На дороге. No future!

Машина едва вписалась в поворот. Ее выбросило на встречную полосу, и благо, что других машин на дороге не было. Пропев тормозами «Марш Макгрегора» для роты шотландцев с волынкой, машина просела на рессорах так, что ударилась бампером о бордюрный камень. И остановилась. Но тут же снова рванула с места, пересекла по диагонали проезжую часть и затормозила возле тротуара на противоположной стороне. Старенькая, помятая и поцарапанная «Вольво» с треснувшим лобовым стеклом и зияющей дырой на месте заднего могла похвастаться разве что только своей вместительностью. Число людей, которое она способна была заглотить, варьировалось в зависимости от обстоятельств и степени необходимости. Вес и габариты пассажиров тоже имели значение, но сказывались они в основном на удобстве и комфортабельности поездки. О последнем имело смысл говорить, если забыть о выпирающих из продавленных сидений пружинах. Зато магнитола в машине работала – ночную тишину в клочья рвало энергичное, но какое-то уж очень нетрадиционное исполнение «No Future».

– Могвай! – заглушая безумствующего вокалиста, заорал высунувшийся по пояс в окно парень с водительского места. – Ты че тут делаешь?

– Патрульных жду, – машинально ответил он.

И только после этого внутренне содрогнулся.

Могвай – это его имя. Вернее, прозвище. А парня, что торчит в окне машины, зовут Вадиком. Это тоже кликуха, потому что настоящее его имя Сидор. По мнению Могвая, имя как имя, не лучше и не хуже других. Однако самого Сидора это имя почему-то категорически не устраивало. Поэтому он всем представлялся как Вадик. Ну и трель с ним! Хочет быть Вадиком – пусть будет! Мы живем в свободной стране! Пока что.

– Ты че, Могвай, с дубу рухнул? Зачем тебе патрульные?

– Да, понимаешь, здесь гаст людей пожрал…

Круглая физиономия Вадика вытянулась, когда он увидел разбросанные по асфальту мертвые, окровавленные тела.

– Ох и ни фига себе! Полный пентакль!

– Чего там? – выглянул из другого окошка парень по прозвищу Альпачино. Именно так – в одно слово.

– Могвая гаст чуть не сожрал! – объяснил ему Вадик.

– Правда, что ли?

– Да вон, гляди, повсюду трупаки лежат!

Из-за надрывающейся музыки им приходилось орать друг на друга. А вот приглушить звук почему-то никому не приходило в голову. Наверное, так было надо.

No future! No future! No future! For me!..

Никто не знает, что он собирается делать до тех пор, пока не сделает это. Но тогда уже будет поздно. Слишком поздно.

– Могвай! Могвай!

Он тряхнул головой. Мысли разлетелись мелкими крошками, вспыхнули и замерцали, словно искры в ночи. Глухой, непроглядной.

No future! No future! No future! For you!..

– Ну что, так и будешь стоять? Забирайся в машину! Живо!..

Альпачино распахнул заднюю дверцу:

– Давай, Могвай, поехали с нами! Прыгай!

Он знал этих ребят. Они вместе учились в школе. Друзьями никогда не были, но, встретившись на улице, здоровались. Случалось, курили втихаря вместе, травили анекдоты про баб. Парни из одного двора – свои в доску.

И все же какие-то сомнения у него оставались. И кто их знает, откуда они выползали?

Может быть, все же лучше патрульных дождаться?

Чуть прихрамывая, он подошел к машине:

– А вы куда направляетесь?

– На вечеринку к Берте!

– Я ее не знаю.

– Ну и что? Она тебя тоже не знает! Сегодня ночь Ктулху, Могвай!

– А, ну да, – кивнул он и посмотрел назад.

Ночь Ктулху. Может быть, гаст тоже по этому поводу резвился? Хотя – нет. Ночь Ктулху – это люди придумали. Как Ночь Всех Святых. Или День святого Валентина. Лишний повод, чтобы дурака повалять. А гасту, чтобы резню устроить, повод не нужен. И может, прав был гаст? Насчет того, что у каждого свой путь? И очень многое, если не все, зависит лишь от точки зрения?

– Могвай! Ну ты едешь или нет?

– Да!

– Ну вот!

Альпачино подвинулся в глубь машины, освобождая место новому пассажиру.

Он сел на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

Вадик вдавил в пол педаль газа. Машина не то охнула, не то застонала. Могвай подумал даже, что все, никуда они не поедут. Но старенькая «Вольво» взяла-таки старт. И, разогнавшись, неплохо, почти уверенно покатила вперед.

В машине стоял плотный, сладковатый запах конопли. И это при том, что все окна были открыты, а заднего стекла так и вовсе не было.

На переднем сиденье, рядом с Вадиком, сидел парень, страдающий тяжелой формой ожирения. Он даже голову не смог назад повернуть, чтобы взглянуть на Могвая, когда их представляли друг другу. Только складки жира на шее мерзко колыхнулись. Вадик назвал толстяка Блюром. Тот влажно чмокнул губами и что-то булькнул. Собственно, Могваю было совершенно без разницы, что имел в виду Блюр. Он не собирался вникать в его невнятицу. Альпачино прижал к дверце двух девиц в коротких юбчонках, сетчатых чулках и переливающихся топиках. Могвай не видел, но готов был поспорить, что на ногах у них уродливые босоножки на высоченной, сантиметров девять-десять, платформе из прозрачного пластика – мода нынче такая. Иногда внутри такой платформы еще и искусственные рыбки плавали. Или разноцветные звездочки мерцали, перемигивались. Но это уже были фирменные примочки. Девчонки же носили китайский ширпотреб. Как пить дать. Одна из них была совсем худющая, как жердь, с длинными, прямыми, абсолютно бесцветными волосами. Могвай даже подумал, не альбинос ли она. Но глаза девчонки закрывали круглые темные очки. Она даже не улыбнулась, когда Альпачино представил ее – Катюша. Вторую, ту, что поплотнее да пониже ростом, звали Светлой. Именно так, уточнила обладательница необычного имени – не Света, а Светла. Ну и ладно, подумал про себя Могвай. Ему было все равно, как зовут девчонок – он свое имя не мог вспомнить. И это начинало его раздражать. Конечно, можно было спросить у ребят, да только сначала нужно было придумать, как это лучше сделать. А то ведь на смех поднимут, если напрямую спросишь: мол, мужики, никто не напомнит, как меня зовут? Как назло, дельных мыслей в голове не было. А те, что ползали, были настолько скучны и неинтересны, что о них хотелось поскорее забыть.

– Далеко нам? – спросил он у Вадика.

– Да уже рядом, – не оборачиваясь, ответил тот.

– А где вы меня подобрали?

– Ты че, серьезно, Могвай?

– Ну… Вообще-то хотелось бы знать.

– Да неподалеку от парка Калинина. Прямо за железкой. Мы туда за девчонками заезжали. И Блюра, вон, подхватили.

Толстяк снова колыхнулся, как студень, и булькнул что-то неопределенное.

Его никто не слушал.

Он был никому не интересен.

Так же как и его мнение по тому или иному вопросу.

Разговор шел помимо него. Не обтекая даже, а просачиваясь сквозь его необъятную тушу.

Что он вообще делал в этой машине?

Могвай наклонил голову и прижал ладони к вискам. Ревущая, долбящая по мозгам музыка не давала сосредоточиться. А ему нужно было подумать. Хотя бы самую малость. Собраться с мыслями.

Его подобрали неподалеку от дома. Но он не понимал, где он находится и как туда попал…

У него болела левая нога. Могвай подвернул штанину и увидел рану на щиколотке. Как будто укусил кто. На локтях тоже были ссадины. Свежие, еще сырые. Но, так же как и укус на ноге, обработанные антисептиком. Могвай провел ладонью сначала по одной щеке, затем – по другой. Коснулся пальцами лба. Быть может, у него и лицо разбито?.. Может, подрался с кем?..

– Ты, видно, Могвай, какой-то классной дури засадил, – хитро прищурился Альпачино. – По самые уши. Не то счастливый, не то тормознутый.

– А может быть, тормознутый оттого что счастливый, – хихикнула Катюша.

– Или счастливый, потому что тормозит, – поддакнула ей Светла.

– Умолкните, бестолковки! – цыкнул на девчонок Вадик. – У Могвая шок! Его гаст чуть не сожрал!

– Нет, – вяло мотнул головой Могвай.

– Ну, я и говорю – не сожрал!

– Ты у нас теперь не Могвай, а Красная Шапочка, – улыбнулся Альпачино.

– Кончай! – осадил приятеля Вадик.

Могвай открыл бутылку с водой, которую так и держал в руках, и тремя большими глотками допил все, что в ней оставалось. Во рту все равно было сухо.

Толстый достал из кармана портсигар, старый, металлический, помятый. На крышке – памятник воину-освободителю в Трептов-парке. Из портсигара появилась аккуратная самокрутка, похожая на готовую к бою торпеду. Блюр сдавил конец самокрутки мокрыми, липкими губами, щелкнул зажигалкой и начал раскуривать. Тщательно, со знанием дела. С переднего сиденья потянуло густым, терпким, чуть сладковатым запахом конопли. Ну, теперь, по крайней мере, понятно было, что делает в машине толстяк. По всей видимости, он был источником травы. За то его и взяли с собой, на вечеринку к Берте. Чтобы, укурившись в хлам, скакать всем вместе вокруг зажженной черной свечки и напевать на мотив рождественской песенки:

Дурь беспросветная.

Затянувшись как следует, толстяк задержал дыхание, раздул щеки, выпятил живот. А руки с растопыренными пальцами выставил перед собой. Как будто схватил и боялся выпустить резиновый детский мячик. Только два пальца, указательный и средний, промеж которых торчал косяк, он держал плотно сжатыми. На него жутко было смотреть – казалось, вот-вот лопнет. И тюн бы с ним, пусть бы лопнул, не жалко. Так ведь всю машину уделает, паскудник. Большое удовольствие, по уши в чужом дерьме сидеть. Своего, можно подумать, мало.

Вообще-то это было странно. Могвай обычно был к людям терпим. Многие, в том числе и сестра, говорили, что сверх всякой меры. Что иные, пользуясь его терпимостью, пытаются к нему на шею забраться. Но сам-то он знал, что долго на нем не покатаешься. А относиться ко всем людям как к потенциальным врагам он не мог. Пробовал – не получается. Не то чтобы ему жесткости или решительности не хватало. Нет. Дело здесь было в другом. В общем мировоззрении. Он любого человека считал хорошим до тех пор, пока тот своими действиями не доказывал обратного. После чего человек сей для него переставал существовать. Просто выпадал из окружающего его пространства – и все. Тихо, спокойно и безболезненно. Для всех. О том, что эти люди, случалось, уносили с собой, Могвай никогда не жалел. Он называл это жертвой богам. Которая сулила ему счастье, деньги и удачу в дальнейшем. Впрочем, случалось порой, крайне редко, что при первой же встрече Могвай понимал, что этот человек ему не нравится. И уже никто и ничто не могли его переубедить. Даже он сам, как ни старался. Он мог притвориться. Мог улыбнуться. Мог пожать руку не понравившемуся ему человеку. Мог даже мило с ним побеседовать. Но это уже ничего не меняло. И, как ни странно, он еще ни разу не ошибся в своей категоричной оценке. Если человек ему с первого взгляда не нравился, значит, с человеком этим что-то было не так. По-серьезному. По-крупному. Гниль была у него внутри, а не сердцевина. Как у прилипшего к переднему сиденью толстяка. Могвай не имел предубеждения против полных людей. Но этот, как его, Блюр, ему сразу не глянулся. У него была классная трава, поэтому он так красиво вписывался в эту компанию. Не было бы травы – и его бы здесь не было. И ведь наверняка он сам это отлично понимал. Но делал вид, что не сомневается в том, что все вокруг любят его просто потому, что он такой брюловый парень. И он в ответ готов был всех любить. И угощать травой.

Все еще удерживая дым внутри своего разбухшего тела – интересно, как выглядят его легкие изнутри, подумал вдруг Могвай: должно быть, похожи на мокрые, вонючие, дряблые тряпки, которыми моют полы в общественном привокзальном сортире. – Толстяк протянул косяк Вадику. Кончик, мокрый от слюны. Противно и мерзко. Как будто взялся рукой за перила, на которые кто-то плюнул. Плевок-то что – его смыть легко. А вот ощущение гадливости остается надолго.

Вадик взял самокрутку и, не отрывая взгляда от освещенной фарами да редкими фонарями дороги, быстро затянулся.

– Кайф! – Толстяк наконец-то выдохнул облако сизого дыма.

И оплыл на сиденье, как большая, скользкая медуза, раздавленная собственным весом.

Вадик затянулся еще разок и через плечо протянул косяк Могваю.

Он принял самокрутку двумя пальцами и с сомнением посмотрел на нее. Он старался смотреть на красновато тлеющий кончик, а не на тот, что следовало взять губами, чтобы сделать затяжку.

– Не, ты точно тормознутый какой-то, Могвай! – Альпачино повернулся вполоборота, придавив спиной сидевшую рядом с ним девчонку. – Давай, дергай! Отличная травка. Блюр подкатил.

Толстяк как-то странно, неестественно повернул голову – складки на шее сложились, превратившись в широкий воротник, – и кинул на Могвая косой взгляд. Насторожился. Не мог понять: чего этот чудила на заднем сиденье от халявной дури отказывается? А еще ему нужно было понять, какое место занимает Могвай в иерархии компании, в которой он оказался. Чтобы знать как себя вести и ненароком не попасть впросак.

Могвай усмехнулся, перевернул косяк в пальцах и протянул Альпачино:

– Дунь.

Тот сразу сунул самокрутку зажженным концом в рот и принялся выдувать из нее дым, который Могвай ловил широко открытым ртом. Наполнив легкие конопляным дымом, он махнул рукой – все, хорош, – и расслабленно откинулся на спинку сиденья.

Толстяк Блюр все еще косился на него, усмехаясь неизвестно чему.

Могваю все равно.

Могваю нет до него дела.

Могвай закрывает глаза.

И видит прямо перед собой оскаленную пасть гаста.

Меж хищных зубов сочится слюна, смешивается с перемазавшей губы кровью. Тяжелые капли срываются и падают… Падают… Падают… Падают… Падают в пустоту. Падают в никуда. Падают и все никак не могут упасть. Потому что мира нет. Его не существует. Мир, в котором происходит подобное, не имеет права на существование. И виноват в этом не гаст. А те, чье извращенное, пресытившееся всем сущим воображение создало и выпустило на свободу куда более страшного монстра. Если отдавать гасту на съедение виноватых, то начать следует с попов, не умеющих и не знающих ничего лучшего, как только пугать свою паству геенной огненной. Задумывался ли хоть один из этих долдонов, какие рубцы, какие шрамы оставляют их слова в душах живых еще людей? О нет! Для того чтобы думать, нужен мозг. Тем же, кто хочет верить, разум противопоказан. Ну, что ж, вы ждали ада на Земле? Надеялись на него? Так вот он! Получите! Да, и не забудьте расписаться в получении!

Могвай отплывает.

Берег мечты остается позади. А впереди – затянутая туманной дымкой даль. Путь, ведущий из никуда в неизвестность. Те, что остались на берегу, машут платками, бейсболками, треуголками, пилотками и кричат: «Вернись назад!» Лишь потому, что у них самих не хватает смелости поднять паруса. Мы их уже не слышим. Мы их почти не видим. Они – призраки прошлого, увязшие в паутине дней. Они и знать не знают, что самое главное в этой жизни – не тревожить сон Алого Короля.

Машину как следует тряхнуло – должно быть, колесо угодило в выбоину, – а затем бросило вправо. Могвай подпрыгнул так, что едва не ударился головой о крышу. Он открыл глаза, ухватился обеими руками за спинку переднего сиденья и резко подался вперед.

– Да, трель твою, Вадик! – выругался Альпачино. – Я чуть косяк не проглотил!

– Не ссать! Все брюлово! – хохотнул Вадик и, крутанув руль, вернул машину в правильное положение. – Брюловее просто не бывает!

Ему, похоже, на самом деле было хорошо. Очень хорошо. Так хорошо, что и словами не опишешь. А потому – глубоко плевать на то, что они чуть было не протаранили на полной скорости фонарный столб. Подумаешь, столб! Он – повелитель Вселенной! Ему подвластно все! Включая фонарные столбы!

Могвай не думал ни о фонарном столбе, в который они чуть было не врезались, ни о клепаной выбоине на дороге, из-за которой они чуть было не погибли. Он даже не почувствовал, как до предела натянулась паутинка, удерживающая его в той плоскости реальности, что называлась жизнью. И дело было вовсе не в том, что он не понял, что произошло. Ему просто было все равно. Не наплевать, как Вадику, а именно все равно. То есть – безразлично. Какой смысл цепляться за паутинку, если разница между жизнью и смертью лишь в названии? Для того чтобы почувствовать, чем отличается вкус одного и того же сорта вина, разлитого в разные годы, нужно перепробовать множество других вин. Чтобы понять, в чем заключается разница между жизнью и смертью, нужно хотя бы раз умереть. Да, вот так просто.

Могвай смотрел вперед, через плечо Вадика, сквозь кривую трещину, рассекающую лобовое стекло машины. Черное полотно дороги стелилось под колеса. Неслись навстречу огни едущих по встречной полосе машин. Пролетали синеватые, мертвенные огни уличных фонарей. Взрывались разноцветными вспышками праздничные гирлянды, отмечающие места, где особо активно бурлила, вскипала и пенилась ночная жизнь. Где можно обменять валюту или снять деньги с банковской карты. Купить выпивку или наркоту. Обзавестись временной подружкой, на полчаса или на всю ночь – все дело только в цене. Сыграть в карты, в домино, в лото или рулетку. Купить ствол и патроны к нему. Новый пистолет стоил дорого, юзаный отдают едва ли не за бесценок. С юзаным лучше не попадаться. Патрульные и разбираться не станут, откуда у тебя ствол, сразу к стенке поставят. Что, наверное, правильно. Каждый должен быть в ответе за то, что прикупил. Ну а прикупил паленый ствол, так не суйся с ним туда, где замести могут. Лучше купи себе раков и пива к ним. Здесь все можно купить. Даже раков. И все это – среди кромешной ночной тьмы.

Могвай смотрел сквозь треснутое лобовое стекло и не мог понять, проваливается ли автомобиль в гигантскую черную воронку, озаряемую редкими всполохами света, или же это сама ночь несется им навстречу, безжалостно пожирая все, что встречается на пути. Время, пространство, люди, автомобили – ей все равно. Она голодна. Зверски голодна. И голод ее никто и никогда не утолит. Это как проклятие, древнее, как сам мир.

Края воронки, в которую неудержимо падал автомобиль, начали вращаться. Прилипшие к ним огни, описывая круг за кругом, превращались в светящиеся кольца. Откуда-то издалека доносился бессмысленный смех и сдавленное хихиканье. И над всем этим плыл густой, тяжелый аромат травы с необыкновенно красивым, поэтическим названием.

Могвай решил, что пока они еще не провалились в разверзшуюся темную бездну, он должен написать поэму. Призванную запечатлеть в словах их падение. Чтобы потом поведать о нем другим. Предтечам или потомкам. Это будет восторженный гимн безумию. И одновременно предупреждение тем, кто осмелится идти тем же путем, не будучи готов заглянуть в глаза бездне.

И тут из воронки мрака выплыло то, чего он никак не ожидал.

– Могвай!

Хотя если подумать…

– Могвай!.. Вадик, Могвая накрыло!

Бездна проглотила его имя, а затем отрыгнула его. Должно быть, оно показалось ей несъедобным.

– Кончай дурковать, Могвай!

Это уже Вадик, выйдя из машины и открыв заднюю дверцу, тряс его за плечо.

Он поднял руку:

– Я в порядке!

– Ну, так вылезай! Приехали!

Он посмотрел на Блюра, расплывшегося по переднему сиденью. Ему вдруг стало интересно, как он-то будет вылезать из машины. И как его туда вообще запихнули? Он ведь вдвое шире дверного проема. Не иначе как здесь крылась какая-то хитрость. Или – обман. А может, оптическая иллюзия.

– Могвай, трель твою!..

Его имя не Могвай. Хотя многие его так называют.

Его имя – Семен.

Да.

Семен Каламазов.

Это имя выплюнула ему в лицо бездна.

Вместе с заклинанием:

No future!