О котором ты предупреждал. Иван, — Инка затянулась так, что огонек в сигарете взбежал до фильтра, — ты можешь сказать, кто ты? Нет, нет, постой, нельзя — не говори, но… Ты можешь взять меня с собой? Я не могу здесь. Я боюсь того, другого. Больше, чем страх, я говорила. Никогда не была суеверной, но, по-моему, он — то, что называется нечистой силой. Иван… или хоть помоги, если не можешь взять. Это в твоей власти, Иван, я чувствую…
«Знала б, кого просишь. И о чем. Но любопытно… Неужто это мой, так сказать, преемник в этом Мире? Вот уж воистину забавно встретиться бы. Посмотреть на себя в прежней, в былой роли, что называется — со стороны. Но — на себя ли? На роль — так будет вернее. Ах, «месье Жан», «месье Жан», откалываете вы штучки. Черт, в самом деле интересно… Однако девочка моя что-то притихла. Страшно, девочка? Не бойся, это не всегда больно, это — раз, и все. Как это самое. Которое то. Перестань!» — одернул он себя.
Инка сгорбилась перед столом, свечи уже оплыли. За кривоватым окном наконец засинело. Скоро самая длинная ночь года.
— Иван, я опять видела своего двойника…, свою двойницу — так? Она шла впереди, обернулась, засмеялась и поманила. В одном со мной возрасте, даже одета была так же. Это к смерти, Иван. Совсем скорой. Я как в мертвое зеркало посмотрелась.
«Без тебя знаю», — подумал он. Спросил брюзжа:
— Когда это ты сподобилась?
— Вчера. На вокзале, в кассах. Ты к ларькам отходил. Знаешь, я даже облегчение какое-то испытала, подумалось: ну вот. Ты мне не поможешь, нет? Конечно, ты ведь не обязан… кто я тебе? Шлюшка-потаскушка.
Он посмотрел на Инку, поджавшуюся на лавке этой неведомо чьей убогой хибары.
Красивая молодая женщина, у которой за всю ее короткую безалаберную жизнь с самого младенчества не было ни одного родного и по-настоящему близкого человека. Ни одного.
«Что, «месье Жан», пошевелим своей поросячьей задницей? Но правда — вот бы встретиться. Кем бы он ни был».
— Тебе следовало ехать с Жоркой в Штаты. В Кембридж или куда там, — сказал он жестко.
— Да-а, — выговорив свое страшное, Инка немедленно расклеилась, захлюпала: — А Самарра?
— Что Самарра? — не понял. — Какая Самарра?
— Это при… притча би… библейская. Мол, Смерть напугала одного раба в Багдаде на базаре, он пожаловался хозяину, и тот сразу отпустил его в Самарру и коня дал. А назавтра сам эту даму разыскал, пожурил: зачем моего раба ис… испугала, а она и говорит: ду… дурак твой раб, боится чего не надо, у меня с ним только завтра настоящее свидание в Самарре.
Стараясь делать это нарочито недовольно, он вытер Инке нос.
— Бабы вы бабы и есть, вместо мозгов черт-те чего в голову напихано. Тебя что, с обеих сторон к водопроводу подключили? Высморкайся, глядеть тошно.
— Женщины в критические дни отличаются повышенной нервозностью и возбудимостью, — тоненьким голоском, но очень авторитетно сообщила
Инка. Сунув платочек под цветную, донельзя замызганную подушку, она разлила по щербатым стаканам остатки коньяка. Впрочем, кажется, еще должно быть.
— Зальем инстинкты?
Ишь, и глазищи поголубели, словно омылись, и морда снова сделалась нахальная. Очень симпатичная хотя.
— Все как-то не находил времени спросить, ты, кроме этого дела, чем в жизни занималась? Училась чему, нет?
— О, я училась! Девочки у нас учились, чтобы потом поступить в медучилище, а я — хореографии и английскому языку, и кройке и шитью, и живописи, и на подготовительных на филологическом, и еще ходила на лекции этого, как его… и занималась шейпингом и плаванием, и полгода в секции тэквондо, и…
— Все, все! — замахал он руками. — Хватит. Достаточно — расстрелять. Теперь мне хотя бы томик Алексан Сергеича ясен. А по твоему прежнему образу, как он мне представлялся, можно было ожидать что-то вроде «Охваченные страстью», «В объятиях экстаза», «Оргазм крепчал»…
— Стыдно, дедуля, за дурочку держите? — Инка зашуровала в печке кочергой.
— А что, — спросил он небрежно, — никого из братков твоих, что стволами промышляют, не могла ты попросить того типа ликвидировать, нет специалистов? За рыжее кило самого Березовского можно, наверное, грохнуть, нет?
— Рыжее кило реквизировала мама — раз, — сказала Инка, не оборачиваясь. — К трем китам, что Березовскому, что Смоленскому, что Гусинскому, за кило на километр только и подойдешь, и то с пропуском, — два, а братки все — козлы — это три.
— Ну, чукчу мобилизуй с телхраном — мать-егодокой.
— Так показывать надо было бы, — вздохнула Инка, — а я, сам видел, — от одной мысли, что этот рядом, отключаюсь. Ты что, Иван?
Он копался в и без того развороченной сумке. Где ж тут…
— Оружие ищу, — буркнул, — подходящее.
— Свечи, Иван, — вот что подходит. Если огородить себя живым огнем, Зло не коснется тебя, или…
— Тебя-то коснулось… вон она! — Извлек бутылку. — «Эривань». Эта уже точно — последняя.
то-то я с тобой на пару не пьянею совершенно.
— …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, — закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:
— Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.
— Что это?
— Я откуда знаю, — сказал он с досадой и совершенно честно. — Выскакивает вот время от времени. Наверное, я тоже когда-то читал какие-то книжки. Пушкина там, других. Не знаю, в общем, отстань. — Пододвинул к себе хлеб, сыр, паштет, икру. Стал сооружать колоссальный сандвич. — «Эривань» употребишь?
— Употребляй сам, — сказала Инка. Вытянула что-то из своей сумки. — Да не до дна употребляй, сейчас брат придет с охоты, он наверняка на гусей пошел ночью сидеть. Осенний гусь идет.
— Брат? Чей брат? — Он застыл с ножом, не донеся. Кусок икры шлепнулся на пол.
— Мой брат, чей же еще. Братец у меня имеется старший, его это дом. Только того братца предъявлять кому бы то ни было, знаешь… В общем, я приду сейчас, а ты «Эривани» оставь. Дозу, ему хватит. Или полбутылки, если вдвоем пить будете.
«Вот ты и снова попал пальцем в небо», — подумал он, глядя на захлопнувшуюся драную дверь.
— Я всегда говорил, что сестренка рано иль поздно себе подходящего бобра охомутает. Ты, Иван, за «бобра» не сердись, это я тебе в плюс. Не навещает только меня, требует. За два года, как откинулся, раз только и приезжала. Инк, как того-то звали, с кем тогда была? Тож — мушшина представительный… Да разливай, не жмись, денег дашь, я за керосином к Кирилловне нашей смотаюсь, рядом. Сам-то не гоню, не достаивает она у меня, значит, в бражке того, испаряется… — Брат гыгыкнул.
Брата звали Серега. Лет Сереге могло быть двадцать пять, а могло быть сорок. Из засаленного ворота фуфайки, которую он, войдя, снимать не стал, торчала на красной морщинистой шее головка с прилизанными волосиками, формой напоминающая кирпич.
— Ко мне здешние тож особо не ходят. Боятся. На отшибе так и живу — лешаком. Оно и понятно…
— Давай, Серега, будь! — Закусил парой оливок из баночки, сказал Инке: — Дай братану денег, пусть сходит, а то что ж у нас за разговор… кончилось все.
— Ни черта он не получит. Сам давай, если не напился еще. Вообще, не хватит ли?
Инка сидела, забившись в угол, подтянув колени, посверкивая глазищами. Вот что у брата с сестрой оказалось совершенно одинаковым — их невозможно синие в черных ресницах глаза. Больше ничего.
На топчан при входе Серега бросил добычу — пару крупных серо-белых птиц. У одного гуся грудка выпачкана кровью, второму дробь снесла клюв, и Серега свернул ему, упавшему, шею. Одноствольная «ижовка» шестнадцатого калибра с неплотно сидящим цевьем и плетеной веревочкой вместо ремня прислонилась к стене под разнообразной рванью на гвоздях, вбитых в бревна.
С момента прихода брата Сереги Инка перестала изъясняться человеческим голосом, только шипела и рычала. А живописному брату — у него и сапоги еще были разного цвета, зеленый и коричневый — вроде и ничего особенного от такого сестренки поведения. Он вообще не слишком их вторжению удивился, а про то, что Инка не навещает, говорил как бы между прочим, поддерживая по необходимости родственную беседу.
Объяснение, что Инка убежала сюда из одного своего мистического страха, решительно не удовлетворяло.
— Ну, не дадите так не дадите, — покладисто согласился брат Серега, — пойду на гуся тогда сменяю, она даст.
— Ты чего зверуешь? — спросил он Инку, когда Серега вышел, прихватив птицу с разбитым клювом. В чулане Серега погремел пустыми бутылками, поматерился, ища тару. — Зачем ехала тогда?
— Он меня в детдом и сдал, — сказала Инка, — в промежутках между отсидками. Мне двух годиков не было. Я потом узнала. Даже не уверена, настоящий он брат или как. По документам хотя получается — настоящий.
— Вы похожи.
— Я? На него? Ну, ты отпускаешь комплименты.
— Почему его местные боятся? Уголовников, что ли, мало видели? Или он не уголовник, что-то сильно ваньку валяет, у них так не принято.
— Не поэтому его боятся.
— А почему?
— А ты у него сам спроси.
Вернулся Серега быстро, водрузил на стол полуторалитровую пластиковую бутыль с чуть мутноватым самогоном.
— Короткая нога, одна здесь, другая там. Еще и под второго одолжился, сестренка-то его жарить-парить не станет, так на кой он? Не станешь ведь, а, сестренка? Ты ж городская, от готовки отвычная, у тебя там небось любая бацилла в холодильнике: колбаса, шпроты, разные ессентуки…
После полустакана зелья кожа на Серегином лице натянулась, скулы сквозь щетину порозовели. «Эривань» такого действия не оказал, видно, Серегин организм исключительно на здешние напитки ориентирован.
— Так зачем явилась, сестренка? — резко, не в пример самому себе, каким только что был, задал вопрос брат Серега. — Снова помощь требуется, того раза мало было? Учти, задаром я не помогаю, а цены нынче… растут. Как на нефть.
Инка зыркнула из своего угла, ничего не сказала. Решив не вмешиваться в разговор брата с сестрой, Иван протянул руку, налил себе еще, проглотил, содрогнувшись, мимоходом подумав, что, пожалуй, довольно.
— Что надо теперь?
— Оберег нужен, — медленно, словно с огромной неохотой, процедила Инка. — Сильный. Самый сильный, какой только сможешь. У тебя есть, я знаю. Ты можешь.
— Ага. — Серега поерзал на своем табурете, пробарабанил по столу заскорузлыми пальцами. Он выглядел довольным. — Занадобился, значит, братец. А бобер твой, — в его сторону Серега даже не смотрел — он чего ж?
— Ивана не трогай! — ощетинилась Инка еще больше. — Говори — да так да, нет так нет. Я заплачу… мы заплатим. Иван, ты позволишь взять у тебя? В куртке?
«Ориентируется девочка — загляденье. Новое поколение выбрало аурум. Оригинальным этот выбор не назовешь».
— Валяй, — сказал он, проводя рукой по шарфику, который вновь играл роль повязки. — Но прежде чем платить, надо знать, за что платишь. Мне лично пока не совсем ясно, однако тебе, Инесс, полный даю карт-бланш. Только уж сперва дело, плата потом, это у меня железно.
Серега поворочал своей кирпичеобразной башкой, небритой физиономией поморщился. Что-то, видать, себе такое сообразил.
— Это счас, мил человек, спроворим. Да ведь я бумажками-то не беру.
— Сказала же — заплатим…
Инка, потянувшись, достала Иванову кожанку, надорвала шов, вытащила футляр. При виде килограммового слитка Серега замигал.
— Ага, ага. Тогда, значит, садитесь вот сюда, гости дорогие. Сестренка тут, а ты, Иван, в сторонке малость. Со стола бы убрать не мешает, место мне расчистить…
Инка безропотно и очень проворно, будто Серега мог передумать, сдвинула в сторону снедь, бутылки, стаканы. Две свечи, несмотря на вовсю занявшийся день, встали перед братом Серегой. Инка поднесла было зажигалку, но Серега так на нее глянул, что она тотчас же убрала искусственный огонек.
Из печки, которую забыли закрыть, Серега выгреб кочережкой угольки. Тщательно раздул один, держа на голой ладони и, похоже, не чувствуя жара.
Уголек, выпустив струйку синеватого дыма, вспыхнул прямо в Серегиных корявых пальцах. Он поджег им обе свечи. Оглянулся косо:
— Удивляешься, мил человек? Удивляйся, удивляйся. С огнем-от разговаривать надо тож уметь. Ты, мил человек, живого огня не бойся, ты мертвого огня бойся, вот чего… Гляди, гляди на здоровьичко, мы люди простые, без секретов.
Вдруг показалось, что брат Серега непостижимым образом в мгновение ока набрал еще лет пятьдесят к неясным скольким своим. Перья волос совсем поредели, сделались серебряными, невесомыми. Рот провалился. Пальцы из заусенчатых обрубков превратились в тонкие, по-паучьи проворные и такие же отвратительные.
Будто дневной свет померк за кривоватым оконцем. Углы комнаты затянул мрак. Изменившийся брат Серега не спускал глаз с завороженной, как уснувшей с открытыми глазами Инки. Нечленораздельное бормотание ползло из черного беззубого провала Серегиного рта.
В непрестанно шевелящихся пальцах появилась веревочка. Пальцы обвивали ее вокруг себя, распускали, снова запутывали. Тянули и дергали в такт бормотанию, и в какую-то минуту стало ясно, что они вяжут на веревочке — да нет же, это был витой шнурок из трех шерстяных нитей — черной, белой и пестрой — один за другим хитроумные узелки.
Инка уже безотрывно смотрела только на дергающийся шнурок. Губы шевелились, повторяя за Серегой бессмысленные тарабарские слова:
— Одион, другион, тройчан, черичан, подон, ладон, сукман, дукман, левурда, дыкса…
Это было похоже на неведомый счет.
Резкий писк послышался в комнате. Почти вся она теперь казалась погруженной во мрак, и лишь пятачок с двумя горящими свечами оставался различим.
На стол меж свечей вспрыгнула громадных размеров крыса. Ее шкура была рыжей с черным отливом. Не вспрыгнула даже — по-хозяйски неторопливо забралась со стороны Сереги, как будто до этого сидела у него на коленях. Поводила длинной щетинистой мордой, принюхалась к куче отодвинутой еды, шагнула туда, волоча брюхо. Скосила умный глаз.
— Убей…
Откуда донеслось это отданное свистящим шепотом приказание? Серега не прерывал своего счета, и к нему уже вполне отчетливо присоединялась Инка, повторяя слово в слово.
— Убей…
Как холодный мокрый шелест ножа, входящего в плоть.
— Убей!.. — И Инкины хищно скрюченные, как когти, пальцы мелькнули, обхватили крысу за жирную шею, сдавили.
Тварь словно взорвалась. Замелькали судорожно лапки, голый мерзкий хвост ударил, повалил свечку, впрочем, не загасив ее. Из стиснутой глотки вырвался короткий жалкий звук. Хрупнули косточки, длинные зубы обнажились в последнем оскале. Выпуклый глаз застыл, огонек свечи отразился в нем, заполнил весь, а потом стремительно сузился в игольчатую малую точку. Тушка дернулась и вытянулась.
В этот самый момент брат Серега неуловимым движением накинул Инке на шею свой шнурок, полный теперь разновеликих узелков, расположенных на неодинаковом расстоянии друг от друга, и завязал последний — оба кончика. Получились как бы неровные веревочные бусы.
— Одино, попино, двикикиры, хайнам, дайнам, сповелось, сподалось, рыбчин, дыбчин, клек!
Все вернулось. В доме вновь сделалось светло. Серега, уже затушив свечи, любовно оглаживал слиток. Полированное золото отливало густо и жирно.
Тут раздался отчаянный визг. Это Инка обнаружила у себя в сведенной руке огромную дохлую крысу. Трупик полетел через всю комнату к двери, а Инка судорожно затрясла рукой, отирала ладонь о бедро.
— Иван! Ой, Иван, гадость какая!..
Брат Серега ухмылялся. Он тоже стал прежним. А менялся ли? Было ли что-то?
Но пестрый перекрученный шнурок у Инки на груди говорил сам за себя.
— Эх, Степаныча жалко, корешка моего, — со вздохом сказал Серега, поднимая мертвую крысу и выкидывая прочь за порог на улицу. — Но чего ради сестренки не сделаешь. Оберег этот, — указал на веревочку, — теперь сильный. Уж не знаю, что его и пересилить сможет, разве что… да нет, сильный, сильный. До весны продержится, а там начнет его сила убывать. Ты тогда, сестренка, снова приходи. И ты, мил человек, Иван, приходи. Если только еще тут вы будете. — И внезапно ставшим пронзительным взглядом брат Серега уперся ему прямо в глаза.
Но не дальше. Дальше никому в этом Мире проникнуть уже не дано. Серега и сам почувствовал, отвел взгляд.
Инка все не могла успокоиться, вытирала руку. Наконец вылила на ладонь самогонки, не обращая внимания на протестующий Серегин возглас.
Как-то сразу они засобирались в обратный путь.
— Последнее, — сказала Инка, встав перед Серегой, который все баюкал желтый, размером в полшоколадки брусочек. — Отдай что у тебя есть. Отдай, тебе все равно не надо.
— Чего? Ах это… да забери, сестренка. Только все едино ты ж не знаешь, кто здесь кто. — Из рухляди на вешалке Серега извлек квадратик картона. Инка быстро взглянула, спрятала в свою сумку.
— Прощай, братец, за помощь спасибо.
— А тебя все едино достанут, сестренка, — сказал Серега как бы между прочим. Инка запнулась на пороге.
— Оберег поможет?
— Оберег-то поможет, а достать достанут. Тебя уж и тут искали… Ага, приезжал один… Мое дело сторона, я-то кому нужен. А тебя — найдут. Тебя уже нашли. Твой бобер-то, думаешь, кто?
— Врешь ты все, братец.
— Может, и вру. Может, нет.
На Инку было жалко смотреть. Повесив ей на плечо вторую сумку, он вытолкнул ее из дому, слегка подшлепнул по круглой заднице: «Подожди там, внутрь не суйся».
— Серега, ты меня раздражаешь.
Сидящий в углу за столом брат Серега промычал нечленораздельное. Только быстрее завертел в руках слиток. Забормотал себе под нос. Золото сверкало, переворачиваясь, и вдруг он увидел, что Серега не касается бруска пальцами. Тот просто висит, крутясь в воздухе,
— Чудеса. Да ты, Серега, этот, как его… Пацюк, не иначе.
Ритмично вспыхивающие блики притягивали взгляд. Скороговорка лезла в уши, отвлекала. На несколько мгновений он поддался гипнотическому влиянию. Это было даже приятно в какой-то степени. Приятно…
Тем более что бросок Сереги к ружью перехватить не составило труда.
Одной рукой он швырнул братца на место, другой, нагнувшись, подобрал с пола грохнувшийся слиток. Не торопясь спрятал в футляр, убрал в карман.
— Не знаю, что там у тебя сестренка забрала, но это тебе тоже явно лишнее, Серега. Мне-то не жаль, но уж больно я хамов не люблю. Даже которые колдовать умеют. По деревне колдуном зовут, нет? Должны. Как самогонку только продают, иль сглаза боятся?
— Только уйдите, — прошипел Серега, — я с оберега-то силу сниму, повертится…
— А. Да. Это я не учел. Ну, как хочешь, ты сказал сам.
«Сколько я теряю? Часов пять, ну да ладно». Он накинул крючок на двери, чтобы Инка уж наверняка не сунулась, смотал с горла шарфик.
— Охотник, говоришь? А такую дичь видал? Мне ведь все ваши родства, правда ли, нет ли… сам понимаешь, до какого места.
И поднял руки к металлически отблескивающей полоске на своем горле.
— Что ты с ним сделал? — спросила всю дорогу до трассы молчавшая Инка. Они пытались голосовать, но никто не останавливался. Снова шел дождь, густые елки лесополосы с подрезанными верхушками потемнели.
— Пересилил. Не волнуйся, очухается через час, — солгал он. — Если уже не очухался. Еще, смотри, и в погоню побежит. Слушай, этот оберег… это действительно серьезно?
— Твои исчезновения — это серьезно? — вопросом на вопрос ответила угрюмая Инка.
— Угу.
— Вот и оберег — угу. Я вообще не понимаю, как мой братец умудряется периодически срок хватать. С его-то способностями. Знаешь, как умеет глаза отводить?
— А за что последний раз?
— Не знаю точно. Кажется, забрался ночью в магазин в соседней деревне. За водкой. Напился и там же уснул, тепленького взяли.
— Да, русский — это судьба. Золото-то ему зачем? Что он с ним делать собирался?
— Сам бы и спросил у него. Вообще-то у него много чего есть. Я забрала… вот.
Картонный квадратик оказался, как он и предполагал, фотографией. Старинный групповой портрет. Три девушки в скромненьких белых кофточках и темных гимназических фартуках с широкими лямками от талии. Средняя сидит, две другие держат руки у нее на плечах. Гладко причесанные, лупоглазенькие и напряженно-испуганные. У левой книжка, у средней на колене фарфоровый бульдог, у правой нелепая корзиночка. Позади нарисованный пейзаж с колоннами.
Он перевернул картонку.
«Фотография А. А. Краснова. Специальность увеличение портретовъ. Москва, Дъвичье поле, Усачевская ул., д. № 6».
Удивленно поднял брови.
— Усачевская? Тоже?
— Да. — Инка, бережно закрывавшая фото от капель дождя, спрятала картонку. — Видишь, Иван, как совпадает. Получается, что я оттуда и родом. С этого самого места Москвы. На фотографии — моя прабабушка. Только я не знаю, которая из трех. — И Инка неожиданно уткнулась ему в грудь. — Перекати-поле — трава без корней, так, Иван?
Наконец, чуть прокатившись вперед, возле них остановился «КамАЗ»-лесовоз.
— Залезай, перекати-поле. На поезд-то попадем какой-нибудь?
— Попадем. Там много. Иван, мы теперь оба, — шепнула на мягко подпрыгивающем сиденье, — как в фильме «Бегущий человек». С Арнольдом, ты видел? У меня тоже свой ошейник, — коснулась оберега с узелками.
— Это еще предстоит выяснить…
Стоя у окна, Инка терпеливо и честно прождала те тридцать минут, которые ему обещала. Вернулась в прихожую. Дважды дотрагивалась до замка на двери и дважды не решалась открыть.
Он строго-настрого приказал ей не смотреть ни в какую щелочку после того, как закроет за ним дверь. «Сама же не обрадуешься», — сказал он. Инка послушно кивнула. Они договорились, что она все же останется ждать его у себя дома. «В этой квартире, — уточнила она, — ведь своего дома у меня нет».
Он опять отдал ей бумажник, а про слиток просто забыл. От Стража ей не уйти за любые деньги, но Инка сильно верила в витую бечевочку.
Уже на Инкиной лестничной клетке, убедившись предварительно, что никого нет ни выше до двенадцатого, ни ниже до первого, он оборотился второй раз. Кстати, зачем это было ему, по большому-то счету — убеждаться?
«А чертовка «обслужить» меня так и не обслужила», — подумал последнее. Мысль догнала его ужена тропе от Тэнар-камня. Он совершенно не испытывал сожаления по этому поводу, лишь досаду на самого себя, так бездарно истратившего желанную передышку.
я обожаю тебя Мишенька пришли слова из прежней его жизни.
«С кем протекли его боренья? — выскочило. — С самим собой, с самим собой…» Но и это было из Мира, вновь им покинутого.
…Все же Инка посмотрела. Разумеется, никого.
«Он отошел от двери очень тихо и спустился пешком. Поэтому я ничего не слышала. И прошел сразу под окнами, и я не могла увидеть из окна, — попыталась она обмануть себя. — Или просто голову мне морочит, договорился с кем-то заранее и прячется в какой-нибудь квартире. У блондиночки на третьем. С него станется».
Словно сомнамбула, подняла телефонную трубку. Старый аппарат, всего с десятью кнопками памяти.
— Он ушел, — сказала Инка. — Можете приезжать. Да, уже… А я вам этого и не обещала. Документы остались. Бумажник теперь в двух экземплярах. Хорошо, жду.
Она сидела в прихожей под зеркалом и не испытывала ни малейшего желания смотреть на себя. Длинные ногти, покрытые прозрачно-малиновым лаком, перебирали узелки витого шнурка, висящего у нее на груди.
