Телефон зазвонил на другое утро, пока Джордж еще спал. Он пробудился, вяло потянулся к аппарату и, когда сознание стало про shy;ясняться, крякнул с недовольством человека, совершившего нака shy;нуне вечером нечто такое, о чем хотелось бы забыть и о чем вскоре придется непременно вспомнить. А в следующий миг сел, напряг shy;ся, как струна, и навострил слух – в трубке звучал голос Эстер:

– Алло!.. Алло!

Несмотря на радостное возбуждение, Джордж ощутил легкое разочарование и горечь. Голос Эстер по телефону казался более резким, чем ему помнился. Он понял, что голос этот «городской» – слегка надтреснутый, беспокойный, чуточку визгливый.

– О, – произнесла Эстер потише, когда убедилась, что Джордж слушает. – Привет… Как поживаешь?

Теперь голос звучал слегка нервозно, с неловкостью, словно какое-то воспоминание об их последней встрече смутило ее. – Получила твое письмо, – продолжала Эстер торопливо и чуть неуверенно. – Обрадовалась… Послушай, – отрывисто загово shy;рила она после небольшой паузы. – Хочешь посмотреть спек shy;такль сегодня вечером?

Эти дружелюбные слова подбодрили его, успокоили, но и вы shy;звали опять смутное чувство разочарования. Джордж сам толком не понимал, отчего, но, видимо, он ждал чего-то более «роман shy;тичного». Довольно резкий голос, чувство неловкости, напря shy;женности и обыденное «Хочешь посмотреть спектакль сегодня вечером?» оказались совершенно не тем, чего он ждал.

Но тем не менее Джордж был очень рад ее звонку и пробор shy;мотал, что да, конечно, хотел бы.

– Ну и отлично, – торопливо подвела черту Эстер с едва за shy;метным облегчением. – Знаешь, где находится театр?.. Знаешь, как добраться туда, а? – И не дав ему возможности ответить, ста shy;ла объяснять, давать указания. – Встречу тебя там в двадцать ми-пут девятого… С билетом… Увидимся перед театром…

Затем быстро повторила указания, и пока он неуверенно бор shy;мотал слова благодарности, сказала быстро, нервозно, нетерпе shy;ливо, словно желая завершить разговор на этом:

– Ладно… Договорились… Буду ждать… Приятно будет уви shy;деться снова.

И поспешила повесить трубку.

Тот день навсегда запечатлелся в памяти Джорджа как разде shy;ленный на два периода – раннее утро и вечер. Что происходило к промежутке между ними, он впоследствии совершенно не по shy;мнил. Надо полагать, встал, оделся и отправился по делам. Про shy;вел занятия со студентами, прошагал среди множества других людей по бесконечным улицам – но все эти поступки, звуки, пе shy;ремены освещения и погоды, лица исчезли впоследствии из его памяти напрочь.

Как ни странно, потом он вспоминал с резкой, навязчивой яркостью подробности поездки, которую предпринял в тот ве shy;чер, отправляясь на свидание.

Театр, один из тех маленьких театров, что были основаны как своего рода благотворительные учреждения, придатки к «мест shy;ной работе» среди «неимущих классов», существовал главным образом на пожертвования богатых женщин и в последние годы широко прославился. Поначалу, вне всякого сомнения, цели его были в основном гуманитарными. То есть несколько чувстви shy;тельных дам объединились в своего рода культурную федерацию, девизом которой вполне могло быть «Они должны есть пирож shy;ное». На открытии его было, видимо, немало высокопарного су shy;есловия о «привнесении красоты в их жизнь», облагораживании масс Ист-Сайда через балет, «искусстве танца», «театре идей» и прочего старого невротического чистого эстетизма, который портил театр того времени.

Однако с годами упования эти претерпели странное, курьез shy;ное преображение. Идеалы остались в основном прежними, но публика стала другой. Самая значительная часть зрителей, за shy;полнявших маленький театр по вечерам, была действительно из Ист-Сайда, но Ист-Сайд перестал быть окраиной, и борющиеся массы вели свое происхождение из фешенебельных многоквар shy;тирных домов этого района. Зрители приезжали в сверкающих автомобилях, демонстрируя обнаженные спины и манишки. И хотя массы продолжали бороться, их борьба в основном ограни shy;чивалась тем, чтобы попасть в разряд: «Шесть билетов на сего shy;дняшний вечер в партер, если они есть у вас, – а говорит с вами мистер Масена Готро».

Да, театр перестал быть окраинным, хотя оставался на прежнем месте. Он стал модным и процветал. Разумеется, по-прежнему «об shy;лагораживал нравы», но с оглядкой на чопорную публику. А чопор shy;ная публика проявляла готовность – нет, стремилась – к оглядке на себя. И в самом деле, успех маленького театра в последние год-другой был столь велик, что теперь находился в том безбедном по shy;ложении, какого достигает Ее Милость Блудница, когда дела у нее идут хорошо, – она может быть разборчивой, назначать свою цену и откровенно насмехаться над своими жертвами, даже беря у них деньги – то есть, несмотря на все свои претензии, культурные про shy;граммы, «смелые эксперименты» и все такое прочее, Раскрашен shy;ная Потаскуха крепко сидела в седле, в театре, и, судя по всему, не собиралась его покидать. Потому что Мода щелкнула кнутом и предписала, чтобы поездки в южный Ист-Сайд были не только в порядке вещей, но обязательными; теперь уже не могло быть за shy;стольного разговора без упоминания о нем.

Однако поездка в южную часть Ист-Сайда всегда бывала не shy;обычайно запоминающимся, волнующим событием, и Джордж по пути туда к назначенному времени ощущал это сильнее, чем когда бы то ни было. Ист-Сайд всегда представлялся ему, он сам не знал, отчего, подлинным Нью-Йорком, несмотря на всю его бедность, убожество, тесноту и многолюдье, самой сущностью Нью-Йорка; безусловно, самым увлекательным, самым волную shy;щим, самым колоритным Нью-Йорком, какой он знал. И в тот вечер захватывающая подлинность, жизненность Ист-Сайда от shy;крылась ему, как никогда раньше. Такси пронеслось вдоль поч shy;ти безлюдных тротуаров южной части Бродвея, на перекрестке свернуло на восток, а потом на Второй авеню снова на юг. Тут создавалось впечатление, что въезжаешь в другой мир. Улица эта именовалась у жителей города «маленьким Бродвеем» – «Брод shy;веем всего Ист-Сайда». Джорджу это казалось несправедливым. Если это и Бродвей, думал он, то лучший – Бродвей с теплотой жизни, с чувством общности, Бродвей более сильной и стойкой человечности.

Именно это достоинство делает южный Ист-Сайд столь заме shy;чательным, и в тот вечер Джордж впервые оказался способен дать ему определение. Он внезапно понял, что из всех районов города это единственный, где люди кажутся неразрывно связан shy;ными с ним, где они «у себя». А если и не единственный, то на shy;верняка в этом отношении первый. Огромные оранжево-розовые многоквартирные дома в фешенебельных районах лишены чело shy;вечности. При взгляде на них – на утесы-стены Парк-авеню, не shy;скончаемый поток машин, безвкусную буржуазную броскость громадных фасадов вдоль Риверсайд-драйв – возникает чувство отчаяния. Они западают в душу холодным олицетворением жес shy;токого мира – мира оторванных от почвы людей, мира лощеных прихвостней, грубо отшлифованных, отлакированных на один лад, людей, приехавших Бог весть откуда, зачастую это скрываю shy;щих, и уходящих Бог весть куда – подобно сыплющимся на тро shy;туар зернышкам риса, сухой листве, гонимой ветром по пустым дорогам, горстке брошенных о стену камешков. Называйте такой район как угодно, но это не Дом.

Дом! Именно это слово нужно было Джорджу, и теперь оно, единственное, простое, придало определенность витавшему в его мыслях образу. Ист-Сайд – это Дом, и потому он такой замеча shy;тельный. Дом, где люди рождаются, живут, трудятся, страдают и умирают. Видит Бог, отнюдь не отрадный, приветливый, удоб shy;ный для жизни. В этом Доме есть преступность и нищета, убоже shy;ство и болезни, насилие и грязь, ненависть и страдания, убийст shy;ва и гнет. Это Дом, куда правители Обетованной Земли согнали множество угнетенных, обездоленных, измученных, спасающих shy;ся, привлеченных сюда надеждой избавиться от жестокой нуж shy;ды, и поселили их там, эксплуатировали, обманывали, перегоня shy;ли их кровь в звонкую монету барышей, вынуждали своих собра shy;тьев есть горький хлеб и обитать в непригодных даже для свиней жилищах.

И что же Ист-Сайд? Оказался ли сломлен этим кровавым трудом? Исчезла ли вся жизнь из Ист-Сайда? Сокрушен ли Ист-Сайд совершенно? Нет – ибо Джордж неожиданно погля shy;дел, впервые «увидел Ист-Сайд», и понял, что душа Ист-Сайда неодолима; и что по какой-то непостижимой иронии судьбы владыки Ист-Сайда ослабли от накопленного за чужой счет жира, а Ист-Сайд стал сильнее от каждой капли пролитой им крови.

Казалось, что каждая капля крови, пролитая в Ист-Сайде, каждая капля пота, каждый стон, каждый шаг по каждому тяжко shy;му пути, весь огромный, невыносимый компост нищеты, наси shy;лия, непосильной работы и людского горя – да, и каждый воз shy;глас, раздавшийся в Ист-Сайде, на его людных улицах, каждый взрыв смеха, каждая улыбка, каждая песня – все громадное со shy;дружество нужды, тягот, бедности, которое соединяет своими живыми нервами всех обездоленных земли, вошли каким-то об shy;разом в самую сущность Ист-Сайда, дали ему увлекательную жизнь, теплоту и яркость, каких Джордж не видел ни в одном другом Доме.

Возьмите старое седло, истертое старым наездником и пропи shy;танное потом старой лошади; возьмите старый башмак, изно shy;шенную шляпу, продавленный стул, выемку в каменной ступени, протертую ногами за семь столетий, – во всем этом вы обнару shy;жите некоторые качества, которые создали Ист-Сайд. Каждая капля пота, каждая капля крови, каждая песня, каждый возглас мальчишки, каждый крик ребенка проникли в каждое окно Ист-Сайда, в каждый темный, узкий коридор, вошли в каждую истер shy;тую ступеньку, в каждый покосившийся лестничный поручень и даже Бог весть каким образом в архитектуру порыжевших, уны shy;лых, угловатых зданий, в фасады мрачных, закопченных много shy;квартирных домов, в состав камня – да, даже цвет старого крас shy;ного кирпича оказался до того захватывающим, до того замеча shy;тельным, что при взгляде на него трепетало сердце: горло сжима shy;ло от непонятного, но сильного волнения. Да, все это вошло в Ист-Сайд, благодаря всему этому Ист-Сайд стал Домом. И пото shy;му был замечательным.

Вторая авеню бурлила ночной жизнью. Лавки, рестораны, ма shy;газины были открыты; улица была насыщенна подлинной ожив shy;ленностью ночи, оживленность эта не радостная, но жгущая неуто shy;лимой надеждой, предвкушением, ошеломляющим чувством, что восхитительное, волнующее, чудесное рядом и может достаться те shy;бе в любую минуту. В этом смысле улица была подлинно американ shy;ской, и Джорджу пришло в голову, что истинные расхождения, раз shy;личия, разделения в американской жизни кроются не в цвете кожи, расе, месте проживания или классовой принадлежности, а в ха shy;рактере; и что во всех своих существенных чертах, в ее ночном воз shy;буждении, любви к темноте, в волнующем ожидании, которое в каждом из нас пробуждает ночь, эта улица является «американ shy;ской», что жизнь ее очень похожа на жизнь любой американской улицы – улицы субботним вечером в каком-нибудь колорадском городке, когда туда съехались фермеры, мексиканцы, рабочие са shy;харного завода, в южнокаролинском городе или в виргинском Шенандоа-Вэлли, когда туда съезжаются фермеры и владельцы хлоп shy;ковых плантаций, и в пидмонтском лесопромышленном городе, когда рабочие заполняют улицу, толпятся в пяти- и десятицентовых магазинах, или в голландском городке в Пенсильвании, или в лю shy;бом другом городе по всей стране, где люди по субботним вечерам отправляются в «центр», ожидая, что произойдет «то самое», тол shy;пятся, слоняются, ждут… неизвестно чего.

Ну что ж, вокруг было «то самое». Джордж знал его, видел, пе shy;реживал, вдыхал, ощущал его странную, невыразимую увлека shy;тельность, напоминающую множество раз перехватывающее горло волнение в родном городке. Да, это было «то самое», но очень своеобразное, субботний вечер на этой улице никогда не кончался, и вместе с тем «американское», подлинно американ shy;ское, с вечной надеждой в темноте, которая никогда не сбывает shy;ся, но может сбыться. Здесь была американская надежда, та не shy;истовая ночная надежда, что дала жизнь всей нашей поэзии, всей нашей прозе, всем нашим идеям, всей нашей культуре – та тем shy;нота, в которой наша надежда усиливается, в которой можно по shy;стичь все, что мы собой представляем. Этот Дом просто бурлил отвагой, надеждой, жизнью ночной Америки; и в этом смысле – да, вплоть до свесов его ржавых крыш, его фасадов, его старых кирпичей он был американским – «чертовски более американ shy;ским», как мысленно выразился Джордж, чем Парк-авеню.

Такси сделало поворот, снова оказалось между жилыми дома shy;ми, остановилось. Рядом на углу Джордж увидел ржавый, поко shy;реженный мусорный бак, потрескивающий костер из ращеплен-ных планок деревянного ящика, пляшущие языки пламени, оживленно играющих, скачущих на одной ножке уличных маль shy;чишек; и внезапно ощутил свежесть воздуха, тайную неистовую надежду, печаль, осознал, что скоро уже октябрь – что октябрь вернется, наступит снова. Все это – костер, потрескивание, пламя, ржавый бак, отблески огня, волнующе, порывисто пляшу shy;щие на кирпичной стене и неистово трепещущие на лицах маль shy;чишек – было очень впечатляющим, захватывающим и порази shy;тельно завершенным – «то самое» в полной мере присутствова shy;ло здесь, и о нем можно было только сказать, что это и есть Аме shy;рика.

Тем временем освещенные пламенем мальчишки затеяли спор: там был смуглый итальянец с копной черных волос, еврей, маленький, взъерошенный ирландец, курносый, веснушчатый, со слишком длинной верхней губой. Их маленькие лица были разбойничьими, крепкие, маленькие, упругие, как мяч, тела на shy;пряглись в споре. Послышался детский, упрямый, хрипловатый, немелодичный, но исполненный праведного негодования голос ирландца:

– И там есть! Тоже! Там есть церковь!

– А, много ты знаешь!

И все – переключение передач, вновь темнота и застроенная многоквартирными домами улица.