Хронометр у меня отобрали, но, по моим ощущениям, подъем в Ведре состоялся в шесть часов утра. С точки зрения перевозчика – поздно, поскольку наш брат привык подниматься еще до рассвета. Поэтому, если сегодня или в ближайшие дни я не умру, так хоть отосплюсь всласть.

Тюремный колокол прозвонил побудку, и вскоре на этаж поднялась дюжина охранников с дубинками – на утреннюю поверку. Все двери были отперты, после чего заключенным велели выйти в коридор и построиться возле своих камер.

Я и горбатый придурок, что пытался ночью привлечь мое внимание, оказались крайними в двух стоящих друг напротив друга шеренгах. Или, говоря точнее – в разомкнутых окружностях, поскольку сейчас в кольцеобразном коридоре находились все обитатели нашего этажа. Исключая, естественно, из их числа сосланного в карцер Бубнилу. Справа от меня и слева от горбуна с десяток камер пустовало. Чего, видимо, не было на втором и третьем этажах, если тюрьма заселялась упорядоченно, снизу вверх, по мере заполнения ярусов.

В присутствии охраны и при свете солнца, что проникало сюда из камерных окошек, ночные монстры вели себя смирно и уже не казались такими дикими. А многие даже не выглядели монстрами – обычные люди вроде меня, разве что неряшливо подстриженные и носящие изношенную до дыр одежду и обувь.

Таращиться на других заключенных новичку было неразумно, поскольку его самого изучало множество пар глаз. Поэтому я принял скромную позу и уставился в пол. Не нужно выказывать нервозность. Она лишь раздразнит зверей, которые пытаются выяснить, что я собой представляю и могу ли укусить их в ответ. Спокойствие же – признак осторожности, а она свидетельствует о том, что у меня, по крайней мере, имеются мозги. Конечно, самых сильных и агрессивных врагов это не остановит. Но мелкие выскочки трижды подумают, стоит ли задираться на человека, от которого неизвестно чего можно ожидать.

Обыскав камеры и нас, охранники отдали команду спускаться на завтрак. Обе шеренги повернулись и потянулись к лестнице, смешиваясь в одну нестройную колонну. Мы с горбатым опять оказались в самом ее конце. И хорошо – не хватало еще, чтобы кто-нибудь из здешних авторитетов решил, будто я лезу вперед его к кормушке. Горбун продолжал искоса поглядывать на меня, но в разговор не вступал. Видимо, опасался попасть под раздачу, когда я стану огребать положенные новичку неприятности.

Надо полагать, южан среди заключенных было меньшинство. Под властью строгой Владычицы особо не забалуешь, да и лишних людей, что от безысходности становились бы преступниками, в ее городах не было. Каждый горожанин находился при деле, получал зарплату, паек и в целом не бедствовал.

Большинство обитателей Ведра являлись беглыми рабами, которым Владычица даровала шанс на перевоспитание. Беглецу давался годик-другой, чтобы осознать: работа на свежем воздухе и хорошее питание приятнее жизни за решеткой на скудных харчах. Разумеется, почти все в итоге выбирали труд, ведь раба каждый день кормили вяленым мясом, сыром, хлебной пастой, молоком, овощами и фруктами, а по выходным и праздникам даже поили кактусидром. Когда же раб старел, его переводили на легкую работу. Или предлагали уехать в Атлантику, если он к тому времени не обзавелся здесь семьей и не утрачивал желания вернуться на родину. Много чего болтали в мире о рабах королевы Юга. Но никто и никогда не слышал, чтобы хотя бы один из них умер от голода или переутомления.

Конечно, зачастую попадались и такие, кто, отсидев в тюрьме и вернувшись на работу, осмеливался бежать во второй раз. С рецидивистами поступали уже по всей строгости: вешали на глазах других рабов или тех, кто тянул срок за первый побег. Это служило им уроком и помогало уразуметь: иной участи, кроме как покориться судьбе и трудиться изо дня в день, рабам с Севера на Юге не дано.

Наверняка многие заключенные, что окружали меня сейчас, выйдут из Ведра и, укротив свой нрав, спокойно доживут до старости в трудах и молитвах. Однако здесь почти в каждом из них еще бушевала ненависть. Они злились на Владычицу за ее законы. На тюремщиков – за их грубость. На эти земли – за то, что они так далеки от родины. На себя – за неудачную попытку побега. На собратьев-узников – за то, что тех тоже переполняла злоба на весь мир…

Но главной причиной ненависти, пропитавшей тюрьму от фундамента до крыши, была здешняя пища. Я еще не видел, чем тут кормят, но уже понимал, что кормят отвратительно. И что за пайку в Ведре таким, как я, приходится бороться не на жизнь, а на смерть.

Это стало понятно по фигурам идущих впереди меня заключенных. Самые костлявые из них старались ненароком не задеть плечами тех, чьи щеки не были такими впалыми, и кто, подобно Бубниле, выглядел уже не истощенным, а сухощавым и жилистым. Эти «крепыши» держались, как правило, не поодиночке, а стаями. И в центре таких стай вальяжно вышагивали вожаки – самая «упитанная» и наименее оборванная тюремная каста.

Мой образ жизни не способствовал накоплению лишнего жира, да и за время конного путешествия я порядком исхудал и потому не слишком выделялся из толпы. А вот с одеждой мне не повезло. Даже пропыленная, потертая и выцветшая на солнце, она, на зависть местным голодранцам, оставалась добротной и крепкой. Вдобавок ночное купание смыло с нее почти всю грязь – камуфляж, какой помог бы мне влиться в «ведерное» общество, не привлекая к себе внимания.

На каждом лестничном пролете стояли по два охранника, и спуск во двор проходил спокойно, как и утренняя поверка. Я по-прежнему держался позади всех, но теперь на меня озирались чаще. И во взглядах этих читалось уже не простое любопытство. За несколько часов в камере я смирился с тем, что вот-вот огребу по полной программе, и неотвратимость этого в какой-то степени даже придала мне уверенности. Драться врукопашную я не любил и не умел, но порой, когда меня загоняли в угол, отмахивался кулаками до последнего. Буду отмахиваться и сегодня, поскольку мирного решения моей проблемы не существует.

Вернее, такой способ есть, но проблему он не решит, а лишь усугубит. Не надо далеко ходить за примером. Вот они – обитатели Ведра, пытавшиеся оградить себя от зла, покорно снося унижения. Если таких, как Бубнила, я называл не людьми, а зверьми, то эту категорию заключенных следовало, наверное, отнести к падальщикам. Тощие, как смерть, трясущиеся, согбенные и вконец запаршивевшие, они почти утратили нормальный облик, а кое-кто, не исключено, забыл и человеческий язык. «Зверье» пинками и руганью прогоняло их со своего пути, прочие старались не приближаться к ним без надобности. Они же, поскуливая и вжимая головы в плечи, были готовы снять с себя последние лохмотья и отдать последнюю горсточку риса, лишь бы их оставили в покое… Впрочем, каждый сам выбирает для себя тактику выживания в зверинце. Чтобы с волками жить, совсем необязательно по-волчьи выть. Кое-кто полагает, что будет достаточно просто пресмыкаться перед ними, поджав хвост и безропотно снося укусы.

Голод пока не мучил меня, поскольку я плотно отужинал у дона Балтазара. Поэтому я решил пропустить завтрак и понаблюдать со стороны за тем, как вообще проходит здешняя кормежка и какие порядки царят во дворе. Отойдя в сторонку, я прислонился к стене неподалеку от выхода и, стараясь не смотреть в глаза заключенным, взялся потихоньку оценивать обстановку.

Узники четвертого этажа были выведены во двор последними, и к нашему появлению здесь собралась уже вся тюрьма. За исключением узников верхнего яруса, которых, видимо, кормили в камерах, а выводили на прогулку после того, как в Ведре звонили отбой. Народу было много, и почти все столпились сейчас у стойки раздачи пищи. Чтобы не получился бардак, заключенные пропускались к раздаче через специальный турникет строго по одному. Затем получали пайку, отмечались в специальном реестре и отходили от стола, бережно неся пищу в обеих руках. А иначе просто не получилось бы, потому что посуду здесь не выдавали. Ее заменяли капустные листья, в которые и накладывалась скудная арестантская еда: размоченная в воде пригоршня крупы и катыш хлебной пасты величиной с куриное яйцо. Поглощалось все это при помощи рук, а запивалось водой из фонтана, что весело журчал посередине двора и хоть немного, но окультуривал это мрачное место.

Сам процесс поедания пищи тоже являл собой унизительное зрелище. Достоинство при этом сохраняли лишь вожаки «зверья» и их приближенные. Рассевшись на бортике фонтана, они могли позволить себе есть неторопливо, по кусочку, попутно обсуждая новости или текущие дела. Для прочих заключенных завтрак превратился в натуральное спортивное состязание. Отойдя от раздачи, они сразу же ссыпали себе в рот крупу, проталкивали ее дальше хлебным катышем и запихивали поверх этого, словно пыж, капустный лист. И только потом плелись к фонтану, усиленно работая челюстями и закрывая переполненный рот ладонью, дабы оттуда не выпадали излишки пищи.

Причина этой вредной для пищеварения спешки была проста. Сожрав свои порции, околачивающиеся у фонтана «звери» часто желали добавки. И отнимали еду у более слабых узников, что подворачивались им под руку. Грабители делали бы это прямо у раздачи, если бы не тюремщики. Они не допускали беспорядков в этой части двора и охаживали дубинками возмутителей спокойствия, вторгавшихся на ту территорию. И каждый, кто не был уверен, что он сбережет свою пайку, старался запихать ее в рот, не отходя от раздачи. По тому, насколько быстро и ловко у заключенного это получалось, можно было судить, кто он: малоопытный новичок, бывалый сиделец или считающий дни до выхода на свободу ветеран.

Существовала еще одна категория узников, которая не торопилась глотать пищу сразу у раздачи. Это были те самые «падальщики», в число которых я дал себе зарок не попасть. Понурив голову, они несли еду к фонтану и протягивали ее «зверям». А те уже решали, брать подношение или сжалиться над дарителем и позволить ему съесть собственную пайку самому. И если последние еще не перемерли с голоду, надо думать, что как минимум дважды в день они все-таки питались.

Все, кто намеревался познакомиться со мной, судя по всему, отложили это на после завтрака – какой интерес глумиться над новичком на пустой желудок? Это дало мне время осмотреться и обнаружить нечто такое, что окрылило меня внезапной идеей. Внутри у меня все затрепетало, и я понял: если забрезжившая передо мной надежда рухнет, мое сердце просто разорвется от отчаяния.

Во двор выходили три двери: та, что вела на лестницу и этажи с камерами; дверь для тюремщиков, откуда они также выносили пищу; и еще одна дверь, ведущая в незнакомую мне пока часть первого яруса. Возле последней и расположились на земле кружком девять узников. Они держались особняком и ели из мисок. Причем ели не ту пищу, какой давилось на пути к фонтану большинство прочих сидельцев. Эта компания в открытую, с натуральным бесстыдством, откусывала по очереди от переходящей из рук в руки вяленой свиной ляжки. В центре круга отщепенцев лежали также лепешки хлебной пасты и целая головка сыра, а в мисках было налито молоко. Я понял это, когда увидел, как стекает оно по усам и бородам этих людей, которые никуда не спешили и вели себя подчеркнуто невозмутимо. Так, словно находились не в тюрьме, на виду у сотен голодных глаз, а сидели на свободе в каком-нибудь трактире, разве что без вина.

Я не мог пока в полной мере ощутить, что чувствовали прочие заключенные, глядя на пирующую компанию. Однако знал, почему они не набрасываются на наглецов, которые будто нарочно дразнили оголодавших собратьев по неволе.

Северяне! Девять краснокожих крепышей-коротышей, соотечественников Убби Сандаварга, которым также не повезло угодить в рабство к южанам. Но по неведомой мне причине эти головорезы питались в тюрьме так, будто были тут не пленниками, а гостями!

Нет сомнений в том, что гордые северяне не стали бы заниматься рабским трудом. Еще не изобретены пытки и казни, под угрозой которых тот же Убби взял бы лопату и пошел рыть землю бок о бок с другими рабами Юга. Тогда почему эти парни до сих пор живы и вдобавок сидят на особой, привилегированной диете?

Этому есть только одно объяснение. Обитающие в Ведре северяне – не обычные узники. Они – гладиаторы, чьи бои, по слухам, любит периодически устраивать Владычица. Вот почему их в прямом смысле слова кормят на убой и держат отдельно от остальных узников.

Ну а то, что краснокожие вояки пируют на глазах голодной толпы, тоже забава в их духе. Напротив, было бы гораздо удивительнее, если бы они грызли окорок втихаря, прячась в камерах от презренных беглых рабов! Да будь здесь не девять северян, а всего один, даже он не побоялся бы съесть свой гладиаторский паек на тюремном дворе.

Непонятно, правда, почему тюремщики позволяют гладиаторам провоцировать голодный бунт, но, видимо, есть и на то своя причина. Возможно, охрана не прочь сократить в Ведре количество заключенных, и ей нужен только предлог, чтобы учинить бойню. Тем более что большинство жертв этой «чистки» запишут на свой счет сами провокаторы, чем снимут с тюремщиков часть вины за якобы допущенную халатность. А может, это тоже был воспитательный прием: постоянно напоминать строптивым рабам, как выглядит и пахнет настоящая вкусная пища. И чтобы они смотрели на нее – близкую и одновременно недосягаемую, – пускали слюнки и острее осознавали, какого счастья лишились, дерзнув на побег.

Так оно на самом деле или нет, мне было наплевать. Моя политика, в отличие от политики охраны, была не такой замысловатой. Я понятия не имел, кто эти крутые парни и как долго они здесь находятся. Но если я хотел избежать побоев и унижения, то не мог не подойти к ним и сообщить, что являюсь другом их знаменитого соотечественника.

Задача эта казалась простой лишь на первый взгляд. На самом деле она была еще рискованнее, чем знакомство со «зверьем». Краснокожие головорезы и на свободе не слишком приятные в общении типы, особенно если вы с ними не знакомы. Как изменилась их психика в неволе, я мог лишь догадываться, но явно не в лучшую сторону. Дразня толпу, они пребывают начеку и готовы вмиг пришибить любого, кто, утратив от голода рассудок, ринется отбирать у них пищу. Неспроста ведь между кружком гладиаторов и прочими сидельцами образовалось пустое пространство, на которое не заходят даже «звериные» вожаки.

Что будет, когда я переступлю эту запретную черту? Успею ли сказать хоть слово в свое оправдание, прежде чем северяне оторвут мне голову?.. Не узнаю, пока не проверю. А проверив, могу очень не обрадоваться тому, что узнаю. Одно известно наверняка: изгаляться надо мной крепыши-коротыши не будут. Их принципы не позволяют им пытать и унижать людей без особой необходимости. Любой северянин, проявляющий садистские наклонности, позорит не только себя, но и весь свой клан, а также память достославных предков.

Почти все «звери» расправились со своими завтраками и теперь, желая добавки, выискивали себе жертв среди отходящих от раздачи заключенных. Более благоприятного момента, чтобы пересечь двор по противоположному краю, не сыскать. Я опустил взгляд и начал понемногу двигаться в нужном направлении, попутно решая, как лучше всего подкатить к пирующей братии. А также мысленно моля богиню Авось, чтобы в этой компании случайно не оказалось врагов Сандаварга. Северяне не любят выносить сор из избы, распространяясь о своих междоусобицах, и Убби не рассказывал мне, с какими кланами он в ссоре. Возможно, что таковых и не было. Но, зная его свирепый нрав, я не стал бы утверждать это с полной уверенностью.

Я добрался до середины двора, и ничто вроде бы не предвещало беды – по крайней мере, в ближайшие несколько минут. Однако жизнь в очередной раз проучила меня, дав понять, что в Ведре нельзя расслабляться даже на мгновение.

Я уже откашливался, прочищая горло, чтобы окликнуть гладиаторов, и в этот момент кто-то со всей мочи заехал мне между лопаток. Случилось это совершенно внезапно и, главное, без предваряющих нападение угроз и брани! От удара я прикусил язык и не успел опомниться, как грохнулся ниц, на утоптанную не одним поколением узников землю. А коварный ублюдок запрыгнул мне на спину, вцепился в ворот и принялся стаскивать с меня куртку. Сразу же за этим второй грабитель начал выкручивать мне правую стопу, пытаясь завладеть моим ботинком.

Видимо, не надеясь на свой кулак, нападавший сбил меня наземь пинком в прыжке. Но поскольку удар пришелся не по голове, я не потерял сознание и, едва сообразив, что к чему, взялся изо всех сил отбиваться.

Этот «зверь» был или не слишком опытен, или слишком жаден. Вместо того чтобы первым делом оглушить жертву, он сразу позарился на ее одежду, за что и поплатился. Приподнявшись на одной руке, другой я зачерпнул пригоршню пыли и метнул ее вверх. Враг инстинктивно отшатнулся и закрыл лицо ладонью. Это позволило мне перекатиться набок и спихнуть с себя ошеломленного грабителя. А потом вырвать ступню из хватки охотника за обувью и лягнуть его в коленную чашечку.

Я мог бы счесть себя победителем, если бы на этом все и закончилось. Увы, но наша скоротечная схватка лишь раззадорила прочих «зверей», у каждого из которых, похоже, имелись на меня виды. И каждый из них не намеревался дарить соперникам причитающуюся ему долю добычи.

Отбившись от первых противников, я вскочил с земли и уже не пошел, а метнулся к северянам во весь дух. Но пробежал лишь считаные шаги, после чего снова был сбит наземь прыгнувшим мне под ноги негодяем. Успев перевернуться в падении лицом вверх, я брякнулся на лопатки и с ужасом увидел, как на меня наваливаются сразу пять или шесть человек. И еще неизвестно сколько, забыв про завтрак, спешат сюда от фонтана. Эта орава уже вопила и бранилась, поддерживаемая криками зрителей. Обижаться на последних было глупо. Все-таки жизнь в Ведре – скука смертная. Тут уж волей-неволей обрадуешься любому развлечению, даже такому, как избиение и грабеж собрата-сидельца. Как говорится, ничего личного – такова традиция.

Дежурящая у раздачи охрана с интересом наблюдала за происходящим, но пресекать дебош, кажется, не помышляла. Хорошие порядки, ничего не скажешь! Впрочем, на ее помощь я и не рассчитывал. Представляй я для Владычицы какой-либо интерес, меня закрыли бы в камере-одиночке на одном этаже с доном Балтазаром. Ну а поскольку этого не случилось, стало быть, и беглые рабы, и пособники табуитов были для королевы Юга равноценны.

Первое время мне удавалось отбрыкиваться от нападающих. Что, разумеется, им не понравилось, особенно после того, как я изловчился засветить кому-то ботинком в пах. Возжелавшим мои шмотки «зверям» пришлось сначала попотеть, сбивая с меня спесь. Иными словами, я вынудил их заняться физической работой, что при здешнем скудном питании было не самым популярным способом времяпрепровождения.

Сначала меня охаживали ногами, затем – кулаками. Дубасили крепко, но аккуратно – очевидно, боялись порвать надетые на мне вещи. Отмахиваться от врагов стало хлопотно и неэффективно, и я решил вместо этого поберечь голову и, если повезет, прочие части тела. Без куртки и ботинок прожить в Ведре худо-бедно можно. А вот с сотрясенными мозгами, отбитыми почками и сломанными конечностями это будет уже не жизнь, а растянутая во времени агония.

Обхватив голову руками и извиваясь в пыли будто червь, я всячески старался избежать сильных и прицельных ударов. Но противников было слишком много, и тумаки сыпались на меня с частотой барабанной дроби, поэтому проку от моего ерзанья было чуть.

Казалось, этот ад будет длиться вечно. Но вскоре ударная прелюдия стихла, и «зверье» переключилось на более приятное занятие – отъем и присвоение чужой собственности. И делалось это самым варварским из всех видов грабежа: кто первый взял, тот и хозяин.

Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет… Не помню, где я впервые услышал эту присказку, но сейчас ее мудрость вновь подтвердилась.

Проще всего я расстался с обувью. Гнилые тряпочки, заменявшие мне шнурки, лопнули, и оба ботинка чуть ли не одновременно соскочили со ступней. Вот только достались ли они одному владельцу? Кажется, нет, потому что там сразу же возникла яростная перепалка. А пока неподелившие трофеи «звери» лаялись, кто-то стянул с меня носки – толстые, крепкие, связанные из верблюжьей шерсти. Правда, не слишком новые, зато стиранные не далее как вчера, отчего их ценность в этом вшивом гадючнике повышалась вдвое, а то и втрое.

Прочим желающим взглянуть на голого шкипера Проныру удача так легко в руки уже не далась. Мерзавец, позарившийся на штаны, столкнулся с непредвиденной трудностью: они не снимались. А все потому, что оседлавший меня охотник за курткой придавил своим задом пояс моих штанов. И сколько первый ни дергал за брючины, второй никак не давал ему завладеть обновкой. Он вообще не обращал на это внимания, поскольку у него возникла своя проблема. Я упал на спину, что не позволяло снять с меня и верхнюю одежду. Ситуацию можно было исправить, перевернув меня на живот. Но это уже пытались сделать двое других претендентов на куртку. Они же пока не добрались до нее лишь потому, что им мешал сидящий на мне человек. И это, не считая еще нескольких «зверей», что готовились попросту вырвать лакомый кусок из пасти победителя. Причем, если придется – вместе с зубами.

За считаные секунды все настолько перепуталось и усложнилось, что разрубить этот гордиев узел мог только мордобой. И он не заставил себя ждать. Утратившие терпение неудачники набросились на счастливчиков, которые отчаянно упирались. И протестовали против такого произвола с помощью брани, угроз и ответных зуботычин.

В какой-то миг, когда одни «звери» оттеснили других, но сами еще не заняли их место, я вдруг ощутил, что могу свободно двигаться. И немедля воспользовался моментом, рванув прочь из этого бедлама. И откуда только силы взялись, учитывая, сколько боли я претерпел? Перевернувшись и встав на четвереньки, я выполз на чистое пространство, затем вновь вскочил на ноги и с фанатичным упрямством бросился к северянам.

Бушующие во дворе страсти их почти не волновали. Они по-прежнему сидели кружком, и весь их интерес к потасовке выражался лишь в презрительных взглядах, бросаемых ими на нас. Северяне осуждали эту собачью грызню. Но и встревать в нее не намеревались, считая это ниже своего достоинства. Привычная картина: мелочная разборка между южанами, к которым краснокожие относили вообще всех некраснокожих, а не только подданных Владычицы Льдов.

Рассудок мой помутился, и здравомыслие оставило меня. Заготовленное мной для соотечественников Сандаварга приветствие напрочь вылетело из головы. А вместо него вдруг вспомнилось кое-что другое. Вспомнилось и тут же сорвалось с языка:

– Хэйл, Эйнар, Бьорн и Родериг! Хэйл, Убби Сандаварг! Стой, где стоишь! Мое слово!

Когда до меня дошло, что именно я ору, было уже поздно. Боевой клич Сандаварга уже разнесся по двору и достиг ушей всех, кто расслышал его в шуме и гаме. Конечно, моя глотка была не чета громогласной глотке Убби. Будь он сейчас здесь, то даже не обиделся бы, а от души посмеялся бы надо мной (хотя потом наверняка пригрозил бы, чтобы я больше так грубо не шутил). Вот только Убби находился в эту минуту за тысячи километров отсюда. А вместо него на меня таращились девять совершенно незнакомых мне северян, для которых мой выкрик явился полной неожиданностью. Такой, что они даже отставили в сторону недопитые миски с молоком и отложили недоеденный окорок.

Это был конец! Возможно, северяне простили бы мне попытку заговорить с ними, но за надругательство над традициями, пускай и чужими, уж точно снимут голову с плеч. И ладно бы я с кличем Убби выбивал из врагов дух и расшвыривал их по двору. Это хоть как-то оправдало бы южанина, бьющегося во славу не своих предков. Однако выкрикивать всуе их имена, когда ты повернулся к врагу спиной и сверкаешь от него пятками, было, мягко говоря, непочтительно.

Впрочем, и третий мой рывок к северянам потерпел неудачу. На сей раз меня подвели штаны. Поддерживающий их тканевый поясок лопнул, и они сползли с талии аккурат тогда, когда я вскочил с четверенек. Дабы не споткнуться, я был вынужден притормозить и подтянуть штаны. Этой заминкой и воспользовались проклятые «звери». Увидев, что жертва опять пустилась наутек, они вмиг забыли о раздоре и с ревом бросились вдогонку.

Кто-то прыгнул на меня сзади, уцепился за шею и повалил с ног. Я едва успел выставить вперед руки, но все равно треснулся лицом о землю. Да так, что на несколько мгновений напрочь забыл о том, что происходит, где я нахожусь и даже как меня зовут. А когда рассудок начал проблесками возвращаться, лучше бы он этого не делал. Я вновь был окружен галдящей толпой, которую моя строптивость разъярила еще больше. И которая решила дать мне окончательно уразуметь, что, сидя в клетке, от судьбы не убежишь.

Боль убила во мне последнее желание сопротивляться. У меня банально не осталось сил на то, чтобы продолжать демонстрировать гордость. Я пожалел, что вообще начал дергаться и не позволил обобрать себя сразу, как только закрутилась свистопляска. Хотелось впасть в забытье и больше из него не выходить. Но, как назло, никто не наносил мне этот «удар милосердия». Враги по-прежнему награждали меня тумаками – чувствительными, но не способными вышибить дух, даже когда они сыпались градом.

Все, что я видел через застившую взор багровую пелену, это обувь. Множество мельтешащих вокруг пар обуви. Самой разнообразной: от драных сандалий до добротных, не хуже, чем мои, ботинок. Я понятия не имел, кому какая обувь принадлежала. Мне это было неинтересно, да и задрать сейчас голову означало гарантированно схлопотать по лицу. Все эти ботинки, полуботинки, сандалии и сапоги казались мелкими агрессивными существами, которые сбились в стаю и напали на меня, потому что я нарушил границу их территории. Вот только зубов у них не было. Поэтому они и таранили мое тело крепкими лобиками, словно соревнуясь, кто оставит на мне больше синяков и шишек.

Все это не могло длиться бесконечно, хотя в ту минуту мне представлялось иначе. Однако «обувная» атака закончилась раньше, чем я рассчитывал. Подобно тому, как пара гиен легко отгоняет от падали стаю трусливых шакалов, так и появившиеся среди обутых ног грубые, босые ступни вмиг заставили первые поспешно отступить. Раздались хрусткие звуки тяжелых ударов, а «звериные» вопли злорадства и злобы сменились испуганными выкриками и причитаниями.

Слева от меня грохнулся и остался лежать без движения один из грабителей. Его глаза закатились, а челюсть была свернута набок. Еще один согнулся пополам и, схватившись за живот, пополз на четвереньках обратно к фонтану. Обладатели же голых пяток и пудовых кулаков не проронили ни звука. Даже не огласили воздух воинственными кличами. Прогнавшие «зверей» гладиаторы не считали драку с ними делом, достойным настоящих воинов. Тем более что противники даже не подумали давать сдачи и разбежались сразу, как только северяне решили вмешаться в происходящее.

Облегчение, что накатило на меня, едва побои утихли, было сродни эйфории. Жаль, продолжалось недолго. Когда северяне подхватили меня под руки и поволокли на свою часть двора, я даже не мог перебирать ногами, поскольку любое самостоятельное движение отдавалось болью в каждой клетке тела.

Хорошо хоть все кости были целы. Будь это не так, я или орал бы, или вовсе потерял сознание от нестерпимой боли. Но я молчал и по-прежнему сохранял рассудок, а значит, мою боль следовало считать терпимой. Впрочем, то ли еще будет, когда мной займутся краснокожие. Может, они за тем и отвоевали меня у «зверья», чтобы, пока я еще дышу, успеть преподать мне свой урок вежливости.

Меня втащили в круг гладиаторов и опустили на землю перед самым пожилым из них. Еще глядя на них издали, я определил, что этот наголо бритый воин с окладистой, седой бородой является домаром. Так странствующие по миру не поодиночке, а группами – сквадами – наемники Севера называли своего вожака – наиболее пожилого и авторитетного бойца. Он не обладал единоличной властью, а являлся кем-то вроде судьи, который решал споры, занимался дележом добычи, а также вел от имени сквада переговоры с нанимателем. Домар выбирался даже в том случае, если несколько не знакомых друг с другом северян случайно собирались в одном месте – к примеру, на постоялом дворе. Северянину дозволялось оспаривать решение домара, не соглашаться с ним и покидать в знак протеста сквад. Но никто из его членов не имел права бросить вожаку вызов, пока он не складывал с себя полномочия. Возможно, поэтому Убби и путешествовал по Атлантике в гордом одиночестве. Он был еще молод для того, чтобы его избирали домаром. А с таким крутым нравом, каким обладал Сандаварг, нелегко подчиняться кому бы то ни было, даже авторитетному соотечественнику.

То, что меня не швырнули, как тюфяк, а просто положили на землю, говорило вовсе не о гуманности гладиаторов. Это было испытание, какому северяне подвергают незваных или нежеланных гостей. Когда гость ждет от них грубости, они, напротив, проявляют к нему нарочитую вежливость, после чего наблюдают за его реакцией. И горе тому, кто, сочтя вежливость северян признаком слабости, начнет вести себя с ними грубо или надменно. Все побывавшие у них излишне высокомерные дипломаты в лучшем случае выставлялись взашей, в худшем – лишались головы. В обществе северян дипломатическим иммунитетом пользовались только почтительные гости, да и то со многими оговорками.

Помня об этом, я не стал разлеживаться перед домаром, хотя единственное, что мне сейчас хотелось – это отлежаться, пока боль от побоев не утихнет. Шатаясь из стороны в сторону, кряхтя и скрипя зубами, я поднялся с земли. А затем расставил пошире ноги, дабы не упасть, выпрямился во весь рост и отпустил седобородому полупоклон. Получилось неуклюже – тело мое почти не гнулось, и любое движение давалось с трудом. Но здесь была важна не безупречность манер, а то, что после всего пережитого я вообще о них вспомнил. И страдания, какие я претерпел ради этого полупоклона, были не напрасны.

Грозный, словно антарктическая туча, домар не удостоил меня в ответ и скупым кивком. Но я верил, что мои старания мне зачтутся, пусть даже этой наградой станет быстрая смерть вместо долгой и мучительной. И то, что я продолжал стоически держаться на ногах, тоже зачтется. Садиться в круг северян без приглашения считалось оскорблением, и пока домар не даст на это дозволение, нужно кровь из носу стоять и не падать… Или нет – мне нужно стоять и не падать, несмотря на идущую из расквашенного носа кровь. Также она текла из рассеченной брови и разбитой губы, но сейчас это было наименьшее из моих зол. А наибольшее, стиснув кулаки и отрезав мне путь к отступлению, придирчиво изучало меня девятью парами суровых глаз.

– А ну-ка повтори, что ты кричал! – повелел домар, подавшись вперед и еще пуще нахмурив брови.

Отпираться было бессмысленно. Оправдываться – тоже. И я послушно повторил боевой клич Сандаварга. Не проорал, потому что в данную минуту это было бы глупо, да и сил на крик у меня практически не осталось. Просто отер со рта кровь и слово в слово проговорил то, что просили.

Убедившись, что они не ослышались, северяне заворчали и начали переглядываться. При упоминании мной Убби никто не разразился в его адрес проклятьями, и мне малость полегчало: что ж, одной проблемой меньше.

– Тебя и впрямь зовут Убби Сандаварг? – коварно прищурившись, продолжил дознание седобородый.

– Нет, конечно, – ответил я. И, не дожидаясь дальнейших вопросов, поспешил объясниться: – Меня зовут Еремей Проныра Третий. Я – перевозчик, шкипер бронеката «Гольфстрим». Убби Сандаварг – мой хороший друг. Каюсь, я нарочно использовал его боевой клич, чтобы привлечь ваше внимание. Подумал, что, возможно, среди вас тоже есть друзья Сандаварга, которые помогут мне отбиться от ублюдков… И рад, что не ошибся. Извините, если я доставил вам лишние проблемы или кого-то невзначай обидел. Клянусь, у меня и в мыслях не было вас оскорблять – я ведь не сумасшедший!

– А мы, по-твоему, похожи на сумасшедших?! Хочешь, чтобы мы поверили, будто ты – друг Сандаварга?! – усомнился домар и хохотнул. Прочие северяне также презрительно усмехнулись. – Ты – полудохлая южная крыса, какую я пришибу одним щелчком, смеешь утверждать, что сын Эйнара Сандаварга называет тебя своим товарищем?! Много лжи я наслушался в жизни от гнусных южан! Но так нагло мне в глаза еще не врали!

– Если бы я хотел вам солгать, уважаемый домар, то придумал бы другую, более правдивую историю, – признался я. – Но не так давно нам с Убби волею судьбы на самом деле пришлось подружиться. Это случилось незадолго до гибели Гексатурма, когда табуиты наняли меня и Сандаварга для одной совместной работенки. Поначалу я был не в восторге от такого напарника и даже порывался ссадить его с бронеката. Но в итоге мы все-таки нашли общий язык. И даже успели на пару крепко насолить Владычице Льдов. Вот почему я в конце концов сюда и угодил.

Северяне вновь усмехнулись, но уже не так презрительно, а кое-кто даже согласно кивнул.

– Норов у молодого Сандаварга и вправду неукротим, – не стал отрицать седобородый. – Об этом знают многие и на Севере, и на Юге. И клич клана Сандаваргов в Атлантике хорошо знают! А вот имена братьев Убби мало кому известны, хотя эти славные ребята тоже совершили на пару с ним немало подвигов. Даже среди нас, думаю, не все вспомнят, как зовут этих братьев. Но раз ты считаешь себя другом Убби, значит, он наверняка знакомил тебя с ними, верно?

Этот, по мнению домара, каверзный вопросец был для меня плевым. И я ответил на него, не задумавшись ни на секунду:

– Разумеется, я знаком и с братом Ярнклотом, и с братом Ярнскидом. Вместе с Сандаваргом они не однажды спасали мне жизнь. И нет никакой тайны в том, почему их имена известны меньше, чем имя Убби. Будь они существами из плоти и крови, тогда, конечно, им было бы что о себе рассказать. Но поскольку братья Ярнклот и Ярнскид сделаны из иностали, неудивительно, что они не умеют разговаривать.

Старейшина не нашел, что возразить и на это. Задумчиво пригладив бороду, он обвел сквад вопросительным взглядом, очевидно, предлагая братьям тоже попробовать задать наглому южанину вопрос с подвохом.

– Ты сказал, что вы с Сандаваргом работали на табуитов? – переспросил один из северян, которые приволокли меня в круг.

– Так и есть, – подтвердил я. – Я перевозил груз монахов через Атлантику, а Убби отвечал за его сохранность.

– И где же ты посадил Сандаварга на свой бронекат?

– Мы встретились три месяца назад возле Нэрского Столпа. Там же мы подрались в первый раз с кабальеро, после чего и начались все наши беды.

– Ты лжешь! – оживился второй дознаватель. – Убби не мог быть в это время у Нэрского Столпа! За два месяца до вашей встречи я еще был свободен и столкнулся с Сандаваргом на караванной стоянке вдали от тех краев. Он говорил мне, куда направляется и к кому хочет наняться на весь ближайший год. Так вот, Убби шел совсем в другое место и не собирался работать на табуитов! Мое слово!

На лице слегка подобревшего домара вновь заиграли желваки. Он уже открыл рот, желая, видимо, приказать швырнуть меня обратно к «зверям», но я его опередил. Что бы ни думали северяне, правда была на моей стороне. И я мог легко опровергнуть даже такие серьезные на первый взгляд обвинения:

– Ну и что? Разве это доказывает, что я вам солгал? Я знаю город, в какой Убби шел наниматься на работу. Это – Аркис-Парамарибо! Именно туда голубиная почта принесла Сандаваргу депешу из Гексатурма. Монахи были в курсе, где искать своего друга, и просили его о срочной помощи. Хорошо, что он не успел подписать контракт с тамошними купцами и потому смог принять предложение табуитов. В противном случае им пришлось бы искать себе другого наемника.

– Аркис-Парамарибо? – уточнил старейшина, но не у меня, а у северянина, что видел Сандаварга последним.

– Все верно, домар, – с неохотой пробурчал мой несостоявшийся разоблачитель. – И про купцов – тоже. Я и сам хотел на обратном пути туда заглянуть, да вот не повезло. Нарвался через неделю на засаду работорговцев и в итоге очутился здесь.

Седобородый с нескрываемой досадой покачал головой и повторно обвел сквад вопросительным взором. Северяне переглянулись, но желающих изловить меня на лжи больше не нашлось.

– Ладно, пускай будет так, как ты сказал, – смягчившись, подытожил домар. – Зови меня Тунгахоп. А это – мои братья…

Тунгахоп представил по порядку всех девятерых гладиаторов, но мне запомнились лишь имена Тура и Квасира. Потому что первое было коротким, а второе – довольно забавным. Я поспешил кивнуть всем, отчего моя гудящая голова закружилась еще сильнее. Стало понятно, что мои силы на исходе и я вот-вот упаду.

– Можешь сесть. – Седобородый услыхал мои мысленные мольбы и ответил на них. Стараясь, чтобы не подкосились ноги, я неуклюже опустился задницей на землю, по-прежнему оставаясь в центре круга северян. Хорошо, что я все-таки воздержался от завтрака. А то не хватало еще проблеваться перед новыми знакомцами сразу после того, как между нами установилось перемирие. Пусть шаткое, но мне сгодилась и такая победа. Весь тюремный двор видел, как северяне пригласили меня к себе в компанию. И многие мои обидчики в эту минуту молились, чтобы я позабыл их лица. Ведь кто знает, насколько я злопамятен и с какой просьбой обращусь к своим спасителям.

Обидчики могли расслабиться. Их лиц я не запомнил, да и гладиаторы уже накостыляли кое-кому из них. Вычислять же всех их поименно у меня отсутствовало желание. Разве что попробую потом вытребовать у «зверей» назад свои носки и ботинки, если, конечно, при дележке их не растерзали в клочья. Без мести я как-нибудь проживу, а вот без обуви на холодном юге придется туговато.

Растрачивать силы на болтовню не хотелось. Хотелось просто посидеть молча в покое и безопасности, покуда мне это позволят. Но невольникам-северянам молчащий гость был даром не нужен. А особенно гость, который еще вчера гулял на свободе и знает много такого, о чем они не ведают пока ни сном ни духом.

Что ни говори, а здесь Тунгахопу и его скваду просто сказочно подфартило. В кои-то веки к ним угодил не беглый раб и не закабаленный собрат-северянин, знающий о том, что творится в большом мире, лишь понаслышке. Сегодня судьба подкинула гладиаторам человека, который, без преувеличения сказать, стоил тысячи подобных рассказчиков. Даже если бы я умолчал о своих недавних приключениях, все равно моя история растянулась бы не на один день, а то и неделю. Большинство северян сидело в Ведре давно, а я за минувшие годы много где побывал и много чего повидал. Ну а то, что я присутствовал при гибели Гексатурма, делало меня просто кладезем последних новостей, к тому же дошедших до Ведра с рекордной скоростью.

Кормили гладиаторов сытно, но информационным голодом морили так же, как прочих узников, безо всяких поблажек. Я быстро смекнул, чем могу быть полезен своим заступникам, и, честное слово, был готов отрабатывать свою полезность от рассвета до заката. Однако меня взяло беспокойство, как к этому отнесется охрана. Ведь если мне вдруг запретят общаться с северянами, пострадаю от этого прежде всего я. И пострадаю гораздо хуже, чем после моего первого знакомства со «звериными» нравами.

Я поведал о своем опасении Тунгахопу, но он лишь отмахнулся и посоветовал не волноваться почем зря.

– Охрана здесь, конечно, строгая и неподкупная, но с нашим братом она предпочитает не ссориться, – пояснил домар. – Можешь болтать с нами, сколько влезет и о чем угодно – никто из тюремщиков тебе слова поперек не скажет. Мы – не рабы, каких можно бранить, дерьмово кормить, бить палкой и запирать в карцер. Мы – пленники. И мы нужны Владычице, чтобы показывать ее трусливым подданным, что такое настоящая северная доблесть. Нам дают все, что нужно северянину для жизни: жратву, выпивку, красоток, но главное – возможность сражаться и умереть в битве! Испытание Юга – славное испытание! И раз уж оно нам выпало, мы пройдем его с честью! Сорок битв – ровно столько нужно выстоять каждому из нас, чтобы завоевать себе свободу…

Я поостерегся разрушать красивые заблуждения северян горькой правдой о том, зачем они нужны королеве Юга на самом деле. Какой прок напрасно их злить? Раз им нравится жить в своем придуманном «героическом» мире, пускай живут себе на здоровье. Вернее, живут, пока не сложат головы в очередной битве на потеху толпы. Кто промывает гладиаторам мозги высокопарной ахинеей – специально обученные провокаторы, или же они сами изобрели эту теорию, дабы проще переносить жизнь в неволе, – я не знал. Однако не преминул поинтересоваться, знает ли Тунгахоп гладиаторов, которым повезло пройти через эти сорок битв и быть отпущенными обратно на север.

– О, да! – оживился домар, и прочие северяне ему дружно поддакнули. – Всем известны великие бойцы Кнут из клана Вотхерстов, Юхан из Лонгскротов, Имон из Накенхэлов, ну и, конечно, сам Маклей из Старканотов! Все они по сорок раз спускались в Кровавый кратер и всегда выбирались оттуда победителями. А после своей сороковой победы получили из рук Владычицы печать Свободы и вернулись обратно в Атлантику.

Я хотел было заметить, что если за столько лет испытание Юга умудрились пройти лишь четверо (да и то по слухам), то с математической точки зрения эта затея совершенно невыполнимая, но вновь промолчал. Кто я, в конце концов, такой, чтобы разрушать алгеброй гармонию веры, которая помогает обреченным на смерть людям поддерживать в себе боевой дух и жажду жизни?

– Многие из попадающих сюда северян считают испытание Юга позором и не верят в свои силы, – продолжил Тунгахоп, видимо, догадавшись, о чем я сейчас подумал. – Эти заблуждающиеся братья наотрез отказываются от битвы. Вместо нее они набрасываются на охрану и гибнут, искренне полагая смерть без благородного оружия в руках достойной!

– Неужели вы вообще ни разу не пытались бежать? – спросил я, воровато оглядевшись и понизив голос. Мысль о том, что мне придется провести здесь остаток жизни либо вскоре быть повешенным, не желала укладываться у меня в голове. Равно, как и мысль о том, что вольнолюбивые северяне отказались бы от побега, представься им такой шанс.

– Все беглецы, какие мне известны, плохо кончили, – сокрушенно покачал головой домар. – Они погибли самой отвратительной смертью: убегая от врага, получили в спину стрелу или пулю! После чего их останки были отданы на съедение псам. А товарищей тех, кто покрыл себя позором, надолго отстраняли от битв – в наказание за то, что не отговорили беглецов от их затеи. А что такое для нас жизнь без битв, ты, думаю, понимаешь.

– Да уж, как не понять, – кивнул я и приуныл. Надежда воодушевить со временем северян на побег была не такой реальной, нежели казалось поначалу. Даже с учетом того, что я пронес с собой инструмент, с помощью которого можно было этот побег провернуть. Впрочем, пока передо мной стояла другая задача – как бы уберечь его от охраны, подвергавшей заключенных регулярным обыскам. Сегодня скорее всего с этим проблем не возникнет. Если вечером и будет шмон, мой секрет пока ни для кого не досягаем, включая даже меня. А вот завтра спозаранку придется что-то срочно предпринимать. Найдут при мне такую опасную хреновину – не отверчусь от новых побоев и карцера.

Я был бы не прочь и дальше послушать о житье-бытье гладиаторов, но они пригласили меня в свой круг вовсе не за этим. И я подробно отвечал на их расспросы до самого ужина, на который тоже решил не ходить. Болтать красиво и складно я всегда был горазд – этот фамильный дар у Проныр также не отнять, – а если где привирал, то совсем чуть-чуть. Жадные до новостей северяне даже отложили по моей вине свою ежедневную тренировку. А для поддержания во мне сил они подкармливали меня молоком и прочими деликатесами. Надо заметить, что я и на «Гольфстриме» порой питался куда скромнее, но, не желая обидеть слушателей отказом, благодарно принимал от них угощение.

Северяне жили на первом этаже в просторной и имеющей отдельный вход казарме. Ее убранство даже по местным меркам было спартанским: толстый слой войлока на полу да умывальник, висящий в углу над дырой санузла; высотное расположение тюрьмы и близость воды позволили оборудовать здесь канализацию, без которой обитатели Ведра давно вымерли бы от антисанитарии.

Казарма служила также спортивным залом, где Тунгахоп со товарищи тренировались между битвами. На время этих занятий охрана выдавала северянам необходимый инвентарь и запирала их на все засовы до тех пор, пока им не надоедало дубасить друг друга тренировочным оружием, прыгать, бегать, бороться и кувыркаться. Сюда же, насколько я понял, приводили и жриц любви, какими помимо вина традиционно вознаграждались победители арены Кровавого кратера. Доставляло ли рабыням радость услаждать могучих воинов на жестком, колючем войлоке, неизвестно. Но последние, надо полагать, вообще плевать хотели на такие неудобства.

На закате всех узников, в том числе северян, погнали назад в камеры. К этому часу я немного осмелел, но все же не настолько, чтобы чувствовать себя уверенно среди намявших мне бока ублюдков. Поэтому покинул двор в числе последних. «Звери» по-прежнему косились на меня с недружелюбием, разве что злорадства и презрения в их глазах заметно поубавилось. Уважением к хитрому новичку они, естественно, не прониклись – с чего бы вдруг? – но оно мне и не требовалось. Главное, я подстраховался от дальнейших нападок и теперь могу не переживать за одежду и паек. И когда эти страхи отошли на второй план, я стал мыслить более взвешенно и трезво. Так, как положено мыслить человеку, решившему любой ценой удрать из тюрьмы.

За день в Ведро не поступило новых заключенных, а Бубнила застрял в карцере явно надолго, поэтому я опять ночевал в блаженном одиночестве. Вдобавок по возвращении в мое скорбное обиталище меня ожидал сюрприз. На сей раз, к счастью, приятный.

Неизвестно, кто и когда заходил сюда в мое отсутствие, но подарок он оставил превосходный. Оба моих носка и ботинка, с которыми я уже навсегда распрощался, дожидались меня на полу возле нар. Будучи достаточно прочными, возвращенные вещи выдержали трепку и не пострадали. В отличие от куртки и штанов. Они хоть и не побывали в руках «зверей», но в пылу борьбы кое-где разошлись по швам.

Более прозрачного намека на то, что я получил неприкосновенность – по крайней мере, на время, – «звери» мне дать не могли. Как там бишь подумал я, когда ложился на эти нары в первый раз? От судьбы не убежишь? Так и есть. Только зачем от нее убегать, когда можно попробовать договориться с ней по-хорошему? Жаль, не всегда это срабатывает, но иногда, как, например, сегодня, может и помочь. И, конечно, не за красивые глаза. Но пускай все мое тело ныло от побоев, в горле першило от многочасовой болтовни, а будущее ни на йоту не прояснилось, все равно я ощущал себя гораздо бодрее, чем утром.

Воистину, много ли надо для счастья человеку, которого лишили в жизни всего, кроме одежды, ботинок и самой жизни, будь она, треклятая сука, неладна!..