Оперативная группа. I’m a fool. Вдребезги

Лампочка на первом этаже, как водится, не горела. И как во всех подъездах со сломанными кодовыми замками, едко воняло мочой. Так что, казалось, глаза начинали слезиться. Лифт не работал – тоже дело привычное. Возле мусоропровода, под косо обвисшими почтовыми ящиками, – куча грязного, зловонного тряпья. То ли бомжи здесь ночуют, то ли кому-то просто лень было выносить мусор, вот и бросили в подъезде. Перила изрезаны, как будто кто-то делал зарубки, отсчитывая число жертв. Или недели до дембеля. На стене лестничного пролета – размашистая надпись черной краской: «СКРЫТОЕ ПОСЛАНИЕ».

На втором этаже горела тусклая желтая лампочка. Да и то потому, что проход к дверям закрывала решетка, грубо сваренная из толстых арматурных прутьев. Иначе бы непременно выкрутили или разбили.

Квартира, которая была нужна оперативникам, находилась на четвертом этаже. Слева от лифта. Дверь обита черным дерматином с длинным разрезом поперек. Как будто ножом кто полоснул. Хотя, возможно, так оно и было. Не так уж мало дураков на свете. А дураков с ножами – еще больше. Один из них вполне может оказаться твоим соседом.

За каждой дверью – свой мир. В каждой двери – замок. А то и не один. Счастье, запертое на ключ. Мечта, посаженная в клеть.

Личная жизнь = Персональный бред.

Старший группы знаком велел остальным занять исходные позиции. Двое – на лестнице, ведущей вниз, один – на лестнице вверх, еще один – возле лифта и последний – рядом с дверью.

Расфокусировав зрение, старший еще раз проверил лестничную площадку. Пол, стены, потолок. Язык не поворачивался сказать «все чисто», но, в общем, никакой опасности не было. Распределительный щиток на стене. Должен быть заперт, но до этого, естественно, никому нет дела. У нас каждый, у кого есть плоскогубцы, чуть что, лезет с ними в распределительный щит. Веря в свою счастливую звезду и напрочь позабыв закон Ома. А может, и не подозревая о его существовании. В соответствии с последним телефонным опросом, проведенным как раз перед Исходом, когда мода на кресты достигла пика, девяносто семь процентов взрослого населения столицы знали, что Земля круглая, однако тридцать два процента были уверены, что Солнце вращается вокруг Земли. Сорок семь и три десятых процента верили в то, что последний президент был помазанником Божьим. При этом имя Бога, что его помазал, смогли припомнить только двадцать шесть процентов. Из них восемнадцать процентов назвали не то имя.

Почему эта статистика пришла на ум старшему группы, когда он подошел к двери, он и сам не ведал. Он был хорошим оперативным работником и отлично знал свое дело. Так же как и все в его группе. Случайных людей среди них не было. Каждый точно знал, зачем он сюда пришел и что должен делать. Каждый прошел специальную подготовку. Каждый в совершенстве владел холодным и огнестрельным оружием, приемами рукопашного боя и техникой мемзащиты. Можно ли сказать, что они были ко всему готовы? Пожалуй. Но при этом следует учесть, что каждый из них знал, что это то же самое, что и ничто; одно без другого не существует, а вместе они неразделимы. И подлинную силу может обрести лишь тот, кто поймет, что все это и есть ничто.

Как написал в своей бессмертной, до конца еще не расшифрованной книге Император Ху: «Стремясь ко многому, потеряешь все».

Старший внимательно осмотрел дверной косяк. Мемевтики-нелегалы, которых ему приходилось брать, частенько наносили на косяк скрытые мемвирусы. Подходя к двери, незваный гость невольно цеплял их взглядом. Одни вызывали страх, желание немедленно бежать куда подальше; другие – растерянность и недоумение; третьи – кратковременную потерю памяти – жесть твою, что я здесь делаю! Вариантов было множество, все зависело от продвинутости мемевтика и его фантазии. Но здесь не было ничего. Хотя старшего предупреждали, что ему, по всей видимости, придется столкнуться с сильным противником.

Что ж, посмотрим, решил старший. Ему нравились сильные противники. До тех пор, пока он их побеждал. А иначе не бывало. Да и не могло быть. Потому что все, с кем ему приходилось иметь дело, были любителями. Самоучками. Дилетантами. Он же – профессионал, прошедший серьезную подготовку. И за спиной у него стояли не испуганные члены семьи, а всемогущая Гильдия чистильщиков.

Старший приложил ладонь к двери и неслышно провел ею сверху вниз и слева направо. Ничего подозрительного. Под конец он запустил пальцы в разрез на обивке. Его могли сделать намеренно, чтобы спрятать что-нибудь за края – обереги, амулеты, бумажки с тайнописными заговорами. Архаичная мемевтика, именовавшаяся в просторечье магией или колдовством, была малоэффективна против хорошо подготовленных специалистов, но консервативно мыслящих обывателей порой рубила под корень. То, что за дверной обивкой не оказалось никаких магических элементов, старшему оперативной группы понравилось. Это свидетельствовало о том, что в квартире живет как минимум неглупый мемевтик, понимающий, что всему свое время и место.

Внутренне собравшись, старший мельком взглянул на бирку с номером квартиры. И здесь – никакого подвоха. Ну что ж, ему даже стало интересно. Чем собираются удивить его обитатели нехорошей квартиры?

Старший молча поднял над плечом сложенные вместе два пальца. Знак остальным – приготовились!

Тонкие кожаные перчатки на руки, чтобы исключить возможность тактильной передачи мемвирусов. Темные, очень темные, чтобы почти не различались цвета, очки, чтобы снизить до минимума возможность подцепить визуальный мемвирус. На нос зажим с фильтрами – запахи тоже могут передавать мемвирусы.

Мемвирусы везде и повсюду. Они постоянно атакуют наше сознание и особо активно – подсознание. Защититься от них полностью – значит стать слепоглухонемым паралитиком. Однако если действовать грамотно, можно значительно снизить риск заражения. Самый эффективный способ отсечения звуковых, наиболее агрессивных и вирулентных мемвирусов – это, конечно же, наушники в уши и какой-нибудь старый, добрый хардушник на всю катушку. Deep Perple, Kiss, Van Hallen, Dio – все для дела сгодится. Нужно только правильную подборку сделать, без медляков, и ставить композиции без пауз. Meat Loaf свой «Hang Cool Teddy Bear» как будто специально для этого записал. Бери и пользуйся. Но это лишь в том случае, если можно позволить себе такую роскошь – на время лишиться слуха. Если же нет, тогда нужно действовать иначе. Раз двадцать прослушайте какой-нибудь дурацкий мотивчик из современных однодневных хитов. И – все. Успех обеспечен. Песенка будет крутиться в голове, не отсекая, конечно, полностью, но в значительной степени глуша аудиомемы, поступающие извне. Пока оперативники ехали в машине к месту вызова, старший как следует загрузил их развеселой песенкой «Hymn of fools». И теперь, стоя перед дверью, которую им предстояло вскрыть, все они про себя напевали дурашливо-детскими голосками «I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!».

Вскрыть дверь можно было на раз.

Раз!

И дверь открыта!

Пистолет в руке.

– На пол! Все на пол!

Но сейчас они должны действовать по-другому. До тех пор, пока подозреваемые не представляют реальной угрозы, с ними следует обращаться корректно. Как с подозреваемыми.

– Что не так? Что не так? Чем ты, сука, недоволен?..

И рукояткой – по зубам. Аккуратно, так, чтобы зубы остались целы, но губы разлетелись в лохмотья и кровь потекла в рот. Соленая. Кислая. Многим противно глотать собственную кровь, и она начинает вытекать из уголков рта. Эдакий вампирский раскардаш.

Весело?

Может быть.

Но старший никогда не смеялся. Он всегда делал свою работу.

А вот вампиров, по-нынешнему гуллов, он всегда кончал на месте. Это был его принцип. Или, если угодно, личные счеты с этими тварями.

Но сегодня он пришел не за ними. Брать мемевтиков проще, чем тварей. И одновременно труднее. Потому что они все же люди. Во всяком случае, сохранили человеческий облик. А пристрелить человека и пристрелить тварь – это две разные штуки. Совсем разные. Даже старший группы и то порой чувствовал, как у него палец начинает плясать на спусковом крючке, когда приходилось наводить ствол на человека. И в голове сразу ворохом дурацкие мысли: зачем? ради чего? И попробуй убеди себя в том, что все ради того, что так надо.

Так надо?

Да?

Уж кто, как не он, умел играть со словами!

И не нужно ему говорить, что надо, а что не надо!

Он – знал!

Один… Два… Три!

Старший убрал два пальца – секунда, вобравшая в себя вечность, – скомкал, смял, разом выбросил из головы все лишние, не относящиеся к делу мысли и надавил на кнопку звонка.

Раздался резкий, отрывистый сигнал. Похожий на треск расколотой чашки, по краю которой что есть мочи колотили чайной ложкой. Старший аж поморщился – звук оказался настолько неожиданно противным, что, в принципе, мог пробить мемзащиту. Если бы был инфицирован сильными, агрессивными мемвирусами. Однако звук был чистым. Во всяком случае, оперативник не смог уловить присутствия меминфекции. А он-то свое дело знал.

Почти сразу за дверью послышались быстрые, легкие шаги. Выходит, в пять утра обитатели нехорошей квартиры не спали. Что само по себе, конечно, подозрительно. Хотя и не является прямым доказательством вины. Кому-то рано идти на работу. Кто-то беспокоится, ждет загулявшего до утра сожителя или родственника. Кого-то сурово мучает бессонница. Однако если в пять утра человек сразу распахнет дверь, даже не поинтересовавшись, кто за ней находится…

– Кто там?

Голос негромкий. Встревоженный. Молодая женщина.

Прежде чем ответить, старший дождался, когда она еще раз спросила:

– Кто там?

Определенно, в голосе больше тревоги. Это хороший знак.

– Марина Викторовна?..

– Кто вы?

– Я представитель Гильдии чистильщиков. Мне нужно с вами поговорить.

– Сейчас?

– Дело не терпит отлагательства.

– Что-то с Семеном?

Старший бросил быстрый, обеспокоенный взгляд на стоявшего возле двери напарника. Похоже, что Семена Каламазова, которого им также следовало забрать, дома не было. Это нехорошо. Это – дополнительная работа. Лишние, никому не нужные хлопоты.

– Откройте, пожалуйста, дверь, Марина Викторовна.

Щелкнул дважды нижний замок. Затем повернулся ключ в верхнем.

Дверь чуть приоткрылась.

Старший лишь самую малость надавил на нее кончиками пальцев и понял, что дверь удерживает цепочка. Большинство мирных граждан свято верили в то, что подобная предосторожность непременно защитит их от дурных людей. А между тем он, к примеру, мог открыть дверь, лишь ударив по ней кулаком в определенном месте.

– Покажите документы.

Прихожая за дверью тускло освещена. Женщина стояла так, что ее не было видно. Старший видел только угол выкрашенной в грязно-желтый цвет стены. Он двумя пальцами достал из кармана закатанное в пластик удостоверение и просунул его в щель между дверью и косяком, пониже цепочки. Он полагал, что женщина возьмет удостоверение и что-то скажет. Но она изучила его молча, оставаясь невидимой. После чего спросила:

– Почему у вас на руках перчатки?

– Мне так удобно, – ответил старший таким тоном, будто только этого и ждал.

Хотя прежде ему таких вопросов не задавали.

– А не жарко?

Старший почувствовал легкое раздражение. И это уже было нехорошо. Не он сам, а стоявшая за дверью невидимая женщина начинала вести его эмоции. Скорее всего, делала она это совершенно бессознательно, но тем не менее – нехорошо.

Старший сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Чтобы собраться, сконцентрироваться и полностью взять себя в руки.

Один… Два… Три!

Так, порядок.

– Скажу вам по секрету, я делаю это главным образом в целях гигиены. По долгу службы приходится бывать в самых разных местах. Порой люди бывают не очень-то чистоплотны… Ну, вы меня понимаете?

– Понимаю.

Сработало.

Женщина прикрыла дверь. Только для того, чтобы снять цепочку. Его слова «Ну, вы меня понимаете?» убедили ее быстрее и надежнее, чем удостоверение Гильдии чистильщиков. Вот что значит умело собранный и правильно использованный мемплекс. Работает лучше любой отмычки.

Открыв дверь, женщина осталась стоять на пороге. Она смотрела на старшего и его вжавшегося в угол напарника оценивающим взглядом. Как будто еще не решила, впускать ей ночных гостей или не стоит? На вид ей было лет тридцать. Может, чуть больше. Хотя, скорее всего, так казалось из-за того, что лицо и волосы у нее были неухоженными, одежда – неновая, да и надета кое-как, небрежно. Не надета даже, а наброшена. Так вещь кидают на ночь на спинку стула, не заботясь о том, как она после этого будет смотреться.

Квартира была под стать хозяйке. Не сказать, что грязная, но неухоженная, запущенная. Пол подметен, но при этом мусор по углам остался. На полу под вешалкой – куча обуви, явно не для этого сезона. На вешалке – шарфы, зимние шапки, куртки. Перчатка, надетая на рог вешалки, торчит, будто кроличье ухо. Старший готов был поспорить, что пару этой перчатке если и удастся отыскать, то очень нескоро. Где-нибудь в комнате, за диваном.

– Марина Викторовна Каламазова?

– Да.

Женщина плотнее запахнула светло-коричневую вязаную кофту с длинными полами. Как будто ей было зябко.

– Вы позволите? – рукой в перчатке оперативник указал ей за спину.

– Да, входите. – Женщина наконец-то сделала шаг в сторону, освобождая проход.

Старший вошел в квартиру. Следом за ним – напарник. Он прикрыл дверь, но не захлопнул ее и остался стоять у входа. Четверо человек на лестнице перегруппировались, переместившись ближе к квартире. Но при этом они, как и прежде, надежно перекрывали ведущие вверх и вниз лестницы, а также блокировали двери соседних квартир и лифт.

Старший знал планировку квартиры и даже то, как расставлена в ней мебель. Он смотрел по сторонам с неярко выраженным интересом человека, впервые оказавшегося в новом, но не особенно любопытном для него месте. Он искал скрытые мемпослания. Но ничего не видел. Либо отправившие его на задание криминалисты здорово заблуждались насчет обитателей этой квартиры. Либо они, обитатели эти, были до жести хитры. Для того чтобы провести его, нужно быть настолько хитрым и ушлым, что он даже не мог представить себе такой вариант. Все шло к тому, что произошла ошибка. Ну что ж, может, оно и к лучшему. Не ему разбираться и не ему судить. Он делал свою работу.

– Чему обязана? – спросила хозяйка.

Старший повернулся к женщине и посмотрел на нее сквозь темные стекла. Он полагал, что это ее смутит и она отведет взгляд в сторону. Как правило, люди испытывают дискомфорт, беседуя с человеком, глаза которого закрыты темными очками. Но Марина вновь удивила оперативника:

– Вы не могли бы снять очки?

– Вам это мешает?

– Да.

– Сильно?

– Оценить по пятибалльной шкале?

Оперативник изобразил улыбку:

– Простите, Марина Викторовна, но у меня редкая форма нейропсихологического расстройства. Меня раздражает, буквально выводит из себя яркий свет.

– Ах, вот как.

– Не беспокойтесь, агрессивным я при этом не становлюсь.

Шутка, призванная смягчить необходимость принять его требование.

– А ваш брат?

Старший на мгновение растерялся:

– Кто?

– Ваш брат, – Марина взглядом указала на второго оперативника. – Он, так же как и вы, в темных очках и перчатках. Надо полагать, у вас одно и то же наследственное заболевание.

Оперативник вновь изобразил улыбку, давая понять, что оценил своеобразный юмор хозяйки.

– Так что же привело вас ко мне в столь ранний час? Если это никак не связано с исчезновением брата, то я даже предположить не могу, чем еще могла вызвать интерес оперативного отдела Гильдии.

– Я так понимаю, что вашего брата Семена Викторовича Каламазова дома нет?

– Верно понимаете.

– И вы не видели брата с тех самых пор, как искали его в больнице номер одиннадцать?

– Нет.

Старший чуть поджал губы – хозяйка должна была понять, что он не доверяет ей.

– Вы позволите? – Он указал рукой в глубь квартиры.

Женщина напряглась.

– Зачем?

– Хочу убедиться, что, кроме нас, здесь никого нет. – Короткая, едва заметная, но весьма многозначительная пауза. – Или у вас кто-то в гостях?

– Какое это имеет значение?

– Знаете что, Марина Викторовна, – старший расправил плечи и заложил руки за спину, – давайте придерживаться правил. Согласны?

– Правил? – Женщина стянула края кофты на груди и вцепилась в них пальцами. – Каких еще правил?

– Правило первое. Я – спрашиваю, вы – отвечаете. – Он не задавал вопрос. И не делал предложения. И первое, и второе подразумевало размышления. Как возможное следствие – сомнение. Он диктовал правила. Поэтому он даже не сделал паузы перед тем, как задать вопрос: – В квартире есть еще кто-то, кроме нас?

– Нет.

– Где ваш брат?

– Я не знаю. Я думала, это вы мне скажете.

Последнее замечание провалилось в пустоту. Ее мнение в данный момент никого не интересовало.

– У вас имеются предположения или хотя бы догадки насчет того, где он может находиться?

– Нет.

– Когда вы видели его последний раз?

– Когда уходила на работу.

– Вы работаете в ночной кондитерской.

– Да.

– Значит, уходили из дома?..

– В половине девятого. Примерно. Я работаю неподалеку.

– Ваш брат в это время был дома?

– Да.

– Чем он занимался?

– Не знаю. Он не любит, когда я захожу к нему в комнату.

– То есть вы ушли, даже не сказав ему об этом?

– Я крикнула, что ухожу.

– У вас с братом плохие отношения?

– Почему плохие? – Марина пожала плечами. Или, может быть, поежилась. – Нормальные.

Старшему оперативной группы не казалось нормальным то, что сестра говорит брату «пока», даже не заглянув к нему в комнату. Но он не стал акцентировать на этом внимание. Его мнение на сей счет не имело отношения к делу.

– У него были какие-то планы на вечер?

– Не знаю. Он не говорил.

– Только сегодня не говорил? Или – вообще не говорит?

– Вообще.

– И вы понятия не имеете, куда он обычно ходит?

– Нет.

– С друзьями его, полагаю, вы тоже не знакомы?

– Нет.

Старший широко улыбнулся и погрозил девушке пальцем:

– Мне кажется, вы не хотите нам помочь.

– В чем?

– В поисках вашего брата.

– Я не заявляла о пропаже.

– Да, но вы искали его. И мы решили, что вам необходима помощь.

– Лично ваша?

– Помощь Гильдии.

– Можно подумать, Гильдии есть до нас какое-то дело.

– Гильдии до всего есть дело.

– Что-то я раньше не замечала проявлений заботы с ее стороны.

– А мы не выставляем свою работу напоказ. И не требуем за нее благодарности. Мы просто делаем свое дело.

– Как сейчас?

– Именно.

Со стороны разговор мог показаться бессмысленным. Но по ходу его было проведено и отражено несколько легких мематак. Как и предполагал старший опергруппы, Марина был совершенно неопытным мемевтиком. Вернее, она даже понятия не имела о технике мемпоединка и действовала исключительно по наитию. Некоторые способности у нее просматривались. Но можно было с уверенностью сказать, что их развитием никто и никогда не занимался. Между тем старшему обещали сильного и опытного бойца. Теперь же ему становилось откровенно скучно. При желании он мог легко заставить хозяйку якобы нехорошей квартиры сделать заявление о том, что она и ее брат состояли в преступном сговоре со всеми, без исключения, соседями, с первого по девятый этаж, целью которого было физическое устранение киуров Московской Эсперанты с последующим захватом власти. Только это было не нужно. Да и неинтересно. Все равно что отнять у малыша конфету.

Нельзя сказать, что внимание старшего опергруппы усыпила слишком спокойная обстановка. Потому что именно это – слишком уж все тихо! – должно было его насторожить. Ну, а раз этого не произошло, значит, противник оказался куда хитрее и коварнее, чем предполагал оперативник. В противном случае он бы непременно обратил внимание на явно неспроста пришедшее ему в голову шаблонное выражение о малыше и конфете. Деконструировать его не составляло труда. Многие, пытавшиеся отобрать у малыша его законную конфету, терпели фиаско. А это означало, что все не так просто, как кажется. Старший оперативник подсознательно чувствовал угрозу. Но почему-то оставил это без внимания.

Почему?

– Угостите-ка нас чаем, Марина Викторовна! – бодро улыбнулся старший оперативник. – За чайком-то мы все и обсудим.

Одно из тех предложений, от которых невозможно отказаться. Просто невежливо.

Марина ничего не ответила. Лишь плечом повела как-то неловко. И пошла на кухню. Гостям незваным приглашение сделано не было. Подразумевалось, что они сами проследуют куда нужно.

Так они и поступили.

Стоявший у двери пошел следом за девушкой на кухню. А старший направился в глубь квартиры. Он хотел осмотреть ее спокойно и без помех. Оперативник был уверен, что ему удастся обнаружить следы якобы бесследно исчезнувшего младшего братика. Братик Семка непременно должен был оставить ниточку, которая приведет оперативников прямехонько к нему. Где бы он, зараза, ни прятался.

Первая комната с отдельным входом принадлежала хозяйке. Тут даже вопросов никаких быть не могло. Старший только заглянул в комнату, убедился, что в ней никого нет и, с осуждением покачав головой, вышел. Он не испытывал ни малейшего желания рыться без надобности в чужом нижнем белье. А оно, это самое белье, было разбросано повсюду. Похоже, Марина Викторовна понятия не имела, что такое порядок. А может быть, неверно интерпретировала значение этого слова.

Следующая комната оказалась чуть больше первой. Это было что-то вроде небольшой гостиной. Или общего зала. С телевизором, несколькими шкафами как платяными, так и книжными, и старой продавленной тахтой. Войдя в комнату, оперативник задумался. Крепко задумался. В мире существует уйма всяческих фобий. Люди боятся самых разных, зачастую совершенно безопасных и безвредных вещей, событий и явлений. Говорят, есть такие, кто панически боится рыжих. Или – клоунов. Но, кажется, он даже не слышал о том, что существуют люди, которым внушает ужас сама только мысль о том, что там, где они находятся, можно навести порядок. Как должна называться такая фобия? Клинофобия? Или как-то иначе? На полу разве что только гниющие объедки не валялись. А вот тарелки грязные высовывались из-под тахты. Одежда, книги, журналы, постельное белье, какие-то инструменты – все было заботливо свалено в кучу. Чтобы добиться подобного беспорядка, нужно не просто прекратить убираться, а прилагать еще массу усилий к тому, чтобы мусора становилось все больше, совершенно ненужные вещи появлялись невесть откуда и оставались навсегда, а все остальные вроде как необходимые вещи занимали совершенно не предназначенные для них места, где их почти невозможно было отыскать. Окинув все это взглядом – даже «бардак» – неподходящее слово, – оперативник только порадовался тому, что ему не пришлось заходить на кухню. Можно было представить, что там творится.

Дверь слева, по всей видимости, вела в комнату брата Семки. На двери красной краской, имитирующей кровавые потеки, было наискосок намалевано: «Put In! Forever!» А чуть ниже, уже по-русски, черным маркером: «До Бетельгейзе нам не долететь!» Это были весьма распространенные в молодежной субкультурной среде мемконструкции, которые, как полагали их создатели и распространители, должны защищать от шогготов и Ктулху. Скорое пришествие последнего в среде маргиналов считалось фактом неоспоримым. С Ктулху, понятное дело, никто опытов не проводил, а против шогготов используемые пацаньем мемы были абсолютно неэффективны. Факт, увы, неоспоримый.

Оперативник хмыкнул, толкнул двумя пальцами дверь и вошел в комнату. Ему даже не пришла в голову мысль о том, что демонстрация неактивных мемов могла быть намеренной. Удивительное легкомыслие.

Оперативник провел рукой по стене, но не нашел выключателя. Не растерявшись, он громко хлопнул в ладоши. Под потолком загорелась трехрожковая, вся выгнутая, будто гибнущий Лаокоон, люстра. Алюминий и пластик – неомодерн. Ну, что ж, парнишка любил гаджеты. Это – понятно. Более того – это нормально. В комнате, как и во всей квартире, царил беспорядок. Но это был какой-то упорядоченный или, может, лучше сказать, систематизированный беспорядок. Хозяин легко мог отыскать в нем все, что ему требовалось. А так – низкая кровать, полуразвалившееся кресло, стол с музыкальным центром, старое пианино, на котором, судя по всему, уже много лет никто не играл. На стенах – плакаты. Как типографские, так и самодельные. Коллаж в сочетании с хоум-граффити. Видимо, парнишка увлекался конструированием простеньких мемвирусов. Ну а кто сейчас этим не увлекается? Прежде все на гитарах бренчали. Да только Роберт Джонсон как был, так и остается единственным и неповторимым. И новый «Перекресток» никто еще не написал. Старший опергруппы не сомневался, что, заглянув в стол, обнаружит там ноутбук с перепрошитым аккумулятором и пиратским софтом. Что ж, хуже было бы, окажись вся его комната заставленной горшками с марихуаной. А до пиратского ноутбука оперативнику дела не было. Ноутбук был нужен только затем, чтобы выяснить контакты и вычислить возможное местонахождение разыскиваемого парня. Впрочем, начать можно было с коллажей. Самодеятельные создатели коллажей и граффити, как правило, занимаются этим с одной-единственной целью – заявить о себе миру. При этом каждый стремился не поведать зрителю о своем богатом внутреннем мире, которого, впрочем, могло и вовсе не быть, а лишь обозначить сам факт своего существования. Застолбить место под солнцем. Каждое из подобных творений кричало одно и то же.

Я – есть!

Смотрите на меня!

Здравствуй, мир!..

Впрочем, последнее – уже явный перебор. Заявление, хотя бы самую малость тянущее на философское осмысление действительности, было уже не по зубам нынешним маргиналам. И могло вызвать разве что вялое недоумение. Здравствуй, мир? Какой еще мир? При чем тут мир? Мы ждем пришествия Ктулху!

Вот Ктулху – это им понятно! Ктулху – это по-нашему! Ктулху, Put In и Бетельгейзе – ирландское рагу под любимым домашним соусом Аль-Яд аль-Ямма.

При всей своей убогости и безнадежной вторичности такие откровенно любительские работы, подобно древним окаменелостям, хранили в себе отпечатки личной жизни их создателя. Нужно было только научиться читать эти порой едва различимые следы. Которые могли завести в такие дебри, куда лучше бы и не заходить. Без компаса, провианта и ружья.

Старший оперативной группы понял, что допустил ошибку, когда услышал негромкое, монотонно повторяющееся звяканье, доносящееся из соседней комнаты. Как будто кто-то постукивал металлическим стерженьком по подвешенной на веревочке маленькой медной тарелочке. В этих звуках уже явственно различалось мемпослание. Но он не мог понять, какое именно? В чем его смысл?..

Это было все равно что сидеть в одной клетке со спящим тигром и ждать, когда зверь проснется. Звать на помощь – разбудишь зверя. Сидеть тихо на месте, не двигаться – так рано или поздно он все равно проснется.

Старший опергруппы почувствовал зуд между лопаток и сухость в горле. Это было странное, нетипичное для него состояние. Страх, растопленный в растерянности, умноженный ощущением полнейшей беспомощности и отшлифованный до зеркального блеска чувством безнадежности. Прежде с ним такое случалось всего раз. Было это много лет назад. И он предпочитал никогда не вспоминать о том случае, оставшемся, тем не менее, в памяти темным, марким пятном. Он не знал, что делать. А что, собственно, следует предпринять, если ты последний человек на Земле? Не в иносказательном, а в самом прямом, убийственно конкретном смысле. Последний! Погрязший в отчаянии и безнадеге.

Невольно лицо его сморщивалось, сминалось, будто носовой платок. Слезы начинали щипать глаза. Но для того, чтобы утереть их, нужно было снять очки и перчатки. Ему было плевать на человечество – он чувствовал жгучую, рвущую в клочья душу и жалость к самому себе. Человечество получило по заслугам. Но он-то здесь при чем? Он ведь ни в чем не виноват!..

Звуки текли неторопливой, тонкой струйкой, втекали в щелку между дверью и косяком, скользили по полу, вползали вверх по рулю стоявшего возле пианино колесами вверх велосипеда, закручивались меж колесных спиц, изгибаясь знаком интеграла, перебрасывали крючок на люстру, под которой стоял оперативник, и свешивались вниз петлей, грозящей обернуться вокруг его шеи. Оперативник глянул на петлю и чуть заметно усмехнулся. Что ж, возможно, это было самое правильное решение.

Он уже потянулся рукой к петле, когда к монотонному звону, доносящемуся из соседней комнаты, добавилось меланхоличное, заунывное пение. Негромкое, больше похожее на завывание. На бесконечное вращение бесконечной спирали. Уходящей в глубину ночной тьмы и уводящей за собой в безвестность. А к голосу начал примешиваться странный, чуть сладковатый и отдающий легким дымком, дурманящий и будоражащий память аромат благовоний. Это было как воспоминание о том, чего еще не было. Но что непременно случится.

Человек, прежде считавший себя старшим опергруппы, попытался вспомнить, кто он такой. Что он здесь делает? Где он? И как, в конце концов, здесь оказался?

Ему определенно что-то мешало…

А, ну конечно!

Он медленно, палец за пальцем, сдернул с рук перчатки и кинул их на крышку пианино. Затем снял темные очки и положил их рядом. Вытащил из ноздрей фильтры. Странно, но после этой процедуры аромат благовоний, который он ощущал, не сделался сильнее, насыщеннее и ярче. Притом что запах вообще не мог проникнуть сквозь специально разработанный в лаборатории Гильдии фильтр…

Будто яркая молния пронзила его разум, на миг осветив все то, что было скрыто завесой дурмана.

Гильдия чистильщиков!

Он работал на Гильдию чистильщиков!

Он пришел сюда, чтобы сразиться с врагами Гильдии!

И, жесть твою, им, этим гнойным, ублюдочным тварям, почти удалось его провести!

Запах, который он ощущал, не стал сильнее после того, как он вынул фильтры, потому что его не существовало! Это была всего лишь игра воображения, подстегнутого внезапной и, следует признать, весьма и весьма изощренной мематакой!

Ну что ж, теперь он понимал, что происходит. А значит, готов был противостоять врагу.

Легко!

Оперативник отогнул лацкан пиджака и прижал подушечку большого пальца к круглой, похожей на значок металлической бляшке. Выгравированный на бляшке символ Гильдии чистильщика будто прикипел к коже. Оперативнику не надо было даже смотреть на него – знак раскаленным тавром тут же вспыхнул в мозгу. С точностью до последнего завитка.

О да!

Он будто видел его перед собой! Горящий символ, олицетворяющий собой все надежды человечества! Знак, созданный величайшими мастерами мемевтики. Знак, перед которым пасует любое зло. Знак, разрывающий связь между прошлым и будущим и связывающий в узел настоящее. Знак, вытравляющий все сомнения и снимающий все вопросы. В том числе и классический контркультурный мем: «Быть или не быть?»

Знак!

Ведущий за собой!

Знак!

Который видишь, но не знаешь, что на нем изображено!

Знак!

Оперативник выдернул пистолет из спрятанной под мышкой кобуры и дернул затвор. Подняв пистолет к плечу, он кончиками пальцев свободной руки зацепил край двери и медленно потянул на себя.

Он не знал, что ждет его за дверью. Но, в общем, ему было все равно. Его пытались уничтожить – не вышло. Теперь его ход. Он готов был убить. Или сам умереть. В общем, ему было все равно. Теперь уже – все равно.

Знак Гильдии, используемый как мемсимвол, выполнял всего одну, но очень важную задачу. Знак срывал все стоп-сигналы, что имелись в подсознании любого человека, и при этом наглухо закупоривал все клапаны безопасности. Человек превращался в эмоциональную бомбу, готовую взорваться в любую секунду. Однако этого не происходило, потому что никакие внешние раздражители на него уже не действовали – невозможно еще что-то влить в бочку, и без того уже наполненную под завязку.

Старший опергруппы никогда прежде не видел крутящихся дервишей. Но сразу понял, что человек в странной одежде, кружащийся на одном месте, рядом с телевизором, точно под люстрой, – это он и есть. Крутящийся дервиш. Ну а кто еще это мог быть, если не он? Другой вопрос: что делал крутящийся дервиш в московской квартире? Которую к тому же старший сам недавно проверил и убедился, что посторонних в ней нет.

Не обращая внимания на человека с пистолетом, дервиш выделывал одно фуэте за другим, да так ловко, что позавидовала бы профессиональная балерина. Правда, осанка у него была несколько не та. Дервиш кружился, чуть согнувшись в поясе, и казалось, что его заносит то в одну сторону, то в другую. На голове у дервиша была темно-малиновая шапка без полей и козырька, с высокой, плоской тульей. Полы его серого халата разлетались в стороны, образуя вокруг странного танцора живое, колышущееся кольцо. Под халатом у него были фиолетовые шаровары. А на ногах – красные узконосые шлепанцы. В общем, все, как и полагается дервишу. Вот только лица его оперативник разглядеть не мог. Когда дервиш поворачивался к нему лицом, он видел лишь неопределенное, смазанное пятно. Как будто лицо дервиша было залеплено шматком сырого теста. Кружась, дервиш мычал что-то протяжное и безостановочное. И время от времени ударял тоненькой металлической палочкой, которую держал в руке, по маленькой медной тарелочке, висевшей на кожаном шнурке, в петлю которого был продет палец другой руки дервиша.

В какой-то момент оперативнику почудилось, что это он кружится на одном месте в бесконечном мистическом танце. Он кружится и бьет в странный колоколец. Он кружится и ждет откровения. Он кружится и забывает обо всем. Он кружится…

Кружится…

Ему быстро удалось взять себя в руки. Сияющий знак Гильдии выжег из его мозга все, чему там было не место. Может быть, и еще что-то ненароком задело, однако сейчас это не имело значения.

Старший опергруппы направил ствол пистолета на крутящегося дервиша:

– Именем Гильдии чистильщиков! Вы арестованы!

Слова, которые еще никогда прежде ему не приходилось произносить, прозвучали не в меру пафосно. Но сам он этого не заметил. А дервишу, похоже, было все равно. Дервиш продолжал свой бесконечный танец.

Спираль сворачивалась все туже, туже, туже, грозя обратиться в точку.

Из-под быстро переступающих ног дервиша потекли струйки серого, легкого, полупрозрачного дыма. Дым стелился по полу, но то и дело из него вырастали тонкие, тянущиеся вверх протуберанцы с небольшими округлыми утолщениями, похожими на нераспустившиеся бутоны пионов. Поначалу оперативник не мог понять, что ему это напоминает. Но вдруг сообразил – точно так выглядит снятый в рапиде всплеск от упавшей на поверхность воды капли. Зрелище было красивое, но совершено неуместное. Особенно на фоне все еще горевшего перед внутренним взором оперативника знака Гильдии.

– Немедленно остановитесь! – прикрикнул на дервиша оперативник. И, помедлив секунду-другую, добавил: – Я требую!

Заявление было в высшей степени странное.

Во-первых, старший опергруппы вовсе не был уверен в том, что дервиш выполнит его приказ. Более того, он сильно в этом сомневался. Во-вторых, он даже не знал, услышал ли его дервиш. Он ведь мог пребывать в трансе. Или же просто оказаться глухим. Оперативник мало что знал о дервишах. Прежде ему не приходилось иметь дела ни с одним из них. Но он был почти уверен в том, что дервиши не просты. Весьма не просты. К примеру, что представляет собой для дервиша окружающий мир? Точку? Спираль? Или рисунок тушью? Наверное, стоило спросить об этом самого дервиша. Да ведь только он все равно не даст прямого, однозначного ответа. На то он и дервиш, чтобы все время ходить вокруг да около. Или крутиться на одном месте, как волчок, в ожидании просветления. А что, если это и есть решение всех проблем? Самое простое. Так, чтобы раз – и навсегда! Одним махом!.. Ладно… В-третьих, наконец, оперативник понятия не имел, что ему делать, если дервиш не выполнит приказ. А он, судя по всему, так и намеревался поступить. Что тогда? Стрелять в ногу или сразу в голову? Мысль о том, что можно позвать на помощь оставшихся за дверью соратников, почему-то не посетила светлый разум старшего оперативника. И вовсе не потому, что он был абсолютно уверен в том, что ситуация у него под контролем и он сам отлично со всем справится. Он терял контроль не только над ситуацией, но и над своим разумом. В голове у него творилось черт-те что. Кавардак. Бедлам. Сорочинская ярмарка. Все сразу. Единственной целью, на которой он пока еще мог сосредоточиться, оставался дервиш. Только зачем это было нужно? Это он уже не понимал. Да и не считал нужным понять.

– Повторяю последний раз! – медленно, тщательно артикулируя слова и красиво играя голосом, произнес он. – Именем Гильдии чистильщиков! Прекратите крутиться и повернитесь ко мне лицом!

Ему понравилось, как он это сказал! Ну, просто Цицерон какой-то! Ну, или, по крайней мере, Тупак Шакур! Точно – Тупак!

Однако гласу Шакура дервиш также не внял. Он остался равнодушен к нему. И продолжал крутиться, завывая и позвякивая тарелочкой. Тем самым он не оставил оперативнику выбора.

Чтобы сделать первый предупредительный выстрел, старший опергруппы сначала было прицелился в люстру. Но в последний момент передумал и выстрелил в телевизор.

Кинескоп будто взорвался изнутри тысячью мелких осколков, брызнувших в сторону дервиша.

А потом произошло нечто невообразимое. Или – совершенно невозможное. Хотя с чьей точки зрения? Дервиш, к примеру, ни капли не удивился. А вот оперативник опешил. И даже рот слегка приоткрыл, дабы выразить надлежащим образом свое изумление.

Осколки лопнувшего экрана замерли. Повисли в воздухе. Как… Трудно даже сказать, на что это было похоже. Стоп-кадр – слишком уж банально. Да и невыразительно к тому ж. Можно было сказать, что время остановилось. Однако дервиш продолжал крутиться как ни в чем не бывало. Он сделал еще три или четыре оборота и вдруг тоже остановился. Лицом к целящемуся в него из пистолета оперативнику. Впрочем, лица у него, как и прежде, не было. Лицо дервиша закрывало некое подобие восковой маски, оплывающей на жарком солнце. А может, это и было его истинное лицо?

Оперативник больше не думал о том, что представляет собой существо, которое он видит перед собой. Он направил прицел в центр того, что должно бы быть лицом дервиша, и нажал на спусковой крючок. Пистолет медленно, словно совершая колоссальное усилие, да к тому ж и с неохотой, дернулся в его руке. Он почувствовал вибрацию в рукоятке. Прошла секунда. Другая. Третья. И наконец из стволового отверстия показалась тупая, округлая головка пули. Выбравшись полностью из ствола, пуля встряхнулась, как резвая, вполне довольная жизнью собачонка. И упала. Гулко ударившись о застилающий пол ламинат.

Дервиш вытянул руки перед собой и сам весь подался вперед. Тело его стало неестественным образом изгибаться и вытягиваться, будто было сделано из мягкого, очень пластичного материала. Текучая масса, заменявшая ему лицо, начала приобретать некую видимость формы. Вот – на ней вырос нос. Вот – прорезались глаза. Вот – образовалась щель на месте рта. Вскоре это уже было вполне сформировавшееся лицо. Оперативнику даже показалось, что он узнает в нем знакомые черты. Но в этот миг черты лица дервиша снова смазались, перемешались, и из однородной массы будто вынырнуло совсем другое, новое лицо. Оперативник не успел сообразить, на кого похож новый лик, как на него уже смотрело совсем другое лицо. Лица менялись, будто перетекали одно в другое. Мужские, женские, детские, чудовищные лица всматривались в старшего опергруппы большими, круглыми, голубыми, зелеными, выпученными, черными, карими, раскосыми, миндалевидными, вытаращенным глазами и по мере этого приближались к нему все ближе.

Ближе…

Ближе…

Когда до лица дервиша – ну, или кто он там был на самом деле? – стало можно рукой дотянуться, оперативник поднял руку и ударил его рукояткой пистолета. В висок. Не очень сильным, но точно выверенным ударом. Таким, что валит человека с ног, каким бы прочным ни был у него череп.

На виске у дервиша образовалась неглубокая вмятина. Которая тотчас же затянулась. Но дервишу это, видимо, не понравилось. Лицо его продолжало меняться, но теперь оно приобретало все более чудовищные черты. Нос сделался плоским, кожистым, подбородок заострился, челюсти вытянулись. Глаза приобрели зловещий отсвет. А зубы – оскал.

Оперативник подумал, что зря он, пожалуй, ударил эту тварь рукояткой пистолета. Ведь можно было, наверное, и как-то иначе разобраться. Или – нельзя?

Дервиш, превратившийся в некое подобие извивающегося змея, поднял руки, словно хотел продемонстрировать оперативнику, какие у него замечательные вещицы. В одной – медная тарелочка на кожаном шнурке, в другой – тоненькая металлическая палочка. Оперативник натянуто улыбнулся. Как идиоту, с которым лучше не связываться. А дервиш чуть приподнял палочку и едва коснулся ею края металлической тарелочки. И сказал лишь одно только слово:

– Ом!

И мир содрогнулся.

Во всяком случае, так показалось оперативнику.

Все, что его окружало, стало зыбким и неверно-обманчивым. Цвета скользили и перетекали. Звуки плыли и колыхались. Все имело свой ритм. Но – ритм неправильный. Кем-то предумышленно нарушенный. Сбитый.

Ужасающее лицо дервиша стало растекаться по сторонам. Его изуродованные пропорции становились все более уродливыми. Нереально уродливыми!

Но оперативник не смотрел на дервиша. Он видел перед собой только маленькую медную тарелочку, все еще совершающую обманчиво медленные колебательные движения. Ему казалось, что он видит не только саму тарелочку, но и плывущие от нее в разные стороны звуковые волны. Они окутывали его, подобно кокону, сплетенному гигантским пауком, любителем человеченки, – и откуда только берутся такие твари! И ладно бы кокон! Так ведь они еще и жужжали, как рой обезумевших пчел, прилетевших с медосбора и обнаруживших на месте родного улья разворотившего его и сожравшего весь мед негодяя! И звуки эти были гораздо болезненнее реальных пчелиных жал.

А звуковые волны все плыли и плыли. Накладывались одна на другую. Резонировали. И будто спрессовывали при этом саму реальность. Делали ее все более компактной и плотной. Информационная загруженность одной условной единицы пространства сделалась примерно в семьдесят пять целых и восемнадцать сотых раз больше, чем была прежде. Информационные символы и знаки сменяли друг друга с такой неимоверной скоростью, что их невозможно было уловить глазом. Однако все они отпечатывались в подсознании, превращая его в подобие винегрета, приготовленного в блендере. Оперативник чувствовал, как чудовищный объем информации распирает его голову изнутри. Давит на свод черепа. Течет через синусы, как сопли. И если поначалу это было просто омерзительно и гадко, то очень скоро ощущение сделалось еще и болезненным. Выронив пистолет, оперативник сдавил виски ладонями – давление изнутри в височных областях было или казалось наиболее сильным. Глаза его наполнились слезами, а рот – слюной. Он видел перед собой лишь молочно-белую пустоту, пронизанную красной капиллярной сеткой. Он уже кричал от боли, но не слышал собственного голоса. Из разинутого рта летели брызги слюны, перемешанной с кровью. Кровь текла из ушей, из носа. Сочилась из глаз.

Это был кошмар, которому не было конца.

Так казалось захлебывающемуся собственными соплями бедняге.

Конец наступил в тот момент, когда его голова взорвалась, подобно праздничному фейерверку, разметав по сторонам кровавые ошметки.

И это было словно кусочек счастья.

Во всяком случае, так показалось в последний миг несчастному, избавившемуся наконец-то от страданий.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Тем временем его коллега мирно, ни о чем не подозревая, пил чай на кухне. С женщиной, которую он должен был задержать и доставить в оперативный штаб, расположенный в особом отделении одиннадцатой больницы. К чаю было подано шоколадное печенье, пирожные с заварным кремом, вафельные трубочки и конфеты с суфле. Они пили чай, ели сладости и мило разговаривали. О том о сем. О капусте, о королях. Или, к примеру, увлеченно обсуждали фильм «Касабланка». Она оказалась горячей поклонницей Хэмфри Богарта, а он – не менее жгучим почитателем таланта Ингрид Бергман. И ему не было никакого дела до того, что происходило в это время на лестнице.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

А на лестнице тем временем сгущалось напряжение.

– Они не вернутся, – сказал один из оставшихся на лестнице оперативников, имея в виду тех, кто вошел в квартиру.

– Нужно уходить, – сказал другой.

– Может быть, заглянуть? – кивнул на дверь третий. – Ну, в смысле, посмотреть, как там?..

– Лучше – не стоит, – уверенно сказал четвертый.

– Почему?

– Мы не знаем, что там. И нам не полагается это знать.

– У нас не было приказа входить в квартиру.

– Нужно уходить, – повторил второй.

Ему никто не ответил. Но, в принципе, все были с ним согласны.

Они говорили странные вещи. И мысли в головы им приходили тоже странные. Но в данный момент это почему-то казалось им нормальным. Как будто все так и должно было быть. Именно так, а не иначе. Почему? Это сложный вопрос. Задумываться над ним сейчас не хотелось. В голове у каждого и без того было полно странных мыслей. Первый думал о сэндвиче с двумя говяжьими котлетами, сыром, репчатым луком и помидорами, который он не так давно отведал в открывшейся неподалеку от его дома забегаловке. Ему не давала покоя мысль о том, что этот сэндвич – самое вкусное из всего, что он когда-либо пробовал. Это было странно и глупо одновременно, он вообще не был любителем фастфуда, но он ничего не мог с собой поделать. Он страшно хотел этот самый сэндвич! Прямо сейчас! Именно поэтому он и считал, что нужно уходить. Второй вспоминал сон, приснившийся прошлой ночью. И никак не мог его вспомнить. Это беспокоило его как больной зуб. Он должен был непременно вспомнить этот сон и записать его в особый журнал. Так велел ему психоаналитик, к которому он ходил каждую среду в восемнадцать сорок пять. Третий вдруг понял, что он может сочинять стихи. Никогда прежде он этим не занимался, а смотри-ка, оказывается – зря! Он слагал вирши так же легко, как дышал. Даже не замечая этого. Все, что он видел вокруг, что думал и что чувствовал, само собой укладывалось в рифмованные строчки. Похожие на ровные, аккуратные столбики таблицы умножения. Его беспокоила лишь мысль о том, сможет ли он теперь говорить прозой. Четвертый вдруг всерьез озаботился проблемой глобального потепления. Это ж не проблема, а черт знает что, если как следует задуматься! Все, что ему было известно о глобальном потеплении, прямо здесь и сейчас, на лестнице, сложилось в почти законченную картину. Отдельных мелких фрагментиков еще не хватало, но в целом все было предельно ясно. Никакой проблемы глобального потепления не существовало и в помине! Был глобальный сговор крупных межконтинентальных корпораций! Цель его оставалась пока что неясна, но средством достижения служило именно глобальное потепление! Вернее, даже не само по себе глобальное потепление – его-то, как мы выяснили, на самом деле не было, – а та шумиха, что была поднята вокруг этой лжепроблемы средствами массовой информации, государственными чиновниками и продажными учеными. Это была гигантская ложь, направленная на удовлетворение своекорыстных корпоративных интересов, которую необходимо было немедленно, не теряя ни секунды, разоблачить! Таким образом, как мы видим, мысли у всех были разные. Объединяло их то, что теперь каждый из оставшихся на лестнице оперативников был уверен в том, что он лишь попусту теряет здесь время, тогда как у него есть другие абсолютно неотложные дела.

Нужно было уходить.

Об этом думал каждый. Но что-то еще вынуждало их оставаться на месте. Быть может, это были какие-то мемы, намертво вколоченные в подсознании, как старые, ржавые гвозди. Такие если и выдирать, так вместе с мясом. Хотя, может быть, все было гораздо проще. Каждый хотел, чтобы кто-то другой первым повернулся спиной к двери нехорошей квартиры.

А в то время, пока они ждали, ужас поднимался вверх по лестнице. Ступень за ступенью. Один лестничный пролет за другим. Ужас незримый и безымянный. Выбравшийся из самых запредельных глубин. Никто не знал, какими меммутациями было порождено это отвратительное чудовище. Никто даже не догадывался о его существовании. Однако ж оно уже было здесь. Оно медленно взбиралось вверх по лестнице. Чтобы сделать то, зачем его позвали, и снова исчезнуть. Кануть в небытие. До следующего раза.

Первым почувствовал его присутствие оперативник, стоявший на лестнице, ведущей вниз. Он оглянулся и замер, скованный замогильным ужасом. Он не увидел ничего. Но то, что он вообразил, оказалось во сто крат страшнее того, что могло бы предстать перед ним в зримой форме. А тварь протянула огромную лапищу со скрюченными, как будто даже неспособными распрямиться до конца, когтистыми пальцами, возложила длань сию на голову человека и раздавила ее, выжала, будто лимон. Гримаса невообразимого ужаса застыла на лице умершего.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Второй жертвой адской твари стал оперативник, находившийся возле дверей лифта. Так же как и первый, он не издал ни звука – леденящий страх сдавил ему горло. Упав на колени, он еще попытался подняться. Но попытка эта была такой же тщетной, как бегство курицы с отрубленной головой.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Двое пока еще остававшихся в живых кинулись бежать вверх по лестнице. Один из них даже попытался выхватить пистолет из кобуры. Но рукоятка обожгла ему руки, и бесполезным куском металла оружие упало на лестницу.

Ужас, не торопясь, следовал за ними. Он знал, что им не уйти. Что рано или поздно они станут его добычей. Как и все остальные.

Тварь настигла третьего на лестничной площадке седьмого этажа. Человек вдруг почувствовал, что нет смысла бежать. И остановился. Сделал шаг назад. Прижался спиной к обитой дерматином двери. Наверное, можно было нажать на дверной звонок. Или лучше начать колотить в дверь кулаками – так куда драматичнее. И, быть может, ему даже открыли бы дверь. Но это не стало бы для него спасением. Ничто уже не могло избавить его от холодного, вязкого, смердящего смертью ужаса. Потому что ад был повсюду.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Четвертый добежал до самого верха. Но дверь на чердак оказалась закрыта железной решеткой с навесным замком. Он метнулся из стороны в сторону, сбежал вниз на один лестничный пролет и запрыгнул на подоконник. А тварь вдруг остановилась. Ей будто стало интересно, что собирается предпринять человек, загнанный страхом не в угол даже, а на грязный подоконник с воткнутыми по углам окурками. Девятый этаж – ни малейшего шанса выжить. И тем не менее человек имел возможность сделать выбор. Он мог убить себя сам. А мог дождаться, когда ужас сделает это.

Человек приложил ладонь к оконному стеклу.

Тварь снизу потянулась к нему.

Лицо человека исказилось от страха. Если бы Медуза горгона существовала в реальности, то лица ее окаменевших жертв были бы точно такими.

Человек с размаха ударил локтем в стекло. Осколки полетели вниз. И прежде чем они разбились об асфальт, человек сделал шаг в пустоту.

«I’am a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Ужас, не имеющий ни имени, ни зримого воплощения, остался доволен проделанной работой. Все случилось именно так, как и должно было.

«I’m a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Тем временем в нехорошей квартире на четвертом этаже продолжалось безумное чаепитие.

И когда хозяйка встала и сказала, что ей нужно ненадолго отойти, оперативник не стал возражать. Он лишь спросил, разворачивая конфету:

– А как вам Тарантино?

– Эпигон, лишенный чувства меры, – обернувшись на ходу, бросила через плечо хозяйка.

– Скрупулезно подмечено! – довольно щелкнул пальцами оперативник.

И сунул конфету в рот. Затем – еще одну. Кусок шоколада. Пирожное. Следующую конфету. Вафельную трубочку. Он заталкивал еду в рот обеими руками, не успевая жевать. Глотал, давясь, отрыгивал и снова забивал в глотку. Пирожные, печенье, конфеты – все, что было на столе. До тех пор, пока не начал задыхаться. Вены на шее у него надулись, глаза выкатились, лицо посинело. Из углов рта потекла густая слюна, перемешанная с жидким шоколадом. Человек страшно захрипел. Тело его судорожно содрогнулось. Пальцы вцепились в край стола. Голова упала в тарелку, лбом раздавив эклер. Чуть желтоватый заварной крем гнойно брызнул в стороны.

«I am a fool and you are fool – Both we holy cretins!»

Марина вышла за дверь. Перешагнула через мертвое тело, лежавшее возле лифта. Затем – через другое. Быстро сбежала вниз по лестнице и вышла на улицу. Лишь глянув искоса на распятое в луже крови тело, она поплотнее запахнула кофту на груди. И скрылась в ночи.

Будто ее и не было.

Будто кто ее придумал.