Когда Джордж Уэббер был ребенком, Локаст-стрит, улица, на которой он жил у Джойнеров, казалась ему незапамятно древней. Он не сомневался, что у нее было начало, была история, однако столь давняя, что на ней селилось, жило, умирало и уходило в забвение бесчисленное множество людей, и никто из ныне живу shy;щих не помнит, как она возникла. Более того, Джорджу представлялось, что каждый дом, сад, дерево являются частью некоего непреложного замысла: находятся они на своих местах потому, что должны там находиться, построены дома так потому, что по иному и не могли быть построены.

Эта улица была для него миром радости и очарования, кото shy;рых должно хватить на множество жизней. Размеры ее были благородны в их космической, безграничной изумительности. Ее мир домов, дворов, садов и сотни людей казался ему обладаю shy;щим несравнимым великолепием лучшего места на земле, непо shy;колебимым авторитетом центра вселенной.

С годами Джордж ясно понял, что мир, в котором он живет, очень мал. Все размеры улицы жутко сократились. Дома, казав shy;шиеся ему столь впечатляющими в их роскоши и величии, лу shy;жайки, некогда такие просторные, задние дворы и живописные сады, тянувшиеся бесконечной полосой восхищения и новых от shy;крытий – все это жалко, невероятно съежилось, выглядело кро shy;хотным, убогим,стесненным. И все же много лет спустя воспо shy;минания об этой улице с бесчисленными подробностями жизни на ней пробуждались у него с ослепительной, нестерпимой ярко shy;стью сновидения. То был мир, который Джордж знал, в котором жил каждой мельчайшей толикой крови, мозга, духа, каждый из ее образов навеки вошел в жизнь Джорджа, стал такой же его ча shy;стью, как самые сокровенные мысли.

Поначалу улица была просто-напросто ощущением травы и земли под босыми ногами, когда впервые выходишь без обуви и ступаешь с опаской. Была прохладой песка, набивающегося между пальцами ног, мягкой липкостью гудрона на проезжей ча shy;сти, ходьбой по стене из бетонных блоков и прохладной, сырой землей в тенистых местах. Была стоянием на низкой кромке кры shy;ши, в чердачном окне сарая или на втором этаже строящегося до shy;ма и вызовом, брошенным другим мальчишкой, спрыгнуть отту shy;да; осматриванием, ожиданием, знанием, что должен спрыг shy;нуть; смотрением вниз, борьбой со страхом, поддразниванием и колотящимся сердцем, пока не спрыгнешь.

Потом она была удовольствием бросить круглый, тяжелый камешек в открытое окно пустого дома, когда красный незапа shy;мятный вечерний свет ярко отражался на стеклах; связывалась с первым ощущением в руках бейсбольного мяча по весне, его ок shy;руглости, тяжести в вытянутой руке, с тем, как мяч летит подоб shy;но пуле, когда впервые бросаешь его с ощущением громадной силы и скорости, с тем, как он влетает в пахучий, засаленный карман на рукавице принимающего. А потом с рысканьем по прохладному, темному подвалу в надежде, что вот-вот найдешь спрятанное сокровище, с находкой рядов покрытых паутиной бутылок и ржавой велосипедной рамы.

Иногда она связывалась с пробуждением в субботу, с пре shy;красным ощущением субботнего утра, пляшущим в сердце, со зрелищем лепестков яблочного цвета, плавно опускающихся на землю, с запахами колбасы, ветчины и кофе, со знанием, что се shy;годня не будет занятий в школе, не будет ужасающего утреннего звона школьного колокола, не будет сердцебиения, спешки, нервной дрожи, наскоро проглоченной, лежащей комом еды и кислого неприятного кофе в желудке, потому что в школу идти не нужно, потому что наступила великолепная, сияющая, пре shy;красная суббота.

А потом она связывалась с субботним вечером, радостью и опасностью, разлитым в воздухе, с нетерпением выйти из дома и отправиться в «верхнюю часть» города, горячей ванной, чистой одеждой, ужином и походом в верхнюю часть по темным суббот shy;ним улицам, где воздух напоен радостью и опасностью, где слава обдает тебя своим дыханием, но не появляется, с проходом в пе shy;редние ряды, с трехкратным просмотром фильма, где Брончо Билли поражает выстрелами плохих людей, покуда последний сеанс не кончится, и на экране не засветится поцарапанный кадрик с надписью «Доброй ночи».

Потом она связывалась с воскресным утром, пробуждением, шумом автомобиля снаружи, запахом кофе, омлета с мозгами, гречишных оладий, ощущением спокойного, тихого счастья, не ликующего, как в субботу, вялой, дремотной, более унылой радо shy;сти, с запахом воскресных газет, воскресным утренним светом снаружи, ярким, золотистым и вместе с тем благочестивым, цер shy;ковными колоколами, людьми, наряжающимися, чтобы идти в церковь, по-воскресному тихими улицами, хождением по тенис shy;той стороне, где находится табачная лавка, с воскресными утрен shy;ними развлечениями тех, кому идти в церковь не нужно, с креп shy;ким чистым запахом хорошего табака, с приятным запахом и ат shy;мосферой церкви, не столько молитвенной, сколько благопри shy;стойной – с детьми, поющими «Соберемся мы у Реки, у Пре shy;красной, Прекрасной Реки!» – а потом с гудением голосов в классной комнате, неярким красно-коричневым светом из цер shy;ковного витража, с пристойно, нерасфранченно одетыми людь shy;ми, которых дома ждет хороший обед, с холодной, однако же страстной суровостью в голосе священника, благородством его худощавого, вытянутого лица, когда он, вытягивая шею, произ shy;носит слово «гнусный», – и весь он холодный, суровый, смирен shy;ный, благопристойный, словно сам Бог находится в этом красно-и;гго-коричневом свете и высоком крахмальном воротничке; а потом двадцатиминутной молитвой, органом, играющим звуч shy;ное благословение, людьми, которые, разговаривая и смеясь, расходятся после надлежащей еженедельной красновато-корич shy;невой дезинфекции душ, снова выходят в яркий, золотистый свет воскресного утра, потом, постояв дружелюбными, однако зубоскалящими группами на лужайке, идут по домам, с мерным, звучным, воскресным шарканьем хорошей кожи на тихих улицах -все это бывало чинно, благочестиво, однако наводило на мысль не о Боге, а о предопределенных покое и благопристойно shy;сти воскресного утра, хороших обедах, деньгах в банке и полной обеспеченности.

А потом она связывалась с сильными ветрами, шумевшими по ночам в больших деревьях, – издалека налетавшими, безум shy;ными ветрами, частым, резким стуком желудей о землю, демони shy;ческим шепотом злобного ликования в сердце, говорящем о тор shy;жестве, полете и тьме, новых землях, утрах и сияющем городе.

Потом она связывалась с пробуждением по утрам и невесть откуда взявшимся знанием, что идет снег, еще до того, как его увидел, с ошеломляющем, белым, грустным предвидением мяг shy;кого, тихого, все заносящего снега, со слышными потом его мяг shy;ким, почти бесшумным падением на землю и скрежетом лопаты на тротуаре перед домом.

А потом она связывалась с суровой, холодной зимой, днями и ночами, нестерпимо поглощавшими скучный, серый пепел вре shy;мени, с апрелем, который все не наступал, с мечтательным ожи shy;данием по ночам какого-то чуда, которого никогда не случалось, с голыми кустами, скрипя качавшимися в темноте, с неподвиж shy;ными ветвями деревьев, бросавшими тени на тротуар под фона shy;рем, с голосом тети, преисполненным бездонных глубин време shy;ни и ужаса Джойнеров, племени, которое жило вечно, хотя ты тонул в этих глубинах.

Потом она связывалась с теми несколькими днями, когда школа нравилась, с началом учебы в сентябре и окончанием в июне. Связывалась с возвращением в школу после летних кани shy;кул, с легкой радостью и надеждой, вызванными списком учеб shy;ников, который учительница выдавала в первый день, затем ощущением, видом, запахом нового учебника географии, хресто shy;матии и тетрадей, учебника истории, с запахами карандашей, ли shy;неек и бумаги в книжном магазине, с приятным ощущением тяжести книг в связке, с приносом их домой и жадным чтением но shy;вых, богато иллюстрированных учебников географии, истории, хрестоматий – чтением с ненасытными радостью и жаждой, по shy;ка в книгах не оставалось больше ничего нового, с подъемом по утрам, звоном школьного колокола и надеждой, что этот год ока shy;жется не таким уж плохим.

Связывалась она и с ожиданием в мае конца занятий, с легкой грустью, что они скоро кончатся, с их последним днем, когда ис shy;пытывал подлинную горечь и вместе с тем ликующую радость, с присутствием на выпуске окончивших школу, с гипсовыми скульптурами Минервы и Дианы, с бюстами Сократа, Демосфе shy;на и Цезаря, с запахом мела, чернил и прочими школьными за shy;пахами, с радостью и печалью, что расстанешься с ними.

И с ощущением слез на глазах, когда класс пел выпускную песню на мотив «Старого Гейдельберга», когда девчонки, истери shy;чески рыдая, целовались, висли на шее мистера Хэмби, директо shy;ра, клялись, что никогда, до самой смерти не забудут его, что школьные дни были счастливейшими в их жизни, что расстава shy;ние со школой для них невыносимо – хны-хны-хны! – а затем все слушали речь достопочтенного Зибулона Н. Микинса, мест shy;ного конгрессмена, который говорил, что мир никогда еще так не нуждался в руководителях, как в настоящее время – вперед, вперед, вперед, мои юные друзья, будьте руководителями в этом Огромном Мире, он ждет вас, и благослови Бог вас всех. И при этих прекрасных словах Зибулона Н. Микинса глаза увлажня shy;лись, горло сжимало от радости и нестерпимой боли, потому что, когда он произносил их, у свеса крыши прошумел ласковый, пахнущий цветами июньский ветер, ты видел за окном свежую зелень деревьев, ощущал запахи смолы, зелени, полей, усеянных клонящимися под ветром бело-желтыми маргаритками, слышал дальний грохот на железной дороге, и тут узрел Огромный Мир, сияющий вдали прекрасный, очаровательный город, услышал далекий, приглушенный гул всей его миллионнолюдной жизни, унидел его поразительные башни, вздымающиеся из переливча shy;той дымки, понял, что когда-нибудь будешь ходить по его ули shy;цам завоевателем, руководителем среди самых красивых и счаст shy;ливых людей на свете; и подумал, что обязан этим красноречию Зибулона Натаниела Микинса, не придав значения ни изменчивому свету, становившемуся из золотистого серым, а потом вновь золотистым, ни свежей июньской зелени и очаровательным, гус shy;то усеянным маргаритками полям, ни волнующему школьному запаху мела, чернил и лакированных парт, ни волнующей тайне, радости и печали, ошеломляющему, восхитительному ощущению славы нутром – нет, он не придал всему этому никакого значе shy;ния и решил, что всем обязан красноречию Зиба Микинса.

И он задумался о том, что представляют собой классные ком shy;наты летом, когда в них никого нет, и ему захотелось оказаться там наедине со своей хорошенькой, рыжеволосой, пышнотелой учительницей или с одноклассницей, что сидела по другую сто shy;рону прохода от тебя, Эдит Пиклсеймер, у которой густые локо shy;ны, мягкий, спокойный взгляд голубых глаз и нежная, просто shy;душная улыбка, которая носит короткие юбочки, чистые синие чулки, и он иногда видел белую, нежную пухлость ее ног, где ре shy;зинки и пряжки подвязок врезаются в них, и ему хотелось по shy;быть с нею наедине в пустом классе, однако не позволяя себе ни shy;чего лишнего.

А иногда она связывалась с возвращением из школы в октяб shy;ре, с запахом жженой листвы в воздухе, с дубовыми листьями в канаве, с видом мужчин без пиджаков, с синими резинками на рукавах, сгребающих у себя во дворах листья, с ощущением, за shy;пахом, звуками спелости, жатвы, подчас с заморозками по но shy;чам, белым от мороза светом луны в окна, далеким лаем собаки и грохотом поезда по рельсам, с уносящимся в ночь поездом, со звоном колокола, с тоскливым, прощальным гудком.

Эти оттенки света, очертания, звуки переплетались в мозгу мальчика, словно волшебная, изменчивая, радужная паутина. Потому что место, где он жил, было для него не просто улицей – не просто мостовой и старыми, ветхими домами: то была живая оболочка его жизни, обрамление и сцена всего мира детства и очарования.

Здесь на углу Локаст-стрит, у подножия холма под домом его дяди, стояла стена из бетонных блоков, на которой Джордж мно shy;жество раз сидел с ребятами, жившими по соседству, заговор shy;щицки разговаривая вполголоса; они сплетали жуткий заговор ночного, таинственного приключения, крадучись, уходили в темноту на его поиски, то перешептывались и сдавленно смея shy;лись, тихо рыская по темным местам с внезапными остановками, с шепотом «Погодите!», то внезапно пускались в ужасе наутек… ни от чего. Потом опять заговорщицки разговаривали на стене и крались в темноту улиц, дворов, переулков с какими-то отчаян shy;ными ужасом и решительностью, надеясь встретить в ночи нечто опасное, дикое, злое, столь же торжествующее и черное, как де shy;моническая радость, неистово и невыносимо заполнявшая их сердца.

На этом же углу Джордж однажды видел, как погибли двое ре shy;бят. Стоял весенний день, мрачный, серый, промозглый, воздух был прохладным, сырым, напоенным запахом земли и буйной зелени. Мальчик шел в верхнюю часть города, а тетя Мэй, наво shy;дившая порядок в столовой, смотрела, как он идет по Локаст-стрит мимо дома Шеппертонов, мимо дома напротив, где жил Небраска Крейн. Настроение у него было хорошее, так как он со shy;бирался купить шоколада и кленового сиропа, и потому что воз shy;дух был мрачным, серым, зеленым, в нем ощущалась какая-то невыносимая радость.

Когда Джордж свернул на Бэйрд-стрит, навстречу ему катили под уклон в коляске Элберт и Джонни Эндрюсы, правил Элберт; когда Джордж поравнялся с ними, Джонни кличем приветство shy;вал его и поднял руку, Элберт тоже издал клич, но руки не под shy;нял. Потом Джордж обернулся посмотреть, как они свернут за угол, и на его глазах в коляску врезался большеколесный «олдсмобил»,за рулем которого сидел юный Хэнк Бэсс. Джордж вспомнил, что машина эта принадлежит мистеру Пендерграфту, изысканного вида лесопромышленнику, он был богат, жил на Монтгомери-авеню, в лучшей части города, имел двух сыновей, Хипа и Хопа, они учились в воскресной школе вместе с Джорд shy;жем, широко улыбались людям, были косноязычными, с заячьи shy;ми губами. Джордж видел, как машина столкнулась с коляской, разнесла ее в щепки и протащила Элберта вниз лицом пятьдесят ярдов. Коляска была окрашена в желтый цвет, на ее боках печат shy;ными буквами было выведено «Лидер».

Лицо Элберта превратилось в кровавое месиво, Джордж ви shy;дел, как оно волоклось по мостовой, будто окровавленная тряп shy;ка; когда он подбежал, беднягу вытаскивали из-под машины. Сильно пахло стертой резиной, бензином, маслом и, кроме того, кровью; изо всех домов с криками бежали люди, мужчины лезли под автомобиль, чтобы вытащить Элберта, Бэсс стоял с позеленевшим лицом, с каплями холодного пота на лбу, в изгвазданных брюках, а Элберт представлял собой окровавленную тряпку.

Мистер Эрнест Пеннок, ближайший сосед дяди Марка, выта shy;щил Элберта из-под машины и держал на руках. Это был рослый, краснолицый человеке приветливым голосом. Сэм Пеннок, друг Джорджа, доводился ему племянником. Эрнест Пеннок был без пиджака, с синими резинками на рукавах, кровь Элберта залила ему всю рубашку. У бедняги был сломан позвоночник, перелома shy;ны обе ноги, сквозь прорванные чулки торчали осколки костей, и он непрестанно вопил:

– О мама спаси меня О мама, мама спаси меня О мама спаси меня!

И Джорджу стало не по себе – Элберт поздоровался с ним, был радостным всего минуту назад, потом что-то громадное, без shy;жалостное словно бы свалилось на него с неба, сломало спину, и теперь ничто не могло его спасти.

Джонни машина переехала, но не поволокла за собой, и кро shy;ви на нем не было, только синели две вмятины на лбу. Мистер Джо Блэк, живший на углу, через дом от Джойнеров, был масте shy;ром в трамвайном парке, целыми днями стоял на Площади и каждые четверть часа, когда подъезжал трамвай, отдавал вагоно shy;вожатым распоряжения, он был женат на одной из дочерей мис shy;тера Макферсона, шотландца, жившего на другой стороне улицы выше Джойнеров, поднял Джонни, держал его на руках и гово shy;рил веселым голосом отчасти ему, отчасти себе и другим людям:

– Этот мальчик цел-невредим, да-да, просто слегка ушибся, но он молодец, в два счета оправится.

Джонни постанывал, но негромко, крови на нем не было, и никто не обращал на него внимания, однако он умер, пока Джо Блэк обращался к нему.

Потом из-за угла стремглав выбежала миссис Эндрюс, на ней был фартук; вопя, как резаная, она продралась через толпу вокруг Элберта, выхватила сына из рук Эрнеста Пеннока, целовала, поку shy;да ее лицо не покрылось его кровью, и без умолку вопила:

– Он мертв? Он мертв? Почему не говорите?

И сразу же перестала орать, когда ей сказали, что мертв не Эл shy;берт, а Джонни, – стала спокойной, тихой, почти хладнокровной, так как Элберт был родным ее сыном, а Джонни – приемышем; и хотя она всегда была добра к Джонни, все соседи потом говорили:

– Видели, а? Вот вам, пожалуйста! Сразу же утихла, услышав, что погиб не родной сын, а приемный.

Но Элберт тоже скончался два часа спустя, в больнице.

Наконец – почему-то это оказалось самым тягостным – появился мистер Эндрюс и заковылял к людям, собравшимся вокруг Элберта. Этот крохотный человек, страдающий какой-то жуткой болезнью суставов, был страховым агентом. Пере shy;двигаться он мог только с помощью трости, его большая голо shy;ва с исхудалым лицом и громадными, широко раскрытыми гла shy;зами казалась слишком тяжелой для хилых тела и шеи. Ходил он, раскачиваясь, корчась, подергиваясь из стороны в сторону на каждом шагу, ноги его совершали странные, конвульсивные движения, словно собирались выпорхнуть из-под туловища. Однако этот немощный человек породил девятерых детей и продолжал делить ложе с супругой. Джордж разговаривал об этом вполголоса с ребятами, испытывая страх и любопытство, его занимала мысль, не связано ли каким-то образом его недо shy;могание с этой плодовитостью, не какая-то ли преступная не shy;воздержанность ослабила, изнурила этого человека до такой степени, что ноги словно бы выпархивали из-под него при этой конвульсивной ходьбе; он испытывал какое-то жуткое очарование и смятение духа перед этой тайной природы – как может проистекать столько жизней из увядших чресел подоб shy;ного живого мертвеца.

Но вот мистер Эндрюс, корчась, раскачиваясь, подергиваясь, появился из-за угла и с жуткими, пустыми, широко раскрытыми глазами заковылял к окровавленному месту гибели двоих его де shy;тей; и это – вкупе с сильными, своеобразными запахами резины, кожи, бензина и масла, мешающимися с тяжелой, липкой свеже shy;стью теплой крови, жуткой свежестью, висящей, словно туча, в прохладном, влажном, пахнущем землей воздухе, который мину shy;ту назад был напоен невыразимым, нестерпимым предвкушени shy;ем радости, а теперь наполнился ужасом, тошнотворностью, от shy;чаянной душевной болью – навсегда запечатлело в памяти тот угол, день, час, слова и лица людей с ощущением, что жуткая, не shy;описуемая смерть поджидает за этим углом всех и каждого, что shy;бы сломать им спины и мгновенно разрушить жалкие, бессмыс shy;ленные иллюзии их надежд.

Здесь, чуть выше по холму, неподалеку от того предательско shy;го угла, прямо перед домом Шеппертонов, находилось место, где произошел другой несчастный случай, столь же комичный и не shy;лепый, насколько первый был трагичным и жутким.

Однажды утром, весной, когда все плодовые деревья были в цвету, Джордж внезапно проснулся у себя в комнате, он видел, как плавно опускаются на землю опадающие с вишен лепестки, и помнил о каком-то жутком столкновении – громкие скрежет и треск стекла, стали, дерева все еще звучали у него в ушах. На ули shy;це уже слышались перекрикивания людей и топот бегущих. В дя shy;дином доме хлопнула наружняя дверь, и мальчик услышал, как дядя Марк взволнованно крикнул кому-то:

– Это внизу на Локаст-стрит! Милостивый Боже, там все, на shy;верно, погибли!

И, выйдя на улицу, быстро зашагал вниз.

Джордж выскочил из постели, поспешно натянул брюки и бо shy;сиком, без рубашки, бросился на крыльцо, сбежал по ступенькам и со всех ног помчался на улицу. Все люди бежали в одну сторону, он видел своего дядю в быстро разрастающейся толпе перед шеппер-тоновским домом, возле большого телефонного столба, перелом shy;ленного, как спичка, у основания и полуповисшего на проводах.

Подбежав, Джордж увидел обломки машины, разлетевшиеся по мостовой на пятьдесят ярдов – колесо здесь, рулевая тяга там, еще й одном месте фара, в другом кожаное сиденье, и повсюду валялось битое стекло. Побитый, искореженный корпус машины стоял, как вкопанный, перед сломанным столбом, в который с огромной силой врезался, внутри его торжественно восседал Лон Пилчер с ошале shy;лым выражением лица и с рулевой баранкой на шее. В нескольких футах оттуда, по ту сторону тротуара, на высокой насыпи шепперто-новского газона восседал на своем массивном заду мистер Метьюз, толстый, краснолицый полицейский, лицо его выражало то же оша shy;лелое, торжественное изумление, что и у незадачливого водителя.

Дядя Марк и еще несколько человек вытащили Лона Пилчера из разбитой машины, сняли с его шеи баранку и убедились, что он ка shy;ким-то чудом совершенно не пострадал. Лон, быстро оправясь от потрясения, стал тупо осматривать разлетевшиеся обломки машины и наконец с пьяной хитростью обратился к дяде Марку:

– Как по-вашему, мистер Джойнер, здорово она пострадала? Сможем мы отремонтировать ее, чтобы снова бегала?

Тем временем мистер Метьюз, оправясь от потрясения, неук shy;люже спустился с насыпи и грузно затопал к Лону, крича:

– Я арестую тебя! Арестую! Отведу в тюрьму и посажу под за shy;мок, так и знай!

Угроза эта, поскольку он арестовывал Лона уже не раз, каза shy;лась пустой.

Выяснилось, что Лон всю ночь колесил по городу с какими-то хористками на своем знаменитом «кадиллаке» модели 1910 го shy;да; полицейский арестовал его на вершине холма Локаст-стрит и велел ехать вместе с ним в полицейский участок; а потом, когда машина с ужасающей скоростью неслась вниз по склону, во все горло орал водителю:

– Стой! Стой! Выпусти меня! Ты арестован! Черт возьми, я посажу тебя за это, вот увидишь!

По словам очевидцев, при столкновении полицейский граци shy;озно проплыл в сияющем утреннем воздухе, совершил два саль shy;то и приземлился прямо на зад с такой силой, что пребывал в ошеломлении несколько минут, однако все это время продолжал бормотать:

– Стой! Стой! Арестую!

Здесь, напротив шеппертоновского, прямо над домом Небраски Крейна, стоял дом, в котором жил капитан Саггз, инвалид с ампути shy;рованными значительно выше колена ногами. У него были гигант shy;ский корпус, широченные плечи, толстые сильные руки; могучая шея и широкий, с жесткой складкой губ рот говорили о зверской си shy;ле и решительности. Одну ногу ему оторвало под Кодд-Харбором, другая оказалась покалечена, и ее пришлось ампутировать. Несмот shy;ря на увечье и громадный корпус, он при желании мог передвигать shy;ся с поразительной быстротой. В гневе пользовался костылем, как дубиной, и мог уложить любого в радиусе шести футов. Жена его, маленькая, хрупкая женщина, была в высшей степени покорной.

Его сын тридцати с небольшим лет, «Принимающий» Саггз, ско shy;лачивал состояние. Некогда он был профессиональным бейсболис shy;том. Потом, когда у него достало денег арендовать на месяц пустую shy;щий склад, устроил там первый в городе кинотеатр. Теперь ему при shy;надлежали кинотеатры «Принцесса» и «Веселье» на Площади, его жизненный путь представлял собой чудо внезапного обогащения.

Здесь было место напротив дома Макферсона, где однажды холодным январским вечером на обледенелой мостовой по shy;скользнулась лошадь, упала и сломала ногу. Возле дома появи shy;лись люди с мрачными лицами, вскоре Джордж услышал два вы shy;стрела, дядя Марк вернулся с печалью на лице, сокрушенно по shy;качивая головой и бормоча: «Какая жалость! Какая жалость!» – а потом принялся злобно осуждать городские власти за то, что мостовые такие скользкие, а холм такой крутой. Свет с теплом исчезли из жизни мальчика, и его охватил мрачный ужас.

Здесь была аллея, шедшая понизу мимо дома его дяди, окайм shy;ленная рядами унылых сосен, в аллее был громадный обмазанный глиной пень, ребята ходили к нему в рождественские утра и в дни Четвертого июля устраивать фейерверки. Руфус Хиггинсон, стар shy;ший брат Гарри, однажды пришел туда Четвертого июля с игрушеч shy;ной пушкой и большим мешком из желтой бумаги, наполненным порохом. В этот пакет Руфус выбросил спичку, и когда нагнулся к нему, чтобы взять еще пороха для пушки, произошел взрыв. Руфус с воплями побежал по аллее, как сумасшедший, лицо его почернело, как у негра, глаза ничего не видели, он носился по всему дому из комнаты в комнату, и никто не мог его успокоить или остановить, потому что боль была нестерпимой. Пришел врач, извлек порох из кожи, и Руфус несколько недель мыл лицо маслом; оно преврати shy;лось в сплошной струп, который со временем слез, не оставив шра shy;мов, хотя все говорили, что он «будет обезображен на всю жизнь».

Повыше на холме, за новым кирпичным домом дяди и чуть в сто shy;роне стоял маленький деревянный дом, построенный его дедом, Джордж жил там вместе с тетей Мэй; еще повыше стоял дом Пеннока и старый дом Хиггинсонов; еще повыше – дом Макферсонов на другой стороне улицы, он всегда выглядел новым, чистым, опрятным и сверкал свежей краской; еще повыше, на вершине холма, где Локаст-стрит пересекалась с Чарльз-стрит, по левую руку стоял громад shy;ный старый дом со щипцовой крышей, огромными верандами, гос shy;тиными, дубовыми залами, въездными воротами и громадными, ве shy;личественными дубами перед фасадом. Там жили какие-то богачи из Южной Каролины. У них был чернокожий кучер, он ежедневно при shy;езжал за ними, они не общались ни с кем на улице, потому что были слишком утонченными и вращались в более высоких кругах.

По то сторону Чарльз-стрит, на углу, стоял кирпичный дом, где жила женщина со старухой-матерью. Женщина эта была добросер shy;дечной, с мягкими рыжими волосами, крючковатым носом, красно shy;лицей и большезубой. Все называли ее Красотка Ара, потому что и внешностью, и хриплым голосом она напоминала попугая. Она игра shy;ла на пианино в кинотеатре «Веселье» во время сеансов, и каждый ве shy;чер, едва переставала играть, зрители поднимали крик:

– Музыки, Ара, музыки! Пожалуйста, Ара, музыки, Ара! Красот shy;ка Ара, пожалуйста!

Она как будто бы нисколько не обижалась и вновь начинала играть.

У Красотки Ары был любовник, Джеймс Мирс, более известный как Герцог Мирс, потому что неизменно щеголял в костюме для вер shy;ховой езды, по крайней мере в таком, какими представлял себе кос shy;тюмы английских аристократов для конного спорта. Он носил шля shy;пу дерби, широкий галстук, бежевый жилет с небрежно расстегнутой нижней пуговицей, облегающий клетчатый пиджак, бриджи, вели shy;колепные, начищенные сапоги со шпорами и не расставался со сте shy;ком. Одевался Мирс так всегда. В этом наряде он выходил утром из дома, в нем прогуливался по Площади, в нем вышагивал по главной улице города, в нем садился в трамвай, в нем посещал платную ко shy;нюшню Миллера и Кэшмана.

Герцог Мирс ни разу в жизни не садился в седло, однако знал о лошадях больше, чем кто бы то ни было. Разговаривал с ними и относился к ним лучше, чем к людям. Джордж видел его зим shy;ним вечером на пожаре, уничтожившим платную конюшню, Мирс орал, как сумасшедший, когда слышал вопли лошадей из огня; его пришлось повалить на землю и усесться сверху, чтобы он не бросился в пламя спасать животных. На другой день маль shy;чик проходил мимо, конюшня представляла собой груду дымя shy;щихся бревен, стоял влажный запах черных, подернутых ледком углей, едкий запах погашенного пожара и тошнотворная вонь го shy;релого лошадиного мяса. Бригады рабочих вытаскивали дохлых лошадей цепями, у одной лопнуло брюхо, и оттуда вывалились синие, сварившиеся внутренности, их жуткий смрад мальчик долго не мог изгнать из ноздрей.

На другом углу Локаст-Чарльз-стрит, напротив дома Красот shy;ки Ары, стоял дом Лезергудов; выше по Чарльз-стрит, в направлении загородного клуба находился пансион миссис Чарльз Монтгомери Хоппер.

Миссис Чарльз Монтгомери Хоппер знали все. Мистера Чарльза Монтгомери Хоппера никто в глаза не видел и не слы shy;шал о нем. Никто не знал, откуда он приехал, где она вышла за него замуж, где они жили вместе, кем он был, где умер и похо shy;ронен. Возможно, его вообще не было, не существовало. Тем не менее, горласто называясь этим звучным, впечатляющим име shy;нем из года в год сильным, вызывающим, несколько пронзи shy;тельным голосом, она убедила всех, заставила, вынудила безого shy;ворочно признать, что имя Чарльз Монтгомери Хоппер весьма изысканное, и миссис Чарльз Монтгомери Хоппер – личность весьма выдающаяся.

Хотя дом ее и был пансионом, никто его так не именовал. Ес shy;ли кто-то звонил по телефону и спрашивал, не пансион ли это миссис Хоппер, в тех случаях, когда отвечала она, злосчастный вопрошающий получал один из двух возможных ответов. Либо швыряли трубку, оскорбив перед этим его слух потоком убийст shy;венных оскорблений, на которые миссис Хоппер была большой мастерицей; либо едким тоном доводили до его сведения, что это не пансион, что Миссис Хоппер не содержит пансиона, что это резиденция миссис Хоппер – после чего точно так же швыряли трубку.

Никто из жильцов не смел даже заикаться о том, что эта ле shy;ди является владелицей пансиона, и они платят ей за кров и еду. Если б кто-то позволил себе такую неделикатность, то немед shy;ленно бы за это поплатился. Его бы уведомили, что комнату, где он проживает, требуется освободить, что люди, заказавшие ее, приезжают завтра, и ему нужно побыстрее собрать вещи. Мис shy;сис Хоппер не церемонилась даже со своими жильцами. Им да shy;валось почувствовать, какой огромной, редкой привилегии удо shy;стаивались они, получив возможность хоть недолгое время по shy;гостить в резиденции миссис Хоппер. Давалось почувствовать, что сей факт неким чудесным образом снимает с них клеймо обычных постояльцев. Сей факт придавал им некое аристокра shy;тическое достоинство, общественное положение, каким мало кто мог похвастаться, заносил их с одобрения миссис Хоппер в календарь высшего света. Словом, этот пансион вовсе не яв shy;лялся пансионом. Скорее то был изысканный, непрерывный прием гостей, где привилегированным приглашенным милос shy;тиво разрешалось вносить свои деньги.

Действовало ли это? Всякий живший в Америке должен пред shy;ставлять, как сильно это действовало, как бодро, кротко, сми shy;ренно, униженно сносили гости на приеме у миссис Хоппер скудный стол, неудобства, холодные, дрянные туалеты и непри-бранность, сносили даже миссис Хоппер с ее голосом, властнос shy;тью и потоками брани, лишь бы оставаться там, в кругу избран shy;ных, не постояльцами, а привилегированными гостями.

Эта маленькая компания верных возвращалась во дворец миссис Хоппер ежегодно. Сезон за сезоном, лето за летом ком shy;наты бывали прочно забронированы. Иногда доступ туда пы shy;тался получить кто-то посторонний – разумеется, какой-то выскочка, пытавшийся с помощью денег пролезть в замкнутый аристократический круг, какой-то низкий пройдоха с деньгами в кармане, какой-то честолюбец. И гости смотрели на него очень холодно, подозрительно, замечали, что вроде бы не по shy;мнят его лица, спрашивали, бывал ли он когда-нибудь в доме миссис Чарльз Монтгомери Хоппер. Виновный негодник, за shy;икаясь, смущенно и робко признавался, что это первый его ви shy;зит. В обществе немедленно воцарялось ледяное молчание. Вскоре кто-нибудь говорил, что приезжает сюда каждое лето четырнадцать раз подряд. Другой замечал, что нанес первый визит сюда еще до начала войны с Испанией. Еще один скром shy;но признавался, что он здесь всего одиннадцатый год и только теперь почувствовал себя по-настоящему своим; требуется де shy;сять лет, заявлял он, чтобы почувствовать себя здесь дома. И это было правдой.

Итак, этот маленький кружок избранных возвращался туда из года в год. В него входили старик Холт с женой, приезжавшие из Нового Орлеана. Входил мистер Мак-Кетэн, который жил там безвыездно. Он работал у ювелира, родом был из-под Чарлстона. Положение его в доме было прочным. Входила миссис Бэнгс, старая дева в годах, она преподавала в нью-йоркской школе, вскоре должна была выйти на пенсию и, как полагали, навсегда поселится в изысканной уединенности дома миссис Хоппер. Входила миссис Милли Тисдейл, кассирша из аптеки Мак-Кор-мака. Она тоже приехала из Нью-Йорка, но теперь в доме миссис Хоппер стала «постоянной».

На кухне у миссис Чарльз Монтгомери Хоппер уже не мень shy;ше пятнадцати лет работала Дженни Грабб, сорокалетняя не shy;гритянка. Пухлая, массивная, веселая и до того черная, что, как говорится, уголь оставил бы на ней белую отметину. Ее звуч shy;ный, сердечный смех, в котором слышались все темные глуби shy;ны и теплота Африки, разносился по дому. Она постоянно пе shy;ла, и ее звучный, сильный негритянский голос тоже слышался целыми днями напролет. В будни она работала от рассвета до shy;темна, с шести утра до девяти вечера. По воскресеньям во вто shy;рой половине дня у нее бывал выходной. Этого дня она дожида shy;лась, готовилась к нему целую неделю. Однако воскресенье у Дженни Грабб, в сущности, не бывало днем отдыха: то бывал день ревностного служения, день гнева, день расплаты. Потен shy;циально он являлся днем светопреставления, страшного суда над грешниками.

Каждое воскресенье в три часа дня, когда клиенты миссис Хоппер бывали накормлены, Дженни Грабб освобождалась до шести часов и времени зря не теряла. Выходила через кухонную дверь, огибала дом и шла по аллее к улице. Уже начинала мрач shy;но, зловеще бормотать себе под нос. К тому времени, когда пере shy;ходила Локаст-стрит и спускалась на два квартала, ее приземис shy;тое тело начинало ритмично раскачиваться. Когда доходила до подножия холма Сентрал-авеню, сворачивала за угол и поднима shy;лась по Спринг-стрит к Площади, начинала тяжело дышать, не shy;громко постанывать, издавать внезапные вопли хвалы или про shy;клятия. Подходя к Площади, она доводила себя до нужного со shy;стояния. И когда входила на Площадь, воскресную Площадь, праздную, пустую в три часа дня, из горла ее вырывался предо shy;стерегающий крик.

– О грешники, я иду! – пронзительно вопила Дженни, хотя никаких грешников там не бывало.

То, что Площадь пуста и безлюдна, ничего не значило. Рит shy;мично раскачиваясь приземистым, массивным телом, Дженни быстро шла к намеченному углу, на ходу предостерегая грешни shy;ков. А Площадь бывала пуста. Всякий раз. Дженни занимала об shy;любованное место под жгучими лучами солнца на том углу, где аптека Мак-Кормака и скобяная лавка Джойнеров смотрели друг на друга. И потом витийствовала на пустой жаркой Площади три часа подряд.

Каждые четверть часа подъезжали и останавливались трам shy;ваи. Вагоновожатые выходили с рукояткой управления и шли к противоположному концу: кондукторы разворачивали токосни shy;матели. Какой-нибудь одинокий бездельник, привалясь к огра shy;де, ковырял в зубах и вполуха слушал речь чернокожей Дженни. Потом трамвай уезжал, бездельник уходил, а Дженни продолжа shy;ла витийствовать на пустой Площади.