ГЛАВА XXXIII

Едва только за ним захлопнулась дверь клетки, Вольф почувствовал, как его охватила жуткая тоска; он задыхался, затвердевший воздух едва проникал в его жадные легкие, железное кольцо сжало виски. Легкие нити прошлись по его лицу, и вдруг он очутился в воде, пропитанной песком мелководья. Над собой он увидел голубую мембрану воздуха, стал отчаянно грести, мимо скользнул затянутый в белый шелк силуэт. Простейший рефлекс: перед тем как выплыть, он пригладил рукой волосы. Он вынырнул, мокрый, бездыханный, — и увидел перед собой улыбку и темные кудрявые волосы девушки, густо иззолоченной солнцем. Она плыла брассом к берегу — он сделал полуоборот и поплыл за ней. Он заметил, что двух старых дам там уже не было. Зато в некотором отдалении посреди пляжа торчала одинокая кабинка, которую он прежде не замечал. Ею он займется попозже. Он выбрался на желтый песок и подошел к девушке. Та, встав на колени, развязывала на спине завязки своего купальника, чтобы посильнее загореть. Вольф повалился на песок рядом с ней.

— Где ваша бляха? — спросил он.

Она протянула левую руку.

— Я ношу ее на запястье, — сказала она. — Это не так официально. Меня зовут Карла.

— Вы пришли закончить интервью? — с легкой горечью спросил Вольф.

— Да, — сказала Карла. — Может быть, вы скажете мне то, чего не захотели говорить моим тетушкам.

— Эти две дамы — ваши тетушки? — спросил Вольф.

— По крайней мере у них такой вид, — сказала Карла. — Вы не находите?

— Гнусные клопихи, — сказал Вольф.

— Н-да, — сказала Карла, — прежде выбыли куда любезней.

— Старые свиньи, — сказал Вольф.

— Ну! — сказала Карла. — Вы преувеличиваете. Они не требовали от вас ничего сального.

— Они сгорали от желания что-нибудь такое услышать, — сказал Вольф.

— Кто же все-таки достоин вашей привязанности? — спросила Карла.

— Не знаю, — сказал Вольф. — Была пташка, которая жила в розовых кустах, карабкавшихся к моему окну, она будила меня по утрам, негромко стучась клювом в окно. Была серая мышка, которая приходила ночью прогуляться возле меня и полакомиться сахаром, я оставлял его ей на ночном столике. Была черная с белым кошка, которая никогда меня не покидала и спешила предупредить родителей, если я лез на слишком высокое дерево.

— Только животные, — констатировала Карла.

— Именно поэтому я и старался доставить удовольствие сенатору, — объяснил Вольф. — Из-за пташки, мышки и кошки.

— Скажите, — спросила Карла, — вам было мучительно, когда вы были влюблены в девушку… я хочу сказать, страстно… мучительно ее не иметь?

— Да, было, — сказал Вольф, — а потом переставало быть, поскольку я находил пошлым горевать и не умирать от этого и уставал быть пошлым.

— Вы сопротивлялись своим желаниям, — сказала Карла. — Так странно… почему вы не давали себе воли?

— Мои желания всегда впутывали в игру кого-то другого, — сказал Вольф.

— И конечно, вы никогда не умели читать во взгляде, — заключила Карла.

Он поглядел на нее: она была совсем рядом, свежая, золоченая, курчавые ресницы затеняли ее желтые глаза. Ее глаза, в которых он читал теперь лучше, чем в раскрытой книге.

— Книга, — сказал он, чтобы избавиться от испытываемого притяжения, — не обязательно написана на понятном языке.

Карла, по-прежнему глядя на него, засмеялась, выражение ее лица изменилось. Теперь было слишком поздно. Явно.

— Вы всегда могли сопротивляться своим желаниям, — сказала она. — И теперь можете. Из-за этого-то вы и умрете, отчаявшись.

Она встала, потянулась и вошла в воду. Вольф следил за нею взглядом, пока ее коричневая головка не исчезла под голубым настилом моря. Он не понимал. Он подождал чуть-чуть. Никто не появился.

В отупении он поднялся в свою очередь. Ему подумалось о Лиль, о жене. Кем, как не чужаком, был он для нее? Или уже мертвецом?

Размякший на солнцепеке Вольф шагал по мягкому песку. Отчаявшийся, опустошенный — самим собой. Он шел, размахивая руками, потея под кровожадным солнцем. Перед ним нарисовалась тень, отбрасываемая кабинкой. Он укрылся в ней. Это была сторожка с проделанным в стенке окошечком, позади которого он разглядел совсем дряхлого служителя в желтом канотье, с жестким воротничком и узеньким черным галстуком.

— Что вы тут делаете? — спросил старик.

— Жду, чтобы вы меня опросили, — сказал Вольф, машинально прислоняясь к окошечку.

— Вы должны заплатить мне налог, — сказал служитель.

— Какой налог? — спросил Вольф.

— Вы купались, нужно заплатить налог.

— Чем? — сказал Вольф, — У меня нет денег.

— Вы должны заплатить мне налог, — повторил тот.

Вольф силился сообразить. Тень от сторожки пошла ему на пользу. Без сомнения, это последний пункт. Или предпоследний, чертов план.

— Как ваше имя? — спросил Вольф.

— Налог… — потребовал в свою очередь старик.

— Никакого налога, — сказал он. — Мне только и остается — уйти, не заплатив.

— Нет, — сказал другой. — Вы же не один на свете. Все платят налог, нужно делать как все.

— Для чего вы служите? — спросил Вольф.

— Для сбора налогов, — сказал старичок. — Я выполняю свою работу. У вас есть ваша? Чему служите вы сами?

— Достаточно просто существовать… — сказал Вольф.

— Вовсе нет, — ответил старик. — Нужно делать свою работу.

Вольф легонько нажал на сторожку. Держалась она не слишком крепко.

— Послушайте, — сказал Вольф, — пока я не ушел. Последние разделы плана, все идет хорошо. Так что я сделаю вам подарок. Кое-что слегка изменю.

— Выполнять свою работу, — повторил старик, — обязательно.

— Никакой работы, никакой безработицы, — сказал Вольф. — Так или нет?

— Налог, — сказал старик. — Платите налог. Никаких толкований.

Вольф ухмыльнулся.

— Я потрафлю своим инстинктам, — напыщенно произнес он. — В первый раз. Нет, во второй, по правде говоря. Я уже разбил хрустальную салатницу. А сейчас вы увидите, как наружу вырвется главная страсть моего существования: ненависть к бесполезному.

Он поднапружился, как аркбутан, сделал резкое усилие — и сторожка опрокинулась. Старичок в своем канотье остался сидеть на стуле.

— Моя сторожка, — сказал он.

— Ваша сторожка валяется на земле, — ответил Вольф.

— У вас будут неприятности, — сказал старик. — Я подам рапорт.

Рука Вольфа обрушилась туда, откуда торчала шея старика, тот застонал. Вольф заставил его встать.

— Пошли, — сказал он. — Составим рапорт вместе.

— Оставьте меня, — запротестовал, сопротивляясь, старик. — Сейчас же оставьте меня в покое, или я позову на помощь.

— Кого? — спросил Вольф. — Идите со мной. Пройдемся немного. Нужно выполнять свою работу. Моя — это, прежде всего, вас выгулять.

Они вышагивали по песку, Вольф, как коршун, вцепился в шею сгорбившегося старика, желтые ботинки которого то и дело оступались. Солнце свинцом давило на Вольфа и его спутника.

— Прежде всего вас выгулять, — повторил Вольф. — Потом… шваркнуть о землю.

Что он и сделал. Старик скулил от страха.

— Потому что вы бесполезны, — сказал Вольф. — И мне мешаете. А я теперь собираюсь избавиться от всего, что мне мешает. От всех воспоминаний. От всех препятствий. Вместо того чтоб сгибаться, превозмогать себя, изматываться… изнашиваться… потому что я изнашиваюсь, вы слышите меня! — завопил Вольф. — Я уже старше вас.

Он опустился на колени рядом со старым месье, который глядел на него полными ужаса глазами и разевал челюсти, словно выброшенная на сушу рыба.

А потом Вольф захватил пригоршню песка и запихал ее в беззубый рот.

— Одну за детство, — сказал он.

Старик отхаркнул и, поперхнувшись, пустил слюну.

Вольф зачерпнул вторую горсть.

— Одну за религию.

На третьей старик начал бледнеть.

— Одну за образование, — сказал Вольф. — И одну за любовь. И глотайте-ка все, глотайте, старый козел.

Левой рукой он пригвоздил к земле жалкую развалину, которая задыхалась, испуская придушенное урчание.

— Еще одну, — сказал он, пародируя месье Перля, — за вашу деятельность в качестве ячейки социального организма.

Его правая, сомкнутая в кулак рука уминала песок между деснами жертвы.

— Что касается последней, — заключил Вольф, — я приберег ее для ваших последующих метафизических треволнений.

Старик больше не двигался. Последняя пригоршня высыпалась на его почерневшее лицо; песок собрался в глубоких впадинах глаз, прикрывая их — налившиеся кровью, вылезшие из орбит — от света.

— Что может быть более одинокого, чем мертвец… — пробормотал Вольф. — Но и более терпимого? Более устойчивого… а, месье Брюль?.. И что более любезного? Более приспособленного к своим функциям… более свободного от всех беспокойств?

Он замер, встал.

— Избавляетесь от того, что вам мешает, первое очко, — сказал он, — и получаете труп. Тем самым нечто совершенное, ибо нет ничего совершеннее, законченнее трупа. Да, это плодотворная операция. Двойной удар.

Вольф шагал, и солнце исчезало. От земли, волочась серыми полотнищами, исходил неторопливый туман. Скоро Вольф уже не видел своих ног. Он чувствовал, что почва становится твердой, теперь он шел по сухому камню.

— Мертвец, — продолжал Вольф, — это прекрасно. Он полон. Не имеет памяти. Завершен. Пока не мертв, не завершен.

Он почувствовал, что земля резко поднимается вверх крутым откосом. Поднялся ветер и рассеял туман. Согнувшись в три погибели, Вольф карабкался и боролся, помогая себе при продвижении руками. Стемнело, но он различал над собой скалистую, почти отвесную стену, к которой цеплялись ползучие растения.

— Разумеется, чтобы забыть, достаточно было подождать, — сказал Вольф. — Так бы и получилось. Но и тут, как и в остальном, находятся люди, которым ждать невмоготу.

Он почти прилип к вертикальной стенке и поднимался совсем медленно. Один из его ногтей застрял в трещине камня. Он резко отдернул руку. Палец начал кровоточить, кровь торопливо билась внутри.

— И когда ждать невмоготу, — сказал Вольф, — и когда мешаешь сам себе, появляется повод и оправдание — и если избавишься от того, что мешает… от себя самого… тогда прикоснешься к совершенству. Круг, который замыкается.

Его мускулы сокращались в бессмысленных усилиях, он все поднимался, прилепившись к стене, как муха. В тысяче мест растения своими стальными когтями разрывали его тело. Тяжело дыша, обессилев, Вольф приближался к гребню.

— Пылающий можжевельник… в камине из бледных кирпичей… — сказал он еще.

В этот миг он достиг вершины каменной стенки и, как во сне, почувствовал у себя под пальцами холод стальной клетки, ветер ударил его по лицу. Голйй в вымороженном воздухе, он дрожал и стучал зубами. Под напором неистового шквала ему никак не удавалось ослабить хватку.

— Когда захочу… — выдавил он сквозь сжатые зубы. — Я всегда мог сопротивляться своим желаниям…

Он разжал руки, его лицо расслабилось, а мускулы обмякли.

— Но умираю я оттого, что их исчерпал…

Ветер вырвал Вольфа из клетки, и его тело ввинтилось в воздух.