В совокупности причин, приведших Джорджа обратно в Аме shy;рику, одна была весьма удручающей. Он истратил все деньги, и ему теперь предстояло зарабатывать на жизнь. Эта проблема при shy;чиняла ему немало беспокойства в течение проведенного за гра shy;ницей года. Он не знал, на что годится, разве что к преподава shy;нию, и хотел, если удастся, остаться в Нью-Йорке. Поэтому по shy;дал заявление и представил документы в одно из больших учеб shy;ных заведений города. Было много переписки, несколько друзей хлопотали за него, и незадолго до отплытия в Европу он получил уведомление, что на работу принят. Школа прикладных искусств находилась в центре города, и Джордж, сойдя с судна, снял ком shy;нату в одном из небольших отелей поблизости от нее. Потом с приятным сознанием, что наконец «встал на ноги», поехал в Либия-хилл, пока не начались занятия, засвидетельствовать свое почтение тете Мэй и дяде Марку.

Когда после этого краткого визита Джордж вернулся в Нью-Йорк, город показался ему пустынным. Он не видел никого из шакомых, и радость возвращения почти сразу же сменилась ста shy;рым неотступным чувством бездомности, погони за несуществующим. Это чувство, наверное, знакомо каждому, кто возвращал shy;ся в Нью-Йорк после долгого отсутствия; оно до того властное и характерное для этого города, что люди испытывают его даже по shy;сле отъезда на месяц.

И, пожалуй, именно эта особенность делает жизнь в Нью-Йорке такой замечательной и кошмарной. Это приют, в котором как нигде на свете чувствуешь себя бесприютным. Это громад shy;ный заезжий дом. Потому-то он такой странный, такой жесто shy;кий, такой нежный, такой прекрасный. Нью-йоркцем стано shy;вишься сразу же, пять минут в нем – словно пять лет, и принад shy;лежит эта многолюдная твердыня не тому, кто умер в среду – о нем, увы, уже забыли, – но тому, кто приехал в город прошлой ночью.

Это очень жестокий, очень любящий друг. Он многим дает возможность бежать из маленьких городков от нетерпимости и убожества захолустного прозябанья, одаривает их щедростью своей сверкающей, необузданной жизни, теплом убежища, на shy;деждой, захватывающим вдохновением своих бесчисленных пер shy;спектив. И тут же предает забвению. Он говорит им: «Я перед вами, я ваш; берите меня, используйте, как угодно; будьте моло shy;дыми, гордыми, красивыми в своем юношеском могуществе». И в то же время предупреждает, что здесь они будут ничем, не более чем пылинками; что они могут приезжать, потеть, надрываться, вливать в водоворот городской жизни все свои надежды, горе, боль, радость и страсть, какие только может ведать юность, какие только может вместить в себя отдельная жизнь, и жить здесь, умереть, подвергнуться быстрым похоронам и тут же оказаться забытыми, не оставить даже следа своей ноги на этих людных тротуарах в знак того, что пылающий метеор перестал существо shy;вать.

Здесь-то и кроются очарование, тайна и чудо этого бессмерт shy;ного города. Он предлагает все и вместе с тем ничего. Дает при shy;ют каждому, кто является величайшим средоточием бесприютно shy;сти на земле. Привлекает все человеческие капли к полному со shy;крытию в своих нескончаемых волнах и, однако же, дает каждо shy;му перспективу моря.

Все это сразу же вернулось к Джорджу, ужаснуло и очаровало его. Если не считать нескольких небрежных кивков, нескольких слов, произнесенных в полудружеских приветствиях, нескольких знакомых лиц, все было так, словно он и не жил здесь, не провел двух лет своей юности, своей пылкости, необузданности, при shy;верженности в ячейках этого чудовищного медового сота. Его ошеломленный разум восхвалял этот город, и слова отдавались эхом в его ушах: «Я был в отъезде – и вот снова дома».

В течение двух недель, проведенных в Либия-хилле, Джордж ловил себя на том, что много думает об Эстер – гораздо больше, чем хотел бы себе в этом принаться. Возвратясь в Нью-Йорк, он спросил у портье отеля, нет ли ему письма, и ощутил сокруши shy;тельное разочарование, когда услышал, что писем не было. Это чувство, столь ошеломляющее, что целый час он не находил себе места, сменилось жгучим презрением и заносчивостью – естест shy;венной реакцией юности на разочарованность, к которой приве shy;ли романтическая надежда и уязвленная гордость. Он злобно сказал себе, что черт с ним. И усиленно старался смотреть на все произошедшее как можно циничнее: это приключение, говорил он себе, просто-напросто обычная забава богатой женщины с любовником в путешествии, где все шито-крыто. Теперь, возвра shy;тясь домой, она снова зажила безупречно респектабельной жиз shy;нью с семьей, мужем, друзьями и будет паинькой еще год, пока не отправится в новое путешествие. Там наверняка будут ин shy;трижки, распутство, целая череда новых любовников.

Жестоко, болезненно задетый за живое Джордж сказал себе, что знал это наперед, что ничего другого и не ждал. Терзаясь му shy;ками уязвленной гордости и униженности от сознания, как глу shy;боко затронуты его чувства, как надеялся на другой исход собы shy;тий, он пытался убедить себя, что спокойно, хладнокровно вос shy;принимал свои отношения с ней с самого начала – что получал свое удовольствие, как и она свое, что теперь все кончено, как он и предвидел, что жалеть ему не о чем.

С этим твердым решением Джордж погрузился в работу и ста shy;рался забыть обо всей истории. В течение нескольких дней ему это почти удавалось. Начался семестр, приходилось знакомиться со студентами, узнавать новые фамилии, запоминать новые ли shy;ца, планировать свою программу новой работы, и на какое-то время Эстер оказалась погребенной подо всем этим в его разуме. Но она вернулась. Джордж гнал ее, но понял, что не может изгнать эту женщину из своей жизни, как и память из крови. Она возвращалась непрестанно – воспоминанием о ее цветущем ли shy;це, веселом взгляде, голосе, смехе, проворных движениях ее ма shy;ленькой, дышащей бодростью фигурки, всей памятью об их по shy;следней ночи на судне с объятиями в полузабытьи – все это, воз shy;вращаясь, тревожило его разум, горело в памяти с нестерпимой яркостью наваждения. Невыносимость этих воспоминаний обо shy;стряли их поразительная явственность и сводящее с ума чувство, что все это происходило в ином мире – утраченном навсегда. В незабываемом мире между континентами, в странном и роковом космосе судна. И Джорджа ошеломляло, бесило сознание, что мир со всей его красотой, прелестью, невероятной реальностью утрачен для него навеки, лопнул, словно пузырь, от соприкосно shy;вения с землей; и отныне – со всей огромной привлекательнос shy;тью, манящей и недоступной, так как реальность его стала более странной, эфемерной, чем сновидение – должен вечно жить не shy;досягаемым в его сердце, жечь, терзать, мучить.

Раз так, надо было его забыть. Но Джордж не мог. Тот мир по shy;стоянно возвращался вместе с тем цветущим лицом и не давал ему покоя.

Кончилось все тем, что однажды вечером он сел и написал ей письмо. Высокопарное, глупое, тщеславное, какие выходят из-под пера молодых людей, они считают эти письма превосходны shy;ми, когда пишут, а потом, вспоминая о них, терзаются от стыда. Вместо того чтобы сказать женщине правду, что думает о ней, скучает и очень хочет увидеться снова, он ударился в амбицию, и его понесло.

«Уважаемая миссис Джек, – начал Джордж (он чуть было не написал «Уважаемая мадам»), – не знаю, помните ли вы меня, – хотя знал, что помнит. – Мне довелось испытать такое на жиз shy;ненном пути. – Ему понравилось выражение «довелось испы shy;тать», в нем звучали зрелая весомость и спокойное понимание, которые он счел весьма впечатляющими, но все же вычеркнул слова «на жизненном пути» как избитые и, пожалуй, сентимен shy;тальные. – Кажется, вы говорили о новой встрече. Если все-та shy;ки вспомните меня и когда-нибудь захотите увидеть, живу я в этом отеле.- Джордж подумал, что написано удачно: его гордос shy;ти слегка льстило, что он милостиво дарует привилегию женщи shy;не, которая чуть ли не требовала новой встречи с ним. – Однако если такого желания у вас не возникнет, ничего; в конце концов, мы случайно познакомились в путешествии, а такие знакомства забываются… В жизни, проведенной большей частью в одиноче shy;стве, я научился не ожидать и не просить ничего… Мало ли что мир может сказать обо мне, но я никогда не раболепствовал пе shy;ред толпой, не гнул колени, дабы польстить тщеславию богатых бездельников». Трудно сказать, какое отношение это имело к его желанию снова увидеться с женщиной, но Джордж счел, что в этих словах слышится прекрасная, звучная нота гордой незави shy;симости – особенно в «не раболепствовал перед толпой» – и по shy;этому их оставил. Однако выражение «не гнул колени, дабы по shy;льстить тщеславию богатых бездельников» показалось ему грубо shy;ватым и резким, поэтому он смягчил его – «дабы польстить чье shy;му бы то ни было тщеславию».

Когда Джордж завершил этот шедевр барабанной риторики, в нем оказалось семнадцать страниц. Перечитывая его, молодой че shy;ловек испытывал смутное, но сильное сожаление и недовольство. Небрежно уведомить женщину, что милостиво соизволит встре shy;титься с нею, если она того захочет, а если нет, для него это ни ма shy;лейшего значения не имеет, было замечательно. Но он понимал, что семнадцать страниц для выражения небрежного безразличия многовато. Письмом Джордж явно остался недоволен, так как пе shy;реписал его несколько раз, то и дело вычеркивая фразы, сокра shy;щая, смягчая наиболее язвительные резкости, стараясь придать ему тон непринужденной учтивости. Однако лучшим, чего он в конце концов смог достичь, оказалось послание на одиннадцати страницах, по-прежнему довольно заносчивое, угрюмо деклари shy;рующее его решимость «не раболепствовать», правда, по тону бо shy;лее умиротворенное. Джордж вложил его в конверт, написал ад shy;рес, стал опускать в почтовый ящик – отдернул, стал опускать снова – опять отдернул, кончилось тем, что он раздраженно спрятал письмо во внутренний карман пиджака и носил там не shy;сколько дней, отчего оно испачкалось, истрепалось, а потом в приступе яростного презрения к себе однажды вечером сунул письмо в почтовый ящик и захлопнул крышку. После ее рокового, фатального лязга Джордж понял, что свалял дурака, и понуро за shy;думался, чего ради состряпал эту безвкусную, претенциозную фанфаронаду, когда в письме нужны были только простые слова. И тут его сокрушенный разум сосредоточился на мучитель shy;ной загадке – почему он делал то же самое в письмах родным и друзьям, и как может человек чувствовать так искренне, а писать так притворно. У него упало сердце при мысли, что он часто из shy;менял себе таким образом, и винить в этом, кроме себя, некого. Но такова есть юность. А он был юным.