Несмотря на свою промышленную неказистость, Садалмалик был достаточно современным городом. А насчет комфортабельности он перегнал даже крупнейший и богатейший город Севера – Аркис-Грандбоул. Не во всем, но в искусственном освещении – точно. Если в столице Атлантики фонари – клети с фосфоресцирующими нетопырями, – висели лишь у ратуши, жандармерии да на церковной площади, то в Садалмалике они горели на всех без исключения улицах и в большом количестве.

Самое забавное состояло в том, что на Юге этих ценных зверьков вообще не разводили. Единственная в мире ферма, где это делалось, располагалась в окрестностях Аркис-Грандбоула. И данный парадокс, как никакой другой, подчеркивал, насколько далеко простиралась власть Владычицы Льдов.

Ферма, которую когда-то построила для своих нужд церковь Шестой Чаши, сегодня удовлетворяла в первую очередь запросы южан и только потом – собственного города и своих хозяев. А поскольку жизнь у светящейся летучей мыши-мутанта коротка, а плодятся они в неволе неохотно, южане нуждались в них постоянно. И выкупали бы, пользуясь своей властью, весь товар без остатка, будь Владычица вконец бессовестной. Но она такой все же не была и оставляла немного нетопырей для своих друзей-церковников и тамошнего градоначальства.

Позаботившись об освещении своих городов, себя королева Юга тоже не обделила. Лишь теперь я окончательно понял, почему ее плавучий дворец называется «Шайнбергом». Похоже, в нем не было ни одного окна, откуда не струился бы в темноту холодный голубоватый свет. Такой же свет растекался повсюду множеством ручейков и рек, растворялся в ночном небе и отражался в озерных волнах дрожащими бликами. При первом взгляде на это великолепие у неподготовленного человека захватывало дух и пропадал дар речи. Даже не верилось, что невзрачный днем, ночью Садалмалик преображался в многогранный сверкающий бриллиант, любоваться которым можно было часами.

Впрочем, всю красоту ночной столицы Юга я оценил немного позже и мимоходом. А первое, что я увидел, когда проснулся, была клеть, в которой висел, растопырив крылья, вниз головой на жердочке фосфоресцирующий нетопырь. Яркий, упитанный и совершенно невозмутимый, он совсем не походил на своих остервенелых, верещащих собратьев, которым церковь Шестой Чаши скармливает заживо вероотступников. Этот дрессированный зверек питался регулярно и хорошо. Отчего ему и не хотелось метаться по клетке и рвать зубами человеческую плоть, растрачивая зазря свою световую энергию.

Я не впервые видел летучих мышей. Но, заметив эту, слегка перепугался спросонок и, дернувшись, едва не пролил стоящий рядом жбан с вином. Однако этот мимолетный испуг был не сравним со страхом, какой я испытал минутой позже, когда узнал, зачем меня разбудили.

Рядом со мной присели на корточки Дарио и Катаржина. Последняя и держала у меня перед лицом фонарь – роскошь, какую хозяин этого дома мог себе позволить. Судя по растрепанному виду обоих, не так давно им пришлось одеваться в большой спешке, а значит, вечер у Тамбурини явно удался. Может, и не в полной мере, но до раздевания дело у них все же дошло. Вот только зачем Тамбурини и его новая пассия примчались сюда среди ночи и беспардонно растолкали меня, когда я досматривал очередной сон?

– В чем дело? – недовольно осведомился я, протирая глаза. – Нас что, вызывают в «Шайнберг»? Прямо сейчас?

– Плохие новости, шкипер Проныра! – выпалил Дарио и взволнованно сглотнул. – Час назад дон Балтазар был арестован прямо во дворце Владычицы! Его взяли под стражу и повезли в сторону городской тюрьмы.

– Откуда ты знаешь? – Я рывком встал с матраса. Остатки сна как ветром сдуло. В окне виднелась не погасшая полоска закатного неба, а значит, я проспал не больше пяти часов. Да и вино из головы еще не выветрилось, хотя выпил я не так уж много.

– Только что здесь была моя подруга Ксения! – пояснила Катаржина дрожащим голосом. – Она служит во дворце кухаркой, но живет на берегу, и уже собиралась уходить, когда один из слуг вбежал на кухню и рассказал всем эту новость. Вот Ксения и решила, не заходя домой, передать ее мне. Никто не знает, сообщат ли об аресте команданте Кавалькаде. Может, это специально было сделано ночью, чтобы не поднимать лишнего шума.

– А где сейчас Кавалькада? – спросил я.

– Большинство кабальеро в казармах, – ответила служанка. – Тех, у кого в городе семьи, сеньор отпустил еще днем. После его возвращения у ворот казарм собрались родственники погибших гвардейцев, но дон Балтазар попросил их разойтись, пообещав, что завтра он обязательно со всеми побеседует… Пообещал, а тут такое несчастье… А ведь сеньор всегда держал свое слово!

– Да, плохи дела! – пробормотал я, понимая, что с арестом команданте наши надежды тоже пошли прахом.

– Что будем делать, шкипер Проныра? – Дарио глядел на приунывшую подругу, видимо, желая ее как-то успокоить. Однако у самого парня был такой растерянный вид, что любое сказанное им утешение прозвучало бы чересчур неискренне.

– Помочь дону мы не в силах, так что надо пораскинуть мозгами, как выбраться из города, – рассудил я, выглянув в окно на освещенный фонарями пустынный двор казарменного комплекса. У входа в будке дежурил скучающий привратник, уставшие гвардейцы, судя по всему, давно спали, и ничто не нарушало царящую вокруг особняка безмятежность. – Правда, есть шанс, что произошло недоразумение и что Владычица, разобравшись, отпустит команданте, только как-то плохо в это верится. Если бы ему скрутили руки сразу на входе в «Шайнберг», тогда все ясно. Но дона взяли под стражу после беседы с королевой, а это уже серьезно. Что такое он мог сообщить ей под конец разговора, от чего она пришла в ярость?

– Попросить милости для тех, кто спас Кавалькаду от Вседержителей? – без труда догадался Тамбурини.

– Очень даже вероятно, – подтвердил я. – Нам неведомо, как сильно на самом деле прогневалась Владычица на табуитов. Возможно, даже так, что не пожалела своего верного слугу, когда он решил выпросить прощение для кучки пособников ордена. Являйся мы рядовыми негодяями, это было бы гораздо проще. Но простить те выходки, какие наша банда творила в Аркис-Грандбоуле, королева Юга могла лишь в одном случае: если бы за нас вступился кто-то из ее приближенных… Так, по крайней мере, я думал, когда договаривался с доном Риего-и-Ордасом. И в теории это был беспроигрышный вариант. Наилучший из всех. Что же вышло на практике, сам видишь.

– Но куда мы побежим без коней, еды и оружия?

– Еды я вам в дорогу соберу, – обнадежила своего нового друга Катаржина. – В фехтовальном зале у сеньора найдется пара сабель, а коней можно взять на конюшне. Если наденете гвардейские шляпы и плащи, я выведу вас из казарм. Но как вы пройдете через городские ворота, я не знаю…

С улицы послышались топот множества ног, удары по металлу – кажется, по воротам казарменного двора, – и суровый, громкий голос, требующий, судя по всему, немедля открыть эти самые ворота. Мы бросились к окнам и убедились, что так и есть: за решетчатыми створами стоит отряд солдат, а всполошившийся привратник выскочил из будки и, жестикулируя, что-то кричит им в ответ.

Незваных гостей было так много, что и не счесть. Они заполонили все пространство у входа и мельтешили у двух других ворот – запасных. Ими в отсутствие Кавалькады никто не пользовался, и они стояли запертыми на все засовы. Туда солдаты пока не рвались, но, действуя в открытую, давали понять: штаб-квартира гвардии окружена, и если кто-то здесь намерен оказать сопротивление, его попытка заведомо обречена на провал.

Сопротивляться мы и не помышляли. Но не отказались бы забиться в какую-нибудь щель или погреб и схорониться там, пока угроза не минует.

– Поможешь нам спрятаться? – спросил я у вытаращившейся в окно Катаржины. Да уж, ей было с чего растеряться. Поди, не каждый день особняк ее сеньора брала в осаду рода солдат.

– Д-да-да, к-конечно! – заикаясь, кивнула служанка и метнула на Дарио взволнованный взгляд. – В винном погребе есть тоннель для разгрузки бочек. Он ведет на хоздвор. А на хоздворе можно нырнуть в силосную яму. Или, если поторопитесь – в бак водокачки. Там сбоку приделана лестница, по ней и заберетесь…

– Скорее проводи нас в погреб! – потребовал я, не желая мешкать ни минуты.

Привратник все еще переругивался с солдатами, но уже гремел ключами от ворот, а из казарм начали выбегать разбуженные шумом кабальеро. Каждый из них был опытным воякой и, еще не ведая, что стряслось, тем не менее облачился в кирасу и прихватил оружие. Вряд ли здесь разразится битва – хотя мы были бы этому только рады, – но без скандала явно не обойдется. Ну а пока они будут выяснять отношения, нам нужно, кровь из носу, скрыться от тех и от других. Если офицер, пришедший за нами, не дурак, он не скажет гвардейцам, что дон Балтазар арестован. Наоборот, соврет, мол, это команданте послал его сюда, и те, поверив, выдадут нас как миленьких. И лишь утром обманутым кабальеро откроется вся правда, да будет поздно…

Катаржина махнула нам рукой и поспешила к люку. Дарио последовал за ней, но я ненадолго задержался, чтобы прихватить кое-какие пожитки. Но прежде чем я подобрал их, мой взгляд упал на ту самую видеокамеру, которой вчера интересовался Тамбурини.

Упал и остановился.

Мысль, промелькнувшая у меня в голове, была тем озарением, которое я считаю своей фамильной особенностью. Нередко оно посещало в минуту опасности не только меня, но и моего отца, деда и прадеда. За что нас в общем-то и прозвали Пронырами. Вот и сейчас я интуитивно просчитал развитие дальнейших событий, прибросил наши шансы на удачу и сделал кое-что с прицелом на будущее.

Грохнув видеокамеру об пол, я потоптался по ней каблуком, затем выбрал из кучки обломков нужную штуковину, а прочий хлам распинал по комнате. Матрасы, подушки и одеяла, выдававшие наше присутствие, прятать было некогда. Да и незачем. Солдаты наверняка знают, сколько гостей прибыло в Садалмалик с команданте, и легко догадаются, где он мог их приютить. Оглядев напоследок чердак – а вдруг на меня снизойдет еще одно полезное озарение? – я сунул подобранную вещицу в карман и поспешил к Дарио и Катаржине, которые дожидались меня возле чердачной лестницы…

Вход в винный погреб располагался на кухне. Распахнув ведущую в подполье дверь, наша очаровательная спасительница хотела было отправиться туда вместе с нами, но я придержал ее за плечо, дав понять, что ее миссия завершена.

– Спасибо, дальше мы как-нибудь сами, – добавил я при этом. – Оставайся здесь и, если не хочешь нажить себе неприятностей, не вздумай нас выгораживать. А еще лучше поставь себе под глаз синяк и скажи, что мы силой принудили тебя нам помогать. Короче говоря, не губи свою жизнь из-за каких-то проходимцев, ведь мы тебе ничем помочь не сможем.

Тамбурини отблагодарил Катаржину намного горячее. Замявшись перед ней на мгновение, он все-таки исполнился решимости и, крепко обняв подругу за талию, поцеловал ее в губы. Катаржина в ответ наградила парня не менее горячим поцелуем. И даже прослезилась, хотя на первый взгляд не походила на сентиментальную барышню, что стала бы тосковать по мимолетному знакомцу…

Как девушка и сказала, тоннель, по которому в погреб закатывались винные бочки, вывел нас на хозяйственный двор. Фонарей на нем не висело, и это играло нам на руку. Отыскать силосную яму с водонапорной башней можно было и в темноте, незаметно для солдат, что наверняка следили снаружи за всей территорией казарм. В отличие от прочих ворот, ворота хоздвора были глухими, но фонарные блики за оградой давали понять, что этот выход также перекрыт.

Все же мы решили спрятаться в водокачке, а не в яме с заквашенным лошадиным кормом. Причиной тому был не только исходящий оттуда терпкий запах. Зарывшись в силос, мы были уязвимы для пик, какими солдаты не преминут истыкать наше укрытие вместо того, чтобы копаться в преющей измельченной траве. В баке с водой нас также могут обнаружить, но в его люк способен заглянуть лишь один человек, поскольку больше на узкой башенной лесенке попросту не поместится. Да и дотянуться пикой до дна резервуара он не сумеет. Так что в водокачке мы, если не спасемся, то хотя бы избежим нелепой гибели при поимке.

Пока влезали по лестнице на башню, озирались и прислушивались к тому, что творится в казармах. Главные ворота были уже открыты, и солдаты вошли во двор. Галдеж разразился знатный, но звона клинков или шума начавшегося обыска до нас не доносилось. Фонари за оградой также не мельтешили, и крики, что неминуемо раздались бы, если бы нас заметили, не слышались. Добравшись до вершины башни, мы открыли запертый на простую защелку люк и, стараясь не шуметь, погрузились в холодную воду.

Резервуар был наполнен не доверху. Между крышкой и поверхностью воды оставалась полуметровая воздушная прослойка. Дарио, как и я, был с детства обучен плаванию. Разве что я постигал эту науку от случая к случаю, купаясь в мелиоративных водохранилищах у фермеров, к которым мы с отцом нанимались на службу, а Тамбурини делал это в стерильном бассейне храма Чистого Пламени. Тем не менее, несмотря на разные школы, мне и Дарио хватило опыта, чтобы удержаться на плаву в нашем некомфортном убежище.

Отплыв подальше от люка, мы обшарили стены и нащупали там металлические выступы – ребра жесткости, к которым крепилась обшивка резервуара. За них можно было держаться, экономя силы не только на воде, но и под водой, если нам придется нырять. Акустика в иностальном баке была хорошая, и приближение солдат мы учуем сразу, едва они станут карабкаться на водокачку. Единственное неудобство, от которого не отделаться, – холод. Прежде чем лечь отсыпаться, гвардейцы израсходовали почти всю нагретую солнцем воду: мылись, стирали одежду, купали коней… А свежая вода, которую насос накачал сюда взамен разобранной, еще хранила в себе озерную прохладу. И днем она вряд ли доставила бы нам радость, а ночью и подавно.

Безостановочно стуча зубами – как бы ко всем нашим бедам не подхватить еще простуду! – мы уцепились за выступы и стали ждать, что будет дальше. Плавать туда-сюда, чтобы согреться, означало создавать лишний шум. И я обучил Дарио старому приему, с помощью которого перевозчики и кочевники согреваются ночью в хамаде, когда нет возможности двигаться. Способ этот был не слишком действенен, зато прост: поочередно напрягать, не сокращая, и расслаблять мышцы всего тела, концентрируя на них свое внимание. При должном усердии это позволяло поддерживать в руках и ногах нормальный кровоток. Плюс давало психологический эффект – отвлекало от мыслей о холоде.

Задохнуться было нельзя – в люке, который мы закрыли за собой во избежание подозрений, имелась отдушина. Заблудиться – тоже. Резервуар не настолько огромен, чтобы, даже плавая в кромешной тьме, мы не нашарили бы выход. Когда люк со скрежетом откроется, тогда нам и предстоит нырять, не раньше. Ну а там кто кого перехитрит: или мы солдат, или они нас. Свет ручного фонаря бледный и не добьет ни до дна, ни до противоположного края бункера. Поэтому мы можем погрузиться неглубоко и, осторожно высовывая лицо из воды, не мучить себя долгой задержкой дыхания.

О том, что происходит снаружи, мы судили по долетающим до нас гулким отзвукам. Шум не прекращался, но и не усиливался, а как бы растекся по всей территории казарм. Что при этом делали кабальеро, неизвестно, только обыску они не препятствовали.

В кромешном мраке и холоде время тянулось медленно, и мы, стискивая зубы, ждали, когда по лестнице водокачки загремят солдатские сапоги. И немало удивились, когда вместо этих звуков услыхали совершенно иные. Сначала – противный скрип металла, а вслед за этим – шум падающей воды. Да такой громкий, какой мог издать лишь льющийся на землю мощный поток.

Однако на этом чудеса не закончились. Еще не осознав, что творится на хоздворе, мы почувствовали, как нас начинает утягивать течение! И чем дальше, тем быстрее и быстрее. Возникший в баке водоворот вращался против часовой стрелки, а вместе с его ускорением стал стремительно падать и уровень воды.

– Держи-и-ись! – крикнул я Дарио. Вряд ли кто-то мог нас сейчас услышать. Шум стоял такой, что заглушал все доносящиеся сюда звуки, а пустеющий бак вибрировал, словно резонатор. Рев воды и дребезжание стен слились в единый шум, повергавший в панику и сводивший с ума.

Сопротивляться течению удавалось с трудом. Выступы, за которые мы цеплялись, по мере убывания воды уползали вверх и заставляли искать новую опору прежде, чем пальцы соскальзывали со старой. Я и Тамбурини опускались на дно бака, будучи не в силах что-либо предпринять. Бороться было бесполезно и бессмысленно. Да и что мы при этом выиграли бы? Только упростили бы задачу поджидающим нас снаружи солдатам, и все.

Да, они переиграли нас, закрыв входной водопроводный вентиль и открыв сливной. Тактика, очевидная для южан, но совершенно невероятная для северян! Она не пришла нам в голову, поскольку элементарно туда не укладывалась. Мыслимое ли дело: вылить на землю огромную цистерну воды лишь затем, чтобы обнаружить в ней двух беглецов! Все мои привитые с детства инстинкты протестовали против такой безумной расточительности. Протестовали, хоть разум и соглашался с тем, что в здешних краях вода ценится не больше, чем в наших – песок и камни.

Сливная горловина была слишком узкой для того, чтобы мы проскользнули в нее и плюхнулись в грязь к солдатским ногам. Вода иссякла, а мы с Дарио так и сидели на дне бака, мокрые, продрогшие и беспомощные, будто две потрепанные бурей вороны. Такими жалкими и увидели нас солдаты, когда спустили в люк на веревке фонарь. Под раздавшиеся с хоздвора обрадованные выкрики и смех нам сбросили веревочную лестницу. И пригрозили, что если мы не вылезем подобру-поздорову сами, нас вытащат насильно, прострелив перед этим для острастки конечности. Мы не намеревались жертвовать здоровьем ради глупого упрямства и безропотно покарабкались наверх, мысленно прощаясь со всеми надеждами удрать из Садалмалика…

Либо солдат повеселила наша наивная попытка скрыться от них таким способом, и потому они не разозлились, либо у них имелся приказ избегать рукоприкладства, но наш арест в целом прошел гуманно. Легкие тычки и подзатыльники не в счет, хотя, конечно, мы с Дарио не привыкли к такому обхождению. Но, прикусив языки, терпели, поскольку понимали: сейчас молчание для нас – благо, а наши протесты лишь испортят конвою настроение и ничего, кроме вреда, нам не принесут.

Бежать было некуда, сопротивляться – бессмысленно. И все же перед тем, как вывести нас с хоздвора, нам заткнули рты кляпами, а на головы надели мешки из плотной ткани. Едва выбравшись из кромешной темноты, мы вновь лишились возможности смотреть по сторонам и вдобавок разговаривать. Разумная предосторожность, если гвардейцев не известили насчет ареста дона Балтазара. Раскричись мы об этом, неизвестно, как отреагируют на наши вопли кабальеро и не создадут ли они затем солдатам проблем.

Там же, на хоздворе, мы были усажены на лошадей… вернее, отныне придется говорить лишь за себя, потому что я больше не видел своего товарища и не мог общаться с ним. Так вот, меня усадили на коня, велели держаться крепче и повезли в неизвестном направлении. Сначала неспешно, затем, когда конвоиры тоже оседлали лошадей, те были пущены рысью, отчего мое еще не отдохнувшее тело тут же вновь заныло от боли везде, где только можно.

Ориентироваться я мог лишь на звук. В принципе сейчас мне этого вполне хватало. Короткая остановка и грохот отпираемых тяжелых ворот дали понять, что меня везут не в «Шайнберг», а за город. Шум прибоя, вскоре раздавшийся справа, выдавал – мы скачем вдоль озерного берега на восток. А поскольку ничего другого, кроме тюрьмы, в той стороне не было, значит, туда мы и направлялись.

Мы с Дарио уже видели тюрьму издали, когда подъезжали к Садалмалику. Ее многоэтажное здание имело форму усеченного конуса и походило на огромное перевернутое ведро, брошенное на берегу каким-то водоносом-исполином. Немудрено, что горожане Садалмалика эту тюрьму Ведром и прозвали. Она была выстроена на краю врезающегося в озеро узкого длинного мыса. И когда мы повернули направо, а плеск волн послышался сразу с двух сторон, я окончательно убедился, где встречу завтрашний… или нет, уже сегодняшний рассвет. А также неведомо сколько последующих рассветов и закатов. Да и то, если повезет угодить в камеру с окном, а не в подвальный каземат, где меня лишат даже такой сомнительной радости.

Прежде я никогда не сидел в тюрьмах. Но даже не сообрази я заранее, куда еду с мешком на голове, быстро догадался бы, где очутился. По одним лишь окружающим меня звукам.

Мы прибыли в Ведро глубокой ночью, но жизнь в нем не утихала. То здесь, то там лязгали запоры; скрежетали несмазанные дверные петли; бренчали цепи; гулко отражались от стен шаги охранников; слышались сонные вскрики, всхрапы, всхлипы и стоны заключенных; что-то с дребезжанием упало на пол; где-то от удара содрогнулась решетка; чей-то далекий, едва различимый голос тянул заунывную песню, а может, это был всего-навсего ветер, гулявший на верхних этажах тюрьмы… И когда меня наконец-то избавили от мешка, выяснилось, что это место мало чем отличается от того Ведра, какое нарисовала моя фантазия по одним лишь здешним звукам.

Тюрьма располагалась далеко от города, дабы в случае массового побега заключенных те не добежали бы до столицы, опередив тревожные вести об этом. Ведро следовало за водоналивной станцией всякий раз, когда она переезжала с места на место, и также являлось разборной постройкой. Целиком склепанное из иностали, оно имело форму кольца с просторным внутренним двором, где узникам выдавалась пища и где они ежедневно прогуливались. И где их также порой вешали либо за нарушение порядка, либо по судебному приговору, который, согласно традиции этих краев, мог был вынесен и без присутствия подсудимого в городском суде.

Весь первый ярус Ведра занимали служебные помещения и казармы охраны. Три следующих – обычные камеры, рассчитанные на четырех человек каждая. И на последнем – пятом – находился карцер и изоляторы для важных узников. В один из таких изоляторов, как следовало догадываться, и был помещен минувшим вечером дон Балтазар. На крыше кольцеобразного сооружения также были оборудованы наблюдательные посты и площадки для стрелков. Оттуда охранники следили одновременно и за подступами к тюрьме, и за тем, что творится во дворе. Короче говоря, заведение, куда меня доставили следом за моим покровителем, было самым отвратительным местом из всех, в каких мне только доводилось когда-либо побывать.

Я сказал «меня», а не «нас с Дарио», поскольку, когда меня избавили от мешка и кляпа, моего товарища рядом не обнаружилось. В ответ на вопрос, куда его отправили, охранники влепили мне затрещину и велели заткнуться. Спорить было бессмысленно и вредно для здоровья, и я повиновался, хотя судьба Тамбурини тревожила меня не на шутку.

«Ладно, – рассудил я, топая под конвоем, – утро вечера мудренее. Если это еще не конец, завтра все выяснится. Если же конец и завтра меня повесят, то оно и к лучшему, что я ничего не узнаю про Дарио. Возможно, Владычица забрала его к себе, чтобы подвергнуть чудовищным пыткам, так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше… Главное, не падать духом и надеяться на лучшее. Только на лучшее… Только на лучшее…»

Тот ничтожный оптимизм, какой я вроде бы себе внушил, вмиг выветрился из меня, едва мы поднялись по лестнице на предпоследний ярус. Именно сюда я был препровожден после обыска, в ходе которого меня лишили всех недозволенных в Ведре вещей. Педантичные охранники даже срезали с моей одежды иностальные пуговицы, оторвали карманы, а вместо кожаных ремня и шнурков выдали тонкий тряпичный пояс и лоскутки. Такие, какими я не мог бы никого задушить или удавиться сам. А подобное желание у меня возникло сразу, как только я зашагал по коридору между рядами камер.

Двери на них были решетчатыми, и мое появление не осталось незамеченным, даже несмотря на то, что тюрьма вроде бы давно спала. Да, спала, но далеко не вся. Вряд ли, конечно, меня здесь ждали. Но из многих камер сразу же раздались издевательские приветствия и шутки, а между прутьями решеток замаячили рожи одна другой отвратительнее. В тусклом свете фонаря их вытаращенные, безумные глаза и осклабленные щербатые рты казались уродливыми масками, какие жители западных городов Атлантики надевают на праздник Мертвых. Причем те маски в сравнении с рожами местных обитателей были куда дружелюбнее, даром что изображали сплошь черепа да лики покойников.

При мысли о том, что с минуты на минуту я окажусь среди подобных сокамерников, меня прошиб ледяной пот, ноги начали подгибаться, а волосы на голове зашевелились. Краем уха я слышал, что мне выделили место в восемьдесят шестой камере, и с замиранием сердца глядел на номера, мимо которых мы проходили: 78… 79… 80… 81… Хотелось как-то отсрочить приближение рокового момента, вот только как? Симулировать внезапный приступ аппендицита или эпилептический припадок? Ага, так мне и поверят! Тут же, не сходя с места, пропишут «лечебный массаж» – настучат по ребрам дубинками из иностальных трубок – легкими, но бьющими на совесть…

А вот и «восемьдесят шестая», будь она неладна! Сроду бы не угадал, какой в действительности номер для меня несчастливый! Помнится, играя в рулетку, я избегал делать ставки на другие числа, полагая, что они – символы моих жизненных неудач. В реальности все оказалось совсем иначе…

В «восемьдесят шестой» тоже происходила возня, однако «приветственных» криков оттуда не раздавалось. Прежде чем отпереть дверь, охранники поставили меня лицом к стене. Но когда один из них, предостерегающе стукнув дубинкой по решетке, поднес к ней фонарь, оба тут же пришли в нешуточное волнение.

– Назад, Бубнила! Лечь на пол! Лежать, кому сказано! Руки за голову, урод! Не двигаться! – заорали они, перебивая друг друга. И лишь когда невидимый мне из-за угла Бубнила, судя по всему, выполнил приказ, конвоиры открыли камеру и ворвались туда, размахивая дубинками. Послышались частые, яростные удары и сдержанное кряхтение: похоже, избиваемый арестант был крепким парнем и умел стойко сносить побои. Про меня охранники как будто забыли, хотя куда бы я мог отсюда деться? Они видели неуверенность, с какой я шел по коридору, и знали, что я не стану ерепениться. Одежда на мне после недавнего купания просохла, и в тюрьме было достаточно тепло, но мой озноб не прекращался. И руки подрагивали так, что вряд ли я вставил бы сейчас нитку в иголку.

Вскоре строптивец был успокоен, зато заключенные пришли в еще большее волнение. Даже те, кто до этого спал и проморгал мое появление, проснулись и теперь оживленно обсуждали облетевшую камеры новость: Прыщ допрыгался, потому что Бубнила сказал – Бубнила сделал! Уткнувшись лицом в стену, я еще не видел, что именно он сделал. Но поскольку подозрительно молчащего Прыща охрана не трогала и вообще как бы его не замечала, было ясно, что количество моих будущих сокамерников только что сократилось на одного.

Хорошо это или плохо? Все зависит от того, когда, по мнению Бубнилы, допрыгаюсь я. И пускай у меня и в мыслях не было искать с ним ссоры, при соседстве с психопатом это не имеет значения. Ему запросто может не понравится, к примеру, как я дышу, сморкаюсь или чешу голову. И попробуй потом докажи, что ты вовсе не хотел обидеть таким образом ни его, ни его маму!

Однако в эту несчастливую ночь мне хоть в одном, да повезло. Вытащив мертвого Прыща в коридор – судя по выпавшим из орбит глазам и высунутому языку, бедняга был задушен, – охранники заковали в кандалы и вывели из камеры также его убийцу. Это был чернокожий тип средних лет, не сказать, чтобы огромный, но достаточно крепкий. При виде меня глаза у Бубнилы хищно заблестели. Он раззявил разбитый в кровь рот, явно намереваясь тоже «подбодрить» новичка, но не успел. Охранник заехал ему дубинкой промеж лопаток и погнал его по коридору, приговаривая:

– Третий карцер, Бубнила! Это уже твой третий карцер! А четвертого, ты знаешь, у нас не бывает! Так что в следующий раз перед тем, как кого-то придушить, сразу намыль себе шею, потому что наш палач такую услугу тебе не окажет…

Заполучив себе новую головную боль в виде нарушителя порядка и оставленного им трупа, охранники поспешили отделаться от лишней обузы – меня. Второй конвоир молча затолкал меня взашей в опустевшую камеру и, заперев дверь, отправился за подмогой, чтобы убрать тело. По пути он рявкнул на заключенных, дабы те угомонились. Но галдеж и так быстро стихал, поскольку Бубнилу увели, а мертвый Прыщ уже ни на что не реагировал.

Про меня все вроде как забыли, разве что старый горбатый псих из камеры напротив продолжал строить мне рожи и подавать непонятные знаки. Не обращая на него внимания, я выбрал себе место, никем не занятое до моего прихода, и завалился на обитые жестким войлоком нары, подложив под голову свернутую куртку.

До рассвета было еще далеко, но спать не хотелось. И не потому что я успел выспаться в особняке дона Балтазара. Даже вались я сейчас с ног от усталости, и то не сомкнул бы глаз, поскольку грядущий день грозил выдаться не из легких и стать для меня серьезным испытанием. Возможно, более серьезным, чем битва со Вседержителями или двухнедельная скачка на рапидо.

Честное слово, я ощущал бы себя куда легче, если бы наутро меня пообещали вздернуть на виселице! Мысль о том, что вскоре между мной и здешним двуногим зверьем не окажется никаких решеток, была совершенно невыносима. Я не мог ни спрятаться, ни убежать, ни найти себе защиту, поскольку не знал в Ведре абсолютно никого. А кабы и знал, что толку? Я отродясь не водил дружбу с бандитами и кочевниками, и у них не было резона за меня вступаться. Напротив, узнав о том, что я – перевозчик, многие из них припомнят мне свои неудачные атаки на торговые бронекаты и погибших товарищей, раздавленных колесами и расстрелянных из баллестирад.

Уготованная мне участь была незавидна. Завтра к вечеру я буду либо избит до потери пульса и потом унижен всеми известными тут способами, либо мертв и подвергнут посмертному надругательству, но достойной жизни и смерти мне не обрести. Даже если я буду отбиваться, кусаться и царапаться до последнего своего вздоха. Потому что врагов у меня намного больше, и этим все сказано…

Впрочем, от того, что я лежу и скорблю по поводу своей скорой кончины, толку нет. Какие бы прогнозы я ни делал и к каким унижениям ни готовился, все равно не угадаю, что ждет меня в реальности. Ну а поскольку улечься в камере и тихомолком умереть от голода мне не дадут, хочешь не хочешь придется выходить во двор и знакомиться с местными порядками на собственной шкуре.

От судьбы не убежать, как бы банально это ни звучало. Вот и я не стану от нее бегать. Наоборот, по мере сил пойду ей навстречу. Возможно, не с гордо поднятой головой, но зато будучи готовым к ее ударам…