Кто и когда окрестил эту иностальную развалюху «Недотрогой», не знал даже старожил гладиаторов Ведра, домар Тунгахоп. Однако она являла собой тот уникальный случай, когда данное бронекату имя полностью противоречило его судьбе. За свою долгую жизнь «Недотрога» позволила дотронуться до себя столько раз, что на ней буквально целого места не осталось.

Мятые и дырявые борта, разболтанные и изношенные колеса, деформированная рама, дребезжащая трансмиссия, гнутые тяги, тугие, скрежещущие рычаги, разбалансированный штурвал… Когда я впервые увидел эту потрепанную малышку, мне стало ее жаль до слез. Так мог выглядеть бронекат, который побывал на своем веку в сотнях передряг и сменил уйму шкиперов. Причем почти все они, как следовало догадаться, погибли на боевом посту не самой завидной смертью.

Я назвал «Недотрогу» малышкой вовсе не из жалости. Она и впрямь была самым маленьким из всех известных мне бронекатов. Из-за немереной мощи Неутомимых Трудяг делать на их основе транспорт с малой грузоподъемностью попросту невыгодно. Но эта машинка создавалась без оглядки на практичность и здравый смысл. Она не предназначалась для дальних поездок и перевозки грузов. На ней даже не было жизненно необходимой перевозчикам вещи – водного резервуара! Да и зачем он тут, ведь единственная цель существования «Недотроги» – увеселять зрителей. А единственным местом, где ей дозволялось кататься, было дно Кровавого кратера.

И мне – шкиперу Проныре Третьему, – предстояло стать рулевым и механиком этой развалюхи, не первым и наверняка не последним!

Тунгахоп был не в курсе, кто дал «Недотроге» имя, зато он знал нескольких ее предыдущих шкиперов. Правда, заикнувшись о них, домар вмиг понял, что сболтнул лишнего. И уже не стал в красках расписывать мне, какой смертью пали мои предшественники. Я тоже предпочел об этом не расспрашивать. В отличие от северян, меня подобные истории не воодушевляли, а, напротив, ввергали в уныние. И оно было не лучшим союзником гладиатора перед грядущей битвой.

О, всемилостивая Авось, и как только меня угораздило во все это вляпаться!

– Да не трясись ты так, Проныра! – хлопнув меня по плечу, хохотнул Тунгахоп, когда я, он и его сквад подъехали на «Недотроге» к тропе Героев – наклонному желобу, прорубленному в склоне кратера. Дорога эта предназначалась для торжественного спуска гладиаторов на арену под восторженные вопли публики. – В последние минуты жизни воинам положено радоваться, а не горевать! Тем более что нынче отличный денек для кровавого пира! Редко нашему брату выпадает пасть смертью храбрых на глазах такой прорвы народу! Все мы мечтаем о подобной славе, но лишь единицам из нас она улыбается! В прошлый раз трибуны были полны едва наполовину, а сегодня, ты глянь, на них пустого места нет! Сразу видать: истосковались южане по битвам на колесах! Давай, радуйся, что получил шанс умереть достойно, как перевозчик, а не корчась от голода на тюремных нарах! Йо-хо-хоу!..

Вместо ответа я лишь изобразил вымученную улыбку и, дав бронекату самый малый ход, вывел его на тропу. Спускаться по ней требовалось неспешно, дабы разогреть зрителей, позволив им как следует нас поприветствовать. Этой и другим местным традициям меня обучили накануне северяне. Многие из них провели на арене больше двадцати выступлений и превратились в заправских артистов, пускай сами они и отказывались причислять себя к таковым.

Особенно колоритно в этом плане смотрелся ветеран Тунгахоп. Потрясая над головой огромной двуручной секирой и издавая воинственный рев, он бегал от борта к борту, выпячивал грудь и красовался то перед одной трибуной, то перед другой, срывая бури оваций. Короче говоря, всячески работал на публику, упиваясь ее вниманием и любовью. И вполне заслуженно, после стольких-то великих побед! За годы гладиаторской жизни домар так вошел в образ героя-легенды, что играл свою роль естественно и непринужденно. Играл, наслаждался всенародным признанием, но все равно отказывался верить, будто он не развлекает южан, а исполняет высокую миссию: воспитывает в них отвагу и боевой дух.

Чего здесь было больше – самообмана или наивности, – трудно сказать. Но, глядя на Тунгахопа и старающийся не отстать от него сквад, я испытывал к ним одновременно и жалость, и зависть. Жалость понятно почему. А зависть потому, что мне, при всем желании, не удавалось следовать совету домара и радоваться собственной гибели, пускай даже овеянной славой…

Если судить по количеству собирающихся в Кровавом кратере зрителей, он считался главным увеселительным центром Юга. Трудяги из приозерных городов и поселков, а также солдаты любили съезжаться сюда во время отпусков, чтобы как следует отдохнуть: посетить ярмарку, поиграть на скачках и посмотреть на гладиаторские бои. Эти мероприятия организовывались здесь, как правило, раз в месяц и продолжались три дня. Торговля и конные бега проводились за пределами кратера. А в нем самом в этот момент шла подготовка к главному представлению, которое назначалось на последний день праздника.

Только ради этого финального действа бывший метеоритный кратер и был превращен в гигантский амфитеатр. Рабы вытесали на его склонах уступы для зрителей и два диаметрально расположенных спуска для «артистов». А также выровняли дно и оградили трибуны глубоким рвом, утыканным острыми кольями. Арена получилась просторной. Но так и задумывалось, поскольку иногда на ней учинялись довольно масштабные кровавые феерии.

Гладиаторы-северяне содержались во многих тюрьмах Юга. Но между собой северян стравливали редко – только когда удавалось свести на арене членов враждующих кланов. В противном случае краснокожие воины наотрез отказывались проливать кровь соотечественников, к которым они не испытывали враждебных чувств. Зато с превеликой охотой бились с воинами других народов, а также с диким зверьем, специально отлавливаемым для них по всему миру.

Смертоносное шоу состояло из трех актов. Нас привезли сюда в клетке и до выхода на арену не позволяли глядеть, что на ней творится. Мы могли судить об этом по доносящемуся оттуда шуму. Мне он мало о чем говорил, так что о происходящем в кратере я узнавал от соратников.

В первом акте, по их заверениям, команда из трех или четырех северян отбивалась от стаи волков. Последних нарочно неделю морили голодом и кололи перед боем иглами, чтобы довести до исступленного бешенства. Мои товарищи по команде Квасир и Эдред с гордостью продемонстрировали оставшиеся у них после такого же боя глубокие зарубцевавшиеся шрамы. И сказали, что полгода назад им пришлось воевать впятером против тридцати волков. И что с арены тогда ушли лишь три выживших гладиатора, причем один из них умер от ран по дороге в Ведро. Судя по тому, что сегодняшняя битва с волками завершилась раскатистым боевым кличем, кому-то из гладиаторов тоже посчастливилось выжить. Судьба остальных была нам пока неизвестна.

Во втором акте северяне не участвовали (что было легко определить по отсутствию характерных кличей), но моих многоопытных товарищей это не удивило.

– Похоже, тюрьма Анчи еще не набрала себе новую команду после недавней резни тамошних Виллсвайнов и Торденхаммеров из Ситулы, – заключил со знанием дела домар. – Хороший был бой, но когда нам приходится биться друг с другом, слишком многие вынуждены завершить до срока испытание Юга. Жаль, но такова судьба.

– Такова судьба, – кивнув, обреченно молвили за Тунгахопом собратья.

Вместо краснокожих «артистов» устроители боев выставили на арену толпу гладиаторов классом пониже. И не просто стравили их друг с другом, а разыграли целый спектакль под названием «Осада деревянной башни». Сам бы я, конечно, не догадался, что за какофония доносится из кратера. Но северяне живо расслышали в ней стук втыкающихся в дерево стрел, шмяканье о землю падающих с высоты тел, громыханье метательных машин, удары о башню выпущенных ими камней, треск ломающихся бревен, бабаханье тарана о башенные ворота… Учитывая рыночную стоимость древесины, это развлечение обошлось южанам в баснословные деньги. Хотя, конечно, кто бы их тут считал.

Осада завершилась продолжительным раскатистым грохотом и грянувшим за ним хором отчаянных криков боли и ярости.

– Опять эти южные псы подстроили своему отребью подлянку! – рассудил сидящий слева от меня гладиатор по имени Улуф. И, перехватив мой вопросительный взгляд, пояснил: – Башня у них не простая, а с секретом. Когда таран ломает ворота, внутри срабатывает хитрый механизм, и сруб тут же рассыпается весь по бревнышку.

– А как же люди? – удивился я.

– Какие люди? – переспросил Улуф. – А, это ты про южан!.. Тоже мне, нашел о ком переживать! Кому повезет, тот выживет, кому нет – туда ему и дорога. Такого добра вокруг полно, его не жалко.

– А вас, значит, жалко?

– Жалко. Потому что нас мало. Сколько раз мы эти башни штурмовали, ни одна не развалилась. О чем это говорит?..

Через час, когда с арены убрали мертвые тела, раненых, катапульты, а также обломки бревен и лестниц, настал и наш черед развлекать публику. То, что именно нам выпала честь завершать шоу, приводило северян в восторг, а меня, наоборот, бросало в холодный пот. По канонам жанра, в финале подобных игрищ всегда устраивалось самое грандиозное представление. И мне было страшно даже вообразить, что в Кровавом кратере может быть грандиознее осады десятиметровой башни с последующим ее разрушением. Разве что осада сразу двух таких башен, но для этого на «Недотрогу» посадили слишком мало вояк и слишком плохо их вооружили.

Выведя бронекат на арену, я впервые в жизни ощутил на себе пристальное внимание сразу нескольких тысяч пар глаз. Приятного в этом было мало, особенно учитывая, что я и так пребывал на взводе. Но как тут было не волноваться, если на «Недотроге» отсутствовала даже рубка, чьи стены могли бы хоть немного защитить меня от опасности. Штурвальная стойка и рычаги скоростей торчали прямо из кормовой палубы. А позади, на расстоянии всего вытянутой руки, вращался маховик Неутомимого Трудяги. ДБВ был единственной деталью, которая до сих пор оставалась тут неповрежденной. Да и то лишь потому, что ее создали Вседержители, а не человек.

Этот Трудяга был небольшим, но все равно его установка на «Недотрогу» являла собой такое же расточительство, как игра на арене с бревнами. Потешная машинка длиной всего полдюжины метров, установленная на смешные колесики двухметрового диаметра! В хамаде она сразу зарылась бы по самое брюхо в песок, но по ровному, утоптанному дну Кровавого кратера носилась очень даже резво.

И все бы ничего, если бы не издаваемый ею грохот! Перевозчики династии Проныр не знали, что такое езда на разболтанных механизмах. Любая легкая поломка или люфт исправлялись нами сразу же на месте. Серьезная – в мастерских ближайшего города, куда «Гольфстрим» доставлял на буксире другой наткнувшийся на него перевозчик (до своей ссоры с Владычицей я избегал бездорожья и ездил лишь проторенными путями). Ну а работа с таким педантичным механиком, как де Бодье, позволила мне и подавно забыть обо всех злокачественных шумах. Гуго на многотонной погремушке по имени «Недотрога» и вовсе схватил бы сердечный приступ. Но мои нервишки были все же покрепче. И я, несмотря ни на что, управлял этой штукой, проклиная тот день, когда она была создана.

– Давай круг почета, Проныра! – бросил мне между делом Тунгахоп, не отвлекаясь от разогрева публики. – И прибавь скорость! Только не слишком! Чуть побыстрее, чем сейчас, и хватит пока!

Круг так круг – было бы сказано… Пока мои пассажиры потрясали оружием и выкрикивали трибунам имена своих предков, я трудился в поте лица. Покореженные и затем неаккуратно выпрямленные рычаги переключались туго, а в стопорные пазы входили лишь после хорошего пинка. Я метался между ними и штурвалом, бранясь сквозь зубы, и, наверное, выглядел комично рядом со своими героическими соратниками. Что, впрочем, не имело для меня значения, ведь я не искал себе ни воинской славы, ни почетной гибели, ни тем паче популярности. И мне, к счастью, не требовалось самолично вступать с битву с врагом, кто бы ни спустился к нам в кратер по второй тропе Героев.

За те минуты, что мы объезжали арену, глашатай со специальной террасы вещал без остановки в огромный рупор. Отлично поставленный, исполненный драматизма голос долетал до самых дальних ярусов амфитеатра. Но галдеж северян и дребезжание «Недотроги» мешали мне разобрать, о чем говорится во вступлении к третьему акту этого шоу. Кажется, там упоминалось что-то про древние океаны, про бороздящие их деревянные парусные корабли, про китов, чьи скелеты до сих пор в изобилии разбросаны по Атлантике… Понятно, что на арене назревало нечто откровенно поганое, но при чем тут морские истории эпохи Чистого Пламени?

И вообще, куда я попал? Что я здесь делаю? Суждено ли мне когда-нибудь вернуться в мой привычный мир, пускай и там меня не ожидало ничего хорошего…

Описав круг, я по приказу домара остановил «Недотрогу» у подножия тропы Героев, по которой мы сюда спустились, и развернул бронекат носом к центру кратера. Глашатай завершил свою речь на возвышенной ноте, но не успело эхо его голоса утихнуть, как с той же террасы грянули фанфары. И без того ошалев от шума, я подумал, что если их рев сейчас не прекратится, то мои мозги взорвутся еще до того, как на арену явится противник… Но нет, трубачи выдули все положенные ноты прежде, чем это случилось, и умолкли. А в воцарившейся тишине ко второй тропе Героев был подкачен иностальной контейнер на колесах. Довольно внушительный. Внутри него вполне могла бы поместиться «Недотрога», и там еще осталось бы много свободного места. Подталкиваемый сзади бронекатом-строймастером, контейнер продолжал двигаться к спуску, по которому ему, очевидно, предстояло вот-вот скатиться…

Точно! Строймастер спихнул огромный ящик с края, и тот помчался вниз по тропе, громыхая колесами и набирая скорость.

Весь амфитеатр, включая неугомонных северян и меня, застыл в ожидании сюрприза. Контейнер катился, однако, не так быстро, как ему следовало бы разогнаться с подобной высоты. Судя по пронзительному скрипу, вращение контейнерных колес было приторможено, чтобы повозка наших пока неведомых врагов не унеслась на середину арены, а остановилась сразу у ее края.

Так и случилось. Повозка достигла дна кратера и замерла, перекатившись по мосту через ров с острыми кольями. Едва это произошло, как рабочие арены – видимо, рабы, – толпой налегли на лебедку и взялись поднимать мост, отрезая нашим врагам путь к отступлению. Наш путь был отрезан таким же образом, пока мы объезжали почетный круг. И теперь нам предстояло попотеть, чтобы не остаться навсегда на этом оторванном от реальности маленьком кусочке Юга.

Северяне набрали в грудь воздуха и приготовились встретить врага дружным громогласным ревом, как только тот вырвется из тюрьмы на колесах. Отжав ногой тугой рычаг сцепления, другим рычагом я включил сразу вторую передачу и приготовился сорваться с места по отмашке Тунгахопа. Так, как ему и хотелось: резко, с пробуксовкой и фонтанами песка из-под колес. Чистейшая показуха! Но она тоже входила в воспитательную программу домара, с помощью которой тот прививал южанам воинскую доблесть.

Чудовищной силы удар сотряс контейнер изнутри. Да так, что многотонная повозка даже качнулась из стороны в сторону. Северяне встрепенулись, но промолчали, повременив с криками до более подходящего момента. Не знаю, как долго они простояли бы, задержав дыхание, если бы раскачивающий свою тюрьму враг отказался выходить на свободу. Впрочем, он, похоже, тоже имел представление о законах аренной драматургии и не стал томить ожиданием ни гладиаторов, ни публику. После второго, столь же сокрушительного удара крышка контейнера с грохотом отлетела, и оттуда, вздымая клубы пыли, вырвался…

…Но, прежде чем я очутился в эпицентре этого безумия, мне пришлось провести в Ведре целый месяц. Целый долгий месяц, за который кое-что успело произойти, но по большому счету не произошло ничего. Я оставался узником Ведра и все еще понятия не имел, каким образом из него выбраться. И лишь после того, как мне представилась возможность превратиться из простого узника в гладиатора, попутно с этим я получил и шанс на побег. Слабенький, практически призрачный шанс, какой, казалось, мог испариться от легкого дуновения ветра. Но поскольку до сего момента у меня вообще не было никаких зацепок, я без раздумий ухватился за эту.

А подумать на самом деле не помешало бы. Хорошенько подумать! Однако я не сделал этого сразу, а потом пытаться избежать Кровавого кратера было уже поздно.

Я всегда гордился тем, что, повзрослев, не посрамил нашу фамилию и стал не худшим пронырой, чем мои изворотливые предки. Только один отцовский совет я толком не усвоил. Тот самый, который гласил: излишняя изворотливость хороша, когда вы стоите на твердой почве, но никак не на зыбучем песке. На нем слишком усердное барахтанье вас не только не спасет, а лишь ускорит вашу погибель. Угодив в Ведро, я пренебрег этой мудростью. За что теперь сполна и расплачивался…

Хотя поначалу мне очень даже везло. Не считая пережитых побоев, я умудрился неплохо обосноваться в тюрьме за рекордно короткий срок. Не прошло и суток, как я завел себе авторитетных покровителей. Да не из числа «зверья», а лучших из всех, что обитали в Ведре.

Второй раз удача улыбнулась мне спустя несколько часов, когда тюрьма была погружена в сон.

Все началось со внезапного расстройства желудка. Это оно подняло меня с нар и погнало к дырке санузла, что наряду с умывальниками имелись в каждой тюремной камере. Дало о себе знать молоко, которым меня накануне весь день угощали северяне. Обычно я пью его редко, но вчера пришлось много болтать, а лучшего средства для смазки голосовых связок здесь не найти. Расплата за лечение не заставила себя ждать. И вот я вынужден подрываться среди ночи и делать то, чем обычно занимаюсь после утреннего пробуждения.

Сидя спросонок над вышеупомянутой дыркой, я не забывал о том, что в желудке у меня помимо коварного молока имелось еще кое-что. А именно та самая штуковина, какую я прихватил перед арестом с чердака команданте и, проглотив, пронес в Ведро. Это была маленькая, величиной с раздавленную виноградину, линза, вытащенная мной из разбитой древней видеокамеры. И вот теперь, пробыв сутки внутри меня, безвредное, к счастью, для организма стеклышко готовилось завершить свой путь во внеурочное время и не в самом приятном месте.

Ценой некоторых усилий, описывать которые я не стану, так как это отобьет аппетит у кого угодно, мне удалось не позволить линзе провалиться в канализацию. Промыв как следует трофей под умывальником, я вернулся на нары и озадачился мыслью, что же делать с моей главной на сегодня ценностью. И не просто ценностью, а, не исключено, единственным ключом к моей свободе.

В эпоху Чистого Пламени с помощью такой штуковины можно было разжечь огонь или устроить пожар. В наш век линзы тоже могли послужить и инструментом, и оружием. Сфокусировав ими солнечные лучи, я сумею вызвать черный всполох, который запросто разрушит замок или разогнет прутья решетки. Одна загвоздка: как при этом не пострадать самому? Рассчитать мощность выброса метафламма гипотетическим путем у меня не получится. Я не имею даже приблизительного понятия, какой температуры будет точка и где сойдутся сфокусированные лучи, а от этого зависело практически все… Но сейчас стоило беспокоиться о другом – как мне уберечь линзу от тюремщиков. Они отменно знали свое дело и, обыскивая сидельцев, не брезговали копаться у них даже в тех местах, откуда я только что извлек свое стеклянное сокровище.

Это вновь подтвердилось, когда охрана наведалась ко мне за час до побудки и заставила разжевать и проглотить вязкий шарик. Он был слеплен непонятно из чего, но по вкусу походил на сушеный инжир в смеси с какими-то травами. Об инжире напоминали и меленькие семечки, что хрустели на зубах, пока я работал челюстями под пристальными взорами вертухаев.

Знакомая дрянь. В аптечке на «Гольфстриме» есть похожее лекарство, помогающее перевозчикам справляться с одним из наших профессиональных недугов – запором. Зачем тюремщики накормили меня слабительным, тоже понятно. Сутки – тот срок, когда поступивший в тюрьму арестант станет избавляться от вещей, пронесенных им сюда в собственном желудке. Охрана упрощала себе задачу, стараясь перехватить этот «груз» перед тем, как хозяин извлечет его на свет естественным путем и успеет где-нибудь припрятать.

Мой еще не до конца успокоившийся желудок отреагировал на новое угощение быстро и охотно. Настолько охотно, что даже притупил во мне стеснительность, когда вскоре пришлось справлять большую нужду в присутствии посторонних. Само собой, ничего запрещенного к этому часу у меня в кишечнике не было, и я ничем не порадовал охрану, зазря истратившую полезную таблетку и испачкавшую перчатки, изучая результат своих опытов. Видимо, из-за этого последующий обыск был грубее, чем обычно. Каждое свое распоряжение вертухаи подкрепляли тычком дубинкой. И всякий раз попадали ею в больное место. Что, впрочем, делалось не нарочно, поскольку здоровых мест на мне после вчерашнего избиения было раз-два и обчелся.

В этом и состояло мое второе везение. Не надуйся я вчера молока, не вскочил бы посреди ночи, не побежал бы к санузлу, не извлек бы раньше времени линзу, не спрятал бы ее до прихода охранников и сейчас гарантированно отправился бы в карцер. Ну а то, что я их все-таки обманул, следовало считать моим везением номер три. Вертухаи не одну собаку съели на обысках, но фамильная смекалка Проныр оказалась им не по зубам.

Проглоти я предмет покрупнее, вряд ли мне повезло бы его утаить. Тюремщикам были известны все места в камере, где я мог бы устроить тайник. Один южанин даже просунул руку между прутьями оконной решетки и обшарил внешнюю стену, докуда смог дотянуться – а вдруг я прилепил к ней что-то на хлебную пасту. Специальной щеткой-ершом была прочищена канализационная труба, ощупана каждая заклепка на стенах камеры, процарапаны швы между иностальных плит и истыкан иглами войлок на нарах. Про мою одежду и говорить нечего. Даже жадное «зверье» не теребило ее вчера с таким усердием, пускай вертухаи делали это не в пример аккуратнее и не вырывали шмотье друг у друга из рук.

Я также подвергся тщательному осмотру и не возражал, когда тюремщик, который исполнял заодно обязанности медбрата, наложил мне два шва на рассеченную бровь. Вчера гладиаторы выделили мне из своей аптечки метр бинта, которым я промокал кровь до тех пор, пока она не остановилась. Разойтись края раны сами не могли – эта половина лица у меня так распухла, что на ней не двигался ни один мускул. И швы в принципе не потребовались бы, если б во время обыска вдруг не возобновилось кровотечение.

Впрочем, вертухаи были не виноваты в том, что оно возобновилось. Это ведь я сам разбередил рану, когда засовывал в нее линзу. Дело это было чертовски болезненное, но важное, и я все стерпел. Гладкая, плоская и округлая стекляшка проникла довольно далеко за надбровную кожу и осталась там, будто в кармане. А опухоль не позволяла ни разглядеть, ни нащупать под ней инородный предмет. Уняв кровь до прихода охраны, я выбросил остатки грязного бинта в канализацию. Но стоило лишь тюремщикам поднять меня с нар и приступить к обыску, как едва затянувшееся рассечение вновь стало кровоточить. На что кормивший меня слабительным медбрат не мог глядеть равнодушно и на скорую руку заштопал мне бровь.

Удостоверившись, что я чист, вертухаи огрели меня напоследок для профилактики дубинкой и оставили в покое. На первое время проблема была решена, но долго хранить под кожей кусок стекла нельзя, особенно учитывая, в какой грязи он успел побывать. И я решил сегодня же раскрыть этот секрет своим покровителям. И не только раскрыть, но и передать им линзу на хранение, поскольку их обыскивали не так сурово и унизительно.

Северяне – народ чрезвычайно гордый. Но в неволе это чувство притупляется у них до разумных пределов и уже не вызывает у меня раздражения. На свободе за просьбу подержать у себя побывавший в чьей-то заднице предмет тот же Убби вмиг прибил бы такого наглеца. В тюрьме Тунгахоп со товарищи не только на меня за это не обиделись, но еще и похвалили за находчивость и предусмотрительность.

Конечно, я не стал рисковать и сначала с оглядкой, полунамеками признался в том, что за штуковину держу у себя про запас. Гладиаторы не планировали побег, но они, как многоопытные воины, готовились ко всему. И пожелали, чтобы линза хранилась под рукой не только у меня, но и у них. И лишь когда домар задал вопрос, каким образом мне повезло обмануть охрану, я, потупив очи, раскрыл покровителям всю неприглядную правду. После чего, к своему облегчению, выяснил, что поступил совершенно правильно. Пленному северянину, так же, как пленному кабальеро, не возбранялось пользоваться любым оружием, в том числе и оскверненным.

Я попросил у гладиаторов еще немного бинта и, делая вид, что утираю кровь, протолкал линзу под кожей к ране. Чтобы извлечь секрет, один из швов пришлось разорвать, но я был почти уверен, что медбрат-вертухай не придет проверять мое самочувствие. Испив молока, я передал вместе с миской Улуфу уже дважды добытую мной из собственного тела стекляшку. Именно Улуф вызвался позаботиться о ней, а каким образом, меня уже не касалось. Но я смел надеяться, что, в случае чего, линзу возвратят мне по первому требованию. Краснокожие парни умели держать слово, хотя в отношении чужаков, вроде меня, это северное правило было не особо строгим…

Миновала неделя, в течение которой я ознакомил покровителей со всеми подробностями своих недавних приключений. Больше они из-за меня тренировок не пропускали, но это было мне только на руку. Пока они готовились к очередной битве, я выкраивал три-четыре часа на то, чтобы наблюдать за другими заключенными и слушать, о чем они говорят. Проку от этого занятия в отрезанном от мира Ведре было мало. Но я не терял надежды отсюда слинять, а значит, был обязан находиться в курсе здешних событий.

За неделю стало также окончательно понятно, что, в отличие от бесследно сгинувшего Дарио, моя персона Владычицу не интересует. Вешать меня вроде бы не собирались, а иначе зачем, спрашивается, оттягивать этот момент? Оставалось одно объяснение: со временем я буду сослан в рабство, а в Ведро меня определили в качестве назидания. Чтобы строптивый раб заранее хорошенько прочувствовал, что его ждет в случае побега, и не создавал в будущем проблем своим надсмотрщикам.

При всей своей жестокости и вероломстве Владычица Льдов была не лишена мудрости и прозорливости. Все верно: без подобной профилактики я – свободолюбивый перевозчик, – явно не стану покладистым рабом и задам деру при первой же возможности.

Дабы гладиаторы могли помериться силами в беге, им позволяли тренироваться на воздухе. Не во дворе, потому что их вопли и потасовки будоражили бы тюремный люд, а на крыше Ведра. Трижды в неделю северяне поднимались туда и носились кругами по обнесенной решетчатой оградой вершине кольцеобразного здания. Дежурившая на сторожевых вышках и стрелковых площадках охрана не спускала с бегунов глаз, но им и так некуда было оттуда деваться. Рискни они сигануть с крыши, все равно не долетели бы до воды и разбились об окаймляющие утес прибрежные скалы.

Прежде чем головорезы оказывались наверху, их проводили по пятому ярусу, мимо карцера и одиночных камер важных узников. Это обстоятельство позволило мне не только убедиться, что команданте жив и находится здесь. Заодно северяне получили доказательство, что самая невероятная часть моей истории, в которой говорится о наших совместных приключениях с доном Балтазаром – сущая правда. А иначе, как бы я, рядовой арестант, вообще проведал о том, что за крупную шишку тайно привезли в темницу в один день со мной.

Никому из собратьев Тунгахопа не доводилось прежде видеть сеньора Риего-и-Ордаса воочию, да еще без доспехов и шпаги. Если бы я не рассказал о нем, северяне и дальше ходили бы мимо камеры дона, не подозревая, кто он такой на самом деле. Но теперь, взглянув на него через решетчатую дверь, даже мнительный домар не усомнился в моей правоте. Как говорится, вояка вояку учует издалека. И гладиаторам хватило считаных секунд, чтобы опознать с моей подсказки в благородном узнике одного из самых грозных южан.

Хотелось задать дону Балтазару уйму вопросов, но я не осмелился втягивать гладиаторов во все это. Да у них ничего бы и не вышло – охрана зорко следила за ними на всем пути от двора до крыши и не позволила бы задержаться у камеры команданте даже на мгновение. К тому же кто я такой, чтобы ради меня северяне нарушали тюремную дисциплину? Выслушав их признание в том, что опальный сеньор действительно томится на пятом ярусе, я лишь кивнул и заметил вслух, что будь я тоже гладиатором, то наверняка нашел бы способ пообщаться с доном Риего-и-Ордасом.

Брошено это было мимоходом, без какой-либо задней мысли. Но северяне после таких моих слов странно оживились, хотя я вроде бы не сказал ничего заслуживающего внимания.

– Ты на самом деле хочешь стать гладиатором? – осведомился Тунгахоп, многозначительно прищурившись.

– Ну э-э-э… – Я замешкался, пытаясь уразуметь, к чему он клонит. Потом глянул на разложенную гладиаторами пищу, вспомнил свой сегодняшний скудный завтрак и ответил: – Возможно, не отказался бы, да только кто выпустит меня на арену? Я – обычный работяга, а не воин, и не владею толком ни мечом, ни копьем. Если бы не Убби Сандаварг и его иностальные братья, вряд ли я вообще дожил бы до сегодняшнего дня.

– Но ведь ты перевозчик, верно? И очень хороший перевозчик, раз тебя не гнушались нанимать даже табуиты, так? – вновь вопросил Тунгахоп.

– Ваша правда, домар, не стану отрицать. – Возразить на это мне было нечего. Особенно после всего того, о чем я в минувшие дни в красках рассказывал северянам. – Я раскатываю по Атлантике больше тридцати лет, и двадцать из них – в качестве шкипера. Водить бронекаты и перевозить грузы – единственное, что я умею в жизни.

– Вот и славно! – разулыбался седобородый. – Другого нам от тебя и не надо. Согласишься быть гладиатором, получишь машину и будешь ездить на ней по арене Кровавого кратера. Можешь даже не брать в руки оружие. Просто позаботься о том, чтобы «Недотрога» ездила и крутилась как надо, а пускать врагу кровь предоставь нам.

– Какая такая «Недотрога»? – насторожился я. В душу стали закрадываться дурные предчувствия, но почтение к покровителям и банальное любопытство не позволяли уклониться от этой беседы.

– Есть в Кровавом кратере бронекат, на котором мы изредка выезжали на арену, когда это нужно, – пояснил домар. – Но вот уже полтора года ездить на «Недотроге» некому, поэтому она простаивает без дела. Сам понимаешь, среди северян, других пленных воинов и беглых рабов перевозчиков нет. А когда порой выискивался доброволец, что соглашался отложить меч и попробовать себя в роли шкипера, ничего хорошего из этого не выходило. Ладно, если бойцы успевали спрыгнуть с «Недотроги» до того, как та падала в ров, но бывало, что и не успевали. Частенько бои с ее участием заканчивались так досадно… Честно говоря, я к тебе, шкипер, с первого дня присматриваюсь. Все хочу понять, сдюжишь ты выстоять на арене с нами плечом к плечу или нет. То, что ты друг Убби Сандаварга, делает тебе честь, но кто знает, правду ты болтаешь о своих подвигах или выдумки…

– А разве команданте, которого вы видели на пятом этаже, не доказывает правоту моих слов? – вступился я за свое честное имя.

– Отчасти, конечно, доказывает, – уклонился от прямого ответа хитрый Тунгахоп. – И поскольку другие доказательства тебе взять неоткуда, я готов принять все сказанное тобой на веру. И прямо сегодня замолвлю за тебя кое-кому словечко, если ты действительно не из робкого десятка и хочешь оказать нам поддержку. Само собой, тоже получишь за это в награду нормальную жратву и место в нашей казарме. Ну и возможность выходить с нами на крышу, раз тебе этого так хочется. Только при одном условии: получишь карцер за болтовню с доном Балтазаром – пеняй на себя.

– А вы уверены, что этот ваш «кое-кто» согласится записать меня в гладиаторы? – полюбопытствовал я, прикидывая в уме все за и против этого делового предложения. На одной чаше весов лежала увесистая глыба смертельного страха перед Кровавым кратером. На другой – нежелание жить впроголодь и в одной камере с Бубнилой, который должен был со дня на день возвратиться из карцера. Затаившее на меня злобу «зверье» может воспользоваться этим и свести со мной счеты: нарочно не сказать психопату-душителю о том, кто мои покровители. И тогда я окажусь мертв или крепко покалечен, Бубнилу повесят, а «звери» останутся чистенькими и вне подозрения у северян… Мерзкая перспектива. Уж лучше и впрямь отправиться в Кровавый кратер – там хоть умирать будет веселее и почетнее. Глядишь, какая-то память обо мне останется, в отличие от безвестной гибели от рук здешнего безумца.

– Согласятся ли южане, чтобы на следующем турнире мы выгнали из гаража «Недотрогу»? – переспросил домар и расхохотался, намекая на то, что я сморозил глупость. – Да они только этого и ждут! А не завезешь нас в ров с кольями и доживешь до победы, глядишь, заработаешь себе шлюху и жбан вина!

– Ладно, заметано: я с вами! – была не была, решился-таки я. Не из-за шлюхи, конечно, и не из-за вина, а всего лишь выбирая из двух зол менее гадостное.

Северян мое согласие немало воодушевило. Каждый норовил похлопать меня по спине или по плечу, на что я в ответ лишь вымученно улыбался, поскольку синяки на моем теле еще не зажили. И Тунгахоп не подвел. Сразу после обеда он попросился для разговора к начальнику тюрьмы, а уже перед ужином мне велели перебираться в гладиаторскую казарму. Что я с превеликим удовольствием и сделал, для чего даже не пришлось возвращаться в камеру, так как других вещей, кроме одежды, у меня не было.

Так начался новый этап моей тюремной жизни: в чем-то проще, а в чем-то сложнее предыдущего. Теперь я жил в постоянном ожидании скорой битвы и, не исключено, собственной погибели. И ежедневно готовился к этому событию бок о бок со своими отныне полноправными соратниками.

Тренироваться наравне с ними я не смог бы при всем желании, да мне это и не требовалось. Впрочем, отсиживаться в стороне, глядя, как северяне усердно поддерживают себя в боевой форме, я тоже был не вправе. И, отойдя в уголок, дабы не попасть под горячую руку лупцующих друг друга крепышей, делал простые силовые и акробатические упражнения. Те, какие в свои сорок с небольшим лет был еще способен выполнить, не насмешив при этом краснокожую братию.

Частенько тот или иной северянин отрывал меня от этого бестолкового по большому счету занятия (шанс помереть здоровеньким – вот и все, что оно мне сулило), подзывал к себе и назначал своим временным ассистентом. Я не отказывался. И потому, что не мог, и потому, что видел в этой работе хоть какой-то смысл. Я менял блины на штангах и подстраховал тех, кто их жмет. Порой я сам служил отягощением, сидя на плечах у решившего поприседать, отжаться от пола или побегать с нагрузкой гладиатора. Я подносил по их требованию нужный спортивный инвентарь. Я держал туго набитые войлоком мешки и кряхтел, когда бойцы отрабатывали на них силу удара. Я размахивал иностальной трубой, помогая фехтовальщикам совершенствовать увертки и уклоны. Иногда сам получал тумаки от чересчур увлекшегося товарища, который забывал, что менее твердолобой голове перевозчика противопоказана подобная встряска. После чего меня пощечинами приводили в чувство, а вместо извинений отпускали какую-нибудь пошлую шутку, вызывавшую общий смех.

У меня не оставалось выбора, как тоже посмеяться над самим собой и своей неуклюжестью. А как иначе было к этому относиться? Общаясь с Убби, я хорошо усвоил – шутки северян делятся на два типа: просто грубые и угрожающе грубые. И на те и на другие не следует обижаться. Первые означают, что краснокожий шутник относится к вам благосклонно. И, даже бранясь последними словами, он вовсе не желает вас оскорбить – просто северяне не умеют вежливо разговаривать с южанами. Во втором случае затаивать на них обиду было столь же глупо, как пытаться понять мотивы решившего забодать вас быка. Иными словами, тут оставалось лишь брать ноги в руки и спасаться бегством, а не требовать от оскорбителя объяснений, до которых он все равно не снизойдет.

Короче говоря, жить стало хоть и труднее, зато веселее. Ну а когда в очередной день мы отправились на крышу, мое жалкое тюремное существование вновь обрело смысл, в поисках которого я метался всю минувшую неделю.

Одетый во все тот же парадный мундир, в каком он отправился во дворец, сеньор Балтазар, заложив руки за спину, расхаживал по камере – надо заметить, более просторной и благоустроенной, чем обычные. Шум в коридоре привлек его, и когда нас проводили мимо, наши с команданте взгляды встретились. Совсем ненадолго – я мог позволить себе лишь замедлить шаг, но не остановиться. Но этих мгновений хватило на то, чтобы выразительно указать дону глазами на потолок. Кабальеро нахмурился, пытаясь сообразить, что я имею в виду. Удалось ему это или нет, предстояло выяснить позже. Нас же вывели наверх, и теперь мне и моим соратникам опять предстояло поработать. Но если для северян это была лишь обычная тренировка, в мои планы входило кое-что еще. И это «кое-что» следовало проделать так, чтобы не навлечь беду ни на себя, ни на товарищей, ни на команданте, которого это также напрямую касалось.

Пробежав для проформы в быстром темпе три круга, я отстал от северян и отнюдь не наигранно запыхался. И, остановившись неподалеку от выхода на крышу, приступил к гимнастическим упражнениям. Вертухаи на вышках и стрелковых площадкам держали наготове оружие, но делали это, скорее, из беспокойства за свои жизни (кто знает, что могут выкинуть разгоряченные тренировкой гладиаторы), нежели опасаясь нашего побега. Перелезть через трехметровое ограждение, изрезавшись о колючую проволоку, и броситься со стены на скалы мог лишь самоубийца, а их среди аренных бойцов не наблюдалось. И потому за мной – самым хилым из гладиаторов – следили вполглаза, поскольку это было и необязательно, и банально скучно. То ли дело неугомонные крепыши-коротыши, все время подзадоривавшие друг друга на потасовку! Даже за пределами арены их шумная суета привлекала к себе внимание. Ну а когда им выдавали оружие и натравливали на настоящих врагов, оторвать взор от работы батальных дел мастеров и вовсе никто бы не смог.

Именно на это я и рассчитывал. Соратники были посвящены в мои замыслы и пообещали не эксплуатировать меня сегодня в качестве тренировочного ассистента. А также – вдоволь пошуметь перед охраной, что им было только в радость. Я же занимался своей скучной физкультурой, не делая ничего противозаконного. И околачивался на одном месте, то и дело отступая к ограждению, чтобы дать дорогу проносящейся мимо гурьбе северян.

Я тщательно соблюдал конспирацию на протяжении всех полутора часов, что мы здесь находились. Это была перестраховка, ведь учиненное мной нарушение длилось всего секунду. Ровно столько потребовалось мне, чтобы сбросить записку в отдушину камеры дона Балтазара.

Пока нас вели по коридору пятого яруса, я посчитал камеры между входом на этаж и выходом на крышу. Затем наверху сосчитал вентиляционные отверстия и определил нужное. Возле него я и взялся проделывать свои упражнения. Для выполнения одного из них я улегся на спину, подсунул носки ботинок под закрепленную над отдушиной крышку и принялся с невинным видом качать брюшной пресс, стараясь всякий раз дотянуться руками до щиколоток. Ближайшие охранники покосились на меня, но ничего не сказали, потому что северяне частенько занимались тем же самым.

Они-то меня и надоумили, как безопаснее всего переправить команданте сообщение. Вытащив незаметно свернутую в рулончик записку из рукава, я зажал ее между пальцев и во время очередного, наиболее энергичного сгибания туловища дотянулся аж до крышки отдушины. Сброшенное при этом письмо улетело в вентиляционный канал и спустя несколько мгновений должно было упасть на пол камеры дона Риего-и-Ордаса. Или не на пол, а прямо в руки кабальеро, если он верно расшифровал мой намек и пребывал наготове.

По вполне очевидной причине мое послание было предельно лаконичным. Вместо бумаги я использовал тонко раскатанную полоску хлебной пасты, благо гладиаторы в ней нужды не испытывали. Выдавив спозаранку на чуть подсушенной пасте хвостиком от яблока нужные слова, я присыпал их пылью, чтобы та забилась в бороздки и сделала буквы более отчетливыми. Затем аккуратно свернул записку в рулончик и пристроил его в рукаве. За несколько часов паста не зачерствеет и потому не рассыплется, когда команданте станет ее разворачивать.

«Дарио у Вл. Что случилось? – было выгравировано мной на хлебном мякише. – У вас есть план? Чем могу помочь?»

Гладиаторов обыскивали после тренировок, чтобы они не выносили во двор спортивный инвентарь, но по возвращении с крыши при мне уже не будет компрометирующей улики. Мой адресат избавится от послания и того проще – спустит его в канализацию. Я сделал все, что было в моих силах, однако наша технология общения с сеньором Балтазаром оставалась не завершена. Каким образом я получу от него ответ и получу ли вообще? Догадается ли он, как сделать наш канал связи двусторонним? Любимчик Владычицы, благородный кабальеро никогда прежде не влипал в подобные истории и не имел опыта конспиративной работы. Но команданте был умен, и раз уж у меня получилось добраться до него, теоретически, это мог провернуть и он. К тому же я заметил у него в камере стопку книг, а значит, ему нет нужды возиться с хлебной пастой. Бумага есть, осталось лишь наколоть на ней втихаря чем-нибудь мелкие буковки – и дело в шляпе.

Как я уже упоминал, команданте и его соседей по этажу выводили на прогулку после отбоя. Запертые по камерам, обычные заключенные не могли рассмотреть в темноте лиц прохаживающихся по двору узников. Их не удавалось различить и из окошек казармы гладиаторов. Но как бы то ни было, наблюдать за «элитными» сидельцами с первого яруса было значительно удобнее. Узники одиночных камер не общались между собой и здесь – видимо, им это запрещалось, – и их одинокие тени маячили на фоне светящихся окон помещений охраны. Выглядывающая из-за туч луна роняла в колодец тюремного двора свои холодные лучи, отражающиеся в воде отключаемого на ночь фонтана. Так что, навострив зрение, я безошибочно определил по силуэту, кто из этих трех полуночников команданте.

В день, когда он, как хотелось надеяться, получил от меня весточку, я следил за ним особенно пристально. И вскоре понял, что послание дошло до адресата. В эту ночь сеньор Риего-и-Ордас облюбовал для прогулок тот участок двора, что днем занимали гладиаторы. И облюбовал явно неспроста. Сначала опальный гвардеец уселся на бортик фонтана лицом к нашей казарме и просидел так некоторое время, делая вид, что над чем-то раздумывает. А сам при этом не сводил взгляда с дверей и окон, в одно из которых таращился сейчас наружу я.

Меня команданте не видел, но твердо знал, что я тут, и мне даже не требовалось подавать ему знак. Дон тоже мог бы воздержаться от подозрительных действий – хватило и того, что он красноречиво задержался у нашего обиталища. Однако он этим не ограничился и еще раз намекнул о том, что прочел записку. Немного приподняв правую руку, он слегка дернул кистью, после чего о стену рядом с соседним от меня окошком звякнуло что-то мелкое и твердое.

Это была не записка – сеньор Балтазар не успел бы написать ее так быстро, – а всего лишь мелкий камешек, подобранный с бортика фонтана и щелчком посланный в казарменную стену. Вряд ли команданте целился в окно, поскольку влетевший внутрь камешек я мог и не заметить. Но в целом выстрел получился метким. И если бы вокруг камушка была обернута записка, а дон подошел на несколько шагов ближе…

Ага, вот оно что! Теперь ясно, какую мысль пытался донести до меня мой собрат по несчастью! Значит, так он планирует переправить свой ответ! Способ был рискованнее моего и помимо скрытности требовал немного сноровки, но за неимением другого… Хотя это мои грубые, закостеневшие от долгого вращения штурвала руки никогда бы так не смогли. А для проворных пальцев опытного фехтовальщика, пусть и пожилого, проделать подобный фокус, наверное, не сложнее, чем расстегнуть ширинку.

Ответ от сеньора Риего-и-Ордаса пришел на следующий день в это же время и тем способом, каким предполагалось. Я ошибся лишь в двух вещах. Во-первых, дон не обернул записку вокруг камушка, а плотно свернул ее и поместил внутрь шарика из хлебной пасты. А тот был вывалян в пыли, отчего обрел неброский серый цвет. Гениально придумано! Теперь, даже если бы команданте промахнулся и не смог повторно забросить мне послание, оно осталось бы лежать возле казармы, ничем не отличаясь от обычного кусочка гравия. Ну а утром я непременно отыскал бы его, так как понял бы по стуку в стену, что пересылка не увенчалась успехом.

К счастью, все у дона получилось, и повторная попытка не потребовалась. Разве что мне пришлось потом ползать в темноте по полу, ища хлебный шарик и слушая брань ненароком потревоженных мной северян. Впрочем, узнав, что именно я ищу, они удивлялись – еще бы, ведь Проныре ответил сам команданте! – переставали браниться и с энтузиазмом подключались к поискам.

Через пять минут больше половины разбуженных гладиаторов ползало по казарме, то и дело стукаясь в потемках лбами и обзывая друг друга разными нехорошими словами. Естественно, что с такой прорвой помощников записка в итоге обнаружилась. Правда, упакована она была уже не в шарик, а в лепешечку, поскольку угодила отыскавшему ее северянину не под руку, а под коленку.

Прочесть послание мы смогли лишь на рассвете. Тогда же выяснилось, в чем еще я ошибся, пытаясь предугадать ход мысли команданте. Он действительно не пожалел оторвать от страницы одной из своих книг неисписанный фрагмент. Но вместо того, чтобы выдавить на нем буквы, которые я мог бы прочесть, глянув бумагу на просвет, сеньор Балтазар поступил иначе – использовал в качестве чернил собственную кровь.

Уколов ради меня палец, он не совершил что-то из ряда вон выходящее. Однако северяне, узнав об этом, пришли в еще большее восхищение и долго передавали записку из рук в руки, словно святыню, даже не читая ее. Я их прекрасно понимал. Для них и так казалось невероятным, что в одной тюрьме с ними сидит сам дон Риего-и-Ордас. А тут северянам вдобавок повезло дотронуться до капли крови, пролитой легендарным героем в честь какого-то там шкипера Проныры.

Строчки сеньора Балтазара были гораздо убористее моих, а лист, на который он их уместил – шире, чем раскатанная хлебная полоска. Поэтому и сведений на нем содержалось больше:

«Вл. обвинила меня в гибель Кав. Вл. уверена, что таб. не могли отпустить меня из плена живым. Раз отпустили, значит, я переметнулся к таб. А раз вернулся на Юг с вами, значит, мы с таб. замышляем убить Вл. и взять власть над озерами. Дабы убедить Вл. в обратном, я рассказал ей о вас всю правду. Не помогло. Вл. перестала мне доверять и обещала казнить меня еще позавчера. Догадываюсь, почему не казнила. Из-за Дарио. Прочее – на днях».

Через три часа после того, как я это прочел, мы, согласно расписанию тренировок, отправились на крышу. Проходя мимо камеры команданте, я вновь замедлил шаг и, когда тот на меня посмотрел, едва заметно ему кивнул. Дон ответил мне одними глазами: моргнул, придержав веки закрытыми чуть дольше обычного. Все было ясно без слов. Я дал понять, что прочел записку. Кабальеро подтвердил, что намерен ответить на остальные мои вопросы и, возможно, сделает это, как обещал. То есть либо нынешним вечером, либо завтрашним.

Сегодня не вышло. И завтра – тоже. Второй привет от сеньора Риего-и-Ордаса влетел к нам в казарму лишь спустя три дня. На сей раз послание отыскали без суеты, поскольку заинтригованные соратники бодрствовали у окошек вместе со мной. И каждому из них не терпелось лично изловить брошенный команданте хлебный шарик. Суровые воины вели себя сейчас будто дети, но я-то знал, что для них это вовсе не досужая забава. Насмехаясь над своими врагами и презирая их на словах, на самом деле северяне уважали тех противников, которые, подобно им, тоже придерживались принципов воинской чести. И дон Риего-и-Ордас по праву числился среди самых уважаемых врагов северян под номером один. Отчего и вызывал у них повышенное любопытство – редкую реакцию для людей, которых вообще мало что удивляло в этом мире.

«Почему Вл. отсрочила мою смерть и зачем ей Дарио, – сообщал команданте в своем очередном послании. На сей раз он исписал листок покрупнее – видимо, поднаторел в роли конспиратора и малость осмелел. – Вл. сейчас нет в столице, а без Вл. моя казнь не состоится. Вл. и ее армия уехали на восток за «черной грязью». Вместе с Дарио. Он нужен Вл., потому что много знает о «ч. г.». И знает, где вы ее прячете. Вл. планирует свою атаку на Всед. Не на Полярный Ст., а на Новое Жерло. Когда Всед. достроят Н. Ж., озера обмелеют еще больше, и Вл. придется переносить станции южнее, еще ближе ко льдам. Там плохо – слишком холодно. Вл. давно ищет способ уничтожить Н. Ж. Вы подсказали ей, как это сделать…»

В начертанных кровью скупых строках сеньора Балтазара таились ответы почти на все терзающие меня вопросы, а также масса пищи для размышлений. Не было резона подвергать сомнению слова команданте. Зачем ему, стоя одной ногой в могиле, мне лгать? Когда разгневанные королевы бросают в темницу своих опальных приближенных, у них практически нет шансов оттуда выйти. Потому что их теплое место тут же занимают другие любимчики, которые из кожи вон вылезут, чтобы госпожа побыстрее забыла своего прежнего героя. Так что если дона Риего-и-Ордаса вскорости не повесят, то непременно отравят или задушат подушкой ночью в постели. И догадки его также имели под собой почву. Он, как никто другой, знал Владычицу Льдов и, даже находясь за решеткой, мог с высокой вероятностью предсказать ее действия.

Новое Жерло… Я сроду о нем не слышал, зато имел представление, что такое Старое. Когда я был ребенком и отец только-только начал брать меня в рейсы, с Юга шли зловещие слухи о том, что на границе антарктических льдов в земле разверзлась дыра. Огромная и круглая – такая, будто Вседержители вдавили в землю Столп, а затем выдернули его. Причем его верхний слой иностали толщиной в несколько сот метров так и остался прилипшим к стенам ямы, став ее облицовкой.

Образовалась дыра тоже не в случайном месте. После того как в нее исполинскими водопадами хлынули талые воды, все пограничные озера высохли, и Владычице пришлось переносить свои станции южнее, в более холодный, но, к счастью, еще пригодный для жизни пояс.

Южане проморгали строительство Жерла – тогда еще единственного – по банальной причине. Прежде их разведывательные экспедиции не заглядывали в те края, являющиеся сплошными запутанными лабиринтами из тысяч озер и соединяющих их проток. Но как только причина резкого пересыхания главной сокровищницы Атлантики была найдена, ее хозяйка стала зорко следить не только за северными, но и за южными своими границами.

Впрочем, через пару лет все утихомирилось. Уровень талых вод вновь стал относительно стабильным. Севернее Фолклендского разлома это отразилось лишь на ценах – стоимость воды, естественно, повысилась, – но не на перебоях ее поставок. Скорость таяния льдов тоже вроде бы не ускорилась, так что и тут волноваться было нечего. О Жерле стали привычно говорить наряду с другими чудесами света, которых никто не видел, но которые якобы разбросаны во многих недоступных уголках мира.

И вот дон Риего-и-Ордас внезапно сообщает мне о том, что где-то Вседержители ведут строительство Нового Жерла. А значит, не за горами день, когда антарктические воды снова отступят и заставят южан переселяться вслед за ними. На сей раз – не просто в прохладные, а уже в откровенно недружелюбные для человека места. Если, конечно, королеву Юга не осенит пророческая идея, как этого можно избежать…

Дабы не сеять среди подданных тревогу и отчаяние, Владычица наверняка засекретила до поры до времени информацию о Новом Жерле. Но команданте о нем положено знать по статусу. Как человек слова, дон не станет выдавать этот секрет каждому встречному и поперечному, даже когда хранить его больше не имело смысла. Однако я для команданте теперь не абы кто, а человек, перед которым он не сдержал клятву. И эта мысль мучит кабальеро, явно не желающего идти на эшафот с тяжким камнем на сердце. Вот почему он старается хоть немного искупить свою вину, посвящая меня в тайны, которые, возможно, помогут мне в дальнейшем. А не помогут, так хотя бы позволят узнать, какая судьба уготована моим товарищам и экипажу танкера «Геолог Ларин».

«Я полностью изолирован, – говорилось в заключительной части письма сеньора Балтазара. – Связей с внешним миром нет. Что стало с compañeros, не знаю. Ничем вам помочь не могу. Вы мне – тоже. Забудьте обо мне. Найдете способ бежать – бегите, не тратьте время и силы на то, чтобы меня вытащить. Встретите на свободе кабальеро, придумаете, что сказать им от моего имени. Я в вас верю, шкипер, и буду молиться за вас до самой своей смерти. Покорно извините, что все так вышло. Ваш друг д. Б. Р-и-О…»

М-да, хорошего мало. Столько стараний, а практической пользы ни на грош. Человек, который однажды приговорил меня к смерти, сегодня величает меня другом и обещает молиться за мой успех, но что проку от его молитв? В предстоящей нам с северянами вскорости битве в Кровавом кратере мы будем уповать не на молитвы, а на собственное мастерство, стойкость и силу духа. Лишь они помогут нам пережить этот судьбоносный день. Вот только есть ли смысл возвращаться с арены обратно в тюрьму, ведь пройти через сорок битв, чтобы обрести свободу законным путем, мне и близко не светит…