Прошло пять недель – пять недель, сотканных из света и те shy;ни, пять недель окрыленной надежды и горькой, унылой безна shy;дежности, пять недель радости и горя, мрака и сияния, слез, сме shy;ха, любви и – еды!

Самое большое, на что Джордж мог обоснованно рассчиты shy;вать – это что рукопись попала в руки умному человеку, и тот внимательно ее читает. Об испытаниях мистера Черна на запах и на ощупь он не знал. Знай Джордж о первом, то мог бы только надеяться, что запах всего написанного им покажется мясистым ноздрям мистера Черна здоровым и приятным. Что до второго – могла ли рукопись в полторы тысячи страниц, толщиной двад shy;цать пять дюймов, не показаться издателю на ощупь ужасающей? Одного вида ее было достаточно, чтобы привести рецензента в дрожь, заставить редактора побледнеть, а типографа в ужасе от shy;шатнуться.

Собственно говоря, этим предварительным испытаниям ру shy;копись не подвергалась. Судьба ее решилась меньше чем через час после поступления в издательство господ Черна и Белла. Ми shy;стер Черн, выйдя из своего кабинета, вдруг остановился, хлопнул пухлой ладонью себя по лбу и, указав рассыльному на эту гору писанины у него на столе, вскричал:

– Господи, что это такое?

Услышав, что это рукопись, мистер Черн застонал. Оглядел ее со всех сторон изумленными, недоверчивыми глазами. Осторож shy;но подошел к ней поближе, протянул руку, ткнул ее пальцем – она не шевельнулась. В конце концов положил на нее руку, придвинул к себе, приподнял, ощутил ее вес, застонал снова – и бросил на место!

– Нет! – выкрикнул он и сурово поглядел на рассыльного.

– Нет! – крикнул он снова, сделал два шага вперед, один на shy;зад и замер.

– Нет! – решительно крикнул он и быстро замахал пухлой рукой перед лицом, жест этот красноречиво говорил об отвраще shy;нии к запаху и остервенелом отказе.

– Нет! Нет! Нет! – прокричал он. – Убери ее! Она смердит! Пфуй! – И зажав пальцами ноздри, быстро вышел.

Таким вот образом и было решено дело.

И теперь забытая, нечитанная рукопись пылилась на стопе старых гроссбухов, а господа Черн и Белл пили коктейли по со shy;седству в баре Луи.

Джордж уже дошел до помешательства. Он перестал созна shy;вать, спал он или нет, ходил или сидел, ел или голодал. Сутки за сутками проходили в кошмарном хаосе и кошмарных мучитель shy;ных снах. Он постоянно жил в ожидании почты – прибытия единственного, рокового, пугающего, безумно желанного пись shy;ма – которого он ежечасно ждал и которое все не приходило.

В конце пятой недели этих мучений, когда стало казаться, что плоть и кровь, мозг и дух больше не вынесут, когда Джордж решил, что перестал надеяться, однако не мог вынести полной утраты на shy;дежды, когда ничто, ни сон, ни еда, ни выпивка, ни книги, ни раз shy;говоры, ни работа в Школе, ни писание, ни любовь к Эстер не могли принести ни минуты покоя, ни мига забвения, он сел и на shy;писал письмо господам Черну и Беллу, в котором спрашивал, про shy;читана ли рукопись, и как они намерены с ней поступить.

Ответ пришел неожиданно быстро, через два дня. Джордж вскрыл конверт непослушными пальцами – и с застывшим ли shy;цом стал читать письмо. Не успев прочесть и десятка слов, он до shy;гадался об ответе, и лицо его побледнело. Написано в письме бы shy;ло вот что:

«Уважаемый сэр.

Мы прочли вашу рукопись и, к сожалению, не сможем ее опублико shy;вать. Хотя в ней есть отдельные проблески таланта, нам кажется, что вся работа в целом не обладает достоинствами, которые оправдали бы пуб shy;ликацию, кроме того, объем ее столь велик, что даже если бы нашелся издатель, пожелавший опубликовать ваше произведение, оказалось бы неимоверно трудно найти читателя, который пожелал бы его читать. Книга чересчур автобиографическая – хотя ни Черн, ни Белл не чи shy;тали рукописи, хотя никто из них толком не знал, что значит «ав shy;тобиографическая», или как одно художественное произведение может быть более или менее «автобиографическим», чем другое, они сочли возможным предположить с полной уверенностью, что эта рукопись является автобиографической, поскольку это первая книга молодого человека, а все первые книги всех моло shy;дых людей, вне всякого сомнения, «чересчур автобиографичес shy;кие». – Книга чересчур автобиографическая, а поскольку в прошлом году мы издали не менее полудюжины таких книг и на всех потерпели убытки, то не можем пойти на риск издать вашу книгу, тем более, напи shy;сана она настолько неуклюже, дилетантски, подражательно, что это уничтожает последние надежды на ее успех. Видимо, роман – форма, чуждая тому таланту, которым вы обладаете – (к этому времени та shy;лант не казался его потрясенному обладателю хотя бы микроско shy;пическим) – но если вы все же приметесь за очередную книгу – (при этой мысли Джордж конвульсивно вздрогнул от ужаса) – надеем shy;ся, что изобретете тему более объективного характера и таким образом избежите одной из худших ошибок, в которые впадают начинающие ав shy;торы. Если напишете когда-нибудь такую книгу, мы, разумеется, будем рады ее рассмотреть.

А пока что, к сожалению, не можем дать вам более ободряющего ответа

Искренне Ваш Джеймс Черни»

И что теперь? – слезы, брань, драки, скандалы, пьянство, проклятия, дикая ярость, безумное отчаяние? Нет, с этим было покончено; угрюмая апатия вола в стойле, бессмысленный взгляд курильщика опиума, застывшее лицо лунатика – невидя shy;щие глаза, неслышащие уши, неощущающая рука, мозг, дух, по shy;груженные не в глубь слепого отчаяния, а в бездну черного, бес shy;просветного забвения.

Джордж сидел на неприбранной кровати, расставив ноги, уг shy;рюмо, тупо приоткрыв рот, с этим листком бумаги – своим смертным приговором – в руках. А свет по-прежнему появлял shy;ся, исчезал, тускнел, кошка кралась, подрагивая, и в полдень вновь послышались легкие, быстрые шаги по лестнице. Дверь открылась. Джордж таращился, словно животное, оглушенное молотком мясника, и не ощущал ничего.

Эстер, выхватив письмо из его рук, жадно пробежав написан shy;ное глазами, негромко вскрикивает: «О!», потом спокойно: Ког shy;да оно пришло?

Джордж, глухо бормочет: Утром.

Она: Где рукопись?

Он: В чулане.

Эстер подходит к чулану, открывает дверцу. Рукопись валяет shy;ся на полу, вниз лицом, пачкой расползшихся веером листов. Эс shy;тер бережно собирает ее, разглаживает смятые листы, закрывает папку и прижимает к груди. Потом кладет рукопись на стол.

Она: Так-то ты обращаешься со своей рукописью – своими потом и кровью? Неужели у тебя нет к ней уважения?

Он, глухо, тупо: Не хочу смотреть на нее! Брось обратно в чу shy;лан! И закрой дверцу!

Она, резко: О, ради всего святого! Соберись с духом и веди се shy;бя по-мужски! Неужто у тебя так мало веры и самоуважения, что ты ставишь на себе крест при первой же неудаче?

Он, глухо: Он утверждает, что я никуда не гожусь!

Она, раздраженно: Перестань нести чушь! Кто это утверждает?

Он: Черн.

Она, презрительно: Да наплевать, что он скажет! Что он в этом смыслит? Ты даже не знаешь, читал ли он твою рукопись!

Он: Утверждает, что читал, и что я никуда не гожусь!

Она: Вздор! Мало ли что он утверждает! Глупо обращать на это внимание! – После небольшой паузы, резко: – Когда вернулась рукопись?

Он, тупо: Она не вернулась, я ходил сам.

Она: Куда ходил?

Он: Пошел и забрал ее.

Она: Видел кого-нибудь?

Он: Да.

Она: Кого? – Раздраженно щелкнув пальцами: – Не таращь shy;ся на меня, как идиот! Отвечай! Кого ты там видел?

Он: Черна.

Она: Белла не видел?

Он: Нет, видел Черна.

Она, раздраженно: Ну так говори, что он сказал!

Он: Не сказал ничего.

Она, нетерпеливо: Ерунда! Люди ведь не смотрят на тебя мол shy;ча, когда ты приходишь к ним.

Он, угрюмо: Смотрят. Он смотрел!

Она, гневно: Тогда что он делал? Он должен был что-то делать.

Он: Да, делал. Выходил из кабинета.

Она: Был с ним кто-нибудь?

Он: Да.

Она, торжествующе: Тогда все понятно. Он был с кем-то. Был занят. – Потом гневно: – Какой же ты дурак!

Он: Знаю. Я никуда не гожусь.

Она, раздраженно щелкнув пальцами: Ну, продолжай! Не молчи, как идиот! Ты должен был с кем-то разговаривать.

Он: Да, разговаривал.

Она: С кем?

Он: С евреем.

Она, взволнованным, предостерегающим тоном: Опять начи shy;наешь?

Он: Ничего не начинаю. Ты спросила, я ответил.

Она: Ну, так что он? Ради всего святого, ты сведешь меня с ума, если будешь молчать!

Он: Посмотрел на меня и спросил: «Ну так в чем дело?».

Она, опять взволнованно, предостерегающе: Я предупредила тебя! Если хочешь начать снова, я ухожу.

Он: Я не начинаю. Ты спросила, я ответил.

Она, не совсем смягчась: Знаешь, будь поосторожнее! Это все, что я могу сказать! Хватит с меня оскорблений! – Раздраженно, отрывисто: – А потом что?

Он: Он спросил: «Ну так и в чем дело?» – и я ответил.

Она, раздраженно: Что ответил? Ты разговариваешь, как идиот!

Он: Сказал, что пришел за рукописью.

Она: Ну? А что дальше? Что он сказал после этого?

Он: Сказал: «А, вы тот самый парень! Надо же!».

Она: Ну, а потом? Что было дальше?

Он: Он взял рукопись и отдал ее мне.

Она: Ну? А потом что?

Он: Я сдул пыль с рукописи.

Она: Ну, продолжай! Говори! Дальше что?

Он: Я вышел.

Она: Куда?

Он: В дверь!

Она, удивленно: И все?

Он: И все.

Она: Больше ни с кем не разговаривал?

Он: Нет. Ни с кем.

Она: Какой же ты дурак! И так сломался из-за этой истории! Неужели у тебя нет больше самоуважения и гордости – нет веры в свое дело?

Он: Я никуда не гожусь. И хочу остаться в одиночестве. Уйди, пожалуйста. А перед уходом выброси рукопись – швырни куда угодно – в мусорную кучу – в туалет – в чулан – только, ради Бога, прочь с моих глаз. – Устало поднимается. – Ладно, я сам.

Она, схватив рукопись и прижав к груди: Нет!.. Эта рукопись моя!.. Кто был рядом с тобой все эти годы, стоял над тобой, за shy;ставляя писать, верил в тебя и был предан тебе?.. Если больше совершенно не веришь в свой труд и хочешь его выбросить, я не позволю!.. Спасу его!.. Рукопись моя, говорю тебе, моя! – Резко вскрикивает: – Джордж! Ты что делаешь?

Он, устало, как прежде, но упрямо: Послушай, отдай эту чер shy;тову рукопись – я суну ее туда, где никогда не увижу!

Она, тяжело дыша, прижимая рукопись к себе: Нет! Нет!..7ы не должен!.. Джордж, говорю тебе…

Они вырывают рукопись друг у друга; папка разрывается у них в руках, одна часть остается у Джорджа, другая у Эстер. Он швыряет свою часть в стену, листы разлетаются повсюду. Откры shy;вает дверцу чулана, с бранью злобно пинает рукопись, пока не загоняет в темный чулан с глаз долой. Потом захлопывает двер shy;цу, возвращается и угрюмо садится на кровать.

Эстер, тяжело дыша, свирепо глядя на Джорджа сквозь сле shy;зы, прижимая свою часть рукописи к груди, потрясенная: Ах… ты… злобный человек! О!.. Какой злобный поступок! Это все рав shy;но… все равно… что бить ногами своего ребенка!.. О!.. Как гнус shy;но!- По щекам катятся слезы, она торопливо ходит по комнате, подбирая разлетевшиеся листы, бросается в чулан и выходит от shy;туда, прижимая к груди вторую часть рукописи – прижимает к себе всю перемешанную груду бумаг и с плачем говорит: – Ты не имел права! Она моя!.. Моя!.. Моя!

Джордж, устало растянувшись на кровати, свесив с нее ноги, устало: Пожалуйста, уйди. Сделай мне небольшое одолжение, а? Будь добра, убирайся к черту. Я никуда не гожусь и не хочу тебя видеть.

Она, взволнованно, с нарастающей истерической ноткой: Ах, вот как? Вот чего ты хочешь? Значит, снова захотел избавиться от меня?

Он, как прежде: Пожалуйста, уйди.

Она: Значит, я во всем виновата!.. Кто-то написал тебе в пись shy;ме, что ты никуда не годишься, и ты взваливаешь вину на меня!

Он, с полной апатией: Да. Ты права. Вся вина лежит на тебе.

Она, плачущим и негодующим тоном: Вся вина на мне, пото shy;му что кто-то назвал тебя никуда не годным? Так? Теперь ты об shy;виняешь меня в этом – а?

Он, с безмерно усталым спокойствием: Да, в этом. Ты права. Во всем виновата ты. Твоя вина, что я никуда не гожусь. Твоя ви shy;на, что я вынужден на тебя смотреть. Твоя вина, что я с тобой встретился. Твоя вина, что я жив, хотя мне следовало умереть. Твоя вина, что я счел себя писателем. Твоя вина, что я решил, будто на что-то способен!

Она, истерично: Ухожу! Ухожу!.. Вот ты, значит, как!.. Ты про shy;гнал меня!.. Ты!

Он, повернувшись лицом к стене, с усталым спокойствием: Пожалуйста, убирайся к черту, а? Я никуда не гожусь и хотел бы умереть спокойно – с твоего позволения.

Она: Ах, гнусный… Ах, какой злобный ты человек. – Потом ожесточенно: – Прощай! Прощай!.. Больше ты меня не уви shy;дишь… На этом все!

Он, лежа лицом к стене, тупо: Прощай.

Эстер с горящими от гнева щеками, прижимая к груди руко shy;пись, выбегает из комнаты. Дверь хлопает, слышны шаги по ле shy;стнице, потом хлопает наружняя дверь, Джордж переворачивает shy;ся на спину и, устало прислушиваясь, бормочет:

– Никуда я не гожусь. Так пишет Черн по-белому. Нет, так считает Белл, ему незачем меня чернить. – Устало вздыхает. – Да неважно, кто – я и сам знаю, что никуда не гожусь. Это про shy;сто подтверждение. Как теперь доживать век? Ждать, видимо, придется долго.

Время идет, день, ночь, утро – и вновь сияющий, солнечный полдень. Все, как было всегда. Джордж видит, чувствует, слышит, и ему на все наплевать – даже на легкие, быстрые шаги в полдень по лестнице.

Эстер открывает дверь, подходит и садится рядом с Джорд shy;жем на кровать. Негромко спрашивает:

– Ел что-нибудь с тех пор, как я была здесь?

Он: Не знаю.

Она: Так все время и лежал здесь?

Он: Не знаю.

Она: Пил?

Он: Не помню. Надеюсь. Да.

Она, берет его за волосы и спокойно, сильно теребит: Ах ты, дурачок! Иной раз так бы тебя и удавила! Иной раз я удивляюсь, почему так обожаю тебя… Как может такой великий человек быть таким дураком!

Он: Не знаю. Не спрашивай меня. Спроси Бога. Спроси Чер shy;на и Белла.

Она, спокойно: Знаешь, я просидела полночи, собирая твою рукопись…

Он: Правда? – Слегка сжимает ее руку.

Она: …после твоих злобных попыток уничтожить ее. – Пауза, потом негромко: – Не стыдно тебе?

Снова пауза.

Он, с тенью улыбки: Ну… видишь ли, у меня есть еще две ко shy;пии.

Она, после нескольких секунд ошеломленного молчания: Ах ты, негодяй! – Внезапно запрокидывает голову и громко залива shy;ется грудным женским смехом. – Господи, существовал ли на свете еще кто-то такой, как ты! Можно ли поверить, не зная те shy;бя, что такой существует!.. В общем, я собрала рукопись и сего shy;дня утром отвезла Симусу Мэлоуну. Знаешь, кто это?

Он: Да. Заезжий ирландец, пописывающий статейки для жур shy;налов, так ведь?

Она, выразительно: И весьма выдающийся человек! Чего только не знает! Он читал все! И, разумеется, знает всех в издательском мире… У него есть контакты повсюду. – Потом небрежно, однако с легкой значительностью добавляет: – Разумеется, он и его жена очень старые мои друзья – я знаю их много лет.

Он, вспомнив, что она, кажется, всех знает много лет, однако наконец заинтересованный: И что он собирается делать с моей книгой?

Она: Прочесть. Сказал, что примется за чтение сразу же и со shy;общит мне свое мнение через несколько дней. – Потом серьез shy;но, с глубокой убежденностью: – О, я знаю, что теперь все будет хорошо! Мэлоун знает всех – если кто и знает, что делать с кни shy;гой, так это он! И сразу же поймет, что делать с твоей рукописью, куда ее отправить! – Затем презрительно: – Джимми Черн! Что он смыслит – этот человек! Как может такой понять твой талант! Ты слишком велик для них – они мелкие люди! – С рас shy; красневшимся, негодующим лицом презрительно бормочет: – Да это смехотворно! Он имел наглость отправить тебе такое письмо, хотя ничего в тебе не понял бы, даже прожив тысячу лет! – Негромким, спокойным голосом, в котором слышатся обожа shy;ние и нежность, продолжает: – Ты мой Джордж, один из вели shy;чайших людей на свете. – Потом с какой-то восторженной, за shy;думчивой декламацией: – Джордж, великий Джордж!.. Великий Джордж, поэт!.. Великий Джордж, необыкновенный мечтатель! – Глаза ее вдруг наполняются слезами, она шепчет, целуя его ру shy;ку: – Ты мой великий Джордж, знаешь ты это?.. Ты не похож ни на кого в мире!.. Ты величайший человек, какого я только знала… величайший поэт… величайший гений… – потом восхищенно, уже не обращаясь к нему: – …и когда-нибудь об этом узнает весь мир!

Он, негромко: Ты серьезно?.. Действительно в это веришь?

Она, спокойно: Дорогой, я знаю.

Молчание.

Он: Будучи ребенком, я иногда вглядывался в себя и чувствовал, что во мне есть что-то необыкновенное. Смотрел и видел свой вздер shy;нутый нос, видел, как торчат уши, как смотрят глаза. Подолгу гля shy;дел в них и в конце концов чувствовал себя открытым настежь, мне казалось, что я разговариваю со своим открытым сердцем – с обна shy;женной душой. И я говорил глазам: «Думаю, что буду необыкновен shy;ным. Я здесь наедине с вами, сейчас три часа – я слышу бой дере shy;вянных часов на камине – я чувствую, что стану необыкновенным, достигну Совершенства. Думаю, во мне есть внутренний огонь. А как думаете вы?». И глаза, такие открытые, карие, честные и серьез shy;ные, отвечали: «Да, станешь!».- «Но ведь, – говорил я, – то же самое, наверное,чувствуют все ребята. Я смотрю на Огастеса Поттерхема, На Рэнди Шеппертона, на Небраску Крейна – все они высо shy;кого мнения о себе, знают, что незаурядны, убеждены в своих непо shy;вторимости, исключительности. Разве это и все, что я испытываю, глядя на себя? Я чувствую себя неким гением – иногда уверен в этом, – однако не могу удостовериться, что это так – не могу убе shy;диться полностью, что я не такой, как остальные». И глаза, откры shy;тые, серьезные, отвечали: «Нет, ты не такой. Ты гений. Ты совер shy;шишь великие деяния и достигнешь Совершенства»… (пауза)… Что ж, это было давно, и теперь о Совершенстве не может быть и речи. Я знаю, что мне его никогда не достигнуть; знаю, что натворил уже дел, которые нельзя ни искупить, ни загладить; знаю, что меня есть в чем упрекнуть; знаю, что подмочил свою репутацию, запятнал свое доброе имя… Знаю, что мне уже не двадцать, что мой пыл по shy;улегся; знаю, что мне почти тридцать, часто испытываю усталость… Однако внутренний огонь во мне не угас. Я все еще хочу совершить нечто великое. Хочу как-то обелить свою репутацию, постоянно стремлюсь к совершенству, хотя знаю, что не достигну его, стремлюсь стать сильнее, смелее, мудрее, лучше как художник и как человек… (снова пауза)… Ничто не бывает таким, как тебе представ shy;лялось; ничто не оборачивается так, как думалось… Я думал, что к тридцати годам прославлюсь на весь мир. Мне уже почти трид shy;цать, а мир пока что и не слышал обо мне. Я мечтал о блистатель shy;ных свершениях и чудесных странах, о прекрасных молодых женщинах, о прекрасной любви, постоянном и счастливом бра shy;ке!.. Ни одна мечта не сбылась! Свершения не блистательные, хо shy;тя подчас неплохие. Ни одна из стран, какие я видел, не была чу shy;десной – хотя в каждой есть что-нибудь чудесное. Ни одна из женщин, каких я знал, молодых или старых, не была вполне пре shy;красной, любовь тоже… Все оказалось разительно другим… Сия shy;ющий город моей детской мечты – это муравейник из закопчен shy;ного кирпича и камня. Ничто не сияет так, как мне представля shy;лось – Совершенства нет. И вместо великолепной журнальной красавицы моих детских мечтаний я встретил – тебя.

Она, предостерегающе: Опять начинаешь?

Он: Нет. Мир лучше, чем я думал – несмотря на всю его грязь и мерзость – на все безобразие, серость, жестокость, ужас, зло, – гораздо лучше, прекраснее! А жизнь полнее, богаче, глубже – несмотря на ее мрачные, многолюдные трущобы, – чем пустые мечты школьника. А миссис Джек и другие женщины – в боль shy;шинстве своем бедные, болтливые, безмозглые, полупомешан shy;ные шлюхи – лучше, впечатляюще, ярче журнальных красавиц… (пауза)… Бедная миссис Джек! Бедная миссис Джек с сединой в волосах и ее безупречной, респектабельной семьей – миссис Джек с ее слезами, всхлипами, протестами – миссис Джек, кото shy;рая угрожает покончить с собой, а через минуту говорит о веч shy;ной любви – миссис Джек, которая, оставляя рыдания, всхлипы и стоны здесь, через двадцать минут приезжает домой с веселой улыбкой – миссис Джек, говорящая о Вечном и забывающая о Пяти Минутах Тому Назад – миссис Джек с ее невинным, весе shy;лым личиком и ничего не упускающим взглядом – миссис Джек, живущая в мире, населенном лесбиянками, педерастами, актера shy;ми, актрисами, в мире злословия, лжи, неверности, отвратитель shy;ного, потаенного, торжествующе непристойного смеха, делая вид, будто ничего этого не замечает, находящая повсюду счастье, веселье, прелесть и свет – и миссис Джек с ее уловками, хитрос shy;тями, тщеславием, эгоизмом – миссис Джек с ее умным женским мозгом, с детским лукавством – и миссис Джек с ее сердечностью, изысканностью, потрясающей красотой, любовью, преданнос shy;тью, верностью, честностью, прекрасным, истинным талантом… Я не предвидел тебя, миссис Джек, – ничто в жизни не обернулось так, как я рассчитывал, – но если б ты не существовала, тебя, как Бога, нужно было бы выдумать. Ты можешь быть права относи shy;тельно меня или заблуждаться – тебе скажут, что ты заблуждаешь shy;ся. Может быть, я гений и великий человек, как ты говоришь; мо shy;жет, я ничтожество и простофиля, заслуживающий жалости дура shy;чок, возомнивший, будто обладает талантами, которых у него нет и в помине. Разумеется, детские мечты улетучились. Иногда мне ка shy;жется, что я никогда не свершу великих деяний, как собирался. И репутация подмочена, доброе имя запятнано, жизнь, исполненная прекрасных, блистательных деяний и безупречной чистоты, пору shy;гана. Я осквернил душу, обезобразил дух неискупимыми преступ shy;лениями против тебя. Я оскорблял тебя, миссис Джек, бывал к те shy;бе жесток и недобр, платил за твою преданность бранью, прогонял тебя. Ничто не вышло так, как мне представлялось, но, миссис Джек, – со всеми твоими человеческими слабостями, заблуждени shy;ями, несовершенствами, национальной истерией, собственниче shy;ством – ты самый лучший и верный друг, какой у меня только был, единственная, кто был рядом со мной в беде и в радости, помогал мне, неизменно верил в меня. Ты не журнальная красавица, доро shy;гая миссис Джек, ты самая лучшая, честная, благородная, замеча shy;тельная и красивая женщина, какую я только видел, все остальные перед тобой ничто. И да поможет Бог моей несчастной, измучен shy;ной душе со всеми тяготеющими над ней преступлениями, греха shy;ми, заблуждениями – ты та женщина, которую я люблю, и что бы ни сталось со мной, когда бы ни покинул тебя, как рано или позд shy;но это случится, в глубине души я буду любить тебя вечно.