Об организации экспедиции. Наши полярные рекорды. Пингвины Адели. Приход спасательного корабля. Крест на холме Обсервейшн. Научные наблюдения на борту «Терра-Новы». Мы вошли в гавань Литтелтона. Стоило ли оно того?

Читателям, конечно, захочется узнать, каково мое мнение об экспедиции по прошествии стольких лет, ибо оно не могло у нас сложиться, пока мы, участники, видели ее вблизи, да и я, младший чин двадцати четырех лет от роду, не то что не смел судить о своих руководителях, но по молодости не знал, стоят ли чего-нибудь мои суждения. Теперь я могу с уверенностью сказать, что хотя нас постигла величайшая трагедия, которая именно поэтому никогда не забудется, не в ней главное. В широкой перспективе, открывающейся с расстояния десяти лет, я вижу не одну экспедицию, а две, разительно не похожие одна на другую. С одной стороны, Амундсен – он идет напрямую к полюсу, первым его достигает и возвращается, не потеряв ни одного человека, не обременив ни себя, ни своих людей большей нагрузкой, чем требует повседневная работа в любой полярной экспедиции. Трудно себе представить более деловое предприятие. С другой стороны, наша экспедиция – она подвергается невероятному риску, проявляет чудеса сверхчеловеческой выносливости, достигает бессмертной славы, увековеченной торжественными соборными проповедями и памятниками в общественных местах, но достигает полюса лишь для того, чтобы удостовериться в бессмысленности этого страшного похода и потерять во льдах лучших людей. Нелепо было бы пытаться замолчать этот контраст, а написать книгу и не сказать о нем – значит напрасно потратить время.

Прежде всего я должен отдать должное Амундсену. Я не пытался скрывать, как мы к нему относились, когда он, убедив весь мир и нас в том числе, что снаряжает «Фрам» для путешествия в Арктику, и отправившись на север, внезапно ринулся на юг. Ничто так не отталкивает, как обман. Но когда Скотт, придя на полюс, обнаружил, что Амундсен там побывал за месяц до него, его огорчение не имело ничего общего с чувством школьника, проигравшего соревнования в беге. Я рассказал в этой книге, чего стоило Скотту и четверым его товарищам дойти до полюса, какие мучения испытывали они на обратном пути, пока смерть их не остановила. Они рисковали и страдали прежде всего для того, чтобы люди могли узнать, что собой представляет этот край земли, где не заходит солнце, а человек, сойдя со своей орбиты, вертится, как спица в колесе, и, куда бы он ни повернулся, он всегда смотрит на север. В тот самый миг, как Скотт увидел палатку норвежцев, он понял, что ему нечем удивить мир. Достижение им полюса имело смысл лишь как предосторожность на случай гибели Амундсена на обратном пути, но путь этот был равно опасен для обоих. Поход к полюсу оказался бесполезным, и это явилось ударом для путешественников. Неудивительно, что Боуэрс обрадовался, когда на обратной дороге они наконец оторвались от лыжни норвежцев и пошли своим путем.

Сейчас эта боль утихла, а будущий исследователь и не вспомнит о ней. Его заинтересует иное: в чем секрет легкой победы Амундсена? В чем причина наших бед и потерь? Сперва о победе Амундсена. Нет сомнений в том, что в значительной мере она объясняется замечательными личными качествами этого человека. Есть мудрость особого рода, составляющая специфическую гениальность путешественника. Амундсен доказал, что обладает ею, предположив, что в Китовой бухте расположен такой же обширный кусок твердой суши, каким является остров Росса. Он врожденный вожак, это видно из того, что он находит в себе смелость идти на большой риск. А он, конечно, сильно рисковал, когда отказался от проложенного Скоттом и Шеклтоном пути к полюсу и решил найти другой проход – с Барьера через горы на плато. Как известно, он в этом преуспел и открыл лучший на сегодняшний день маршрут к полюсу. А ведь он легко мог ошибиться и погибнуть! Им двигало бесценное сочетание расчета с дерзанием. Все это говорит в его пользу. Но ведь и Скотт дерзал – пожалуй, ни один капитан китобойца – консерватор не согласился бы экспериментировать с моторным транспортом, пони и санями на человеческой тяге, а ограничился бы собаками и погонщиками на лыжах. Именно этот избитый путь выбрал Амундсен – и играючи дошел до полюса и обратно; его люди и собаки не испытывали ни чрезмерного напряжения, ни каких-либо больших трудностей. Сам Амундсен с начала и до конца путешествия не вез сани и одного километра.

Легкость его свершений вовсе не означает, что его экспедиция была богаче нашей дарованиями и человеческими характерами. Мы страдали не от недостатка умов и отваги, а скорее от их избытка. Наша экспедиция прежде всего была важным научным предприятием, полюс же служил лишь для привлечения общественной поддержки, хотя для науки он не важнее, чем любой другой акр площади на плато. Мы двигались по следам экспедиции, которая доставила больше научных результатов, чем все ей предшествующие, – по следам экспедиции «Дисковери» под руководством Скотта. У нас был самый большой и самый деятельный коллектив ученых, когда-либо отплывавший от берегов Англии. Мы всё подвергали сомнению, всем интересовались, хотели всё понять. Мы взяли на себя работу, которой хватило бы еще на две или три экспедиции.

Совершенно очевидно, что в подобном распылении усилий есть свои недостатки. Скотт хотел достигнуть полюса – опасная и трудная задача, но осуществимая. Уилсон хотел во что бы то ни стало добыть яйцо императорского пингвина – безумно опасное и нечеловечески трудное предприятие, к тому же мало осуществимое, ведь трое его участников остались живы лишь чудом. Эти два подвига надо сложить. Но кроме этих путешествий был еще поход для устройства складов и другие вылазки, так что к концу второго санного сезона мы уже устали, а самый трудный год был еще впереди. Мы, оставшиеся в живых, пошли на поиски мертвых, хотя где-то во льдах нашей помощи, возможно, ждала партия Кемпбелла, которая собственными силами, живая и невредимая, добралась до мыса Хат. А если бы они погибли – что бы тогда сказали о нас?

Практичный современный человек не скупится на критические замечания по поводу организации экспедиции. Следовало, говорит он, взять собак, но не поясняет, каким образом можно было их поднять на ледник Бирдмора и спустить их оттуда. Он возмущается тем, что 15 килограмм геологических образцов были сознательно добавлены к весу груза на санях, которые люди тащили ценой своей жизни, но не понимает, что главной помехой было плохое скольжение полозьев по шершавой поверхности снега, а не мертвый груз, в данном случае пренебрежимо малый. Не знает он и того, что эти самые образцы позволяют определить возраст континента и могут по-новому осветить всю историю растительного мира. Он допускает, что все мы вели себя замечательно, воистину героически, очень красиво и самоотверженно; что наши подвиги доставили экспедиции славу, на которую не вправе претендовать Амундсен, но тут он теряет терпение и заявляет, что совершенно прав был Амундсен, не позволивший науке отвлекать силы своих людей, мешать им в тот момент, когда перед ними стояла единственная цель – дойти до полюса и вернуться обратно. Амундсен несомненно был прав, но нас-то влекла не только эта цель, но и стремление пополнить всем, чем мы сможем, мировую сокровищницу знаний об Антарктике.

Конечно, в истории экспедиции скрыто бесчисленное множество «если»: если бы Скотт взял собак и сумел поднять их на Бирдмор; если бы мы не потеряли пони во время похода для устройства складов; если бы не завели собак так далеко и склад Одной тонны был заложен; если бы на Барьере оставили немного лишнего горючего и конины; если бы к полюсу пошли четыре человека, а не пять; если бы я ослушался данных мне указаний и прошел дальше склада Одной тонны, а собак в случае необходимости забил; или если бы я даже просто прошел еще несколько километров на юг и оставил запас провианта и горючего под флагом над гурием; если бы они пришли на полюс первыми; если бы все это происходило не в этот сезон, а в другой… Но факт остается фактом – Скотт никак не мог пройти расстояние от залива Мак-Мёрдо до полюса быстрее, чем он прошел, разве что на собаках; вся королевская конница, вся королевская рать этого не смогла бы. В таком случае, вопрошает практичный человек, почему мы пошли в залив Мак-Мёрдо, а не в Китовую бухту? Потому, отвечаю, что таким образом мы сохраняли преемственность научных наблюдений, столь важную в этом деле; и потому, что залив был отправной точкой для дальнейшего обследования единственной достоверно известной тогда дороги к полюсу, ведшей через ледник Бирдмора.

Боюсь, все это было неизбежно. Мы предусмотрели все, что только можно было предусмотреть заранее. Допускаю, что мы, мелочно экономные в расходовании пеммикана, чудовищно щедро расточали силу людей. Но иначе и быть не могло: программа, пусть даже слишком обширная в целом, отнюдь не была чрезмерной по отдельным пунктам; нам оставалось только использовать каждого так, чтобы не упустить никакой возможности научного исследования. Так много надо сделать и так редко представляются для этого возможности! Вообще я не вижу, каким иным путем мы могли бы достигнуть того, чего достигли, но я не хочу еще раз участвовать в подобном предприятии, не хочу, чтобы возникла такая необходимость. Мне хотелось бы, чтобы наша страна взяла эту работу на себя и посылала в Антарктику достаточно людей, – тогда они смогут выполнять единовременно только одну задачу. Так это поставлено в Канаде. Почему бы и в Англии не сделать так же?

Но в одном можно было избежать расточительства людской силы. Я выше уже говорил о том, что при возникновении любой экстренной ситуации на помощь призывали добровольцев и что таковые всегда находились. К сожалению, принцип добровольности использовался не только в экстренных случаях, но и при выполнении всех основных видов повседневной работы, которые следовало бы подчинить графику. В результате добросовестные трудяги перерабатывали, и это было неизбежно – каждый считал для себя делом чести не прослыть лентяем. Получалось так, что люди делали слишком много, а потом им сообщали, что они переусердствовали. Следовательно, не было настоящей дисциплины. Будь она – люди бы не перегружались. До последнего года экспедиции мы не настаивали на составлении графика работ.

Денежных средств было в обрез. Не исключено, что Скотт и вовсе не получил бы ассигнований на экспедицию, если бы она не ставила перед собой целью завоевание полюса. В вещах, приобретаемых у больших торговых фирм, недостатка не было, все наше оборудование и научное снаряжение было первоклассным, но предмет первейшей необходимости, едва ли не самый главный для экспедиции, – корабль – отбил бы у Колумба охоту к плаваниям, а нас чуть не отправил на дно.

Сколько писано о жалком снаряжении, с которым Колумб отошел от берегов Канарских островов на поиски кратчайшего пути к неведомому континенту с богатейшими, по его предположению, империями! Но ведь по тем временам три его каравеллы были намного лучше старой развалины, на которой мы поплыли в ледяную пустыню, где утро и вечер составляют не день, а год, где не могут жить даже белые медведи и северные олени. У Амундсена был «Фрам», специально построенный для полярных исследований. Скотт прежде плавал на «Дисковери». Но уж эти «Нимроды» и «Терра-Новы» с биржи подержанных деревянных судов, предназначенные перевозить пони, собак, моторные сани и все необходимое для полярной экспедиции, не говоря о людях, которые в пути к тому же ведут научные наблюдения! При мысли о них так и подмывает требовать принятия Полярного закона, который приравнял бы к преступлению перевозку людей в край вечных льдов на суденышках, пригодных разве что для того, чтобы курсировать между Лондонским мостом и Рамсгитом.

А попрошайничество, без которого не получить даже это снаряжение! Шеклтон обивал пороги богачей! Скотт месяцами писал письма с просьбами о деньгах! Не позор ли это для нашей страны?

Современные цивилизованные государства должны принять решения о финансировании научной работы, включая географические исследования. А поскольку от их результатов в равной степени выигрывают все страны, то в этой области открываются широкие возможности для международного сотрудничества, особенно в таком районе Земли, где захват территорий бессмыслен и никакой Форин Оффис не в состоянии провести границу между плато короля Эдуарда и короля Хокона. Антарктический континент в основном еще не исследован, но и то немногое, что известно, убеждает в том, что он не может быть освоен обычным образом – путем иммиграции пионеров, отцов-паломников и т. д. Остров Росса – неподходящее место для жизни людей, но там может размещаться научная станция со сложным оборудованием, обслуживаемым ежегодно сменяющимся штатом сотрудников. Три года в Антарктике, как пробыли мы, – слишком много. Еще один год – и даже лучшие из нас сошли бы с ума. Из пяти главных походов, которые выпали на мою долю, один – зимнее путешествие – вообще нельзя было предпринимать с нашим снаряжением, а в двух партиях на собаках, в том числе в поисковой, следовало бы участвовать людям со свежими силами. Нет нужды повторять, что англичане откликнутся на любой зов и будут стоять насмерть (некоторые из них); но как бы то ни было, им придется расплачиваться за это дорогой ценой; я заплатил своим здоровьем, и этот расход не возместится никогда, а пятеро самых сильных, самых здоровых, самых опытных моих товарищей поплатились жизнью. Такие научные станции с такой научной службой не могут быть созданы усилиями отдельных героев и энтузиастов, выпрашивающих чеки у богачей и пожертвования у частных научных обществ. Этим должны заниматься общественные организации.

Не думаю, что в наш век авиации следующие посетители полюса будут передвигаться пешим способом и сами везти сани, или идти с санями, запряженными собаками, мулами либо пони. И склады, наверное, станут устраивать иначе, чем это делали мы. Надеюсь также, что паковые льды будут пробивать не старые «угольщики», приобретенные на бирже подержанных кораблей. Специально построенные суда, и в избытке; трактора и самолеты особой конструкции; люди со специальной подготовкой и в большом числе – вот что необходимо для того, чтобы работа в Антарктике велась по правилам цивилизованного человеческого общества. А правительству и избирателям пора научиться ценить знание, даже если оно не оплачено страданиями и смертью. Моя песенка спета: я скорее отправлюсь к праотцам, чем в путешествие на Юг. Но если я решусь поехать на Юг, то только на необходимо разумных условиях. Возможно, я не вернусь героем, зато вернусь без большого ущерба для себя. Ибо если сократить, повторяю, срок пребывания в Антарктике и обеспечить там все удобства, какими располагают современные цивилизованные страны, то работа на дальнем Юге будет намного приятнее службы на какой-нибудь захудалой военной базе на экваторе. Надеюсь, что к тому времени как Скотт возвратится домой, а он возвращается: Барьер движется, и в 1916 году люди Шеклтона не нашли и следов поставленного нами могильного гурия – к тому времени трудности, отнявшие его жизнь, останутся в прошлом, а его крестный путь превратится в шоссе, не менее оживленное, чем Пиккадили.

 

Компания Shell предоставила экспедиции мотосани, которые, несмотря на поломку, прошли часть маршрута

 

 

 

 

 

Пора, однако, поговорить о самом главном. Как бы хорошо ни было поставлено дело полярных исследований в будущем, его организаторы захотят в первую голову узнать все, что мы можем им сообщить о горючем, холоде и пище. Итак, прежде всего о горючем.

Скотт жалуется в дневниках на недостачу керосина в нескольких последних складах. Нет сомнения в том, что причиной его утечки был износ кожаных прокладок в керосиновых бачках. Все они подвергались воздействию солнечных лучей летом и неожиданно сильных холодов осенью. В «Путешествии на «Дисковери»» Скотт упоминает о баках, в которых они везли керосин во время санных походов: «Каждый бак закрывался пробковой затычкой, составлявшей безусловно ненадежную защиту. Керосин обладает отвратительным свойством просачиваться сквозь любые преграды, особенно когда сани сотрясаются на неровном грунте или, как это часто случается, переворачиваются. Как ни старайся, как ни жми, эти пробки не удается заткнуть намертво, поэтому намного лучше пользоваться металлическими навинчивающимися пробками, хотя это несколько увеличивает вес. Ведь как неприятно открыть новый бак и увидеть, что он наполнен лишь на три четверти, а это, конечно, означает, что примусом следует пользоваться еще более экономно»[6]. Амундсен сообщает по этому поводу, что у них керосин хранился в обычных баках, но те оказались очень непрочными, и во избежание потерь Бьоланду было поручено следить за их герметичностью[30].

В нашей экспедиции бачки, по совету Скотта, закрывались навинчивающимися металлическими крышками. И мы не знали с ними никаких хлопот, пока поисковая партия не пришла на склад Одной тонны. Здесь находилась закладка провианта и горючего, которую я предыдущей осенью закопал для полюсной партии под двухметровым слоем снега. Провиант был сложен в брезентовый «ящик», а красные бачки с горючим поставлены сверху на снег как дополнительный опознавательный знак склада. Извлекши «ящик» на свет, мы нашли, что содержащаяся в нем провизия почти несъедобна, – так много керосина просочилось зимой и весной сквозь 2 метра снега.

Затем мы отыскали полюсную партию и узнали, что им не хватило керосина. По возвращении на мыс Эванс кто-то, орудуя лопатой близ лагеря, случайно наткнулся на деревянный ящик с восемью керосиновыми бачками емкостью в 4,5 литра. Его поставили в этом месте в сентябре 1911 года, чтобы погрузить на «Терра-Нову» и отправить на мыс Крозир. Корабль не смог его взять. Зимой ящик занесло снегом, и он так и лежал всеми забытый, пока 15 месяцев спустя его случайно не нашли. Три бачка из восьми были полные, три – пустые, один – заполнен на одну треть, один – на две трети.

Не может быть никаких сомнений в том, что керосин, отличающийся особой летучестью, испарялся и просачивался сквозь крышки и что процесс этот ускорялся из-за износа кожаных прокладок, которые затвердевали и пересыхали. Будущим экспедициям следует очень внимательно отнестись к хранению горючего, причем для уменьшения риска его следует закапывать.

Далее необходимо сказать о неожиданном морозе, который встретил Скотта на Барьере и стал непосредственной причиной трагедии. «Никто на свете не мог бы ожидать той температуры и состояния пути, какие мы встретили в это время года… Ясно, что эти обстоятельства возникли совершенно внезапно, и наша катастрофа, конечно, объясняется этим внезапным наступлением суровой погоды, которая как будто не имеет никакого удовлетворительного объяснения»[32].

Они спускались с ледника при положительной температуре; в первую неделю пребывания на Барьере ничего необычного не было. Но в ночь на 26 февраля температура вдруг скачком упала до – 38 °C. Примечательно, что приблизительно к этому времени солнце в полночь начало опускаться за южный горизонт. «Нет сомнений в том, – писал Скотт, – что внутренняя часть Барьера – довольно скверное место».

Симпсон в метеорологическом отчете утверждает, что температуры, с которыми столкнулась полюсная партия, безусловно следует считать аномальными. Наблюдения, пишет он, «убедительно доказывают, что в самом начале года большие морозы возможны на относительно небольшом расстоянии от открытого моря, где температуры были более чем на 40 градусов выше… Совершенно невозможно поверить, что в марте нормальная разница температур между заливом Мак-Мёрдо и южным районом Барьера составляет около 40 градусов». По мнению Симпсона, температуры, зарегистрированные в марте 1912 года другими санными партиями, а также на мысе Эванс, тоже подтверждают, что мороз, выпавший на долю Скотта, отнюдь не является нормой для осенней погоды.

Симпсон основывается на данных, полученных при запуске шаров с самописцами в заливе Мак-Мёрдо. Они показали, что зимой отраженная радиация выхолаживает окружающий воздух. Поэтому образуется приземный воздушный слой, который может быть на много градусов холоднее вышележащих слоев воздуха. В результате, естественно, температура понижается. Это, однако, происходит только в отсутствие ветра: ветер уносит холодный воздух, воздух перемешивается с более теплым и температура повышается.

По мнению Симпсона, отсутствие южного ветра, неоднократно отмечаемое Скоттом, как раз и явилось причиной необычной стужи. На мысе Эванс температура понизилась на десять градусов против нормы, а там, где был Скотт, – вероятно, градусов на двадцать.

Третий вопрос – это питание. Он важнее всего для будущих полярных исследователей. Как известно, полюсная партия не смогла пройти нужное расстояние из-за того, что люди ослабли, причем несмотря на то, что съедали полный рацион, и даже усиленный, за исключением нескольких дней на спуске с ледника Бирдмора, когда провианта не хватило. И первым потерял силы самый рослый и сильный участник экспедиции, от которого меньше всего можно было этого ожидать.

Рационы делились на два вида: барьерный (Б) – им пользовались при переходе через Барьер на пути к полюсу, и вершинный (В), разработанный после нашего зимнего путешествия. Этот рацион – по-моему, на сегодня самый разумный – составляет 480 грамм галет, 360 грамм – пеммикана, 60 грамм – масла, 17 грамм – какао, 90 грамм – сахара, 26 грамм чая в день на человека. Всего 1033 грамм.

Двенадцать человек, шедшие к полюсу, у подножия Бирдмора перешли на рацион В, исходя из него же им была оставлена провизия во всех закладках на обратный путь. По калорийности он намного превышал барьерный рацион, и в начале лета, когда походы по Барьеру предпринимались на пони или на собаках, люди были бы не в состоянии его съесть. Но погонять пони или собак – это одно, а везти сани самим – совсем иное.

Соотношения жиров, углеводов и белков, необходимые для выполнения определенных работ при определенных условиях, установлены, но абсолютные их величины не определены. Полюсная партия выполняла очень тяжелую работу; температура (а это важнейшее из условий) колебалась от сравнительно высокой при подъеме и спуске с ледника до приблизительно – 29 °C в среднем в разреженной атмосфере плато. Когда они возвращались по Барьеру, с неделю погода была не особенно холодной, но затем нагрянули морозы, достигавшие днем – 34°, а ночью, когда солнце на время заходило за горизонт, даже – 40 °C. Для человека свежего, в неизношенной одежде такая температура, может быть, и не так страшна, но она была убийственной для людей, которые вот уже четыре месяца надрывались день и ночь, почти не зная отдыха, получая – я это утверждаю – недостаточное питание. Значит ли это, что их и в самом деле убил мороз?

Да, несомненно, непосредственной причиной их смерти явились низкие температуры, ибо будь температуры выше, они бы выжили. Они, но не Эванс: Эванс умер до похолодания. Что же убило Эванса? И почему все остальные так ослабели, хотя съедали полный рацион и даже больше? Ослабели настолько, что в конце концов умерли от истощения.

Мне всегда казалось сомнительным, что трагедия могла быть вызвана одними погодными условиями. Предполагалось, что, получая полный рацион, партия достаточно хорошо питается, чтобы, не теряя сил, выполнять работу в тех условиях, в которых она действительно находилась до конца февраля. Они имели больше чем полный рацион, но, вопреки ожиданиям, условия в марте оказались намного хуже, чем они могли себе представить. Когда трое выживших членов партии из пятерых поставили свой последний лагерь, они были в ужасном состоянии. После войны я узнал, что Аткинсон был удивлен этим не меньше, чем я, но в своих выводах пошел дальше меня, так как располагал данными специалистов-химиков о калорийности наших рационов и норм, разработанных на основе последних достижений науки. Примечательно, что, взяв на себя после смерти Скотта руководство экспедицией, Аткинсон увеличил рационы на санные походы в следующем году; иными словами, он уже понимал, что прежний рацион был занижен. Вот некоторые сведения, полученные от Аткинсона. Более подробный отчет о своих изысканиях и полученных результатах он намерен опубликовать сам.

По самым современным нормам тяжелая физическая работа при температуре – 18 °C (мы считаем ее средним показателем хорошей погоды на Барьере) требует 7714 калорий для производства 10 069 футо-тонн работы. Фактический барьерный рацион, который мы получали, давал лишь 4003 калории – эквивалент 5331 футо-тонны работы. Тяжелая физическая работа при температуре – 23 °C (средний показатель, высокой температуры на плато) требует 8500 калорий для 11094 футо-тонн работы. А наш высотный рацион обеспечивал лишь 4889 калорий, то есть 6608 футо-тонн работы. При этом предполагается, что все питательные вещества полностью усваиваются организмом. В действительности, как мы и сами могли убедиться, этого не происходит; в первую очередь это относится к жирам, которые в должном количестве не могли переваривать ни люди, ни пони, ни собаки.

Некоторые факты подтверждают, что рационы нас не удовлетворяли. Прежде всего, после длительных санных вылазок мы, вероятно, были отнюдь не такими здоровыми и бодрыми, какими казались. Несомненно, что в санном походе у его участников постоянно упражняются одни и те же мышцы за счет ослабления других. Например, мы целыми днями могли тянуть сани за счет рук, так что после нескольких месяцев такой работы у нас не хватало сил, чтобы поднять тяжесть. Интересен такой эпизод: когда в феврале 1912 года пришло спасательное судно, четверо только что вернувшихся из трехмесячного похода на юг, в том числе и я, находились на мысе Эванс. Нас присоединили к наземной партии для перевозки грузов с корабля на берег. Практически это означало, что каждый день приходилось в общей сложности на протяжении 30 километров тащить сани и с 5 часов утра до поздней ночи без отдыха ворочать на своем горбу тяжеленные ящики, питаясь от случая к случаю. Так вот, я хорошо помню, какой трудной казалась мне эта работа, да, наверное, и всем тем, кто еще не оправился от тягот последнего санного путешествия. Между тем судовая партия впрягалась в упряжь всего лишь через день – для них, мол, это дело непривычное. Такой распорядок был совершенно неправильным, даже, можно сказать, неразумным, если вспомнить, что некоторых из нас осенью ожидали новые санные вылазки.

Далее можно сослаться на опыт партий, шедших к полюсу. Как вы помните, одна из них двигалась к леднику Бирдмора пешком и везла сани. Несмотря на легкий груз, они похудели на барьерном рационе. Но – это показательно – набрали вес, перейдя на высотный рацион, в частности Лэшли.

Полюсная и две возвращающиеся партии, которые с подножия Бирдмора и до конца путешествия получали высотный рацион, меньше ослабели бы, по мнению Аткинсона, при достаточном питании. Первая возвращающаяся партия покрыла приблизительно 1760 километров. К концу путешествия все обстояло благополучно с теми их мышцами, которые участвуют в тягловом усилии, остальные же, как считает ведший партию Аткинсон, ослабли по крайней мере на 70 процентов. Все участники партии сильно исхудали, хотя им сопутствовали наиболее благоприятные по сравнению с другими партиями условия, да и средние температуры были значительно выше нуля [– 18 °C].

Второй возвращающейся партии пришлось намного хуже. Их было лишь трое, причем один заболел настолько серьезно, что на протяжении 190 километров не мог тянуть сани, а 145 километров его и самого везли. Средняя температура составляла около – 18 °C. Путешественники были крайне утомлены.

Скотт неоднократно упоминает в дневниках, что его спутники испытывают все больший голод. Питание явно не соответствует условиям, которые становятся все более суровыми. А между тем люди Скотта почти все время съедают полный рацион и даже сверх того. Следует иметь в виду, что средняя температура была намного ниже – 23 °C; что путешественники усваивали не всю съедаемую пищу; что избыточные калории требовались не только для выполнения работы, затрудненной плохой видимостью и встречным ветром, но и для поддержания тепла в организме, за счет которого происходило также оттаивание одежды и спальных мешков.

Мне представляется бесспорным, что будущие экспедиции должны не только скорректировать наши рационы, но и изменить соотношение в них жиров, белков и углеводов. Поскольку наши организмы не могли переварить предусмотренное количество жиров, Аткинсон считает излишним увеличивать их норму за счет белков и углеводов. Он советует свести дневную порцию жиров до 150 грамм. Углеводы усваиваются легко и полностью, белки – хуже, но этому могут помочь различные ферменты, стимулирующие пищеварение. Рацион следует усилить равными количествами белков и углеводов, и те и другие по возможности в сухом виде, без примесей.

В моих критических высказываниях нет ни капли упрека. Наш рацион был, вероятно, лучшим из всех известных в то время. Но с тех пор наука шагнула вперед. Наш долг – приложить все усилия к тому, чтобы в будущем подобные ошибки не повторялись.

Кемпбелл появился на мысе Хат всего лишь через пять дней после того, как мы с собаками вышли на поиски Скотта. Перед выходом на мыс Эванс он оставил нам записку, очень характерную: их партия приветствует нашу, поздравляет с возвращением и сожалеет, что не успела принять участие в поисковом походе. Будь я на их месте, перенеси я все, что выпало на их долю в течение десяти месяцев, вряд ли бы я по доброй воле снова впрягся в сани. Но им очень хотелось до прихода корабля сделать что-нибудь полезное для экспедиции.

Мы поставили несколько полярных рекордов: Кемпбелл и его люди не только пережили ужасную зиму, но и сами, без помощи со стороны, перебрались к нам, совершив санный переход вдоль берега. Мы же, находясь перед очень трудной альтернативой, нашли правильное решение. На большее мы не надеялись, хотя и это было очень много.

Я давно уже мечтал раздобыть на мысе Ройдс зародыши пингвинов Адели, но не думал, что мне это удастся, – все летние месяцы уходили на санные вылазки. Теперь появилась такая возможность: Аткинсон вознамерился заняться там паразитами, другие – картографической съемкой. Но самым серьезным делом стало восхождение на Эребус, действующий вулкан, возвышающийся на 4000 метров чуть ли не у самого нашего порога. Люди Шеклтона во главе с профессором Дейвидом взошли на Эребус в марте, им удалось втащить сани на высоту 1740 метров, а уже дальше они несли снаряжение на себе. Дебенем же с помощью подзорной трубы отыскал путь, по которому сани можно довезти до отметки 2700 метров. Не таким уж это казалось и подвигом – были бы сильные ноги и хорошее дыхание.

Компания собралась веселая – весь день они работали не покладая рук, а вечером распевали хором. По отзыву Дебенема, поход прошел без особых происшествий, в полном взаимопонимании – такого у него не было за всю экспедицию. А между тем Дебенем и Дикасон страдали горной болезнью и к тому же оба были заядлыми курильщиками! Видимость была удивительная. С высоты 1500 метров они ясно различили в 300 или 500 километрах гору Мелборн и мыс Джонс, а на западе несколько неизвестных гор, но нанести их точно на карту не смогли, так как располагали лишь одной наблюдательной точкой. Сам залив был почти все время накрыт облаками, но острова Бофорт и Франклина просматривались. В отличие от партии Дэйвида они не заметили никаких следов вулканической деятельности на горе Бёрд, хотя ее почти целиком покрывал лед, на котором обязательно остались бы следы от лавы. С высоты 2700 метров Террор производил величественное впечатление, а горы Бёрд и Терра-Нова казались маленькими, незначительными. Их внимание привлекла впадина между старым кратером и склонами нового, в которой находился небольшой трещиноватый ледничок. По ней, в один голос утверждали Пристли и Дебенем, можно дойти до Террора, не встретив участков с трещинами или неприступных склонов. И все же, по их мнению, разумнее идти с мыса Крозир.

Десятого декабря с высоты примерно 2700 метров Пристли, Гран, Абботт и Хупер начали восхождение к действующему кратеру, взяв с собой палатку со стойками, спальные мешки, котел и кухонные принадлежности, провиант на четыре дня. На высоте 3500 метров они достигли нового кратера, но на весь следующий день застряли здесь в облаке. Температура воздуха колебалась между – 23° и – 34 °C, хотя в это же время на уровне моря держалась около точки замерзания. Но к часу ночи двенадцатого распогодилось, южный ветер разогнал пары с вершины. Партия поспешно снялась с места и через несколько часов добралась до края действующего кратера. Его дно скрывалось в густых испарениях; стенки метров 150 спускались под острым углом, но затем обрывались по вертикали, образуя пропасть; жерло имело на глаз в окружности около 21 километра. Вершина состояла преимущественно из пемзы, но попадались и кенитовые породы, почти такие же, как на уровне моря; старый же кратер – почти весь кенитовый, верное доказательство того, что он на острове самый древний; выбросы кристаллов полевого шпата происходили непрерывно – недаром они лежали поверх снега; один такой кристалл есть среди моих сувениров – его длина около 9 сантиметров.

Двое восходителей спустились обратно в лагерь, так как один из них отморозил себе ногу, а Пристли и Гран попытались вскипятить гипсометр, но им помешал ветер, который то и дело менял свое направление и окутывал их паром и серными испарениями. Они оставили записку на гурии и начали спускаться. Но пройдя уже 150 метров, Пристли спохватился, что вместо записки оставил наверху баночку с заснятыми пленками. Гран вызвался сбегать на вершину и поменять баночки. В тот момент, когда он достиг вершины, раздался грохот взрыва; из кратера вырвалась огромная туча пара, вулкан выплюнул гигантские глыбы пемзы. Гран находился совсем рядом, слышал урчание перед взрывом, видел «глыбы пемзовой лавы в форме половинок вулканических бомб, с пучками длинных, вытянутых наподобие волос, прожилок стекла внутри»[11]. Это так называемые волосы Пеле. Позже Гран плохо себя чувствовал из-за отравления парами сернистого ангидрида. Шестнадцатого они вышли на мыс Ройдс – таким образом, все это удачное путешествие заняло 15 дней.

Старая хижина Шеклтона, довольно сильно продуваемая зимой, в это время года очень уютна. Солнце ярко светит, под припаем урчит и плещет морской прибой, вокруг красивые горы, у порога гнездятся пингвины – чем не жизнь? Куда лучше, чем на леднике Бирдмора, где мы могли в это время находиться. А что же должна была испытывать шестерка, только что вернувшаяся от Врат Ада? К тому же еда – отличная: «Люди Шеклтона, наверное, отъедались, как индюки, на здешних деликатесах. Подумать только – жареные цыплята, почки, грибы, имбирные пряники, галеты Гарибальди, всевозможные супы – чего только душа пожелает. Но лучше всего глазунья из свежих яиц поморника, которую мы готовим на завтрак. Жизнь воистину стала сносной, после того как все, что долгое время оставалось неизвестным, наконец прояснилось, и мы перестали волноваться за партию Кемпбелла»[17].

Я провел три недели на мысе Ройдс среди пингвинов Адели и собрал необходимые серии их эмбрионов. Уилсон все время твердил, что на крайнем юге зоолога, занимающегося позвоночными, в первую очередь должна интересовать эмбриология. Выше я уже объяснял, что пингвин составляет важное звено в цепи эволюции, а какое именно место он в ней занимает, может выявить только изучение его эмбриона. Пока не установлено, отличаются ли пингвины более примитивным строением по сравнению с другими нелетающими птицами, например киви, страусом, нанду. Известно, однако, что бескрылые птицы держатся на окраинах южных континентов, где у них меньше конкурентов, чем в густозаселенных районах севера. Возможно, что пингвины, и сейчас иногда пытающиеся взлететь, происходят от крылатых предков, живших в северном полушарии, и что они были вытеснены на юг.

Если пингвины – птицы примитивные, то логично предположить, что чем южнее обитает вид пингвина, тем он примитивнее. Таковы жители Антарктики – императорский пингвин и пингвин Адели. Последний – более многочисленный и преуспевающий вид, поэтому мы склонны видеть в императорском пингвине одну из самых примитивных, если не самую примитивную из современных птиц; отсюда и идея зимнего путешествия. Мне было приятно, что я смог дополнить его трофеи сериями эмбрионов пингвинов Адели. Я чувствовал себя этаким великаном, который попал на чужую планету и изучает образ жизни ее коренных обитателей.

Мы возвратились слишком поздно, для того чтобы стать свидетелями кладки яиц, а потому я не мог установить возраст эмбрионов. Правда, я загорелся надеждой, когда заметил, что некоторые пингвины насиживают пустые гнезда – без яиц, но вскоре понял, что это холостяцкие квартиры самцов, чьи дамы сидят рядом. Тогда я стал красть яйца из гнезд и с удовлетворением констатировал, что на их месте появляются новые. Я их старательно маркировал, но два дня спустя разбил одно яйцо и нашел в нем зародыш по меньшей мере двухнедельного возраста. Тут только до меня дошло, что в дополнение к прочим порокам пингвины грешат еще и склонностью к похищению детей. Кое-кто из обкраденных мною птиц с предовольным видом восседал на камнях, формой и размером напоминающих яйца, а одна даже на половинке красной консервной банки из-под голландского сыра. Пингвины положительно не блещут умом.

Все любят пингвина: ведь он во многом так походит на нас, а кое в чем воплощает в себе наш идеал. Обладай мы хоть половиной его храбрости – кто бы против нас устоял? А его материнский инстинкт? Да будь у нас хотя бы сотая его часть, нам бы следовало убивать своих детей тысячами. Его тельце так полно любопытства, что страху в нем не остается. Пингвины любят лазить по крутым склонам, кататься на льдинах, даже маршируют охотно.

Однажды в пургу на виду у всех осталось покинутое гнездо – кучка заветных камней. Вся колония совершала паломничество к нему, и каждый муж, желая возвыситься в глазах своей избранницы, приносил ей в подарок камень. Но это были простачки. Их перехитрил знакомый мне пингвин, с безразличным видом стоявший на скале; он и его суженая, уютно примостившаяся рядом.

Их жертвой стал третий пингвин, холостяк, которому улыбнулось счастье – наконец-то он сможет обзавестись подругой. Со скоростью, на какую только были способны его коротенькие ножки, он метался взад и вперед: вытаскивал из покинутого гнезда камень, относил к скале и спешил за следующим. А на этой самой скале спиной к нему стоял мой знакомец. Он, как только холостяк клал камень и снова убегал за добычей, соскакивал, хватал клювом камень, обогнув скалу, отдавал его жене и опять занимал свою позицию наверху (спиной к холостяку), причем все это с такой быстротой, что за это время не успеешь сказать «косатка». Изредка он поглядывал через плечо – не лежит ли уже наготове новый камень.

Я наблюдал за ними минут двадцать. И все это время и сколько-то времени до меня несчастный холостяк приносил камень за камнем. А они исчезали. Один раз он замер с удивленным видом, взглянул вверх и чуть ли не вслух выругался в спину моего знакомца, но тем не менее, не теряя времени даром, повернулся и во весь дух помчался к гнезду. Ему и в голову не пришло, что, может, лучше остановиться. Я замерз и пошел своей дорогой, а пингвин продолжал бегать.

Жизнь пингвина Адели, как ничто в мире, далека от христианских заповедей. В ней побеждает тот, кто сильнее. У благочестивого пингвина не было бы ни малейшего шанса выжить. Посмотрите, например, как они идут купаться. Возбужденной гурьбой в пятьдесят – шестьдесят птиц собираются они у кромки припая, заглядывают в воду и убеждают друг друга, как приятно будет окунуться и какой прекрасный обед их там ждет. Но это чистейшее лицемерие – на самом деле их гложет страх: не подстерегает ли поблизости морской леопард первого, кто нырнет. По канонам нашей морали истинно благородной птице следовало бы сказать: «Я пойду первой и если буду убита, то во всяком случае умру самоотверженно, положив живот за други своя»; и со временем все благородные птицы погибнут. В действительности же происходит нечто иное: вся компания уговаривает наиболее слабого духом пингвина нырнуть, а если он не поддается на уговоры, поспешно принимает закон о воинской повинности и сталкивает его в воду. А уж после этого – плюх! – в беспорядке кидаются и остальные.

Яйца родители насиживают по очереди, нередко можно увидеть, как, отсидев свою многодневную вахту, отцы с грязными грудками ковыляют к морю. Может пройти две недели, прежде чем они возвратятся, сытые, чистые, довольные жизнью и полные решимости приступить к своим отцовским обязанностям и сменить жен. Но вот беда! Навстречу попадаются те, кто только идет купаться. Останавливаются, здороваются… Ах, может, приятнее вернуться, да и какое значение имеет день-другой! И они возвращаются; чистые, вместе с грязными, снова идут на берег. Вот тогда-то они и изрекают: «Женщины – чудные создания!»

Их жизнь слишком трудна для того, чтобы в ней оставалось место для таких добродетелей, как братская любовь, добрые дела, милосердие и дружелюбие. При спаривании побеждает самый ловкий вор, при гнездовании – супружеская чета таких воров. Длинной сплошной колонной, прошивающей линию горизонта, двигаются они по морскому льду от открытого моря. Одни идут, как люди, ногами, другие скользят на блестящих белых грудках, как на санях. После продолжительного перехода их клонит ко сну, а затем самцы стараются внедриться в переполненную и без того колонию, чтобы подыскать себе супругу. Но прежде кавалер должен найти или украсть камень, заменяющий пингвинам наши бриллианты. Этих черных, серых, красновато-коричневых камней лавового происхождения с включениями кристаллов мало, причем больше всего у Адели ценятся те, что величиной не уступают голубиному яйцу. Пингвин запасается таким сокровищем и кладет его у ног своей избранницы. Если она благосклонно принимает дар, он старается украсть еще. Она же их ревниво оберегает, но и сама не упускает случая стащить что-нибудь у ближайших соседей. Пингвин, не умеющий драться и ловко воровать, не сможет выстроить хорошее высокое гнездо и отстоять его. Налетит пурга, за ней последует оттепель. Да, да, иногда на самом морском берегу, где выводят птенцов пингвины Адели, наступает оттепель, и тогда у сильных и лишенных христианских добродетелей яйца сохраняются, а у слабых – протухают. Только в высокой прочной куче камней они могут выдержать пургу наподобие той, что разыгралась в декабре 1911 года и полностью засыпала колонию: гнезда, яйца, родителей – все.

Вылупившиеся из яйца птенцы быстро превращаются из симпатичных серых комочков пуха в нечто вроде черного мешка с желудком, увенчанного несоразмерно маленькой головкой. В возрасте двух недель или чуть постарше они покидают родителей или родители покидают их – точно не знаю. Если социализм – это национализация средств производства и распределения, то пингвины – врожденные социалисты. Они делятся на родителей и детей. Первые выходят из моря с грузом пищи внутри себя: их животы набиты полупереваренными креветками. Но не для своих собственных детей: те, если еще живы, затерялись в толпе голодных пингвинят, которые набрасываются на каждого выходящего из моря. Всех мучает голод, но не всем удается его утолить. Некоторые уже давно попали в неудачники: в течение нескольких дней они не могут отвоевать себе корм, ослабели, замерзли и очень устали.

«Пока мы там стояли и наблюдали борьбу за пищу, мы постепенно поняли, что каждый пингвин, выходящий с полным животом на берег, интересует птенцов не только как возможный родитель, но и как источник еды. Родителями же владеет противоположное желание: найти своих детей или самим усвоить частично уже переварившийся улов. Но наиболее сильные из пингвинят так теребят взрослых, что им, лишь бы отвязаться от нахалов, волей-неволей приходится отдавать свою добычу. Того же, кто послабее, ожидает печальная участь. Оттесненный в последние ряды борцов за жизнь в буквальном смысле этого слова и не получающий еды, он теряет силы и слабеет с каждым днем. Ему не угнаться за более резвыми собратьями, но он снова и снова делает попытку и кидается за ними следом. Снова и снова спотыкается и падает, непрестанно заявляя о своем голоде громким и печальным писком. Наконец он отказывается от погони. Вынужденный из-за крайнего истощения остановиться и передохнуть, он лишается последнего шанса добыть еду. Мимо проносятся родители, вслед за каждым устремляется небольшая кучка голодных птенцов, одержимых одной страстью, и слабак, собрав все свои силы, делаетеще одну отчаянную попытку догнать их. Однако все напрасно – более сильная птица оттирает его, он опять ни с чем. Он стоит сонный, с полузакрытыми глазами, в забытье от усталости, голода и холода, может быть, не понимая, что за суета происходит вокруг. Этакий грязноватый растрепанный комочек, проигравший гонку за жизнь, покинутый родителями, которые безуспешно ищут своего отпрыска около родного гнезда, тогда как он мог уже на полкилометра отойти от него. Так он и стоит, безучастный ко всему, пока зоркий поморник не падет сверху камнем и несколькими свирепыми ударами клюва не прервет едва теплящуюся в нем жизнь»[14].

Многое можно сказать в оправдание подобного образа действий. У пингвина Адели жизнь тяжелая. У императорского пингвина – ужасная. Так разве не справедливо убивать тех, кто к ней не пригоден, прежде чем они начнут размножаться, даже, можно сказать, прежде чем они успеют поесть? Жизнь сурова во всех своих проявлениях – к чему делать вид, что это не так? Или что выжить может не только лучший? Чем осуждать пингвина, оглянитесь: легче ли, веселее старикам в нашем мире, здоровее ли они? Пингвины заслуживают нашего восхищения хотя бы потому, что они намного симпатичнее нас. А природа – жестокая нянька, она не знает снисхождения.

Она и нам готовила массу неприятностей на тот случай, если спасательный корабль не придет вовремя. Не видя никаких признаков судна, 17 января мы решили начать готовиться к следующему зимнему сезону. Речь шла о том, чтобы перейти на нормированное питание; пищу готовить на керосине – так как уголь почти весь вышел; начать промысел тюленей для заготовки мяса. Уже 18 января для него была вырыта большая пещера, да и вообще работа закипела. Я после завтрака пошел на охоту, убил и освежевал двух тюленей, на мыс возвратился лишь в полдень. Все были заняты какими-то делами в лагере. В заливе было пусто, как вдруг из-за оконечности ледника Варна, в 3–4 километрах от нас, показался нос корабля. С чувством огромного облегчения мы наблюдали за тем, как он осторожно приближается.

– Все в порядке? – раздалось из мегафона с мостика.

– Полюсная партия погибла, возвращаясь с полюса. Их записи у нас.

Молчание… Затем с судна спустили лодку.

Командовал «Терра-Новой» Эванс, излечившийся в Англии от цинги. На борту находились также Пеннелл, Ренник, Брюс, Лилли и Дрейк. В прошлом году на обратном пути они попали в небывало сильный шторм.

С корабля нам спустили немного яблок. «Прелесть, я о лучшем и не мечтал… Пеннелл, как всегда, на высоте… Замечаю, что прибывшие выражаются довольно неестественно: ничего особенного в частности, но в целом впечатление искусственности, создаваемое приобщением к цивилизации; я наблюдаю это и у офицеров, и у команды»[17].

«19 января. На борту «Терра-Новы». Сегодня в 4 часа пополудни навсегда покинули старый дом. Грузились 28 часов, в большой спешке, ночью почти не спали. Замечательно, что расстояние, на которое нам требовался целый день ходьбы, можно пройти за час: за такое время мы достигли мыса Ройдс и забрали оттуда геологические и зоологические образцы. Сесть бы в спокойном местеи зарисовать напоследок виды, по ходу корабля быстро сменяющие друг друга, но я слишком устал. Почта доставила невыразимое наслаждение. Теперь, когда из граммофона льются звуки нового вальса, после обеда с пивом, яблоками и свежими овощами, жизнь кажется более сносной, долгие тяжкие недели и месяцы отступили вдаль. Я без сожаления покидаю мыс Эванс и уверен – меня никогда не потянет назад. Все хорошие воспоминания растворились в плохих»[17].

Еще до прихода судна мы между собой договорились поставить на холм Обсервейшн крест в память о полюсной партии. Судовой плотник немедленно начал мастерить из эвкалиптового дерева большой крест. Много споров вызвала надпись, некоторые настаивали на изречении из Библии – женщины, мол, придают этому большое значение. К моей радости, остановились на заключительной строке из «Улисса» Теннисона: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Открытая вода простиралась в 2 километрах южнее острова Тэнт, и здесь корабль стал: надо было на санях переправить крест на мыс Хат. Партия, в которую входили Аткинсон, Райт, Лэшли, Крин, Дебенем, Кэохэйн, судовой плотник Дэвис и я, вышла 20 января в 8 часов утра.

«Вечер. Мыс Хат. Дорога была пренеприятной. Примерно в километре от мыса мы вошли в метель с ветром. Издалека заметили около мыса Хат полынью и сделали в обход ее большой круг. Аткинсон ступил обеими ногами в воду, мы резко взяли в сторону, но тут Крин провалился по самые плечи: ледяной покров, разглядели мы, на самом деле состоит из 8–10-сантиметрового слоя снежуры. Я исхитрился помочь ему выбраться, так что лед подо мной не осел, и дальше мы шли на ощупь. Но Крин снова провалился, на этот раз вместе с санями; вытащили сани и, подтягивая их, вызволили Крина. Если не считать нескольких проталин, на этом неприятности закончились, но и этого достаточно. И все же, я думаю, нам еще повезло.

Крин переоделся, благо в хижине нашлась сухая одежда; крест покрасили белой краской, и сейчас он сохнет. Мы сходили на холм Обсервейшн, выбрали точно на вершине подходящее место и уже выкопали яму. Вместе с каменным бордюром ее глубина составит около метра. Отсюда видно, что старый морской лед в ужасном состоянии, почти весь покрыт лужами и снежурой – ничего подобного я здесь прежде не видел. Особенно скверно он выглядит около мыса Армитедж и мыса Прам. Остается надеяться, что как-нибудь мы да выберемся отсюда.

Послушать, как весело вечером болтал Крин, не поверишь, что он дважды за день окунулся…

Я уверен, что крест будет выглядеть замечательно»[17].

Холм Обсервейшн для этой цели самое подходящее место – все погибшие были с ним накоротке. Трое из них участвовали в экспедиции «Дисковери» и три года жили под его сенью; возвращаясь из трудных походов по Барьеру, они видели его впереди. Холм Обсервейшн и скала Касл первыми их приветствовали. Холм с одной стороны возвышается над тем берегом залива, где они жили, а с другой – над Барьером, где они умерли. Трудно найти более подходящий пьедестал, чем этот, возносящийся почти на 300 метров ввысь.

«Вторник, 22 января. Поднялись в 6 часов утра, в одиннадцать тяжелый крест уже был на холме Обсервейшн. Подъем был трудный, лед в очень плохом состоянии, и лично я был рад, когда около 5 часов вечера мы управились. Крест выглядит действительно очень величественно, это будет вечный памятник, видный невооруженным глазом с палубы корабля с расстояния 15 километров. Он возвышается над скалами на 3 метра, надежно закреплен, вряд ли он когда-нибудь сдвинется с места. Когда он повернулся лицом к Барьеру, мы прокричали в его честь троекратное ура, а потом еще раз повторили»[17].

Благополучно возвратились на судно и вдоль Западных гор дошли до гавани Гранит: чрезвычайно интересное плавание для тех, кто раньше видел эти горы только издалека. Гран забрал с берега склад геологических образцов. Лилли провел траление дна.

Эта работа, составлявшая лишь часть продолжительных и важных серийных наблюдений, которые производились на борту «Терра-Новы», представляла огромный интерес. Каких только губок здесь не было – и известковые, и стеклянные, и трубчатые, – все они были, как правило, покрыты слизью. Одни питаются настолько крохотными диатомеями, что собрать их удавалось только центрифугой. Другие с помощью пищеварительного сока растворяют известковый скелет диатомей, которыми кормятся; закрепившись на участке донного ила, они процеживают сквозь себя воду, иногда подгоняя ее ресничками. Встречались колонии горгонарий, которые бескорыстно делятся друг с другом кормом, и кораллов, а также морские черви – они появляются на свет в мелких ячейках наподобие коралловых, но впоследствии покидают их. В сети попадали морские звезды, морские ежи, офиуры, морские лилии, голотурии. Скелет морского ежа состоит из шестиугольных пластинок, каждая с бугорком в центре, в ямке которого на шаровом шарнире вращается игла. Иглы служат преимущественно для защиты животного, только наиболее крупные помогают ему передвигаться. Однако главным средством передвижения являются пять двойных рядов трубчатых ножек, которые действуют по принципу всасывания: попеременно выбирают и выбрасывают воду, благодаря чему внутри них создается вакуум. Точно так же передвигаются и морские звезды. Лилли вытаскивал морских ежей с длиннющими, свисающими далеко вниз иглами, которые в два раза превосходили длину всего туловища ежа и иногда имели форму весел, даже с насечками. Омар в процессе роста сбрасывает панцирь и одевается в исподволь развивающийся внутри него новый. Улитка и устрица сохраняют до конца жизни первородную раковину, но к одному ее концу постепенно приращивают новые кольца. Иное дело морской еж: он накапливает известковый материал вокруг каждой пластинки в отдельности. По мере роста животного пластинки увеличиваются.

Сети приносили голотурий, которые выводят молодь в своеобразных инкубаторах – особых полостях, образуемых ртом животного. Этой особенностью обладает новый антарктический вид, открытый экспедицией «Дисковери». Он также отличается чрезвычайно сложно устроенными трубчатыми ножками, а вместо костистых пластинок морских ежей и звезд его мягкая кожа имеет несколько известковых выростов. Среди улова были и морские лилии, потомки древних криноид, процветавших в каменноугольный период и оставивших свои следы в дербиширском известняке, и, конечно, тысячи офиур, напоминающих красивые колеса, но без ободов, из одних лишь втулок и спиц. Спицы-ноги мускулисты, чувствительны и служат офиуре для передвижения; от ног морской звезды они отличаются отсутствием пищеварительных желез, а от ног морской лилии – тем, что не помогают препровождать пищу в рот. Некогда у них был стебель, которым они прикреплялись к скале, даже сейчас в океане встречаются, правда, очень редко, древние иглокожие со стеблем. Такое существо, явно очень древнее, было найдено Томсоном в 1868 году в море к северу от Шотландии и послужило поводом для организации в 1872 году экспедиции на «Челленджере» с целью глубоководных исследований. Но в этом плане «Челленджер» мало что дал. Большинство найденных нами видов распространены только в Антарктике.

Сотнями поднимал Лилли со дна червей полихет с подвижным ртом – с его помощью они собирают ил с пищевыми частицами, а затем втягивают его внутрь – и щетинками на хорошо выраженных бугорках-ногах – для передвижения по дну. От этих существ, вероятно, произошли членистоногие. Более развитые модифицированные формы, обнаружив, что передвижение по слишком вязкому илу стало для них невозможным, поселились в трубках, которые защищают тело. Высунувшись из трубки, они усиками собирают опускающиеся на дно осадки с питательными частицами. Распространяются полихеты с одного участка моря на другой благодаря тому, что они в своем развитии проходят планктонную стадию. Их можно сравнить с червями-каменотесами, которые также строят себе трубку.

Но когда Лилли работает на корме, окруженный двойным кольцом – сначала банками и спутанными сетями, а затем любопытными зрителями – учеными, псевдоучеными и моряками, – никакая добыча не радует его так, как части Cephalodiscus rarus, которых и сейчас во всем мире всего лишь четыре банки. Это редкие и интересные находки, ибо неизвестный нам вымерший предок Cephalodiscus rarus являлся связующим звеном между беспозвоночными и позвоночными. Сам он уже был позвоночным, у современных его потомков в начале жизни замечаются признаки хорды, есть жабры. Он был открыт в Антарктике, близ Земли Грейама, недавно его нашли в море Росса и, насколько известно, пока – больше нигде.

Рано утром 23 января мы вышли из гавани Гранит и начали пробиваться сквозь льды. Теперь надо было забрать геологические образцы из Убежища Эванс, где Кемпбелл и его группа зимовали в пещере, и заложить там склад для будущих исследователей Антарктики. Сплоченный пак преградил нам путь, пришлось километров на 19, не меньше, вернуться назад и искать проход. «Здесь море замерзает, что для этого времени года поразительно. Сегодня утром тонкая ледяная пленка затянула просветы между льдинами, и я уверен, что эти большие плоские ледяные полосы, из которых несколько попали в наше поле зрения, – остатки сравнительно недавно образовавшегося ледяного покрова»[17]. Гребной винт то и дело застревал во льду. Наконец мы оторвались приблизительно на 50 километров от мыса Бёрд и взяли курс на остров Франклина. Ночью хорошо продвинулись вперед по довольно чистой воде и днем миновали остров Франклина. Но вечером (24 января) видимость настолько ухудшилась, что судно остановилось, огни пригасили. «На этом месте мы стояли до 5 часов утра 25 января, когда лед разомкнулся и мы медленно начали продвигаться – «Тихий вперед!», «Стоп!» (команда машинному отделению) – удар, несильный скрежет – и задний ход на самой малой скорости; «Стоп!» – снова осторожно вперед и так далее, и только в 7 часов вечера после по-настоящему сильного толчка, от которого на столе в кают-компании подскочила посуда, Читэм вывел нас на открытую воду»[17].

Перед нами вырос обрывистый массив горы Нансен с плоской вершиной, а 26 января в 3 часа утра мы прошли темно-коричневый гранитный мыс северных предгорий. Затем плыли у кромки толстого морского льда протяженностью метров в 450, на котором ветер не оставил ни снежинки, и наконец среди холмов открылся проход, который Кемпбелл метко окрестил Вратами Ада.

Жаль, что я не видел их пещеру, закопченные до черноты от топки ворванью стены. Те, кто ее осмотрел, возвратились с выражением почтительного удивления на лицах. Мы заложили склад на самой высокой точке бухты, пометили его флагом на бамбуковом древке, повернули к дому и начали считать сначала недели, затем дни, а под конец часы. Ранним утром 27 января мы вышли из паковых льдов. 29 января поравнялись с мысом Адэр. «Встречная волна, ветер, туман, очень трудно проводить судно, когда с носа еле различаешь корму. Затем туман поднялся, показался горизонт. Все страдают от морской болезни, в том числе большинство моряков с мыса Эванс. Чувствуем себя отвратительно»[17]. Ночью стоял густой туман, идти было трудно. В полдень (широта 69°50' ю.) частично разъяснилось, и мы увидели, что идем прямо на айсберг. К вечеру поднялся настоящий шторм, мы с трудом удерживались в койках. Старались взять восточнее, чтобы потом идти под западными ветрами. То и дело встречали айсберги, которые перемежались с гроулерами. 1 февраля на широте 64°15' ю., долготе 159°15' в. долго шли вдоль айсберга протяженностью в 38 километров. Другая его сторона, хорошо просматривавшаяся, терялась за горизонтом. На широте 62°10' ю., долготе 158°15' в. пережили «кошмарный день: с раннего утра встречный ветер, вокруг буквально столпотворения айсбергов. В 8 часов утра пришлось вклиниться между айсбергом и длинной полосой пака – иного пути не было. И тут лег плотный туман. Выходя в 9.45 утра из двери кают-компании, я едва не уперся лбом в огромный айсберг, который чуть ли не касался нашего правого борта. Тяжелая зыбь с мрачным гулом била об лед. Пересекши палубу, я сквозь туман разглядел, что и по левому борту стоит большой айсберг»[17], оторвавшийся от Барьера. За айсбергом правого борта, обогнув его, мы наткнулись на скопище таких же ледяных гор, а приятель слева, казалось, вообще не имеет конца. Мы очутились в узком проходе – между великаном с одной стороны и компанией его собратьев поменьше – с другой. Только через час с четвертью большой айсберг остался позади. Шесть часов спустя, в 4 часа пополудни, мы продолжали осторожно пробираться между ледяными горами. И это на широте, где мы вообще не ожидали встретить льды!

«Терра-Нова» – деревянный барк, построенный в 1884 году фирмой «А. Стефен и сыновья», Данди. Ее водоизмещение 764 тонны брутто и 400 нетто. Размерения – 56×9×6 метров. Паровые машины двойного расширения с двумя цилиндрами мощностью в 140 номинальных лошадиных сил. Порт приписки Сент-Джонс, Ньюфаундленд. По меркам судов для полярных исследований «Терра-Нова» совсем не маленький корабль, но команда у Пеннелла была меньше, чем следовало бы иметь среди айсбергов и ледяных обломков, чаще всего при большой волне и туманах, а то и в полной темноте. Несмотря на это, нас миновали многие обычные для таких плаваний опасности. Стояло лето. Путешествие оказалось сравнительно легким. Почти всю ночь сохранялся сумеречный свет, на борту было сколько угодно помощников, уголь лежал кучами. А вот возвращаясь из Антарктики поздней осенью, Пеннелл с экипажем хлебнул лиха: угля оставалось в обрез, море замерзало, гребной винт застревал во льду. Пеннелл крайне скуп на слова, и все же, рассказывая о шторме, настигшем «Терра-Нову» на пути в Новую Зеландию в марте 1912 года, он признался, что временами ему казалось, будто ветер переносит судно с одного гребня волны на другой, а ночи темные и вокруг айсберги. В те дни и не пытались сесть за стол, грызли всухомятку то, что могли удержать в руке. Был такой час, когда он не знал, что с ними будет через минуту. А окружающие, говорят, глядя на него, думали, что ему нравится все происходящее.

«Терра-Нова» после отправления телеграммы на родину должна была еще сутки оставаться в море из-за договорных обязательств перед органами печати и необходимости избежать нежелательного просачивания новостей. Кроме того, было очень важно известить родственников погибших до того, как сообщения появятся в газетах.

Поэтому 10 февраля в 2.30 утра наше судно, словно призрак, прокралось в небольшую гавань Оамару на восточном побережье Новой Зеландии. Со смешанными чувствами вдыхали мы знакомые запахи лесов и травянистых склонов, разглядывали смутные очертания домов. Маленький маяк без устали вопрошал световыми сигналами: «Что за судно? Что за судно?» Не получив ответа, там явно удивились и встревожились. Спустили лодку, Пеннелл и Аткинсон отправились на берег. Матросам, севшим за гребцов, строго-настрого наказали держать язык за зубами. Лодка вскоре возвратилась, и Крин сообщил: «На нас, конечно, насели, но мы ни слова в ответ».

Мы вышли в море.

И вот рассвело, мы увидели вдали зеленые поляны, деревья, деревянные дома здесь и там. Нами овладело нетерпение. Все вытащили присланные из дома вещи для берега, помятые от трехлетнего лежания в сложенном виде, примерили – они оказались неприятно тесными. Надели ботинки – те причинили настоящую боль. Сбрили бороды! Сразу стало чего-то не хватать. А мы все плавали туда-сюда вдоль берега, старательно избегая встреч с катерами береговой охраны.

Вечером пароходик, совершающий ежедневные рейсы из Акароа в Литтелтон, сделал крюк и подошел к нам. «Все в порядке? Где капитан Скотт? Вы были на полюсе?» Получив невразумительные ответы, отстал от нас. Так состоялась наша первая встреча с цивилизацией.

Назавтра, на заре, «Терра-Нова» с приспущенным до середины мачты белым вымпелом медленно вошла в гавань Литтелтона. Мы не могли оторвать глаз от деревьев, зданий, людей. Все иначе, чем в день отплытия, и в то же время все так же. Словно нам привиделся кошмарный сон и не верится, что он кончился.

На буксирном судне прибыл капитан порта в сопровождении Аткинсона и Пеннелла. «Можно вас на минутку, – позвал меня Аткинсон. – Знаете, все потрясены. Я даже не думал, что это произведет такое впечатление». Для нас это тоже явилось неожиданностью: слишком долго мы отсутствовали, происшедшее несчастье переживали как свою личную трагедию, наши мерки как бы сместились. На берегу мы увидели, что вся империя, чуть ли не весь цивилизованный мир – в трауре. Как если бы каждый потерял близких друзей.

Известие об их гибели было сильным ударом для чувствительного предвоенного мира. Сейчас, хотя чувство трагичности почти утрачено, человечество по-прежнему скорбит о героях и гордится ими. Возможно, имя Скотта прежде всего вызовет в памяти его смерть (представьте себе, будто событие из жизни Колумба затмило открытие им Америки); но ведь доблесть Скотта не в завоевании Южного полюса. Он достиг нового континента, узнал, как можно по нему путешествовать, оповестил об этом мир – он открыл Антарктику и основал школу ее исследования. Он последний из великих путешественников-географов: бесполезно пытаться разжечь огонь на пепелищах. И он, наверное, последний полярный исследователь старой когорты, ибо, я уверен, будущее полярных исследований принадлежит авиации, но оно еще не настало. И он был сильным человеком; только найдя его тело, мы поняли, как силен он был и физически, и духовно.

В обеих полярных экспедициях его помощником был Уилсон, а в последней еще и Боуэрс. Я думаю, никогда на свете не было такой хорошей санной партии, какую составляли эти три человека, счастливейшим образом сочетавшие в себе находчивость, стойкость и высокие идеалы. И они были хорошими организаторами. Правда, они организовали путешествие к полюсу, которое закончилось неудачей. Но так ли это? Скотт утверждал, что не так. «Причины катастрофы не вызваны недостатками организации, но невезением в тех рискованных предприятиях, которые пришлось предпринимать». По словам метеоролога, они бы прошли в девяти случаях из десяти; но им выпал как раз десятый. «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск. Обстоятельства повернулись против нас, и поэтому у нас нет причин жаловаться». Лучшей эпитафии быть не может.

Он решил идти к полюсу единственным известным в то время путем: через ледник Бирдмора, откуда уже был разведан проход через горы, отделяющие полярное плато от Великого Ледяного Барьера. Вероятно, из залива Мак-Мёрдо только так и можно идти. Была и иная возможность – зимовать на Барьере, как это сделал Амундсен, в сотнях километрах от береговой линии, тогда при походе на юг, к полюсу, остается в стороне ледяной хаос, образуемый Бирдмором при натекании на ледяную равнину. Но это требовало отказа от значительной части научной программы, а Скотт не такой человек, чтобы идти на юг только ради достижения полюса. Амундсен знал, что Скотт направляется в залив Мак-Мёрдо, и поэтому решил зимовать в Китовой бухте. А иначе, возможно, и он бы начал с этого залива. Вряд ли найдется человек, который пренебрег бы уже известными фактами.

Я говорил выше, что, по мнению некоторых, Скотту следовало бы взять за основу лыжи и собак. Но прочтите отчет Шеклтона о том, как он открыл и прошел ледник Бирдмора, – вряд ли вы останетесь сторонником использования собак. И действительно: мы по сравнению с Шеклтоном отыскали значительно более удобный путь подъема, но сомневаюсь, что нам удалось бы поднять и спустить по нему собак, а тем более перевести через ледяные хаосы у сочленения ледника с плато, разве что имея в своем распоряжении сколько угодно времени для разведывания дороги. «Досюда собаки наверняка дошли бы», – обронил Скотт где-то под Клаудмейкером, на полпути к леднику. Но когда попадаешь на такие нагромождения льдов, какие мы пересекали на спуске, единственное, что можно сделать с собаками, – это бросить их в ближайшую пропасть. Если вы можете избежать таких завалов – ну, тогда собаки годятся в дело. Если же нет, то лучше без них, а те, кто утверждает обратное, просто не сведущи в этих вопросах.

Поскольку Скотт собирался идти через ледник Бирдмора, он, вероятно, был прав, не желая брать собак. По его плану, до подножия ледника грузы должны были везти пони, а начиная оттуда – люди. Но, сделав ставку на пони, Скотт не мог выйти раньше ноября: опыт похода для устройства промежуточных складов показал, что до этого срока суровые погодные условия не под силу лошадям. Правда, если бы он к подножию Бирдмора взял вместо пони собак, то мог бы выступить раньше. Это дало бы ему несколько дней выигрыша в гонке с подступающей осенью на обратном пути.

Подобные трагедии неизбежно вызывают вопрос: «Стоило ли оно того?» Но что чего стоило? Стоило ли рисковать жизнью, чтобы совершить подвиг? Или чтобы проиграть для своей родины соревнование? Подвиг, один только подвиг в чистом виде не особенно привлекал Скотта. Ему нужно было иметь и другую цель, и ею было познание. Уилсона подвиг сам по себе привлекал еще меньше. Характерно, что, узнав о достижении полюса норвежцами, он ни словом не обмолвился об этом в своих дневниковых записях, опубликованных в настоящей книге. Словно это не имело для него никакого значения. И действительно не имело.

Крайне необходимо, чтобы кто-нибудь дал ответ на эти и другие сходные вопросы, касающиеся жизни и деятельности в полярных районах. Они открывают широкое поле деятельности для психолога, желающего изучить влияние действующих там уникальных факторов, в частности, полной изоляции и ежегодной четырехмесячной темноты. Даже многострадальное население Месопотамии наконец добилось того, что ее больные и раненые получают необходимую медицинскую помощь на месте или в другой стране. Полярный же исследователь должен быть готов к тому, что он может заживо гнить от цинги (как Эванс), или в течение десяти месяцев жить на половинном рационе тюленины и на полном рационе птомаинового яда (как Кемпбелл и его люди) и целый год, а то и больше, не получать никакой помощи из внешнего мира. Тут не бывает «легких» ранений: если вы сломаете ногу на леднике Бирдмора, вам придется – и ради себя, и во спасение своих товарищей – поискать наиболее легкий способ покончить с собой.

Полярный исследователь должен смириться с тем, что его ждет социальный и сексуальный голод. Заменяют ли тяжелая работа и богатое воображение общение с людьми, и если да, то до какой степени? Вспомните наши мечты на марше, ночные сновидения о еде; чувство непроходящей обиды из-за утраты галетных крошек. Ночь за ночью я покупал большие кексы и шоколад в киоске на платформе морского вокзала в Хатфилде, но неизменно просыпался прежде, чем успевал поднести кусок ко рту. Некоторым из моих спутников, менее нервным, чем я, везло больше – они успевали во сне поесть.

А темнота, да еще в сопровождении почти непрерывно завывающей пурги, когда поднимаешь руку к лицу – и ее не видно, такой валит снег! Чувствуешь себя разбитым и физически и морально. Занятия на воздухе ограничены, а в пургу – просто невозможны. Только выйдя за дверь понимаешь, как много человек теряет от того, что не видит окружающего мира. Я слышал, что лунатика или человека, решившегося на самоубийство из-за невыносимого горя или потрясения, достаточно вывести из дому и погулять с ним – остальное сделает природа. Для нормальных людей, вроде нас, живущих в ненормальных условиях, природа значит очень многое, так как отвлекает от суеты повседневных дел, но если ты ее не видишь, а только ощущаешь, и ощущение это далеко не из приятных, то она в значительной мере теряет свою целительную силу.

Но что поделаешь – этого не избежать, приходится терпеть. А чего избежать можно? Лишь ответив на этот вопрос, вы составите себе верное представление о жизни близ полюсов, памятуя все время, что нет испытания труднее, чем санный поход. В цивилизованном обществе легко избежать многого, поэтому там так трудно установить норму выносливости среднего человека. Конечно, если ты работаешь в хижине или поблизости от нее, то избегаешь ты чего-то или нет, не так уж и важно (в цивилизованной стране это тоже не имеет большого значения) – какие-то твои способности не будут реализованы, только и всего. А вот в санных походах по Барьеру почти ничего нельзя избежать, и через неделю ты уже весь как на ладони.

Многие проблемы еще ждут своего исследователя. Как влияет на человека переход от жары к холоду, какой испытал, например, Боуэрс, перед самой экспедицией работавший в Персидском заливе? Или Симпсон, который, наоборот, вернулся из Антарктики в Индию? В чем различие между сухим и влажным морозом, как он соотносится с приятно умеренной температурой в Англии, могут ли женщины вынести такие морозы?.. Человек с тонкой нервной организацией достигает большего. Каково соотношение между нервной и физической энергией? Что такое жизнеспособность? Почему одно и то же в какие-то моменты пугает, а в другие – нет? Что мы называем утренней смелостью? Как влияет на человека воображение? Сколько времени можно продержаться за счет своих внутренних ресурсов? В чем источник большого запаса тепла у Боуэрса? А моя собственная борода – отчего она поседела? И почему у X глаза изменили цвет? Он уезжал из Англии кареглазым, а вернулся с голубыми глазами, и родная мать не хотела его признать. Как изменяется цвет кожи, быстрее ли растут волосы?

Есть много причин, заставляющих людей идти к полюсу, и разум их все призывает на помощь. Но единственная из них действительно важная – стремление к познанию ради самого познания, а для него на земле нет второй такой благоприятной области, как Антарктика.

Географическое исследование – это физическое воплощение страсти к познанию.

Поэтому советую: если вы одержимы желанием познать мир и способны воплотить это желание в действие – идите и путешествуйте. Если вы смелы, то не сделаете ничего; если трусливы, то можете сделать много – трусы, как никто, нуждаются в доказательствах своей храбрости. Кто-то сочтет вас за безумца, и почти все спросят: «А зачем?» Ибо мы – народ лавочников, а ни один лавочник не поддержит исследование, которое не обещает ему барыш в течение года. И вы почти в одиночестве потащите сани, но те немногие, что впрягутся рядом, не будут лавочниками, а это многого стоит. И если вы отправитесь в свое зимнее путешествие, то вознаграждение вам обеспечено – до тех пор, пока единственным, чего вы желаете, будет оставаться яйцо пингвина.