Выход главной партии. Скверная погода. В группе Скотта. Животные утомлены. Лагерь «Бойня»

В общем поразительно, что Южный полюс был достигнут так скоро после завоевания Северного полюса. От мыса Колумбия до Северного полюса по прямой 660 километров, и Пири, совершивший экспедицию на 246 собаках, покрыл это расстояние за 37 дней. От мыса Хат до Южного полюса и обратно 2450 километров, только до вершины ледника Бирдмора на 160 километров больше, чем весь путь Пири к Северному полюсу. От мыса Хат до Южного полюса Скотт шел 75 дней, а всего до полюса и обратно – до последней своей стоянки – 147 дней, то есть пять месяцев.

Выход главной партии с мыса Эванс в 11 часов вечера 1 ноября описан Гриффитом Тейлором, который несколько дней спустя отправился со своей партией во второй геологический поход:

«Тридцать первого октября стартовала партия с пони. Сначала вперед отправили двух слабых пони, которых вели Аткинсон и Кэохэйн, и я с километр их сопровождал. Пони Кэохэйна, отзывающийся на кличку Джимми Пигг, шагает намного бодрее, чем его напарник Джию. По телефону сообщили, что они благополучно прибыли на мыс Хат.

На следующее утро южная партия покончила с почтой, уложила письма в сумку, приготовленную на койке Аткинсона, и в одиннадцать утра последняя группа была готова выйти в путь к полюсу. Грузы они упаковали накануне, кроме того, у каждого было 10 кг личных вещей. Хозяин спросил моего совета, какую книгу ему взять с собой. Ему хотелось бы что-нибудь увлекательное. Я порекомендовал «Ледники» Тиндаля – если это не покажется ему скучным. Эта книга его не устроила! «Тогда, по моему примеру, возьмите Браунинга», – предложил я. Кажется, он так и сделал.

Первым запрягли пони Райта. Чайнамен оспаривает у Джию последнее место, но зато не сопротивляется, когда его запрягают. Старшина Эванс вел Снэтчера – едва почуяв на себе сбрую, конь обычно выскакивал вперед и вставал во главе каравана. У Черри был Майкл, прилежный ходок, а у Уилсона – Нобби, та самая лошадь, которую в марте спасли от косаток. Скотт подвел к саням Сниппетса и с помощью коротышки Антона первым впряг его в сани – но, вот беда, оказалось, что это сани Боуэрса! Однако за несколько минут ошибка была исправлена, и Скотт быстро зашагал к югу. Кристофер, верный себе, просто взбесился. Сначала пришлось его стреножить, затем пять минут ушло на то, чтобы опрокинуть егоназемь. Голову прижали ко льду, только в таком положении его удалось впрячь в сани. Наконец он поднялся на ноги, и тут же, все еще стреноженный, помчался своим обычным галопам. После нескольких резких рывков он освободил переднюю ногу, затем с силой лягнул раз-другой задними и после этого пошел довольно ровно. А уж когда он идет, Титусу не под силу его остановить – бедняге придется отмахать 24 километра без передышки!

Милый старина Титус – я видел его тогда последний раз. Невозмутимый, как всегда, он не суетился, не раздражался, а старался лаской умилостивить это свирепое создание, чтобы извлечь из него максимум пользы для выполнения своего простого долга.

Последним уходил Боуэрс. Его пони, Виктор, животное нервное, но не злое, легко дал себя взнуздать. Я побежал на конец мыса и глядел вслед маленькой кавалькаде, вытянувшейся по направлению к югу длинной цепочкой, пока она не исчезла в далекой белой пустыне. Вечером я связался по телефону с Уилсоном в хижине «Дисковери» – больше я никогда не поговорю ни с кем из отважной пятерки»[24].

Все пони прибыли на мыс Хат в 4 часа пополудни, как раз вовремя – иначе бы не избежать им сильного ветра. Троих мы поместили вместе с нами в доме, остальных поставили в пристройке. Переход показал, что нагруженные пони передвигаются с различной скоростью и очень скоро оказываются на расстоянии во много километров друг от друга. Скотт заметил, что ему это напоминает регату или плохо организованный флот, состоящий из кораблей с неодинаковым ходом.

Было решено идти не днем, а ночью, и на следующий вечер мы выступили, соблюдая очередность, которой отныне придерживались всегда. Первыми трогались с места три наиболее медлительных пони – Джию с Аткинсоном, Чайнамен с Райтом, Джемс Пигг с Кэохэйном. Эту группу мы называли «Балтийский флот».

Спустя два часа за ними следовала партия Скотта: капитан со Сниппетсом, Уилсон с Нобби и я с Майклом.

Обе эти партии посередине ночи делали остановку для ленча. Через час после выхода Скотта четыре человека начинали впрягать в сани Кристофера. Едва он уходил, как они кидались к своим лошадям, взнуздывали их и спешили за остальными, проделывая весь переход без привала. Это было трудно и людям, и животным, но Кристофер не давал останавливаться.

В эту партию входили Отс с Кристофером, Боуэрс с Виктором, старшина Эванс со Снэтчером и Крин с Боунзом.

Когда мы огибали мыс Армитедж на пути к Барьеру и будущему, дул сильный встречный ветер. Наверное, мало кто из нас не думал в тот момент о том, что нескоро ему доведется вновь увидеть знакомые места.

Партия Скотта еще находилась в Безопасном лагере, а «Балтийский флот» уже выступил в дорогу. Вскоре появился Понтинг на собачьей упряжке, с киноаппаратом, выглядевшим очень странно в этой обстановке. «Он вовремя успел установить кинематографический аппарат, чтобы уловить быстро приближавшийся арьергард. Впереди бежал Снэтчер, которого то и дело приходилось удерживать. Поистине – мал да удал! Кристофер при запряжке разыграл обычную комедию, но теперь его, очевидно, смирила поверхность Барьера. Всё же мы не решались еще дать ему отдыхать. Вся партия промчалась мимо, вслед за передовым отрядом»[11].

Партия Скотта быстро уложилась. «До свидания, счастливо!» – крикнул Понтинг, мы помахали ему свободной рукой – другой держали поводья. Вот и последнее звено, связывавшее нас с домом на мысе Эванс, порвалось. «Будущее неизвестно. Я ничего не придумаю, что было бы упущено из того, что надлежало сделать для достижения успеха»[11].

По программе, на участке от мыса Хат до склада Одной тонны мы, идя с легко нагруженными пони, должны были делать в среднем 16 километров в день. От этого склада к Воротам и далее к подножию ледника следовало доставить 24 недельных рациона провианта – каждый на четверых, двигаясь со скоростью 20 километров в день. На этом завершался Барьерный этап путешествия, составивший по показаниям укрепленного на санях счетчика шагов – одометра – 590 километров. На этих 24 недельных рационах полюсная партия и две вспомогательные достигали предельных точек своих маршрутов и возвращались к подножию ледника Бирдмора, где их ожидали в складе еще три недельных пайка.

В первый день пребывания на Барьере все шло как по маслу, записки, оставленные в пустых бачках из-под керосина, сообщали радостные вести: моторные сани идут. Но уже на следующий день мы миновали пять брошенных бачков без записок. Значит, что-то не ладится. Километрах в двадцати от мыса Хат стало известно, что треснул корпус цилиндра № 2 на моторе Дэя, а еще через полмили мы наткнулись и на самый мотор, уже засыпанный снегом и вообще являвший собой весьма печальное зрелище. Еще один дневной переход, и в воскресенье 5 ноября утром мы прибыли в Угловой лагерь. По дороге кое-кто побывал одной ногой в трещине, но ничего серьезного не произошло.

Из лагеря нам был виден в южном направлении выделявшийся на фоне снега мрачный черный предмет, но мы тешили себя надеждой, что это не вторые мотосани. Увы, это были именно они. «Повторилась та же беда: раскололся толстый конец цилиндра № 1; в остальном же машина была в исправности. Машины, очевидно, не приспособлены к такому климату – недостаток, впрочем, наверное, исправимый. Однако доказано, система передвижения вполне удовлетворительна»[11], – с горечью писал Скотт. «Большое разочарование! Я ожидал большего от машин, поскольку они уже попали на поверхность Барьера»[11].

Скотт вложил всю свою душу в моторные сани. Он испытывал их в Норвегии и Швейцарии. Было сделано все возможное, чтобы они работали хорошо, предусмотрены все случайности. Я уверен, что в глубине души им руководило желание избежать жестокости, с которой неизбежно связано использование собак и лошадей. «Небольшой доли успеха было бы достаточно, чтобы показать, чего можно от них ожидать и способныли они в конце концов произвести переворот в транспортировке грузов в полярных условиях. Сегодня, глядя, как машины работают, и припоминая, что все обнаруженные до сих пор погрешности были чисто механические, не могу не верить в их достоинства. Эти, хотя и небольшие, погрешности и недостаточная опытность показывают, как опасно скупиться на испытания»[11]. Вряд ли Скотт возлагал большие надежды на мотосани в нашей экспедиции, но использование их могло помочь его последователям, а он всегда к этому стремился.

Достиг ли он своей цели? Моторы, конечно, мало помогли нам: даже тот, что оказался более выносливым, дошел, тяжело нагруженный, только чуть дальше Углового лагеря. И все же восемьдесят километров это восемьдесят километров, а то, что моторы вообще шли, само по себе уже было огромным достижением. На пройденном ими участке твердые поверхности перемежались мягкими, а позднее, летом, когда рухнули снежные мосты, мы на обратном пути убедились в том, что они благополучно пересекли несколько широких трещин. Кроме того, они работали при температурах до – 34 °C. Все это было во благо, ведь до них ни одна машина с мотором не въезжала на Барьер. Идея их использования оказалась правильной, теперь она нуждалась в дополнении опытом. Эксперимент Скотта доказал целесообразность их использования в Антарктике, но он не знал до конца всех их возможностей: они явились прямыми предшественниками танков, участвовавших в боях во Франции.

Ночные переходы имеют свои достоинства и недостатки. Пони везли грузы в холодное время суток, а отдыхали в более теплое, и это было хорошо. На солнце они быстро обсыхали, после нескольких дней пути, привыкнув к новой обстановке, спали и ели в сносных условиях. С другой стороны, поверхность несомненно была лучше, когда солнце поднималось высоко и становилось теплее. Сопоставляя все за и против, мы пришли к выводу, что лошадям предпочтительнее идти ночью, но сами мы, впрягаясь в сани, если и шли в ночную пору, то очень редко.

В это время между дневными и ночными условиями ощущалась большая разница. Ночью, в сильный мороз, под резкими порывами холодного ветра, мы при любой работе то и дело останавливались и отогревали окоченевшие пальцы. Утром, ужиная, спокойно сидели на санях, и, заполняя дневники или метеорологический журнал, иногда даже – подумать только! – вытягивали голые ноги на снегу, правда, ненадолго. Как же это не похоже на наше зимнее путешествие! Теперь, в начале лета, я не переставал восхищаться тем, в каких прекрасных условиях мы идем по Барьеру. Ведь наша тройка уже забыла, что палатка бывает теплой, а спальный мешок сухим. Противоположные впечатления так въелись в кровь и мозг, что искоренить их мог только новый опыт.

«День жаркий, удушливый; снег слепит глаза. Забываешь, что температура низкая (– 30 °C). Припоминаются залитые солнцем улицы, нагретые его лучамимостовые, а между тем не далее как 6 часов тому назад большой палец на моей ноге едва не был отморожен. Обо всех таких неудобствах, как мерзлая обувь, сырая одежда и сырые спальные мешки, нет и помина»[11].

Конечно, наивно было предполагать, что мы пройдем ветреные места близ Углового лагеря, не угодив в непогоду. Выметенная штормом поверхность здесь улучшилась, пони легко везли свою тяжелую кладь, но на следующей стоянке мы заметили, что небосвод на юго-востоке заволакивается тучами, и почти тут же потянул ветер. Поспешно построили защитные стенки для лошадей, а к концу ужина ветер уже задувал с силой в 5 баллов (утро 6 ноября, лагерь 4). Весь день продолжалась умеренная метель, но ночью ветер ужесточился до 8 баллов, снегопад также усилился. В такую погоду идти невозможно. К утру пурга чуть стихла, пришли Мирз и Дмитрий с двумя собачьими упряжками и поставили палатку за нашей. Это соответствовало намеченной схеме движения, по которой собаки выходят позднее нас, но нагоняют, так как передвигаются быстрее лошадей. «Пурга и поземка вынуждали нас снова и снова выкапывать из сугробов лошадей и делать им убежище от ветра. Воздвигнутые нами стенки служили надежной защитой, но сани, подпиравшие их по бокам, на концах были полностью погребены под сугробами, а палатку, стоявшую у наветренной стороны укрытия, сотрясал отражаемый им ветер и заносил снегом выше входа. После полудня снегопад прекратился, но поземка продолжала мести. Снэтчер разнес копытами часть защитной стенки перед собой, Джию тоже лягался больше обычного. Все пони имели довольно жалкий вид: несмотря на защиту, они с ног до головы были покрыты заледеневшим снегом, и сорвать его удавалось лишь с большим трудом»[2 3].

К вечеру поземка окончательно утихомирилась, но ветер, достигавший силы 4 балла, продолжал налетать с досадным упорством. Тем не менее в полночь партия Аткинсона вышла в путь. И вот почему: «Пока что скала Касл еще хорошо просматривается, но на следующем переходе ее закроет северная оконечность острова Уайт – и тогда прощайте надолго, все знакомые наземные ориентиры»[23].

В последующие сутки (8–9 ноября) «выступили в полночь, шли очень хорошо. В такую погоду санный поход доставляет истинное удовольствие. Горы Дисковери и Морнинг, к которым мы постепенно приближаемся, красиво выделяются в общей горной панораме. Мы уже недалеко от северной оконечности мыса Блафф. Утром в лагере собрались все партии; это напоминало собачью свадьбу, и Джию убежал!»[17]

Зато следующий переход протекал в совершенно иных условиях. Дул ветер силой 5–6 баллов, шел снег. «Поверхность местами очень скользкая, а там, где она твердая, на застругах, непрестанно кто-нибудь падает или спотыкается. В воздухе разлита муть, видно так мало, что кажется, будто идешь сквозь облако, хотя снегопад слабый. Мыс Блафф полностью закрылся, усилились признаки, обычно предвещающие пургу.

На привале для ленча партия Скотта перепаковалась и последовала за нами. Часа через полтора мы догнали Аткинсона, поставившего лагерь, и не без радости последовали его примеру, так как все время приходилось не только преодолевать сопротивление встречного южного ветра, но и сильно напрягать зрение, стараясь рассмотреть следы на снегу»[23]. За весь день прошли немного больше 12 километров.

Невезение сопутствовало нам на протяжении еще трех переходов, то есть до утра 13 ноября. Поверхность отвратительная, погода хуже не придумаешь, метель не прекращается и сантиметр за сантиметром, километр за километром покрывает все мягкими пушистыми хлопьями. В дневниках зазвучали нотки уныния. «Если, на наше несчастье, такое исключительное положение продолжится – будет поистине ужасно. В лагере очень тихо, настроение у всех удрученное – верный признак, что дела не ладятся»[11]. «Погода ужасная – мрачная, суровая, валит снег. Настроение делается угнетенным»[11]. «Такая поверхность пути заставляет задумываться. Я знал, что местами она будет трудной, но такой, как сегодня, не ожидал»[11]. Неопределенность положения всегда была мучительнее всего для Скотта, тогда как явно критические ситуации вызывали у него необычайный прилив энергии. Когда мы плыли на юг, попали в шторм и чуть было не затонули и когда один из столь дорогих его сердцу моторов провалился сквозь морской лед, его лицо в числе очень немногих не выражало ни малейшего огорчения. Даже когда близ мыса Эванс корабль сел на мель, он не пал духом. Но вот подобные задержки из-за плохой погоды раздражали его. Боуэрс записал в дневнике: «Плохая погода и скверная поверхность в сочетании с недомоганием Чайнамена омрачают наши перспективы, и, прибыв в лагерь, я не удивился, застав Скотта в подавленном настроении. Он полагал, что корм лошадям выдается в первую очередь из нашей поклажи, то есть по сути дела обвинял меня в том, что я своих лошадей жалею, а его тройку перегружаю. Покончив с едой, мы проверили до мелочей вес всех грузов, и, поспорив, тем не менее оставили все по-прежнему. Я хорошо понимаю состояние Скотта: после того что мы пережили в прошлом году, день, подобный сегодняшнему, вызывает у него опасения, как бы наши животные не пали. «Лучшие умы» (то есть врачи) осмотрели Чайнамена, проявляющего признаки переутомления. Бедный старикан, ему бы мирно доживать свои дни на покое, а не тянуть под конец жизни этакие грузы. У Джию тоже довольно жалкий вид, но ведь мы никак не думали, что он дойдет хотя бы до Ледникового языка, а он прошагал больше 160 километров от мыса Эванс. Вот уж действительно никогда не знаешь, что можно ждать от этих созданий! Прав, конечно, Титус, который не устает твердить, что второго такого негодного сборища кляч не сыскать на белом свете»[23].

«Погода из рук вон скверная: сильный восточный ветер со снегом, поверхность ужасная. Недавно выпавший снег лег на землю рыхлым слоем, в котором вязнут наши несчастные лошади. Если бы страдали только мы, я бы нисколько не волновался, но как тяжело видеть такие мучения наших лучших животных в самом начале путешествия. Один переход вроде того, что мы совершили прошлой ночью, сокращает им жизнь на много дней, а между тем мы вышли две недели назад, проделали за это время всего лишь третью часть пути до ледника, но почти все лошади уже проявляют признаки крайнего утомления. Виктор сильно похудел за эти две недели, вид у него изможденный»[23].

Но тут пони начали выправляться. Именно тогда Джию получил прозвище Чудо Барьера, а Чайнамен – Громобой. «Нашим четырем пони досталось больше всех, – замечает Боуэрс. – Я не согласен с Титусом, что им лучше идти без остановок на ленч. Это несомненно очень для них утомительно, прежде всего потому, что они несвоевременно получают корм. 13 ноября утро было приятное, теплое, – 9 °C – такой теплыни еще не было за все время похода. К вечеру, однако, повалил снег большими хлопьями, хорошо знакомыми нам по Англии. Здесь же я увидел их впервые. Сани с большим трудом идут по свежевыпавшему снегу. Гривы и попоны лошадей покрылись ледышками»[23].

Следующий переход (13–14 ноября) был немного легче, хотя лошади по-прежнему с трудом преодолевали глубокий снег, и по всему было видно, что они тянут из последних сил. Ночь сменилась приятным теплым днем, и все животные стоя дремали на солнце. Далеко-далеко за собой мы впервые за много дней видели землю. 15 ноября достигли склада Одной тонны, значит, прошли от мыса Хат 208 километров.

Там все еще торчали поставленные на попа двое наших саней, а над главным гурием хлопали обрывки флага. В банке из-под соли, привязанной к бамбуковому древку флага, лежала записка от лейтенанта Эванса, сообщавшая, что они пришли сюда на мотосанях пять дней назад и дальше волоком потащат сани до 80°30' ю. ш., где будут нас ждать. «Эванс прошел за два с половиной дня больше 48 километров – это замечательно», – сказал Скотт. Мы откопали гурий и не нашли в нем никаких изменений, но с подветренной стороны от самой его верхушки ярдов на сто пятьдесят тянулся на северо-восток снежный язык – бесспорное свидетельство того, что здесь преобладают юго-западные ветры. Девять месяцев тому назад мы посыпали снег в этом месте овсом, чтобы таким образом определить увеличение снежного покрова за зиму. К сожалению, зерна мы, как ни искали, не нашли, но по некоторым другим приметам установили, что сугробы увеличились очень ненамного. Термометр минимальных температур, крепко привязанный к остову саней, показывал – 58 °C. Такую температуру мы воспринимали как неожиданно высокую после той, что мы испытывали зимой и весной на Барьере, тем более что наши минимальные термометры помещались тогда под санями, а на складе Одной тонны термометр находился под открытом небом. Мы же во время зимнего путешествия убедились, что разница между показаниями термометра, находящегося в укрытии (– 56 °C), и термометра под открытым небом (– 59 °C) составляет 3°. Оставленную в складе провизию нашли в прекрасном состоянии.

Далее мы долго держали военный совет. Это означает, что утром, поужинав, Скотт приглашал в нашу палатку Боуэрса, а иногда и Отса. Подобные совещания почему-то неизменно носили трагикомический характер. На этот раз, как, впрочем, и всегда, речь шла о пони. Было решено переждать один день и дать им отдохнуть, благо корма сколько угодно. Говорили главным образом о том, какое количество фуража следует взять отсюда, учитывая состояние пони, размеры посильной для них клади и длину переходов.

«Лошади вывезут, думает Отс, но находит, что они начали худеть и утомляться скорее, чем он ожидал. Учитывая обычный пессимизм Отса, этот отзыв можно считать благоприятным. Я лично смотрю на дело с большей надеждой. По моему мнению, сейчас многие лошади даже в лучшем виде, нежели когда выступали в поход, исключая, конечно, слабых, на которых мы всегда смотрели с сомнением. Надо ждать, как пойдут дела»[11].

Решили взять корма столько, чтобы его хватило лошадям до ледника, но некоторых забить не доходя до него. Все понимали, что Джию и Чайнамен долго не протянут, а кроме того, было необходимо пожертвовать пони и скормить их мясо собакам. Две собачьи упряжки везли приблизительно недельный запас фуража, но без подспорья в виде лошадиного мяса они не могли продержаться после склада Одной тонны больше двух недель.

Это решение означало, что Скотт по сути дела отказался от мысли поднять лошадей на ледник. Мы восприняли такой поворот с чувством облегчения, так как из описаний Шеклтона знали, что нижние подходы к леднику сильно изрезаны трещинами, и попытка преодолеть их с лошадьми казалась нам самоубийственной. Всю зиму напролет мы ломали себе головы, стараясь придумать, как бы управлять лошадью сзади, так, чтобы, если она упадет в трещину, мгновенно перерезать постромки, связывающие ее с санями. Я, признаюсь, не верил в такую возможность. Все, что я знал о леднике, убеждало меня в том, что вряд ли нам удастся заставить лошадей подняться на него, собаки же взойти взойдут, но спуститься смогут лишь в том случае, если дорога наверх будет тщательнейшим образом изучена и маркирована в предвидении обратного пути. Мне представляется, что при таких неопределенных ситуациях руководитель партии нервничает меньше рядовых участников. Он прекрасно знает, чем, по его мнению, стоит рисковать, а чем – нет. В данном случае Скотт скорее всего с самого начала полагал, что брать лошадей на ледник нецелесообразно. Но погонщики знали только, что впереди их ожидает такая возможность. Теперь понимаете, с каким облегчением мы вздохнули, услышав, что Уилсону не придется гнать на ледник Нобби, самого крупного из наших пони.

До сих пор Кристофер вполне оправдывал свою репутацию, как показывают следующие выдержки из дневника Боуэрса: «Трижды мы валили его наземь и трижды он вскакивал и опрокидывал нашу четверку, намертво вцепившуюся в него; один раз он чуть было не подмял меня под себя; он, похоже, страшно силен, жаль только, что столько энергии расходуется без толку… Как всегда, Кристофера стреножили и лишь после этого его удалось поставить на колени. Он с каждым днем становится все хитрее, и если ему все-таки не удается укусить или лягнуть кого-нибудь, то вовсе не по его вине. Он быстро понял, что падать на мягкий снег не так больно, как на морской лед, и почти добровольно опускается на колени. В финнеско нам так скользко, что очень трудно бороться с ним в полную силу, и сегодня он сбил Отса и вырвался из наших рук. К счастью, ему не удалось совсем освободить переднюю ногу, так что он успел добежать лишь до лошадей, и тут мы его поймали. Наконец он улегся с видом победителя, но мы поспешно запрягли его в сани и, когда он вскочил на ноги, погнали его вперед, не давая времени опомниться и оборвать постромки…

Пришел Дмитрий и помог нам справиться с Крисом. Трое повисли на нем, двое запрягали в сани. Борьба длилась больше двадцати минут, он даже, изловчившись, навалился на меня, но я не пострадал…

Сегодня обвели Криса вокруг пальца: Титус с постромками приблизился сзади, и Крис изготовился было удрать, но обнаружил, что уже впряжен в проклятые сани. К сожалению, он тут же бросился вскачь с одним лишь гужем. Его повело вправо, веревка натянулась. Я боялся, что упряжь безнадежно запутается, но он остановился у ветрозащитной стенки между Боунзом и Снэтчером, и, прежде чем снова пытаться запрячь его, мы отцепили и разгрузили сани. На этот разсбрую положили не перед санями, а сбоку, и таким образом обманули его бдительность; пока он сообразил, что произошло, он уже шел по маршруту…

Снова намучились с Крисом. Он запомнил нашу хитрость, и никакими силами нельзя было заставить его приблизиться к саням. Трижды он вырывался и убегал, хорошо еще, что к другим лошадям, а не в направлении Барьера. Наконец нам удалось его повалить, и он так устал от этой борьбы, что со второй попытки мы его взнуздали и погнали вперед».

И все же нас угнетали не столько трудности, связанные с самими санными переходами, сколько часто сопутствовавшая нам безысходно мрачная погода. Наладить быт в палатке можно по-разному. Жить под одной крышей со Скоттом было приятно, я всегда радовался, попадая к нему, и с неохотой от него уходил. Скотт делал все необычайно быстро, его партия ставила и снимала лагерь в мгновение ока. Он добивался – по мнению некоторых, слишком настойчиво, но я так не считаю, – чтобы вокруг соблюдались чистота и порядок и все лежало на своих местах. Во время похода по устройству складов Скотт заставлял нас тщательно счищать снег с одежды и обуви перед входом в палатку; при снегопадах отряхивались уже внутри палатки, а затем подметали пол. Впоследствии для этого каждой палатке была выдана специальная метелочка. Помимо других явных преимуществ, это помогало сохранять сухими одежду, финнеско и спальные мешки, а значит, оберегало мех от порчи. «В конечном счете, – заявил однаждый Уилсон после ужина, – лучшим участником санного похода следует считать того, кто видит, что надо сделать, и делает это без лишних слов». Скотт с ним согласился. И если ты «шел в упряжке вместе с Хозяином», то должен был держать ухо востро, замечать возникавшие попутно мелочи и молча ими заниматься. И в самом деле, трудно себе представить большего зануду, чем человек, который является и во всеуслышание объявляет, что, вот, мол, он починил сани, сложил ветрозащитную стенку для лошадей, набрал снега в котел или заштопал свои носки.

Впервые я попал в палатку Скотта в середине похода для устройства складов и был поражен тем, какой уют создается в ней при тщательном соблюдении порядка. Ужин проходил прямо-таки в домашней обстановке, но и в безрадостную ночную пору во время короткой остановки для еды небрежность не допускалась ни в чем. Еще большее впечатление на меня произвела сама еда. Палатка Скотта получала, конечно, такой же рацион провианта, как та, откуда я явился. Но там я все время испытывал голод и теперь признался в этом. «Плохо готовят», – отрезал Уилсон, и я вскоре убедился, что он прав, ибо за два-три дня ощущение голода притупилось. Уилсон и Скотт знали множество кулинарных рецептов походной кухни, и тот, кто кашеварил, вместо того чтобы изо дня в день варить дежурное блюдо, разнообразил стол, пораскинув мозгами, и очень редко повторял меню. Мы получали то пеммикан в чистом виде, то с примесью аррорута, то жертвовали каждый по полторы галеты и готовили «сухой суп», – галеты, поджаренные в пеммикане с добавлением небольшого количества воды, и запивали его большой кружкой какао. «Сухие супы» имели еще то преимущество, что экономили нам керосин. Чтобы избежать однообразия, пили иногда какао, иногда чай, а чаще всего напиток собственного изобретения под названием какаочай, сочетавший в себе бодрящие качества чая и калорийность какао. Широкое поле для импровизации открывала выдававшаяся ежедневно на десерт столовая ложка изюма. Он был очень вкусен в чае, но еще лучше в сухом супе, с галетами и пеммиканом. «Век буду вас вспоминать с благодарностью», – с удовлетворением заметил как-то вечером Скотт, когда я, сэкономив из общей дневной порции немного какао, аррорута, сахара и изюма, сотворил «шоколадную похлебку». Правда, на следующий день у Скотта, по-моему, болел живот. Иногда за едой завязывалась интересная беседа, в моем дневнике, например, я нахожу такие записи: «Ленч прошел очень весело, говорили о литературе. Скотт знаком с Барри, Голсуорси и многими другими писателями. Кто-то сказал мистеру Бирбому, что он похож на капитана Скотта, и, по словам Скотта, тот немедленно начал отпускать бороду».

 

Уилсон делает наброски.

 

 

Но за три недели темы разговоров были исчерпаны. Часто за целый день можно было услышать только привычные: «Подъем!», «Все готовы?», «Грузиться!», «Привал!» Последнее через каждые два часа с момента выхода. Если тягловой силой служили мы, то, сняв палатки, погрузив вещи на сани, поспешно запрягались, надевали лыжи и не мешкая выходили. Через четверть часа руки и ноги согревались, рукавицы и финнеско оттаивали. И тут объявлялась остановка, чтобы каждый мог привести в порядок лыжи и одежду, после чего уже шли без передышки два часа, а то и больше.

Было решено уменьшить груз пони, поэтому в ночь с 16 на 17 ноября перед стартом первого 20-ти километрового перехода на складе Одной тонны оставили не меньше 50 килограмм фуража. Это принесло существенное облегчение, и теперь каждая из шести сильных лошадей, вышедших из Углового лагеря с 312-ю килограммами груза, тащила только 281 килограмм. У Джию было всего лишь 205 килограмм, у Чайнамена – 202. Две собачьи упряжки везли 387 килограмм лошадиного фуража, а всего их груз после склада Одной тонны составлял по плану 706 килограмм. В него входили сани со всей упряжью и прочим снаряжением, весившие около 20 килограмм.

Лето, по всей видимости, задерживалось – сильный ветер и мороз – 28 °C не оставляли нас. Отс и старшина Эванс сильно обморозились. У Мирза также был отморожен нос, однако, когда я сказал ему об этом, он только рукой махнул: до свадьбы, мол, заживет. Пони почти все шагали бодрее прежнего. Но назавтра сугробы обросли настом, присыпанным сверху рыхлым снегом, температура упала до – 29 °C. К концу перехода Скотту показалось, что лошади шагают хуже, чем следует, состоялся еще один военный совет, на нем решили ежедневно во что бы то ни стало проходить в среднем 20 километров и оставить на этой стоянке еще один мешок фуража, а в случае необходимости посадить лошадей на полуголодный паек. Отс согласился, хотя утверждал, что они шли сверх ожиданий неплохо и что даже Джию и Чайнамен три дня протянут наверняка, а может, и целую неделю. Боуэрс, напротив, никак не желал расстаться с этим мешком корма. Между тем Скотт записал в дневнике: «Мы висим на волоске: доберемся до ледника или нет? Пока что плетемся с грехом пополам»[11].

Сегодня утром во время очередной выходки Кристофера с саней сорвался одометр. «После завтрака я забрал одометр в палатку, – пишет Боуэрс, – и сделал для него свободную оплетку из сыромятных ремней. Сегодня, благодаря ледяным кристаллам в воздухе, возникли изумительные по красоте ложные солнца. Гало 22° (то есть на расстоянии 22° от солнца) с четырьмя ложными солнцами в цветах радуги окружало солнечный диск. Это гало было охвачено другим, воспроизводящим весь спектр цветов радуги. Над солнцем две дуги касались дуг гало, а с каждой стороны слабо проступали дуги двух больших кругов. В самом низу куполообразное белое сияние с увеличенным ложным солнцем посередине спорило яркостью с самим солнцем. Прекрасный пример весьма распространенных здесь оптических явлений». И днем позже: «Мы видели перевернутый мираж: шагавшая впереди нас партия отражалась чуть выше в небе вверх ногами».

В последующие три дня мы делали положенные 20 километров, чаще всего даже не прилагая для этого чрезмерных усилий. Только вот бедняга Джию был совсем плох и останавливался каждые несколько сот метров. Партия, шедшая с этими клячами, сильно смахивала на похоронную процессию, и ее участникам Аткинсону, Райту и Кэохэйну приходилось труднее, чем большинству из нас; только бесконечным терпением и заботливостью они могли сподвигнуть бедных лошадок продолжать путь. Кстати, на марше их носы обрастали сосульками, и Чайнамен пользовался ветрозащитной курткой Райта как носовым платком. Утром 21 ноября во время последнего перехода мы заметили впереди большой гурий; около него находилась вся моторная партия в составе лейтенанта Эванса, Дэя, Лэшли и Хупера. Близ гурия, поставленного на широте 80°32' и названного нами горой Хупер, мы оставили Верхний барьерный склад. В него заложили три высотных набора провианта, а также на всякий случай два ящика галет и два ящика керосина, иными словами, три недельных рациона для трех партий, которым предстояло подниматься на ледник Бирдмора. По плану, на этих рационах они должны были вернуться с 80°32', ю. ш. на склад Одной тонны. А пока мы все – шестнадцать человек с палатками и тринадцатью санями, десять пони и двадцать три собаки – переночевали 5-ю километрами дальше.

Моторная партия, тащившая сани за собой, пришла шесть дней назад, и наше непредвиденно долгое отсутствие уже беспокоило людей. Они были голодны, очень голодны, сообщили они нам; Дэй, и всегда-то худой и длинный, походил на привидение. Несколько оставшихся в нашей палатке от ужина галет они приняли с благодарностью. А нам, управлявшим собаками или лошадьми, пока что вполне хватало барьерного рациона.

Мы шли уже три недели, проделали за это время 307 километров и очень хорошо представляли себе, на что способны пони. Эти клячи с честью выдержали испытание: «Мы надеемся, что Джию хватит еще на три дня; после этого его в любом случае прикончат и скормят собакам. Забавно, что Мирз ждет не дождется возможности досыта накормить своих животных. Он этого ждал со дня на день. С другой стороны, Аткинсон и Отс одержимы идеей довести беднягу дальше того места, где Шеклтон убил свою первую лошадь. Вести о Чайнамене очень благоприятны. Теперь как будто есть надежда, что лошади в самом деле исполнят то, что от них ожидается»[11]. С начала и до конца самым сильным из наших пони был спасенный со льдины Нобби, и вез он на 22 килограмма больше, чем другие лошади. Это красивое спокойное животное явно по ошибке считалось пони. Да и не только он – еще несколько наших лошадей были слишком крупны для этой породы. Кристофер, конечно, похудел больше остальных, но в общем все потеряли много веса, хотя овса и жмыха получали вдоволь. Боуэрс писал о своем пони:

«Мой подопечный, Виктор, привык ходить впереди, как его напарник в прошлом сезоне. Он не знает усталости, послушен, как овечка. Даже не верится, что какой-нибудь месяц назад я так мучился с упрямцем, ведь запрягать Виктора приходилось вчетвером, а двое изо всех сил удерживали его, чтобы он, уже в упряжи, не умчался прочь. Еще в начале похода он был почти неуправляем и при первой возможности бросался вскачь просто по живости характера. Но за три недели однообразие Барьера несколько охладило его пыл, и сейчас я люблю его больше, чем когда-либо. Как все остальные пони, он утратил округлость форм, сейчас он длинноногий, угловатый, уродливый, какими бывают лошади, но я его ни на кого не променял бы».

Кормили лошадей на привалах во время ленча и ужина их погонщики, а на ночлегах, за четыре часа до выхода, Отс и Боуэрс. Некоторые усвоили вредную привычку сбрасывать с морды торбу, одни – как только ее надевали, другие же – при попытках добраться до корма на дне мешка. Пришлось привязывать торбы к стойлам. «Виктор, – замечает Боуэрс, – вчера схватил зубами привязь и сжевал ее. И вовсе не от голода – даже сейчас он не доедает свою порцию до конца».

По первоначальному замыслу предполагалось, что Дэй и Хупер с широты 80°30' повернут назад, но сейчас их четверку оставили еще на несколько дней – пусть с легконагруженными санями идут впереди и прокладывают путь для остальных.

Погода улучшилась, часто светило солнце, после склада Одной тонны мне запомнился только один день с температурой ниже – 29 °C. Случалось, конечно, что на каких-то переходах пони вязли, но мы их отнюдь не перетруждали и кормили без всяких ограничений. Мы знали, что впереди самое тяжкое испытание, но и представить себе не могли, до какой же степени тяжкое. После устройства Северного барьерного склада почти у всех пони осталось меньше чем по 250 килограмм груза, и мы надеялись относительно легко достигнуть ледника. Ведь все зависело от погоды, а погода как раз установилась прекрасная, и пони все время шли плечом к плечу. Правда, клячу из кляч Джию отвели по следу назад и вечером 24 ноября пристрелили, но ведь и он прошел на 24 километра дальше того места, где была убита первая лошадь Шеклтона. А если вспомнить, что мы сомневались, следует ли Джию вообще участвовать в походе, то нельзя не признать, что Аткинсон и Отс проявили чудеса искусства обращения с лошадьми; впрочем, главная заслуга все же принадлежит самому Джию, который исключительно благодаря высокой стойкости духа сумел протащить свое бедное тело так далеко. «Хороший уход и сытное питание в течение целого года, три недели работы при добром обращении, умеренная нагрузка и достаточный корм, а в завершение – безболезненный конец. Если кто назовет это жестокостью, то я с ним не соглашусь, или же я не понимаю, что такое жестокость, – записал Боуэрс в дневнике. И далее: «Отражение полуночного солнца от снега обжигает мне лицо и губы. Перед сном я мажу их ореховым маслом – помогает. Светозащитные очки полностью предохраняют от повторных приступов снежной слепоты. Капитан Скотт уверяет, что сквозь них мне все видится в розовом свете».

Утром мы распрощались с Дэем и Хупером, они, повернувшись к северу, зашагали по направлению к дому. Скотт передал с ними записку на мыс Эванс: «Дорогой Симпсон! Вручаю эту записку возвращающимся на базу Дэю и Хуперу. Продвигаемся хорошо, пони идут вполне сносно. Надеюсь без труда достигнуть ледника, но для большей уверенности собачьи упряжки пойдут дальше, чем я предполагал первоначально. Они задержатся и могут возвратиться не пригодными к дальнейшей работе из-за слабости, а могут и вовсе не вернуться. Р. Скотт».

Кстати сказать, ходить по Барьеру вдвоем не слишком-то приятно. Дэй безусловно сделал все, что мог, для того чтобы моторы работали, и они помогли нам преодолеть в начале путешествия самые неблагоприятные участки. Этой ночью Скотт записал: «Еще несколько переходов, и мы можем быть уверены, что достигнем своей цели». 26 ноября на широте 81°35' во время остановки на ленч мы заложили Средний барьерный склад, – как и на горе Хупер, в нем находился недельный запас провианта для всех возвращающихся партий; таким образом, наш груз уменьшился еще на 100 килограмм. Шли в этот день очень тяжело. «Обычно скучновато идти по необозримой снежной равнине, когда небо и поверхность снега сливаются в один саван мертвой белизны, но отрадно находиться в такой прекрасной компании, и все идет гладко и хорошо»[11].

Сомнений не было – наши животные сильно утомились, а «когда животное устает, устает и сопровождающий его человек, поэтому в конце дневного перехода мы все не особенно веселы, хотя все время спим вволю»[11]. Следующий день (28 ноября) был не лучше: «Выступили при ужаснейшей погоде. Снег стоит перед нами стеной, падает, крутит; дует сильный южный ветер»[11].

Запись в дневнике Боуэрса: «Почти целый градус широты миновали без единого погожего дня; все время тучи, туман, снег и ветер с юга». Попадались, естественно, сложные участки, мы их старались обходить, хотя понимали, что проследить на обратном пути эти зигзагообразные маршруты и отыскать склады будет нелегко. Вот описание типичного походного утра из дневника Боуэрса:

«Первые четыре мили после выхода из лагеря были для меня сущей мукой: Виктор, то ли из-за лени, то ли из-за нежелания бороться с ветром, плелся еле-еле, точно похоронная кляча. Мгла такая, что без очков не обойтись, но и с очками беда: только протрешь и наденешь, как их тут же снова залепляет снег. Я сильно отстал от всей кавалькады, временами с трудом различал ее сквозь падающий снег, и меня, словно кошмар, преследовал страх, что Виктор первым из пони выйдет из строя. Правда, я всегда выходил позднее остальных, но после первой четверти мили догонял их. Сейчас, однако, я пришел к шестикилометровому столбу последним и был раздражен до крайности, но не сказал ни слова, так как увидел, что не я один в таком состоянии, что погода и все прочее навели уныние на всех. Но тут Виктора словно подменили. Он бодро рванул вперед, занял свое обычное место и пошел быстрой для такой поверхности ровной поступью. Каждыйего шаг радовал и успокаивал меня. Во второй половине для он шел не хуже, а под конец, когда я снял с него сбрую, принялся кататься по снегу – впервые за последние десять – двенадцать дней. Уж, конечно, не от переутомления».

Мы выкладывались до предела, лишь бы пройти положенные 20 километров, и Чайнамена, которому это было не под силу, ночью пристрелили. Он не дошел всего-то 144 километра до ледника, но бедолаге от этого не легче.

Двадцать девятого ноября открылся вид, которого мы никак не ожидали накануне, когда, спотыкаясь и падая, брели сквозь пургу. Местами расчистилась на западе огромная горная гряда, которая вскоре должна преградить нам путь на юг; справа, казалось прямо над нами, возносилась трехглавая вершина горы Маркем. После 480 километров унылого однообразия Барьера воистину восхитительное зрелище! Ночью поставили лагерь на широте 82°21', на 6 километров южнее последней стоянки Скотта во время экспедиции 1902 года. Тогда ему здесь также посчастливилось с погодой, да и Шеклтон отметил, что на этой широте его встретил хороший ясный день.

Из наших дневников хорошо видно, что в плохую погоду настроение у всех падало, но мгновенно поднималось, едва показывалось солнце. Нет сомнений в том, что с пони происходило то же самое. По сути дела, на этой начальной стадии путешествия все испытывали огромное напряжение, тем более что при скудости впечатлений ничто его не снимало. Но вот проясняется, и кристаллический наст под ногами, вчера еще какое-то бесцветное покрывало, сегодня переливается разными красками и ослепительно сияет; вчера ты спотыкался на малейшем бугорке, сегодня же все неровности почвы выступают отчетливо и ты ставишь ногу не задумываясь, а перед твоими глазами разворачивается один из красивейших в мире пейзажей, и, наслаждаясь им, забываешь, что каких-то двадцать часов назад ты еле тащился, преодолевая усталость и раздражение. Шорох санных полозьев, шипение примуса, запах супа, мягкое лоно спального мешка – как все это может радовать и действительно радовало.

Конечно, преодолевая в последующие два дня (30 ноября и 1 декабря) эти горы, гряда за грядой, мы были вполне довольны жизнью. Так мы добрались до 82°47' ю. ш. и здесь оставили последнюю закладку провизии на Барьере – Южный барьерный склад, – как обычно, с недельным запасом провианта для каждой возвращающейся партии. «Мы оставили достаточно еды для недельного пропитания всех возвращающихся партий, состоящих каждая из четырех человек. Следующий склад – Средний барьерный – находится на 117 километров севернее. Поскольку на обратном пути мы сможем легко делать 160 километров в неделю, то при нормальном течении событий нам вряд ли угрожает голод»[23]. Так рассуждали мы все – пока не нашли полюсную партию. Это был наш двадцать седьмой лагерь, и мы уже месяц как находились в пути.

Для нас было очень важно, чтобы хорошая погода продержалась еще несколько дней, пока мы приближаемся к земле. В первое свое путешествие на юг Скотт не дошел до горного хребта, тянувшегося справа от нас, – ему помешала огромная расселина. Такие образования известны геологам, называются они трещинами скола и возникают на границе ледника и коренных пород. В данном случае от гор оторвался Барьер протяженностью во много сотен километров, и разрыв соответственно получился гигантским. Шеклтон рассказал, как ему удалось выйти к Воротам (так он окрестил проход между горой Хоп и коренными породами), которые вывели его на ледник Бирдмора. Разведывая дорогу, он с товарищами наткнулся на непреодолимое препятствие – расселину, имевшую 24 метра в ширину и 90 метров в глубину. Они двинулись вдоль нее направо и вышли к месту, где пропасть была забита снегом, и пересекли ее несколькими милями выше. Мы полагали, что от Южного барьерного склада до Ворот 70 километров и рассчитывали через три дня стать лагерем около них.

Близ Южного барьерного склада пристрелили Кристофера. Он единственный из пони, кого пуля не сразу взяла. Скорее всего Отсу изменило его обычное хладнокровие, как-никак негодник Крис был его лошадью. В тот самый момент, когда он выстрелил, Крис дернулся и с пулей в голове помчался к лагерю. Его с трудом изловили, причем он чуть не укусил Кэохэйна, отвели назад и прикончили. Мы были рады избавиться от него: пока у него были силы, он сопротивлялся, но как только Барьер усмирил его, чего мы сделать не смогли, он перестал везти полагающуюся ему долю груза. Он мог бы, конечно, поработать еще несколько дней, но у нас не хватало корма на всех лошадей. Мы даже усомнились, не допустили ли ошибку, оставив столько фуража в складах. Каждая лошадь служила кормом собакам по крайней мере на четыре дня, а иногда и больше, на них был порядочный слой жира, даже на Джию. Значит, бедняги терпели не такие уж большие лишения, и это нас утешало. Конскую вырезку мы и сами с удовольствием ели – варили из нее суп, хотя керосин надо было экономить.

Последнее время мы снимали лагерь ночью все позднее – пора было постепенно переходить на дневной походный режим: на ледник лучше подниматься днем, к тому же с нами уже не будет лошадей, которым трудно было бы идти при высокостоящем солнце. Поэтому можно смело сказать, что следующий переход мы совершили 2 декабря.

Перед стартом Скотт подошел к Боуэрсу: «Я принял неприятное для вас решение». Оно заключалось в том, что в конце перехода Виктора следует убить, так как у нас мало корма. Вечером Бёрди записал: «Шел он великолепно, весь день возглавлял цепочку саней и в лагерь, как всегда, вступил первым, с легкостью волоча более 200 кг груза. Как жаль убивать такое прекрасное сильное животное! Мне это представляется иронией судьбы, ведь меня упрекали в том, что я беру слишком много корма для пони, и его количество решительно сократили вопреки моим энергичнейшим протестам, которые я высказывал до самой последней минуты. Но сейчас, когда моя лошадка мертва, сознание моей правоты мало меня утешает. Бедный старина Виктор! Он всегда получал галету из моей порции и последнюю съел перед тем, как пуля оборвала его жизнь. Итак, на 83° южной широты я лишился второй своей лошади, погибшей, правда, при менее трагических обстоятельствах, чем первая, под которой проломился морской лед; тем не менее мне жалко моего старого верного друга, долго бывшего под моей опекой. Так или иначе, Виктор внес свой вклад в нашу экспедицию, дай Бог, чтобы я проявил себя не хуже, когда сам пойду в упряжке. Над сумрачной стоянкой пошел снег, похоже, что будет пурга. Кругом темень, воет ветер, вид самый неприютный».

И действительно, на маршруте пришлось пробираться сквозь плотную белую завесу, лошади вязли в глубоком снегу, оставляя следы глубиною в 30 сантиметров. Термометр показывал – 27 °C, снежные хлопья таяли на темном брезенте палаток и меховой одежде. Когда мы заканчивали сооружение укрытия для лошадей, по ветрозащитным курткам струйками стекала вода.

«Мы отъедаемся кониной и ложимся спать очень довольные», – заметил я в дневнике. Пусть жестковатая, она казалась нам лакомством, хотя приготавливали ее самым примитивным образом – просто бросали в разогреваемый пеммикан. Лейтенант Эванс и Лэшли, оставшиеся без мотосаней, Аткинсон и Райт, лишившиеся пони, везли сани своими силами. Они уже успели изголодаться, да и многие из нас с нетерпением ждали обеденного часа и старались обмануть голод, грызя припрятанную галету. При таких обстоятельствах конина явилась, конечно, желанным подспорьем. Думаю, что, может, нам следовало бы больше конины оставить в складах. А так, то, что не съедали мы, доставалось собакам. Кто знает, будь у полюсной партии это мясо и лишняя банка керосина, может статься, она бы благополучно добралась до дома.

Третьего декабря мы поднялись в 2.30 утра. Туман, снег. Пока мы завтракали, с юго-востока налетала пурга, ветер усилился до 9 баллов и превратился в настоящий шторм с сильной поземкой. «Такого сильного ветра летом я еще здесь не встречал», – сказал Скотт. Идти было, конечно, нельзя, но мы выползли наружу и под яростными порывами ветра подправили укрытия для лошадей. Одна стенка валилась трижды. В 1.30 пополудни засветило солнце, показалась земля. В 2 часа мы вышли, полагая что перед нами гора Хоп, но вскоре снеговые облака затянули небосвод, и два часа мы шли в таком мраке, что с трудом различали следы, оставленные предшествующей партией. К гурию – такие знаки мы ставили через каждые 6 километров – подошли уже при сильном северо-северо-западном ветре, редким в этих местах. Боуэрс и Скотт шли на лыжах.

 

Боуэрс со своим пони по кличке Виктор

 

Боуэрс ловит Виктора

 

«Я надел ветрозащитную куртку и проследил следы на 3 километра вперед, когда вдруг наткнулся на палатку головной партии. Они стали лагерем, так как в такой мгле очень трудно ориентироваться. Однако пони благодаря попутному ветру шли очень резво, и Скотт счел целесообразным продолжать путь. Мы сделали еще 6 километров, значит, всего за полдня – 16, вполне прилично, – и остановились. Лыжи шли просто сами, мешало лишь то, что ничего не было видно. Дует в спину, снег накрепко утрамбован ветрами – одним словом, скольжение великолепное. Куда менее приятно было ставить лагерь, тем более что к этому времени разыгрался настоящий шторм. Но сейчас мы снова залегли в мешки, испытывая приятную сытость после вкусного горячего ужина, и пусть пурга бушует или стихнет – нам все едино; в мешке из оленьих шкур не так уж плохо!»[23]

Хорошо, конечно, было тем, кто шел на лыжах (мы все им слегка завидовали), иное дело пони, которые местами проваливались глубоко в снег, да и мы сами погружались по колено. В этот день мы пересекали один за другим большие валы с гребнями через каждый километр, – здесь, на Барьере, это означало, что земля близко. Лагерь и защитные стенки для пони поставили против северного ветра, но к завтраку 4 декабря его направление изменилось, и теперь пурга налетала с юго-востока. Эти резкие перемены погоды не только удивляли нас, но и приводили в отчаяние. Опять мы не могли двигаться вперёд, опять приходилось откапывать сани и лошадей, переводить их на другую сторону укрытия и подправлять его. «Какое счастье идти в упряжке и везти, на себе сани, – думали мы. – Бедные беззащитные твари, этот край не для живых существ». А мело так, что мы не различали соседней палатки. Это бы еще полбеды, хуже то, что наши палатки были поставлены входом на юг, и теперь вслед за каждым входящим внутрь врывался вихрь снега. Партия возчиков, к счастью, успела подойти прежде, чем разбушевалась пурга, но хорошо устроились только собаки, зарывшиеся глубоко в снег. Матросы стали искать виновника наших бед и пришли к выводу, что все напасти из-за камер. Вокруг ревела жесточайшая вьюга.

Но к полудню будто раздвинули тяжелый занавес: воздух очистился от плотной снежной взвеси, ветер одновременно стих, и вверху, прямо над нами, возникла большая гора. Далеко на юго-востоке, если вглядеться как следует, можно было различить разрывающую однообразие горизонта над Барьером неизвестную вершину, по нашим расчетам очень высокую и находящуюся по крайней мере на широте 86°. К ней тянулись, сколько хватал глаз, пик за пиком, хребет за хребтом, горные цепи. «Горы превосходили все, виденное мною прежде. Горы Бен-Невис, гиганты как на подбор, показались бы жалкими холмиками рядом с самой низкой из здешних вершин. Хребет пересекают могучие ледники, ледопады и заполненные вечным льдом долины, для описания которых не хватает слов. Было так ясно, что каждый камушек отчетливо выделялся, а солнце, осветившее пространство перед горами, придало всей картине особую прелесть»[23].

Всего мы прошли в этот день 18 километров и стали лагерем, не дойдя до Ворот, по нашим расчетам, километров 20. Трещин мы не встретили, но пересекли десять – двенадцать больших валов с ложбинами шириной 3–4 метра между ними. Гора Хоп оказалась выше, чем мы предполагали, а за ней бесконечной белой чередой до самого Барьера торчали острые зубцы – хаос, возникший при впадении этого мощного ледника в сравнительно неподвижный лед Барьера.

Моего пони Майкла пристрелили вскоре после прибытия в лагерь. Этот конек был самым симпатичным из всех. Благодаря легкому весу он хорошо ходил по мягкой поверхности, но, с другой стороны, его маленькие копытца уходили в снег глубже, чем у большинства лошадей; в дневнике Скотта я нашел запись от 19 ноября о том, что все лошади проваливаются в снег до половины голени, а Майкл раза два погружался по самое колено. Это был нервный горячий конь, совершенно неугомонный, в свободные дни он то и дело останавливался на ходу и ел снег, а затем стремглав бросался догонять товарищей. В жизни все вызывало у него удивление: ни одно движение в лагере не проходило мимо его внимания. В самом начале похода по Барьеру он усвоил вредную привычку жевать свою упряжь, а у других пони – бахрому, – так мы называли цветные тесемки, навешиваемые лошадям на глаза во избежание снежной слепоты. Правда, он не единственный грешил этой слабостью – его собственной бахромой, едва мы вышли в поход, полакомился Нобби. При этом Майкл вовсе не был голоден – он ведь никогда не доедал свою порцию. Последние недели перед смертью он явно наслаждался жизнью: что бы в лагере ни случилось, он навострял уши и приходил в возбуждение, а собачьи упряжки, прибывавшие каждое утро, когда он был уже стреножен, навевали ему, наверное, приятные сны. Признаться, его хозяина тоже часто посещали сновидения. Майкла забили 4 декабря в виду Ворот, перед самым началом сильной пурги, нежданно-негаданно обрушившейся на нас. Он добрался до своей попоны и сначала сжевал ее, а затем все, до чего только мог дотянуться зубами. «Решение относительно Майкла было принято уже в лагере, после того как он успел съесть свой ужин; иного выхода не было, так как Мирз сообщил, что собак больше нечем кормить. Майкл удрал от нас и принялся кататься по снегу – впервые за этот день. Он вел себя как капризный ребенок, который норовит вырваться из рук няньки. Он был верным другом и показал хорошие результаты – дошел до 82°23' ю. ш. Сегодня он шагал хуже обычного – пурга его доконала. Мужественный малыш Майкл!»[17]

Когда мы залезали в спальники, вершины гор снова оделись в снежную дымку. Нам нужен был один ясный день, чтобы пройти Ворота; один короткий переход – и задача пони будет выполнена. Их корм был на исходе. Этой ночью Скотт записал: «Мы, можно сказать, одолели первую часть нашего путешествия»[11].

«Вторник, 5 декабря, полдень. Лагерь 30. Сегодня утром проснулись, смотрим: бешеная пурга с воем и вихрем. Испытанные нами до сих пор пурги все еще не проявляли своей характерной черты – мелкого, как порошок, снега. Сегодня мы эту черту узнали в полной красе. Довольно было простоять две минуты, чтобы запорошило всего с головы до ног. Температура воздуха высокая, так что снег пристает, прилипает. Что касается лошадей, то у них голова, хвост, ноги – все, что не защищено попонами, обледенело. Они стоят глубоко в снегу. Сани почти засыпаны. Огромные сугробы поднимаются выше палаток. Мы позавтракали, построили заново валы и опять полезли в свои мешки. Не видать соседнейпалатки, не то что земли. Ума не приложу, что бы означала такая погода в это время года. Нам уже слишком не везет, хотя, конечно, счастье еще может повернуть в нашу сторону.

11 ч. вечера. Ветер весь день дул изо всей силы, и снег выпал, какого я не запомню. Заносы кругом палаток прямо чудовищны. Температура утром была – 3°, а после полудня поднялась до – 0,5 °C. Снег таял, падая на что-нибудь кроме самого же снега. Из-за этого на всем образуются лужи. Палатки промокли насквозь, ночные сапоги, верхняя одежда, словом – все. С шестов, поддерживающих палатки, и с дверей капает вода. Вода стоит на покрывающем пол брезенте, пропитывает спальные мешки. Вообще – скверно! Если нагрянет мороз прежде нежели мы успеем просушить наши вещи, придется туго. И все-таки, это имело бы свою забавную сторону, если б не серьезная задержка – времени терять нам никак нельзя. И надо же было ей случиться именно в это время! Ветер как будто утихает, но температура не падает. Снег, все такой же мокрый, не унимается.

Среда, 6 декабря, полдень. Лагерь 30. Скверно, невыразимо скверно.

Мы стоим лагерем в «Бездне уныния»! Пурга свирепствует с неослабевающей яростью. Температура воздуха дошла до +30,5 °C. В палатке все промокло. Выходящие наружу возвращаются точно из-под проливного дождя. С них течет, и тут же образуется у ног лужа. Снег поднимается все выше и выше вокруг палаток, саней, валов, лошадей. Последние жалки донельзя. О, это ужасно! А до ледника всего 19 километров! Одолевает полная безнадежность, против которой тщетно борешься. Чудовищное терпение нужно в таких условиях!»[11]

А вот рассказ Боуэрса об этих днях:

«Разразилась пурга, да такая, какую могли бы наслать на нас все силы зла, вместе взятые. Попытаюсь ее описать, так как это первое мое знакомство с теплой по-настоящему пургой. Скажу сразу: если впредь попадать в метели, то только в холодные или, на худой конец, умеренные по температуре.

Когда я сегодня утром бросил взгляд на термометр, то сперва не поверил своим глазам, протер их и взглянул снова, но ошибки не было – он показывал +0,5 °C, то есть впервые после выхода к полюсу выше точки замерзания (в тени, конечно). Никому не понять, что это для нас означает! Мы пытаемся обратить все в шутку, но на самом деле, если мы и сможем смеяться над нашим жалким положением, то очень нескоро. Мы промокли насквозь, промокли палатки, спальные мешки, а в них вся наша жизнь, недаром мы так их лелеем; бедные пони намокли и дрожат гораздо больше, чем обычно при температуре градусов на пятьдесят ниже. Сани, вернее, те их части, что мы вытащили из-под снега, мокрые, еда мокрая, мокрое все на нас, около, вокруг, мы сами и наша холодная липкая одежда. По палаточным стойкам бежит вода и внизу, соприкасаясь со снегом, замерзает. Каждый из нас возлежит в ванне, в которую тепло его тела превратило снег на полу. В нее стекают ручейки воды. Но пока наши теплые тела здесь, вода не замерзает, и мешки жадно ее впитывают. Когда мы выползаем из них, чтобы сделать самые необходимые дела – наполнить котел для следующей еды, откопать лошадей или покормить их, – снег облепляет нас с ног до головы. Это непривычные несомые ветром снежинки, вроде песка, а большие рыхлые хлопья, которые немедленно тают и струйками бегут вниз. Сугробы замечательные, но все остальное неописуемо мерзко. Больше всего я страдаю за наших несчастных животных и благодарю Всевышнего за то, что бедный старина Виктор избежал этой напасти. Сегодня я занялся починкой пары полурукавиц, ели мы вместо трех раз два. Подобная бездеятельность в момент, когда все рвутся в путь, мучительна для большинства участников экспедиции, но больше всех страдает капитан Скотт. Хорошо еще, что он делит палатку с доктором Биллом (Уилсоном): тот влияет на окружающих умиротворяющее, и в трудных случаях жизни лучше соседа не найти»[23].

«Четверг, 7 декабря. Лагерь 30. Пурга продолжается. Положение становится серьезным. Корма, и то не полный рацион, после сегодняшнего дня остается всего на один день. Завтра надо идти или придется пожертвовать лошадьми. Это еще не беда: с помощью собак можно будет продвинуться дальше, но хуже всего то, что мы сегодня уже попользовались частью той провизии, которая, по расчету, должна расходоваться на леднике. Первая вспомогательная партия сможет идти не более двух недель с сегодняшнего дня»[11].

Этот день выдался такой же теплый и влажный, даже еще более влажный, чем предыдущие. Температура +2 °C, наши спальные мешки походят на губки. Гигантские сугробы занесли все вокруг, в том числе почти целиком палатки, защитные стенки для лошадей, сани… Время от времени мы проделываем в снегу ходы, откапываем несчастных пони и вытаскиваем их на поверхность. «Отныне наш полный рацион будет состоять из 480 грамм галет, 360 грамм пеммикана, 60 грамм масла, 17 грамм какао, 90 грамм сахара и 26 грамм чая. Это высотный рацион, всего 1033 грамм с добавлением сушеного лука в порошке и соли. Я всей душой за, но старшина Эванс и многие другие сожалеют об утрате шоколада, изюма и каш. В первую неделю прохождения ледника по галете из каждой порции отойдут в пользу Мирза – на обратную дорогу. Моторная партия заложила в склады слишком много из своих продуктов, а Мирз пошел дальше, чем предполагалось. По предварительному плану он должен был возвратиться на мыс Хат 10 декабря. Собаки между тем получают конину в неограниченном количестве и чувствуют себя превосходно. Мирзу придется делать на обратном пути 38 километров в день. Какое счастье, что Майкл избавлен от нынешних бед: мы сейчас питаемся его мясом, жестковатым, но очень вкусным. Значит, пони был в хорошем состоянии»[17].

Теперь уже, лежи не лежи в спальнике, сон бежит от нас. Обычно пурги длятся не более трех дней, и все возлагали большие надежды на пятницу 8 декабря. Но в 10 часов утра, во время завтрака (постепенно мы втягивались в режим с дневными переходами) по-прежнему дул ветер и шел снег. Температура поднялась до +1,3 °C. Этот показатель и те, что записал Мирз на пути домой, были рекордными для внутренних районов Барьера. Но +1° или +4° – какая, собственно, разница? В то утро все казалось очень мрачным.

В полдень блеснул луч надежды. Ветер упал, и мы немедленно вынырнули наружу, непрестанно погружаясь в мягкий пушистый снег по колено, а то и глубже. Сначала отгребли снег от палаток, действуя лопатой с большой осторожностью, чтобы не порвать борта. Они закованы в толстый слой льда, намерзший из талой воды. Затем отыскали сани, погребенные под четырехфутовым слоем снега, вытащили их и выжали воду изо всех вещей. Тут было выглянуло солнце, однако вскоре его затянули облака, нахмурилось… Тем не менее мы решили попытать счастья. Четверо лыжников сдвинули с места сани с четырьмя людьми на них. Хотели запрячь Нобби, но он увяз по самое брюхо. Что же касается снежных заносов, то об их величине красноречиво говорит тот факт, что у Отса, стоявшего за сугробом, виднелась только голова. Снег рассыпчатый, рыхлый.

«Мы выпили чаю и уселись кружком – все лучше, чем лежать в спальниках. Мне не верится, что пони смогут тянуть сани, но Титус уверен, что завтра дело пойдет на лад. Кормить их больше нечем, они и сегодня-то питались остатками вчерашнего пайка. Ужасный конец – дотянуть до голодной смерти, а затем быть убитыми. Бедняги! Я поменялся с Райтом книгами: ему дал «Маленького священника», а взамен получил «Ад» Данте»[17]. Когда мы ложились спать, валивший без устали снег действовал на нервы, но температура упала ниже точки замерзания.

Наутро (суббота, 9 декабря) встали в 5.30 утра. Пасмурно, идет снег. В 8.30 кое-как выкатили сани из лагеря и начали выводить пони. «Лошади передвигались с трудом, проваливались по самое брюхо и наконец залегли. Пришлось бить их, поднимать силой. Ужасная жестокость!»[17]

Помню, как в тот день мы прокладывали путь: мы с Боуэрсом тащим легко нагруженные сани, пробиваемся сквозь белую туманную стену. Первые сани, запряженные лошадью, подталкивают все вместе, гурьбой, помогая бедняжке выкарабкаться из снежной топи, в которой он вязнет. Вслед за первыми санями погнали остальные, и когда весь конный отряд пришел в движение, партия возчиков вернулась в лагерь за своим грузом. Среди нас не было ни одного, кто бы по своей воле причинил страдание живому существу. Но что нам оставалось делать – не могли же мы заложить склад с кониной на этой топи! Час за часом мы брели по рыхлому снегу, не решаясь даже остановиться на ленч, ибо понимали, что второй раз нам не стронуться с места. Мы пересекли несколько крупных валов сжатия и неожиданно оказались в их окружении, затем, резко поднявшись вверх, увидели справа от себя ту самую глубокую расселину, а впереди – обрыв льда, подвергшегося чудовищному давлению.

Скотт, естественно, опасался трещин, и хотя мы знали, что здесь есть проход, найти его при плохой видимости было очень трудно. В полной растерянности мы часа два блуждали вокруг да около и по крайней мере один раз застряли всерьез и надолго. И тем не менее мы понемногу продвигались вперед. Скотт присоединился к нам, мы сняли лыжи и пошли на разведку – посмотреть, где трещины и нельзя ли где-нибудь пройти по твердой поверхности. При каждом шаге нога проваливалась на 40 сантиметров, а то и выше колена. Положение спас Снэтчер: его обули в снегоступы и поставили во главе каравана. Сниппетс едва не угодил в большую трещину – круп его уже был там. Но его удалось быстро распрячь и вытащить.

Не знаю, сколько времени мы шли, с тех пор как Скотт повел отряд вдоль расселины. Пересекли ее скорее всего после крутого спуска с твердым льдом под слоем снега. Теперь за спиной ясно просматривалось кольцо сжатия. Уже собирались заложить склад в этом месте, но пони еще передвигали ноги, правда, с трудом, понукаемые нами. Скотт приказал идти до утра, пока они идут, и они вели себя героически. Казалось, при таких условиях они и километра не сделают, а они с муками шли одиннадцать часов подряд без длительной остановки и покрыли расстояние, по нашему мнению, миль в семь. К сожалению, одометры, забитые рыхлым снегом, не действовали, и впоследствии мы подсчитали, что они все же прошли не так много, вероятно, не больше 8 километров. В 3 километрах от снежных заносов, затопивших Ворота, наконец стали лагерем. Теперь можно и отдохнуть! И какое счастье, что не надо больше подгонять этих измученных пони! Настал час, когда им суждено успокоиться навеки. Это было ужасно. Лагерю дали название Бойня.

Отс подошел к Скотту, стоявшему в тени горы Хоп. «Ну, Титус, поздравляю», – сказал Уилсон. «А я вас благодарю», – сказал Скотт.

Так закончился барьерный этап нашего путешествия.