Глава 2
Ему, как всегда, пришлось возвращаться по общей тропе, набитой от выхода из Тэнара, и, как всегда, было противно видеть кучки дерьма, оставленные густо вдоль тропы, и перешагивать оставленные прямо на тропе, и перепрыгивать раздавленные. Через два колена ущелье расширялось, там будет посвободнее.
Его сперва удивляло, как это люди — здесь, до лагеря, они еще были людьми, как это ни странно, да и в лагере оставались многие — могут так беспардонно гадить, отправляясь по последней своей дороге. Но он припомнил, как там, в том Мире, выглядят обочины любых военных дорог любой войны — скажем, что он видел когда-то сам, дорогу на Кандагар, — и удивление само собой испарилось.
«Да и то сказать, это ведь смотря с какой стороны считать. Последняя дорога… Она же для них и первая. Последняя — оттуда, первая — сюда. Для всех них, кто здесь все-таки очутился, это же целое откровение. Оказывается, «там», в смысле тут, что-то все-таки есть, и не врали попы и проповедники всех мастей, и не врали те, кто возвращался, например, после временной остановки сердца, и вообще — живем! живем, наплевав на всякие шиши, братцы!.. Конечно, что считать за жизнь…»
Он перепрыгнул целую натоптанную площадку с парой вбитых бумажных клочков.
«Неужели у них действительно так подпирает? И именно здесь? Всегда тут бывает навалено больше всего. Может, просто реакция? Скорее всего».
За поворотом действительно стало попросторней, стены отступили, кому приспичивало, могли отходить за выступы. Хотя от танатов особо не отойдешь… Он начал длинный спуск по тропе, идущей уступами.
«А куда — сюда, вы знаете? Выйдя из ущелья, первое, что вы видите, — лагерь, палаточный городок от подножия до самой кромки воды, протянувшийся в обе стороны, сколько хватает глаз. Нет, первое, конечно, — это Река, а уж лагерь у подошвы Горы потом. Или я просто уже сам слишком привык и не могу адекватно перенести на себя чувства, которые каждый из них должен испытывать после наползающей ощутимо на грудь черноты, отчаяния, страха и, весьма вероятно, немалой боли, а то и долгой отвратительной болезни… Хотелось бы мне тоже знать это поточнее, куда на самом деле — сюда…»
Что здесь было действительно постоянным — это Река, черная, блестящая, медленно и величаво несущая свои воды, и — Тот берег, едва видимый вдали. Даже сход с тропы зачастую оказывался совсем не в том месте, где был совсем недавно.
Небо тоже менялось. То затянутое низкими серыми тучами, сквозь которые едва пробивался рассеянный свет, оно создавало впечатление непрекращающихся сумерек. То, напротив, тучи растягивались какими-то верхними, не достигающими поверхности ветрами, и тогда лагерь, Реку и пристань на Реке и вообще все освещали две неподвижные, будто приколоченные к черному беззвездному бархату полные луны, расположившиеся друг против друга, как два наглых пятака — над Тем берегом и над этим.
Еще когда ему было интересно, он пробовал выяснить для себя, разузнать в лагере, видел ли кто-нибудь в тех своих жизнях нечто подобное, хотя бы во сне, но разговоры, которые он сумел услышать, касавшиеся этой темы, заставляли думать, что нет. Не видели и не представляли себе ничего похожего. Даже те, кто — подавляющее меньшинство — давал себе труд задумываться на соответствующие темы.
Две луны в небе были даже большим потрясением для многих, чем все остальное.
«По крайней мере сначала», — подумал он, перепрыгивая в узком месте через курящуюся Священную Расщелину.
«Тоже бред. Что здесь может быть священного? Для кого? Подумаешь, то один, то другой новичок из очередной партии, пригнанной танатами, — то есть из тех, кто еще не перестал дышать, — вдохнув эти испарения, начинает вещать и прорицать. Ничего, кроме как указать, кто попадет на следующую Ладью, новоявленные пифии не могут. Но подобные оракулы и сами обычно оказываются на той же Ладье, и снова лагерь ждет новых.
Как и остальное, этот порядок был здесь до меня, чему удивляться, конечно, не приходится. А иногда находятся счастливчики, кому светит прямиком в Тоннель, и их называют те же оракулы. И никогда не обмолвились ни словом о тех, кого я увожу пешком. Вот это точно удивительно…»
С последнего уступа, откуда тропа, превратившаяся по ходу дела в широкую дорогу, спускалась прямо к лагерю, он всмотрелся в приблизившуюся панораму островерхих шатров, домиков и плоских брезентовых крыш.
Все правильно, выход опять сместился. В прошлый раз пристань была далеко по правую руку, теперь же почти точно напротив. Или то было в поза или даже позапозапропшый раз? Или перемещается сама пристань? Но нет, вон красная с синим, кажущаяся отсюда бурой с черным квадратная палатка Локо-дурачка, она как была, так и осталась через две линии от той, что ведет напрямик к причалу. Ладья у пирса не болтается, значит, предстоит что-то другое.
«Пришла новая партия. Посмотрим, что предстоит в связи с этим делать. Что-нибудь. Не то, так это. Посмотрим».
Он лукавил. Он знал, что предстоит, и ему было плохо от этого своего знания.
Быстрыми шагами, почти бегом добрался он до крайних палаток, где его, завидя издали, уже встречали.
— Здравствуйте!
— …вуйте!..
— Добрый день.
— Здра…
— Добрый вечер.
Это те, кто еще не отвык от времени. Внешне они все ничуть не менялись. Переставали дышать, начинали общаться, не разжимая губ, но голоса так же звучали в неподвижном ледяном воздухе, который многим из них уже не был нужен. Было ли это какой-то разновидностью телепатии? Все могло быть. Даже темперамента — по крайней мере, в рассуждениях, дискуссиях, а то и шумных спорах — многие из них не утрачивали. Не все.
— Господин Харон, вы не знаете, когда будет' следующий рейс?
— Эй, Харон, сколько можно ждать, мы торчим здесь уже год!
— Месяц…
— Для тебя месяц, для меня год… Слышишь ты, бревно глухонемое?!
— Дяденька Харон, а где мои мама и папа?
Вот еще к чему он не мог привыкнуть — что тут бывали и детишки. Немного и нечасто, но бывали. Почти в каждой новой партии шло два-три заплаканных, испуганных малыша. Они жались к взрослым, и те обычно принимали их, вели с собой, ободряя и успокаивая, сами растерянно озираясь, хотя бы давали палец, но случалось, что детей отталкивали. Танатам, гнавшим партию, было все равно, они подхлестывали и грозили мечами всем отстающим без разбору. Только в лагере, попав в какую-никакую устоявшуюся среду, вновь прибывшие постепенно успокаивались. Всем находилось место.
— Здравствуйте, здравствуйте, как поживаете?… О, я смотрю, вы уже перестали дышать — вот вы, вы, я вас имею в виду! — это отрадно, прекрасный признак, вселяет надежды… Нет, я не знаю, когда будет следующий рейс, это зависит не от меня. Я, к сожалению, всего лишь глухонемое бессловесное бревно, которое иногда отчего-то оказывается у штурвала, и разбираюсь в здешних порядках едва ли не хуже вашего…
— Харон! Харон, слышишь, зайди потом ко мне. Восемьдесят восьмая линия, рядом с палаткой Локо-дурачка. Я знаю, должен ты слышать меня. Зайди, есть разговор.
Он медленно оглядел, задержавшись, обратившегося. Тот, говоря, еще артикулировал. И грудь под драным комбинезоном «листопад» поднималась и опускалась. И вообще, черт возьми, он казался совсем-совсем живым!
Он вспомнил этого парня. Из предпредыдущей партии. Еще тогда он обратил на парня внимание, потому что парень шел, держа под локоть беременную женщину в холстяном сарафане, а на другой руке у него сидела крохотная девочка, и подумалось: надо же, целая семья, наверное.
Потом он узнал, что парню определили отдельную одноместную палатку, а тех услали на другой конец лагеря, и это тоже — что он нес и вел, оказывается, не своих, помогал чужим на тропе, где самому бы собрать мысленки разбегающиеся, — это тоже способствовало тому, чтобы врезаться в память. Здесь так было не принято.
— Подобрались интересные личности, Харон. Приходи, Харон, хорошо, да?
Так же неспешно оглядывая парня, Харон кивнул.
Бурная деятельность парня в лагере повсеместно натыкалась на инертность обитателей, большинство из которых, утеряв последние живые черты, чем дальше, тем больше впадали в оцепенение и транс (тут поневоле приходилось употреблять определения из Мира живых), а точнее, просто приходило в состояние, которое здесь считалось — да и было — самым естественным.
Танаты в происходящее внутри лагеря не вмешивались, им, похоже, не было никакого дела до того.
«Ты еще не видел, парень, как они становятся прозрачными, твои интересные личности. Ты не знаешь, кого я выгружаю на ту сторону. Ничего, у тебя все впереди, хотя… Может, очередной оракул назовет тебя тем, кто отправляется в Тоннель? Пожалуй, это было бы как раз по тебе. Пожалуй, я был бы за тебя рад».
Харон еще раз кивнул парню и даже позволил себе улыбнуться уголком губ, чего, в общем, старался в лагере не делать. Плохо действовала его улыбка, даже самая искренняя.
«Их психика все-таки находится в угнетенном состоянии, и чужая улыбка производит на них обратное действие. А тем более моя. Мол, вот еще и улыбается, смеется над нами».
Он миновал парня, свернул на прямую линию, ведущую к пристани, где у самого начала пирса стояла его хибарка. Единственное дощатое сооружение во всем лагере.
Как он и подозревал, у дверей хибарки его ждал танат.
— Вот список, — войдя, танат по обыкновению обошелся без предисловий. — Поведешь на Горячую Щель. Как обычно.
— Они не пойдут. В лагере и так ходят всякие разговоры насчет Горячей Щели.
— Они пойдут. — В отличие от обитателей лагеря, танаты его речь слышали. Хотя, возможно, с ним всегда разговаривал один и тот же танат и слышал его только он один. Внешне они были неотличимы друг от друга. Сам он, по крайней мере, отличить не мог.
Одинаковые лица сплошь из складок, будто из сморщенной резины. Одинаковый рост, одинаковые хламиды, одинаковые короткие мечи. Что в этих коротких широких лезвиях черной бронзы было жуткого для обитателей лагеря, Харон понять не мог. Они, кажется, даже не были отточены, эти мечи, но лишь вид их, когда танаты выдергивали их из толстых, вроде войлочных, ножен, повергал гонимых вниз по тропе, или уже обитающих в палатках, или загоняемых на Ладью (да-да, вовсе не каждый, Далеко не каждый рвался туда!) в состояние ступора либо неконтролируемого ужаса.
— Они пойдут, — повторил танат. Танаты тоже обходились без артикуляции. — Они еще будут упрашивать тебя, чтобы ты их отвел. Они — такие. Поищи, — танат засмеялся противным дребезжащим смехом, — среди них кого-нибудь знакомого. Ты ведь по-прежнему ищешь, Харон, не так ли?
— Заткнись, сволочь!
— Спокойно! — Танат уставил свою мерзкую пятнистую ладонь на уровень его глаз. — Держи себя в руках, Харон, а руки держи в карманах! Я только имел в виду, что у тебя есть шанс встретить кого-нибудь из тех, с кем виделся в свой последний «отпуск», не более. Никто не собирался задевать твоих сокровенных — ха-ха! — чувств. Слушай, Перевозчик, зачем они тебе, твои сокровенные чувства? Вот мы обходимся без них, и нам хорошо. Подумай, если захочешь, тебя могли бы от них навсегда избавить. Кому от них польза? Только не говори, что тебе. Ты хороший работник, тебе пойдут навстречу. Хочешь, замолвлю словечко?
— Лучше скажи, когда будет рейс, — проворчал Харон угрюмо. Что взять с таната. Как умеет, он даже проявляет участие и искреннюю заботу. Пусть катится с такой своей заботой.
— Не успел вернуться, как хочешь обратно? Что-то ты зачастил после каждого рейса. Неужели… — танат помялся, — неужели физиология играет такую важную роль? Нам это непонятно.
— Еще бы вам было понятно.
— Что ты хочешь этим сказать? — Иногда, всегда внезапно, в танатах прорезалось болезненное самолюбие, и казалось, они готовы были броситься за случайные, незначащие слова.
— Я хочу сказать, что физиология — совсем не главное, — миролюбиво проговорил он.
— Все равно. — Танат поднялся с лавки, протянутой вдоль стены, Харон встал тоже. — Не можешь излечиться от воспоминаний о жизни? Или как был вольным Стражем? Так учти, твое место там уже занято, и если тебе и позволяются некие вольности,
то это только в счет твоих предыдущих заслуг. А также, — танат выдержал многозначительную паузу, — в расчете на последующую преданность. С порога танат сказал:
— Список у тебя. Извещать начнешь сразу после моего ухода. Как соберешь, так и веди, там их уже ждут. Рейс будет сразу по твоему возвращении от Горячей Щели. Но я бы на твоем месте не возлагал на него особых надежд. Всего один короткий рейс — на «отпуск» не заработаешь. Слишком много работы, Перевозчик, придется потрудиться, покататься туда-сюда. Да и твоя, — танат опять рассыпал в ледяном воздухе пригоршню дребезжащего смеха, — твоя синяя страна, которую ты так ищешь, — как знать, быть может, когда-нибудь Ладья пойдет именно туда?
Харон задохнулся бы, если б мог это сделать.
— Ты!..
— Подумай, о чем я тебе говорил, — донеслось из-за стены. — Излечиться от чувств, от переживаний — это ли не прекрасно? Слишком досадно, если тебя самого не вспомнят только из-за того, что с нашей стороны на берег иной раз выходит и жалостно воет какая-то паршивая трехголовая собака, не так ли? — И снова будто пригоршня камней высыпалась в ржавое ведро.
Он заставил себя усесться обратно.
«Отвлекись. Не думай, откуда они знают. Знают, и все. Пускай. Танат есть танат, пятнистая рожа. И правда, что они все такие пятнистые? Как гиены. Гиены и есть. Хоть бы по пятнам их научиться различать. Завлекательный у него проскочил пассаж о якобы последующей моей преданности. Выходит, впереди тебя ждет что-то еще, а, Харон? Но не будем о далеком. Ближайшие цели — собрать всех по списку, ого, душ с полсотни. Отвести к Горячей Щели, где их, изволите видеть, уже ждут. Небось заслужили. Горячая Щель — это я вам доложу… Раза четыре только и водил туда, но уж явно — отпетых, хотя были чистота и невинность с виду. Танаты никогда не употребляют такие выражения, как «сейчас», «потом», «скоро», «долго», «быстро», да то же самое «никогда». Никаких привязок ко Времени как к чему-то большему, нежели линейная простая цепь событий. Отсчет только от производимого действия — «сразу после моего ухода», например.
То, что я сохранил в себе способность видеть и понимать шире и больше, это в мою пользу говорит или наоборот? Или, может быть, кому-то это здесь нужно?… Синяя страна. Неужели так заметно, что я все еще не потерял надежды отыскать ее? А вместе с нею ту, которая… которую до сих пор…»
Харон растворил скрипучую дверь, шагнул наружу, где вместо полусумрака теперь господствовали две луны. Кроме стола, за которым здесь нечего и некому было есть, в его хибарке имелась длинная лавка, на которой только что сидел танат, и грубые нары, на которых некому было спать. Иногда он вообще не понимал, зачем она нужна, эта его хибарка, но так уж было заведено — дощатый домик у причала занимал Перевозчик. Тоже давно заведено. До него.
Меж палаточных стен на улицах — линиях — лежали четкие двойные пересечения света и тени. Лагерь и без того являл собой унылое зрелище, а при свете двух лун становился особенно мрачным. Самая простая деталь вроде протянутой наперекосяк в общем ряду палаточной растяжки обретала зловещий двойной смысл.
Он решил пройти берегом до самых первых линий, оттуда и начать. В списке упоминались линии с десятых по сто сороковые, практически по всему лагерю. Ну да так оно в подобных случаях и бывает, приходится разыскивать и разговаривать с каждым в отдельности.
«А написано от руки, коряво и чернилами. Кто их… не составляет, нет, это уж совсем не понять, но кто их хотя бы переписывает, эти списки? Танаты?»
Идя влажной кромкой, он знал, что не оставляет за собой отпечатков, как не оставляют ни малейшего следа мелкие аккуратные волны, облизывающие слежавшийся, твердый, как стекло, зернисто-песчаный берег. Плотный крупный песок был абсолютно черным, похожим на вулканический, но на самом деле своим цветом он обязан воде Реки. Все, что соприкасалось с ее водами достаточно долго, — чернело. Борта всех без исключения Ладей, которые ему довелось здесь видеть, почти до самых планширей несли траурную окраску. Лопасти весел — на Ладьях, где были весла — глянцевели антрацитом. Сваи причала казались высеченными из черного Лабрадора, хотя это был дуб — вечный дуб, целая дубрава, вырубленная в Священной Роще на южной оконечности Пелопоннеса, неподалеку от входа в Тэнар…
Разумеется, он отдавал себе отчет, что за этими рождающимися у него названиями, из которых больше половины он не знал, с чем соотнести, ничего конкретного не стоит. Нет и никогда не было никакой Священной Рощи. Старался он припомнить, да так и не смог, отчего ущелье, по которому идет единственная тропа оттуда сюда, его тянет называть именно Тэнаром. Откуда он вообще взял, что танаты — это танаты? А не тонтон-макуты или красные какие-нибудь кхмеры?
«Про Таната — бога смерти я еще кое-как вспомнил. Правда, был он в единственном числе, черный, а не пятнистый, с огромными крыльями и длинным острым мечом. Эти совсем на него не похожи. Обмылки… Если серьезно, то идет, должно быть, замещение аналогиями, вытащенными из моего же подсознания. Но хорошенькое «из моего», если терминологию эту использует весь лагерь?…»
Дойдя до кучи черного плавника, собранной кем-то и когда-то, которая обозначала десятые линии, он свернул внутрь. Отсюда уже можно было увидеть, где кончаются палатки. За крайними — первыми, ибо отсчет шел от них — были только тьма и мгла, да отроги Горы подступали к самой воде.
Принятая нумерация линий была, так сказать, чисто изустной. Никаких табличек не было — как и собственных имен у тех, кто попадал сюда. Имена, даже если кто-то из последних сил цеплялся за них, быстро истирались в гаснущей памяти, и это был один из признаков, по которому различались старожилы и вновь прибывшие.
В своих сборах Харону приходилось все больше руководствоваться принципом: «Да ты пальцем покажи!» Списки составлялись с уймой лишних слов и не всегда точно описанных деталей.
Здесь, на одиннадцатой, если правильно вышел, линии, ему требовалось найти «желтую палатку с двойным входом и печкой позади сбоку».
Поначалу на сборы он тратил огромное количество… опять чуть было не подумал по привычке — времени, но потом на самом деле удостоверился, что тут это не имеет никакого значения.
Танат, к которому он обратился со своими недоумениями и, смешно сказать, чем-то вроде рационализаторских предложений, его попросту не понял.
«Что немудрено. Да ведь и проделывать эту работу — искать, собирать, увозить-уводить — приходится в общем-то одному мне. Какой от танатов прок — только если кто-то один, а за ним, по цепочке, и другие, начинают артачиться — тогда… Загонщики. Остальных же эти нелепицы организации — вот выразился-то, а?! — не касаются. Что такое единица, пусть это даже сам Перевозчик? У остальных иные заботы, иные страдания. Что ждет за Рекой — вот их вопрос вопросов. Почти каждый, самый оцепенелый и инертный, что-то такое предчувствует, предугадывает, подозревает…»
юдоль горечи и печали печалью а не болью наполнено все здесь
«У одного Локо-дурачка есть собственное имя, которое знает весь лагерь. К нему сходятся слушать его болтовню. Локо — неотъемлемая часть лагеря, как лачуга Харона-Перевозчика. Потому что Хароны, сколько можно догадаться, периодически меняются, а Локо — словно вросший в центре лагеря камень-валун — замшел и вечен. И он тоже был до меня, и ни в один список, и ни в один рейс его не включают, а уж тем более не называют среди отправляющихся в Тоннель. Не удивлюсь, если парень в «листопаде» звал меня именно к нему. Не удивлюсь… да ничему я уже, кажется, не удивлюсь. Если что-нибудь возьмет да и случится вот прямо сейчас — удивлюсь. Что-нибудь из ряда вон. Что-нибудь выпадающее из раз и навсегда заведенного порядка».
За ближайшей брезентовой стенкой что-то с лязгом обрушилось, загремело, покатилось.
— Дубина, — сказал женский голос. — Идиот.
— Я не знал, что она съемная, — ответил мужчина растерянно. Харон остановился послушать.
— Дегенерат, олигофрен! Скотина. Теперь вся Палатка провоняет керосином. Свинья. Боже, неужели мне придется мучиться с тобой и здесь? И на том свете от тебя одни неприятности.
— В ней должна использоваться солярка, по-моему, — неуверенно сказал мужской голос, и раздались звуки, как если бы жесть терли о жесть. — Не надевается. — Мужчина зашипел, снова громыхнуло, упав, металлическое. — Горячая, черт!..
Полог палатки был неопределенного пегого цвета. Из-под него, натянутого прямоугольным домиком, вел двойной тамбур. Похоже, это и есть искомое. Харон шагнул вплотную к палаточному боку.
Подобные сцены в лагере были чрезвычайно редки. Вместе с гаснущей памятью о прошлой жизни между мужчинами и женщинами утрачивались и брачные узы — если кто-то попадал сюда вместе с супругом. Дело было даже не в прекращении способности и потребности в физической любви. Распадались связи. А с ними и все сопутствующее.
Он поглядел с одного бока палатки, с другого. Да, действительно, когда-то она была желтой. Но где что-нибудь похожее на печку?
Словно в ответ раздался женский голос:
— Зачем ты затащил ее внутрь, болван?
— Я думал, так будет теплее. У меня зуб на зуб не попадает.
— А я ничуть не мерзну. Просто перестаю замечать холод. Я ощущаю настоящий комфорт. Почему ты не можешь, как я? Никогда не обладал силой воли. Всегда был слизняк. Мразь.
— Пожалуйста, перестань, Марго, — взмолился мужчина. Пробормотал невнятное. Потом: — Смотри, она так и продолжает работать, хотя в бачке нет ни капли. Поразительно. Как это получается? Внутренний цилиндр накален до малинового, и вентилятор гонит воздух, но чем он питается? Попробуй,
как тепло. Слышишь, Марго, погрей хотя бы руки, хочешь?
— Я в этом не нуждаюсь, — отрубила Марго. — Имбецил.
«Что-то больно разнообразно она ругается, — подумал Харон, переступая с ноги на ногу, — ни разу еще не повторилась».
Теперь он различал не такое уж слабое гудение внутри. Звук был слишком ровным, поэтому сперва он его даже не выделил из окружающего не менее ровного безмолвия с далекими привычными шумами лагеря. Они неслись из центра. На окраинах всегда бывало тише.
— Я только хотел сказать, что ты можешь не опасаться запаха гари. Ее просто не будет, хотя я решительно не понимаю…
— Что бы ты понимал! «Он не понимает»… Что бы ты понимал и что бы ты без меня делал, скажи на милость? Вот что ты собираешься делать?
— Я попробую приладить трубу обратно, хотя…
— Тупица! Я спрашиваю, что ты собираешься делать вообще? Как мы будем выпутываться из этого положения, в которое ты нас загнал? Ведь мы… ведь я очутилась здесь по твоей вине. Если бы ты не напился, как последний сапожник, мне не пришлось бы вести машину. Если бы мне не пришлось вести машину — машину! Боже! да твой драндулет давно нужно было списать в металлолом! — не провалились бы тормоза. Если бы не провалились тормоза, мы спокойно доехали бы домой, а не… не сюда.
— Если бы за рулем был я, тормоза провалились бы точно так же. «Мерседес» старенький…
— Нет, не провалились бы! В конце концов, этот столб пришелся бы на твою долю! Страх какой, до сих пор перед глазами стоит…
— Не понимаю, в чем разница, ведь я сидел рядом. Если бы мы поменялись местами и ты села справа…
— Я бы села сзади! — Послышались всхлипывания.
— Марго… Не надо, Марго. Ты ведь тоже была порядком на взводе, что уж теперь говорить.
— Подумаешь, лишний коктейль!
— Ты пила коньяк, Марго, — сказал мужчина устало. Возобновился скрежет жести о жесть. — С коктейлей ты начала. Как обычно.
Марго долго не отзывалась, и Харон, которому надоело торчать под палаточной стенкой, уже хотел войти, но тут голос Марго произнес:
— Отсюда можно выбраться.
Мужчина промолчал, и она повторила громче:
— Отсюда можно выбраться, ты слышишь меня? Мне сказали знающие люди. Отсюда выбирались… возвращались, есть ход.
— Марго, не сходи с ума. Ты же сама прекрасно представляешь, где мы находимся, только что говорила. Кто отсюда выбирался? Куда? Как?
— Есть ход! — Голос Марго зазвучал тише, но напористей. — Мне сказали те, кто знает точно. Он… — невнятно, — …кроме корабля. Обратно в горы. И там выводит. Надо только убедить, уговорить, предлагать что-то бесполезно, ему ничего не надо. К сожалению. А то бы я…
— Уж это конечно, — сказал мужчина. — Ты бы не растерялась. Тебе не привыкать.
— Перестань!
Харон почти увидел, как эта женщина досадливо отмахнулась. Она представлялась ему маленькой шатенкой, хорошенькой, как куколка, с лучистыми порочными глазами, вертлявой и злой. А муж был большой, рыхлый, может быть, с рыжей неаккуратной бородкой.
— Тебе, в конце концов, не привыкать тоже. Мы скажем, что у нас остались двое малышей. Или трое. Что они без нас пропадут. Хотя бы без одного из нас. И старуха мать… Ведь моя мама еще жива. Должно же в нем сохраниться что-то человеческое.
— И этот кто-то один будешь, конечно, ты. Откуда ему знать, что ты уже четыре года, как упрятала старушку в богадельню.
— Прекрати! — Марго зашипела, как рассерженная кошка. — Это называется геронтологический пансионат для страдающих некоторыми нервными…
— Это называется сумасшедший дом. Старуха молодец, что еще держится, другой на ее месте давно бы переселился куда-нибудь сюда. Твоя идея насчет выбраться — чистой воды бред. Карету тебе подадут, чтобы отсюда вывезти? Да и вообще… то, что мы все-таки умерли, — это нам за грехи. Я не собираюсь больше заниматься тем, чем мы занимались там. С меня хватит. Уж лучше — здесь, что бы ни было уготовано.
— Да? А ты видел, что происходит с теми, кто здесь давно? Видел, какие они? Знаешь, что говорят про Тот берег? Тут есть один, Локо его зовут, я ходила, слушала. Радуйся, что я успела все разузнать так быстро. У нас есть шанс, понимаешь?
— Марго, не глупи. Это ты не понимаешь. Выдумываешь какое-то приключенческое кино, а это все по правде. Тот свет есть, вот он, и за грехи будет воздаяние. Мы умерли, погибли, разбились в автокатастрофе! Нас уже нет. Наш разговор — это разговор двух бесплотных душ, если только у нас с тобой, после всего, что мы творили при жизни, еще сохранились души. Это наше искупление. Мы должны пройти его до конца. — Мы бесплотные? Посмотри на меня. Посмотри на себя. Ты мерзнешь, ты греешь руки, ты все чувствуешь — это бесплотность?
— Не знаю, Марго… Сколько мы уже здесь, а я не ощущаю совершенно никаких обычных потребностей, желаний… Я даже тебя не хочу.
— Виктор, Виктор, слушай меня, очнись, мы должны вернуться. У нас только-только все пошло, мы только-только начали зарабатывать настоящие деньги…
— Деньги… Они всегда стояли для тебя превыше всего. Грязные деньги. Кровавые деньги.
— Пусть! Пусть так. Деньги всегда грязные, а где грязь, там v. кровь. Послушай, Виктор, я договорилась с этими, пятнистыми, страшными, и еще кое с кем… Он придет к нам сам, он зайдет за нами и скажет… Смотри, я кое-что сохранила… В нем шесть карат…
Дослушав до этого места, Харон решительно направился в двойной тамбур палатки. Коль уж настал твой выход, нечего заставлять ждать партнеров и публику.
Ему не понравился подслушанный диалог. Что-то в этом разговоре было неестественное, наигранное. Как в слишком аккуратных, неповторяющихся, книжных каких-то оскорблениях Марго своему Виктору.
«Но эти двое — совсем-совсем новенькие, — подумал он, переступая порог. — Точно, без меня была новая партия. Значит, я все-таки по-настоящему отсутствую, это никакая не иллюзия, сброс психического напряжения, который мне устраивают после особо сильных нагрузок. Это важно, да-да, это — важно…»
— Что, братцы-кролики, заждались? Покойнички мои дорогие?
Оглянувшись, Харон уселся на подобие стула.
Внутреннее убранство палатки роскошью не отличалось. Тут везде было так — очень скудно и примерно одинаково. Не стоило внимания.
Пожалуй, только одно отличие — печка. Походно-армейский компактный вариант. Что-то вроде огромной паяльной лампы, упрятанной в двойной кожух, где пламя закрыто со всех сторон, а жар выдувается наружу нагнетаемым меж раскаленных стенок воздухом. Похожа на миниатюрный ракетный двигатель, подвешенный в прямоугольном параллелепипеде из металлических трубок.
Пока Марго с Виктором поселили в домике с печкой, по приходу в лагерь так определяют многих. Затем их переводят в палатки без обогрева, а к печкам помещают новеньких. Заведенная процедура.
Печка прилежно гудела, согревая тех, кто в этом нуждался. Она действительно работала без солярки для факела и электричества для вентилятора. И гари от нее, конечно, никакой не могло быть, поэтому коленчатая труба, что так и не сумел приладить Виктор, была попросту не нужна.
Все печки в лагере работали так — ни на чем. «От святого духа», — выразился бы Харон, если бы раз и навсегда не объявил себе подобные напоминания запретными. Да что там печки! Ого, в лагере было на что посмотреть, если кто интересуется, чудес на бытовом уровне хватало.
— Что примолкли? Боитесь Перевозчика? Не бойтесь, я не глотаю души живьем, я их только транспортирую. Я вообще очень тихий и покладистый. Видите, сам к вам пришел, как ты, Марго, не знаю уж с кем там договорилась.
Он всегда разговаривал с ними со всеми. Когда-то — надеясь, что вдруг найдется, кто услышит и ответит, с кем можно будет хоть беседой скрасить свое одиночество и обособленность. Напрасные надежды, он вскоре их оставил. Теперь разговаривал просто по привычке, чтобы не забыть, как это делается. Иногда шутил, но и шуток его никто не слышал.
«Ты никудышный психоаналитик, Харон. Все твои экстраполяции внешности по голосу и манере речи можешь без зазрения совести вышвырнуть в Реку. Пусть они там почернеют и утонут, туда и дорога. Ах, Марго, как вы, оказывается, аппетитны были в той своей жизни!..»
Из угла, с застеленного вытертым покрывалом ложа, на него смотрела томная крупная блондинка. Ямочки на уже тронутых здешней бледностью щеках и тревожные влажные ланьи глаза. Виктор был маленьким человечком, состоявшим из носа и сизых от щетины щек и меланхолии.
— Он слышит?
— Он глухонемой.
— Тогда он должен понимать по губам. Вы… благодарим, что вы откликнулись, что пришли. Мы ждали вас. Вам говорили? Мы хотим… но нам нечем платить. У нас ничего не осталось, совсем ничего.
Кольца со сверкающим камнем, замеченного им от входа, на пальце Марго уже не было. Она очень открыто, очень на виду держала пустые руки.
— Это было таким потрясением — вдруг, здесь… У нас близнецы, то есть двойняшки, мальчик и девочка, Боренька и Жанночка, они остались… у них тоже нет ничего, ничего… и никого…
«Если ей дать поплакать подольше, это существенно повысит уровень Реки и порядком разбавит ее воды. Вот уж буквально — слезы, как градины. Их тела полностью функционируют, какая энергия, еще бы ей не хотеть обратно».
— Мадам, закройте кран, вы затопите лагерь. Осушите свои хляби небесные.
Харон сделал им жест приблизиться. Пальцем набросал на полу грубую схему. Черный загибающийся ноготь свободно бороздил утоптанный плотный песок, по твердости не уступающий прибрежному.
В нужном месте у обозначенной внешней границы лагеря он поставил кружок, ткнул испачканным пальцем попеременно в Марго и Виктора и махнул рукой, указывая сквозь стену направление.
— Уразумели, красавчики, или повторить?
— Мы должны идти туда, так? Когда? Прямо теперь? Что брать с собой… ах да.
— Подожди, Марго, я не понял, где это?
Тогда он взял их за руки, вывел, торопливо подчинившихся, снова указал направление. При двух лунах это было труднее сделать, чем в палатке при свете вечной, неугасающей «летучей мыши». Но они, кажется, поняли.
Он вернул их внутрь, заставил еще раз посмотреть свои кроки, даже прочертил маршрут, которого им следовало придерживаться. Попросту, два катета треугольника — туда и туда, без скитаний в лабиринте палаток.
Снова изобразил руками, что там сложена во-от такая пирамида из камней.
— Когда нам выходить, господин Харон? — деловито спросила Марго. Темные глаза мерцали, как угли, с которых сдули золу и пепел.
Он ответил улыбкой, своей завораживающей их всех улыбкой василиска, у него была такая в арсенале. Смотрел не отрываясь в это красивое и одновременно отталкивающее лицо.
«Чем, интересно, они занимались там, в Мире, откуда их выбили? Виктор говорит: на них за то, что они делали, лежит Несмываемый грех. Кровь младенцев? Хотя в том Мире это могло быть что угодно, там сейчас с этим вольготно, твори что хочешь.
Только не окажись потом здесь и не попади в список на Горячую Щель, об этом вы почему-то не думаете…
Она готова за свой шанс отдаться Перевозчику. Была готова, ведь она раньше не видела меня. А теперь? Виктора вон даже отшатнуло. Или ей настолько все равно — хоть с Хароном, хоть с крокодилом? Погоди, девочка…»
Своими черными заскорузлыми пальцами он отвел со лба Марго белую челку. В челке не хватало доброй пряди. Как и в редеющей шевелюре Виктора. Как и у всех в лагере.
Танаты вырезали прядь волос у каждого, кто появлялся из Тэнара на тропу — где еще узко, можно двигаться только гуськом. Специально двое всегда стояли, и рядом с ними росла, колыхалась куча разноцветных выхваченных лохм.
«Погоди-ка, а что танаты делают, если им попадается лысый? Совсем лысый, как пятка? Вот чего еще не видел, того не видел. А есть вообще лысые в лагере? Надо будет поискать».
Марго застыла и не шевелилась под его прикосновением. Он поднес к ее глазам список, провел по нему сверху вниз и опять махнул рукой в направлении места сбора.
Показал на Марго и Виктора, двумя пальцами изобразил шагающего человечка, показал на дверь, махнул рукой, встал сам.
— Нам нужно идти прямо вместе с ним. Виктор, я поняла, он собирает и других, мы будем не одни. Пошли, Виктор, мы будем ждать их там.
На Марго было искрящееся открытое платье-коктейль, круглые обнаженные плечи она кутала куском какой-то дерюжки, по-видимому, найденной здесь. Виктор даже не додумался отдать ей свой шикарный смокинг, правда, лопнувший на спине сверху донизу. Они вышли втроем.
Две луны начали укрываться за серыми низкими тучами. Лился рассеянный мглистый свет. Это не было своеобразными «днем» и «ночью», подобные смены происходили когда им вздумается.
Харон проводил взглядом пару, удаляющуюся меж палатками в сторону Горы. Поднял к засветившемуся небу черное, точно вырубленное из дерева или камня лицо в глубоких морщинах и складках.
«Чем я, собственно, так уж отличаюсь внешне от таната? Только что не пятнистый да покрупней раза в полтора. Не очень-то меня здесь и боятся, кое-кто даже пробует обходиться запанибрата. Еще — я умею улыбаться. Ценное качество, особенно, если учесть, что демонстрировать здесь мне его почти не приходится. Скажу по секрету, я еще и смеюсь иногда, но уж этого точно никто не узнает».
Харон отряхнул ладони от песка. При этом они издали звук двух ударившихся друг о друга кусков дерева.
Грешники Марго и Виктор были только первыми в его списке. Кроме них, там значилось еще сорок семь душ.
Знакомое кривое деревце торчало из груды нескольких крупных обломков базальта. Оно словно караулило выход из узкой, стиснутой отвесными стенами долины.
Ладонь Харона легла на изборожденную трещинами кору, и он вновь отметил сходство своей руки и запирающего выход черного деревца без листьев.
Однако лишь оно здесь было мертвым, черной загогулиной нарушая почти идиллическую картину травы и цветов долины — первого по-настоящему живого местечка после оскаленных пропастей и сухих, как змеиный выползок, сыпучих склонов.
Он довел их. Они могли быть довольны.
Тянувшиеся за ним длинной процессией сперва просто замерли, где шли, затем стали собираться в отдельные группки. Нагибались, с изумлением и недоверием гладили изумрудный травяной ковер. Многие уселись. Кое-кто, растянувшись, лег.
В потеплевшем воздухе раздались радостные голоса — это крайние в процессии нашли родник, бьющий из скалы.
Харон взглянул на того, кто был рядом, кого он, едва войдя в очередную по списку палатку, сразу узнал, забрал с собой и уже не отпускал от себя.
«Небось думает, что это ему особая такая привилегия — идти рука об руку с Перевозчиком. А и привилегия, что ж. Он, однако, неразговорчив».
Мутноватые глазки спутника Харона широко раскрылись. Шрам на щеке — след давнего удара пистолетной рукоятью — побагровел.
«Этот тоже разволновался. Появилась надежда. Все можно будет забыть, как страшный сон, как нелепый кошмар, настигший на вторую ночь после отхода от недельной пьянки, или грезу от кокаинового перебора. И ведь надо — никаких повреждений на нем. Свежих, я имею в виду, тех, которыми бренная жизнь его прервалась. А должны бы остаться, и немало — я старался специально… Они все так — будто непосредственная причина, приведшая к прекращению их биологического существования, не играет, по сути, никакой роли и даже не оставляет на них, появляющихся здесь, никаких следов. Они оказываются здесь вовсе не из-за того, что с ними случается в последний момент. Истинные мотивы гораздо глубже… Философия. Тема для Локо-дурачка и иже с ним. Особенно иже с ним».
Привалившись к твердому стволику, Харон прикрыл глаза. Бывший с ним потоптался в нерешительности, сел рядом. Ерзал, не сиделось ему. Все-таки вскочил — «Я быстро, извините…» — резво зашуршал по камням вниз, к остальным.
Вернулся почти сразу, в кулаке — Харон посмотрел сквозь щелку — пучок травы, два цветка. Соскучился, значит, а ведь пробыл-то в лагере всего ничего.
Не глядя в долинку, Харон слушал их, все более возбуждающихся от близости освобождения Ему оставалось ждать совсем недолго. Нащупал запястье своего спутника со шрамом, сжал так, что тот невольно охнул, притянул к себе. Его он придержит.
«Способность ощущать физическую боль — она у них тоже пока сохранилась, не могла не сохраниться, иначе бы весь фокус ничего не стоил. В лагере проходит и это, там будто заранее подготавливают к Ладье и последующему. Но не этих. Их всегда берут, пока из них ничего не ушло. Если отставить в сторону разнообразные сокровенные чувства и эмоции, от которых я почему-то даже в происходящей ситуации не согласен навсегда избавиться, то и танатам, и тому, кто или что ими, мной и всем остальным управляет, не откажешь в справедливости. Причем по самым тем, из покинутого Мира, человеческим меркам. Пусть не могу я знать о каждом из этих, внизу, но хотя бы факт, кто сидит рядом со мной, меня убеждает. И воздастся ему по Делам его, и получит он по вере своей…
Но тогда при чем здесь дети?» — возразил он сам себе.
Решающий момент приближался, он это ощутил to дрожанию камня под собой. В нем самом тоже родилась мелкая дрожь. Наверное, просто передавалась от почвы, откуда бы ей еще браться?
И эти внутренние разговоры с самим собой. Он всегда вел их на этом месте, под этим кривым мертвым деревом, и всегда — с закрытыми глазами, чтобы не видеть.
Он смотреть был не обязан. Он видел один раз, самый первый, ему хватило. «Правда, при чем здесь двое сопливых мальчишек и хрупкая, тонкая девушка, почти подросток, которых я привел сюда? «Он не успел нагрешить», — сказал ангел Смерти. — Разве это не о них? Что сделали, что успели сделать там? Мучили кошек? Обрывали крылышки бабочкам и стрекозам, плеснули бензину в крысячье гнездо? А девочка? Наврала матери о приставаниях отчима и с невинным тайным злорадством наблюдала перипетии краха недостроенного счастья? Ты видел их глаза, — напомнил он себе, — их ни за что не назовешь детскими, и может быть, впоследствии эти детки…
Не я решаю, — спрятался за обычную свою защиту. — Решаю — не я, и это по-настоящему хорошо».
Чужое запястье, стиснутое его пальцами, дернулось. Начинается…
Сперва раздались отдельные вскрики. Те, кто попил из хрустального источника, кто умылся в нем. Теперь, когда его вода превратилась в едкую горечь, они катались по изумрудной зашевелившейся траве. Одни — корчась, выгибаясь так, что пятки касались затылка, другие — воя, не в силах отнять рук от вспухших, лопающихся лиц с медленно вытекающими глазами.
Общий многоголосый крик. Это предательские растения, кусты по краям долинки вдруг выстрелили вперед и вверх нитями, которые только что были
цветущими ветками с блаженным ароматом. Перехлестнувшись, они накрыли сгрудившуюся в центре толпу, как ловчая сеть накрывает стаю глупых дроздов.
Пойманные рвались, усугубляя собственные страдания. Нити со жгучими узелками полосовали одежду и плоть, не успевшую потерять чувствительность.
Только что все так радовались сохраненному.
Тонкий высокий визг невыносимой муки взвился над остальными. Харон не открывал глаз, не отпускал руки спутника, которого била крупная дрожь.
— Посмотри, посмотри, проникнись. Позаблуждайся, что я тебя одного спасаю. Еще не то предстоит, здесь только начало, а вашего конца не знаю и я…
Жар полыхнул внезапно и нестерпимо, крики потонули в нем. Дно долины раскрылось. В сужающуюся багровую щель посыпались обезумевшие от боли тела.
Медленно.
Сползая, цепляясь и не находя опоры.
Видя, как других втягивает дьявольская сковородка, как дымятся и вспыхивают их одежда и волосы.
Сознавая, что через несколько мгновений сам окажешься там. Откуда несутся жуткие звуки и запах сгорающего живого мяса. Нежного мяса Марго, провонявшего козлом и алкоголем мяса Виктора и всех остальных.
На вечные муки…
Впрочем, последнего он не мог утверждать наверняка. Харон поднялся, заслонясь от жара широкой черной ладонью. Деревце-знак опрокинулось, стволик вывернулся из прижимавших камней.
«Ах, как жаль, что не могу я ничего сказать тебе, Генерал! Я и там-то, в Мире, немногое успел тебе сказать, а уж тут… Но ты все поймешь сам. Ты уже понял, да?»
По пышущим жаром краям Горячей Щели никого не осталось боле. Отсвет лежал даже на близких облаках над кромкой скал. В лагере его видят, и самые знающие шепчут затравленно, что, мол, вот, это Перевозчик опять увел кого-то в горы…
Харон брезгливо оторвал от себя цепляющегося бледного червя с залитыми липким смертным потом жирными щеками. Не глядя спихнул с камней. У того даже не хватило сил вскрикнуть.
«Немногие вершители вендетт могут похвастаться, что убили врага дважды. Теперь уходи, Харон. Тебе здесь больше нечего делать»
К Тэнар-камню его привел Листопад. Так он стал про себя называть этого парня. Оказывается, Листопад шел следом, крался позади. Все, значит, видел. Ничего, ему полезно.
Подхватив слепо шатающегося Харона, он вывернул с ним на основную тропу. Хотел повести к лагерю, но Харон уперся и потянул в противоположном направлении. Листопаду показалось, что Перевозчик ничего не соображает, но противиться было бессмысленно. Пошли наверх.
Парню в драном комбинезоне и самому было интересно, он пока сюда еще не ходил, а раз, когда их вели танаты, не считается, он ничего не понимал тогда. Смутно помнил какую-то женщину, кажется, в положении, которая все время плакала и боялась оступиться, и он ей помог. И кого-то еще… нет, смутно.
Тропа петляла, сужалась, наконец совсем некуда стало идти. Перевозчик, чья огромная фигура возвышалась над парнем — вовсе не маленького роста — на две головы, встал на колени в тупике, обхватил своими ручищами каменную глыбу, приник к ней.
Тут же оторвался и махнул Листопаду, чтобы уходил. Погрозил, заметив, что тот медлит. Вообще, Харон, кажется, понемногу приходил в себя.
Листопаду очень не хотелось, но пришлось отойти за поворот.
«Неужели не отпустят? — думал Харон, прижимаясь щекой к знакомой шершавой поверхности. — Отпустите, что вам стоит. Я же так не выдержу, правда. Я не могу. Это зверство… я наслаждался в какие-то мгновения. Да пусть они хоть тысячу раз виноваты… Когда я был Стражем, мог, а теперь — не могу. Зачем я вам такой? Или отпустите, дайте сбросить с себя… Просто так, что ли, водить их?… Клянусь, в этот «отпуск» не буду ничего такого, с меня хватит. Неважно, сколько там времени прошло, в «когда» и «куда» вы меня отпустите. Я вернусь и буду служить снова. Как полагается. Клянусь. Только, если можно, я бы хотел поближе к…»
Он не успел назвать место, но это уже было известно и без его пожеланий.
Его отпустили.
Листопад, вернувшись, долго смотрел на перекрывший проход обломок скалы, из-под которого выбивалась натоптанная тропа.
