Средневековый рыбачий поселок Арильд смотрит на северо-восток, на просторный залив Шельдервикен, и представляет собой как бы близнеца Мёлле, с точки зрения солнца расположенного более выгодно и выходящего на юго-запад и Данию. С другой стороны, Арильд аристократичнее этого классического курорта, до которого всего-то километра четыре. В 1894 году король Оскар II однажды останавливался в Арильде на ночлег, что стало поводом для подражания, и туда потянулись многие знаменитости и другие августейшие особы. Гости прогуливались, вели добропорядочную семейную жизнь, и, как говорят, иные из отдыхающих в Мёлле обеспечивали себя арильдским адресом до востребования, чтобы их не связывали с грешками курорта по ту сторону мыса Куллен.

Ингмар Бергман и Харриет Андерссон предвкушали прекрасный отдых после работы над “Вечером шутов”, съемки которого шли с конца февраля до начала июня. По словам Бергмана, фильм был “сравнительно искренний и бесстыдно личный”. Харриет Андерссон играла любовницу главного героя (его играл Оке Грёнберг), директора цирка и второго “я” Бергмана, а темой было унижение во всех его вариантах, хорошо ему знакомое.

Лето выдалось восхитительное, и Ингмар Бергман наслаждался вовсю. Жили они в пансионе Юлии Лундгрен, и меж тем как Андерссон каждый день спешила на пляж и в скалы, купалась и загорала, Бергман оставался в пансионе, в башенной комнатке, где валялся на спине и читал книги либо сидел и писал сценарий будущего “Урока любви”. Или, как он говорит в книге интервью “Бергман о Бергмане”: “Как бы то ни было, я главным образом развлечения ради начал писать сцены, сцены из супружеской жизни”.

Письма к родителям дышат гармонией. Он случайно познакомился с Бруно Фернстрёмом и его женой Турой, у которых в Арильде был дом, и с удовольствием с ними общался. Как выяснилось, Бруно Фернстрём работал главным врачом в больнице Хернёсанда и там свел знакомство с епископом Турстеном Булином, одним из ближайших друзей Эрика и Карин Бергман. Фернстрёмы считали епископа чуть ли не святым, что весьма растрогало Ингмара Бергмана.

Помимо работы над сценарием беззаботная жизнь в Арильде включала долгий утренний сон, прогулки по берегу моря и посиделки возле камина у супругов Фернстрём. Бергман не испытывал ни тревог, ни терзаний, ни страхов, и желудок не бунтовал. Он хорошо питался, чувствовал себя отлично, хотя однажды случилась легкая диарея, но все быстро прошло.

писал он родителям. Сообщал также, что работает над очередным фильмом, и подчеркивал, что это будет “симпатичная комедия”.

У Вильгота Шёмана поездка Бергмана и Андерссон в Арильд вызвала немалый интерес. В книге “Мой именной указатель. Избранное ‘98” он рассказывает, как складывались их взаимоотношения с окружающими, но впечатления не его собственные, а составленные со слов его друзей, которые тем летом общались с Фернстрёмами. Этот рассказ дает любопытное представление о манере Бергмана обращаться со своим окружением, однако не следует огульно принимать его на веру. Хотя, как указывает Шёман, основой послужили письма, присланные тем летом, в ходе общения, учительницей и писательницей Хиллеви Паулин, выпускницей университета и большой любительницей театра.

Мы узнаём, что Ингмар Бергман и Бруно Фернстрём совпали в этаком мистико-религиозном взгляде на мир и временами вели серьезные беседы. А муж Хиллеви Паулин подробно обсуждал с Бергманом ее профессора литературы, Мартина Ламма. Бергман, судя по всему, испытывал интеллектуальный голод и держался очень непринужденно. Но потом спор коснулся “Лета с Моникой”, и господин Паулин рискнул сделать несколько критических замечаний.

Хиллеви Паулин поделилась с Шёманом своими впечатлениями от Харриет Андерссон: “Умная и добрая девочка, по-девчоночьи кокетливая, но в остальном невероятно дремучая. Возможно, менталитет дитяти природы придает очарования, но что будет дальше, если учесть эту культурную пропасть между ними. Я не понимаю”. Когда Бергман разговаривал с Хиллеви Паулин, Харриет Андерссон бросила в него гвоздику и “состроила глазки”. “Он поднял гвоздику и бросил ей. продолжая непринужденно о ней говорить. наверно, он поступит, как ему вздумается. Но меня тревожит культурная пропасть между ними и то, как он изголодался по душевному контакту с женщинами”, – писала госпожа Паулин Вильготу Шёману, а в заключение констатировала, что Ингмар Бергман страдал “ужасным комплексом неполноценности”. По словам Паулин, вдобавок у него были большие проблемы с новым фильмом, он никак не мог придумать удачный финал. Устал, пал духом и чувствовал себя несчастным.

Совершенно иную картину пребывания в Арильде нарисовал сам Бергман в письмах к родителям. В “Бергман о Бергмане” он утверждает, что за неделю завершил сценарий, что шеф “Свенск фильминдустри” Карл Андерс Дюмлинг быстро прочитал его, а через две недели начались съемки, закончившиеся в середине сентября. Съемочная группа разъезжала между Арильдом, Рамлёсой, Хельсингборгом, Поласкугом, Мьёльбу, Стокгольмом, Сальтшёбаденом и Копенгагеном, но, по словам Бергмана, фильм был весьма легкомысленный, и для него потребовалось десять дней подготовки и шесть недель съемок.

Однако эти две картины вполне могут сосуществовать. Что же до отношений между Бергманом и Андерссон, то, как он говорил, они ухудшились еще до поездки в Арильд. Их отравили демоны его ревности к прошлому, пишет он в “Волшебном фонаре”.

 

“Он сказал только, что теперь мы переедем в Мальмё. И я согласилась”, – рассказывает Харриет Андерссон Яну Лумхольдту. Бесспорно, так оно и кажется. Бергман стерег свою возлюбленную, как собака кость, – собака, которая толком не знает, что делать с этой костью, но тем не менее ее стережет. На съемках “Вечера шутов” он держал ее под строжайшим надзором, точно так же было и на съемках “Урока любви”, где она играла дочь главных героев. Некоторые сцены снимались в Копенгагене, точнее в Нюхавне, и она покорно поехала туда, хотя не участвовала в снимаемых эпизодах. Бергман не хотел оставлять ее в Арильде одну.

Итак, когда в конце лета 1953 года они приехали в Мальмё, страсть поблекла, но, пожалуй, это не имело большого значения. “О, как замечательно снова очутиться в театре”, – писал Бергман родителям. Андерссон же никогда надолго не выезжала из Стокгольма, и терять ей было нечего. Так или иначе, она находила все весьма увлекательным, а кроме того, входила в труппу. Но, как упомянуто, страсть между ними угасала. Теперь ожидала довольно заурядная совместная жизнь без огонька.

Они поселились на Эрикслуствеген в трехкомнатной квартире, принадлежавшей театру, в новом, знаменитом, похожем на соты, так называемом звездном доме, построенном по проекту архитекторов Свена Бакстрёма и Лейфа Рейниуса. Расположение удачное, неподалеку от обширного пляжа Риберсборгсстранден и красивого холодного плавательного бассейна.

Харриет Андерссон было поручено заказать кровать в богатом универсальном магазине Весселя. Кровать имела размеры 180 х 205 см, и, по словам Андерссон, персонал мальмёского собрата копенгагенского “Магасен дю Нор” невероятно удивился, так как до сих пор кроватей такого размера никто не заказывал. Сущее мучение – тащить ее вверх по лестнице в квартиру, соседи удивлялись. “Настрой прямо как в цирке, к актерам тогда относились без особой симпатии, не то что сейчас. На нас смотрели как на сброд”, – рассказывает она в книге интервью о своей жизни.

Вероятно, покупка была ненужная. Совместная жизнь не требовала экстравагантностей, ведь Ингмар Бергман вскоре перебрался в кабинет и ночевал там, а исполинская кровать осталась целиком в распоряжении Харриет Андерссон.

 

Ларс-Леви Лестадиус, правнук и полный тезка известного церковного деятеля и проповедника, сменил Ингмара Бергмана на посту руководителя Хельсингборгским городским театром. Теперь он руководил Городским театром Мальмё и вполне логично привлек туда Бергмана.

Бергман уже ставил здесь спектакли как приглашенный режиссер. Теперь у него был совершенно иной статус и программа. Он имел свободу действий, а поскольку не занимал руководящего поста, административные обязанности начальника его не обременяли. Театр включал оперу, балет, оперетту и драму и имел две сцены, одну на 1700 мест, под названием Стура-Бу, и малую, на 200 мест, под названием Лилла-Пип. Бергман называл этот театр чудовищем с неразрешимыми акустическими проблемами. Однако годы в Мальмё оказались самыми счастливыми в его тогдашней профессиональной жизни.

Харриет Андерссон с самого начала была рядом с ним, и остальные актеры держались от любовницы режиссера на расстоянии. Она оказалась, так сказать, между двух огней. Коллеги опасались, что она будет доносить Бергману, что они о нем говорят, а она думала, он в свою очередь считает, что она рассказывает им, что он говорит о них. В результате Андерссон чувствовала, что ей не доверяют, первый год держалась особняком и больше помалкивала. Проблема разрешилась сама собой, когда коллеги со временем обнаружили, что она молчит и что режиссер не отдает ей предпочтения.

Актеры относились к художественному руководителю театра с каким-то испуганным восторгом. С одной стороны, считали его загадкой. Брали на заметку, как звучит его особенный смех и как он добивается успеха. Очевидные и не особенно интересные наблюдения почему-то вызывали удивление: “Он делал полукруглое движение правой ногой, нарушая ритм, и очень мягко ставил ноги на землю или на линолеум бесконечно длинного коридора”, – вспоминает Ингрид Тулин, работавшая в театре в 1956– 1960 годах.

С другой стороны, они могли сидеть “молчком, как перепуганные мыши”, когда Бергман стоял за дверью гримуборной. “Мы чувствовали угрызения совести, потому что громко разговаривали и смеялись и, наверно, мешали чьим-то репетициям”. Коллега Тулин, Гудрун Брост, сыгравшая одну из ролей в бергмановском “Вечере шутов”, называла его “игрушечным Иисусом”, что уж она имела в виду, неизвестно.

Ингмар Бергман, как пишет Тулин в “Моих знакомых”, не был обычным соблазнителем. Он и не помышлял присылать цветы, не приглашал на роскошные пирушки, в путешествия или на ночь в гостиницу. Не старался произвести впечатление элегантной одеждой, напротив, чуть ли не кокетничал лохмотьями. Нет, как она считала, больше всего притягивали черты его лица за секунду перед вспышкой ярости, когда “рот напрягался и обнажались хищные зубы”. Ей вспоминаются полуопущенные веки, гипнотический взгляд и “вампирский изгиб верхней губы”.

Мифологизация Бергмана у Ингрид Тулин ярко свидетельствует, как окружающие выискивают объяснения: каким образом ему удавалось очаровывать стольких женщин? Чего недостает их собственным мужчинам? “Можно было видеть себя в его глазах, словно в зеркале”, – пишет она. И вместе с тем ей хочется демистифицировать его. Один французский тележурналист очень хотел написать, что у Бергмана была “железная рука в бархатной перчатке”, и буквально требовал, чтобы Тулин согласилась с его формулировкой. Но она с легким вызовом опровергла этакую славу, когда люди, полагавшие, что им известно, каким был Бергман, спросили ее мнения. “Бергман демон? Он как младенец и шоколад”.

 

Критики с самого начала говорили о полной победе Ингмара Бергмана и Мальмёского городского театра. “Дагенс нюхетер” и датская “Берлингске тиднинген” расхваливали спектакль “Шесть персонажей в поисках автора”, премьера которого состоялась в ноябре 1953-го. Харриет Андерссон играла свою роль с непринужденным увлечением, пишет Хенрик Шёгрен в книге “Ингмар Бергман в театре”. За этой пьесой последовали “Замок” по роману Франца Кафки и “Соната призраков” Стриндберга. В бергмановской постановке “Дон Жуана” Мольера Харриет Андерссон и Гуннель Линдблум играли двух девушек, которые мыли полы на авансцене. “Мы тогда были слегка пухленькими и были одеты в блузки с большим вырезом, какие-то капюшоны и длинные парики. По-моему, в первых рядах зрителей на этом спектакле случилась потасовка. В ту пору в Мальмё были не избалованы такими вещами”, – рассказывает Андерссон в своей книге интервью.

Если работа в театре приносила один успех за другим, то за пределами сцены дело обстояло не столь благополучно. Кроме работы, времени ни на что не оставалось. В книге интервью Харриет Андерссон вспоминает, что ей вообще не удавалось подышать свежим воздухом, ведь она только и знай разъезжала между квартирой и театром, что по вторникам Бергман устраивал на квартире киносеансы, включал свой старый узкопленочный проектор, шумевший как паровоз, и что она засыпала, когда они ходили в кино. В общем, возлюбленный крепко держал ее в когтях, требуя постоянного присутствия в театре, даже когда она играла маленькие роли.

В то время Бергман был “чертовски хорош собой”. “Люди спрашивали, как он умудрялся заполучить всех этих молодых красоток. Но ведь он был интересный, выглядел очень здорово, на опасный манер. Красивый рот, удивительные глаза, но тем, кто видел его в старости, это в голову не приходило” – такой комментарий услышал от нее я.

Как-то раз Бергман спросил, не хочет ли она выйти за него. Андерссон вопрос удивил, но она пришла к выводу, что это скорее шальная мысль, а не обдуманное предложение: “Он сам толком не понял, что сказал”. Она ни секунды не думала принимать предложение. “Господи, какой ужас, он же был на четырнадцать лет старше меня!” К тому же он с большой вероятностью все равно бы ее бросил. “Несмотря ни на что, я никаких иллюзий не питала. Не знаю, все ли мы понимали, что он вроде как порхает с цветка на цветок. И о многих порханиях понятия не имели”.

Андерссон забеременела и твердо решила сделать аборт. Бергман вовсе не обрадовался, когда она сообщила о беременности, да и ей самой не хотелось заводить ребенка. Она считала, что вполне достаточно тех детей, какие у него уже есть и еще будут позднее, и сама находилась на взлете карьеры и не имела времени.

Однако она посещала врачей и кураторов, а значит, ей приходилось действовать весьма деликатно, ведь отец ребенка был знаменитостью. Она не говорила, кто он, но, поскольку это была Харриет Андерссон, вычислить его не составляло труда. “Он женат, и у него то ли пятеро, то ли шестеро детей” – вот все, что она могла сообщить.

До аборта не дошло. У Харриет Андерссон случился выкидыш. Когда она вернулась домой после чистки, Ингмар Бергман ждал ее, собственноручно приготовив небольшой праздничный обед – форель под яичным соусом. Он позвонил сотруднице экономического отдела театра, попросил у нее рецепт и метался меж телефоном и кухней. Как Андерссон говорит в книге интервью, это был единственный раз, когда он приготовил для нее угощение.

 

Их роман был обречен. К счастью, ни Андерссон, ни Бергман не знакомили друг друга с родителями, и в дневнике Карин Бергман упоминаний об Андерссон нет.

Роман, как и ревность, угасал. Харриет Андерссон поняла, что ее ждет замена, когда побывала на съемках последнего ролика с рекламой мыла “Бриз”. Он назывался “Принцесса и свинопас”, а съемки проходили на студии в Росунде в 1953 году. Оператором, как обычно, был Гуннар Фишер, и готовый ролик продолжался всего одну минуту. Принцессу играла молодая актриса по имени Биби Андерссон. Она только начинала свою экранную карьеру и годом раньше исполнила одну из ролей в “Подводной лодке-39”, вместе с Харриет Андерссон и Ларсом Экборгом.

Идею этого ролика придумала Харриет Андерссон по дороге в Стокгольм после съемок “Вечера шутов”. В тот день хоронили ее тетушку, но на похороны Бергман ее не отпустил. Когда позднее Андерссон приехала на киностудию в Росунде и увидела коллегу-актрису в сценическом костюме, “прелестную, как карамелька, в кринолине и парике рококо”, Бергман приказал ей исчезнуть.

рассказывает она Яну Лумхольдту.

 

Карин Бергман уже проведала о новом романе сына, когда летом 1954 года делала запись в своем тайном дневнике. Она писала о внутреннем прозрении, случившемся, когда она размышляла об Ингмаре и Маргарете, о двух маленьких детишках, которые рука об руку идут вечером по лугу в Дувнесе. Они навещали бабушку и теперь возвращались, потому что пора спать. Ингмар держал сестру за руку и что-то с жаром ей говорил, а она внимательно слушала.

писала она и продолжала:

Сообщив Гюн о своем романе с Харриет Андерссон, Ингмар Бергман одновременно попросил ее набраться терпения и дать ему несколько месяцев передышки. Возможно, где-то в недрах его существа жила тщетная надежда, что они сумеют вернуться друг к другу.

Лишь спустя два года они наконец решились на развод после глубокого и продолжительного разрыва, как это называлось. Обычное посредничество ничего не изменило, и в октябре 1954 года стокгольмский городской суд вынес вердикт, что супруги должны разъехаться, а опеку над сыном Лилль-Ингмаром получила Гюн Бергман. Бракоразводный процесс полностью завершился только в июле 1959-го.

Однажды Харриет Андерссон и Гюн Бергман случайно повстречались. Столкнулись на уличном углу в Эстермальме, но столкновение, которое могло бы оказаться неприятным, вызвало у обеих лишь громкий смех. Позднее они виделись еще несколько раз, пили чай. “Она сказала, что не может больше злиться на меня и куда сильнее злится на Ингмара”. Андерссон считала Гюн Бергман фантастической женщиной, “очаровательной до мозга костей”, и не понимала, как Ингмар Бергман мог бросить Гюн ради нее.

До какой степени неизгладимое впечатление Гюн Бергман оставила у Ингмара Бергмана, видно из того, что она стала прообразом целого ряда женщин в его фильмах – Карин Лобелиус в “Женщины ждут”, Агды в “Вечере шутов”, Марианны Эгерман в “Уроке любви”, Сюзанны в “Женских грезах” и Дезире Армфельдт в “Улыбках летней ночи”. “В несравненной Эве Дальбек я нашел ей интерпретатора. Обе они сумели сообща материализовать мои зачастую весьма расплывчатые тексты, и благодаря им непобедимая женственность заговорила так, как я и представить себе не мог”, – пишет он в “Волшебном фонаре”.

Стало быть, новую женщину Ингмара Бергмана звали Биби Андерссон, но сей факт он обходит в своих мемуарах полным молчанием. Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились в 1954 году, и точно так же, как с Андерссон № 1, он уехал с Андерссон № 2 в Мальмё и устроил свою жизнь аналогичным образом.

Биби Андерссон совершенно не понравились знаменитые звездные дома, ей этот район казался до ужаса унылым, пишет она в книге “Мгновение”. Квартира была уже давно обставлена, вероятно, там стояла и кровать, которую Харриет Андерссон несколько лет назад заказывала у Весселя. Биби Андерссон оценила спартански хороший вкус Бергмана, но все же попробовала с помощью новых обоев, красок и гардин придать жилью что-то свое. В результате, пишет она в мемуарах, он сбежал к себе в кабинет и ночевал среди любимых коробок с пленкой. Опять-таки как во времена с Харриет Андерссон. Биби Андерссон, видимо, находилась под контролем. Ей не разрешалось подниматься наверх, пока Бергман не уйдет в театр, потому что он не хотел, чтобы к нему приставали по утрам. Но Андерссон приноровилась. Ей нравилось валяться в постели и слушать бергмановскую утреннюю музыку, лишь бы не ходить с ним на концерты, ведь тогда бы ей пришлось сидеть тихо и прикидываться заинтересованной, хотя думала она совсем о другом.

Харриет Андерссон играла в Городском театре второстепенные роли, а вот имя Биби Андерссон поднялось в списке повыше. В “Эрике XIV” Стриндберга она играла главную героиню, Карин Монсдоттер, а партнером ее был Тойво Павло в роли Эрика.

Летом 1955 года в Истаде и в замке Юрдберга в сконском Андерслёве шли съемки “Улыбок летней ночи”.

рассказывает Бергман в “Образах”. Приключения в Сконе закончились отнюдь не весело. Бергман страдал от целого ряда недомоганий – хронического катара желудка, катарального воспаления кишечника, язвы желудка, язвы кишки, его часто рвало, мучили желудочные спазмы, за которыми следовала диарея, весил он всего 56 кило и был вынужден обратиться к врачу.

В июле, когда навестил мать, он выглядел измученным и исхудавшим, и позднее вечером она размышляла о том, почему он так испортил себе жизнь, что, в сущности, не имеет ни дома, ни опоры.

В одном из сентябрьских писем он писал Карин Бергман, что очень бы хотел купить Воромс в Даларне, который семья собиралась продать, но, увы, денег у него нет. И вообще неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Его хотят положить в Каролинскую больницу, но, собственно говоря, он чувствует себя вполне хорошо, утверждал он, хотя немного устал после съемок, что вообще-то не удивительно. Тут он позволил себе задумчивое замечание: “Странно, время показывает, как глубоко уходят корни”, – имея в виду свое ощущение семейных уз; “никаких сантиментов”, добавил он на всякий случай, однако же подписался детским прозвищем – “преданный сын Малыш”.

Письма Ингмара Бергмана в родительский дом зачастую были адресованы обоим или же одной Карин Бергман. Непосредственно отцу он писал реже. Но как-то раз во время работы в Мальмёском театре почувствовал, что должен кое-что написать и пастору, и вновь затронул семейные узы:

Отнюдь не исключено, что признание взрослого сына тронуло пастора. Ингмар Бергман определенно писал искренне, и легко представить себе, что подобные мысли возникали не раз. Одновременно он продолжал внушать миру, какими ужасными были его детство и отрочество. В “Дневнике с Ингмаром Бергманом”, книге Вильгота Шёмана о съемках “Причастия” в 1961 году, он вновь рассказывает о суровых наказаниях и заявляет, что “просто чудо, что я вдобавок не стал гомосексуалистом или мазохистом”. Он словно бы изначально решил никогда не отступать от официального образа своего жуткого детства.

Письмо к отцу показывает, во всяком случае, что все куда более нюансированно, чем тот образ, какой он большей частью рисовал окружающим.

Говоря о корнях, Бергман, видимо, соотносил их только с самим собой и своим отношением к родителям, ну, может быть, еще к брату и сестре. На собственных детей его сантименты распространялись редко. В сентябре 1954-го Эллен Бергман писала Карин Бергман, что с детьми все в порядке, Эва ходит в третий класс и уже настоящая маленькая барышня, а Ян перешел во второй. Оба только что отметили дни рождения, и Эллен благодарила бывшую свекровь за присланные деньги. Но отец совершенно их забыл.

Бергман, похоже, вовсе не считал, что его детям важно регулярно видеться с родителями отца. До 1956 года Матс и Анна ни разу не видели Эрика Бергмана. Сложные экономические обстоятельства вынудили Эллен Бергман задуматься о переезде с детьми в деревню.

В Каролинской больнице Ингмара Бергмана обследовал доцент Стуре Хеландер, который отнес его желудочные недомогания за счет психосоматики, высказал мнение, что его мучают аллергические реации, и рекомендовал есть простоквашу. Уже в “период Харриет” диета Бергмана состояла из сметаны и вареного окорока, так что этот совет был ему не в новинку.

В то самое время Карин Бергман записала в дневнике:

На мать он произвел необычно измученное и унылое впечатление.

Обстоятельства на съемках слегка эротичной салонной комедии ошибок “Улыбки летней ночи” примерно совпадали с реальной жизнью. Харриет Андерссон играла пухленькую и бесстыдную служанку Петру, а Биби Андерссон, преемнице Харриет в постели Бергмана, досталась маленькая роль “актрисы”.

Харриет Андерссон вспоминает бергмановские желудочные недомогания, а кроме того – его злость на Биби Андерссон, которая укатила с сестрой Герд в Испанию и не давала о себе знать. Когда он пытался позвонить ей, телефон-автомат вечно был занят, что злило его еще сильнее. И, как отмечает Харриет Андерссон в книге своих интервью, несчастливый Бергман не давал никому другому быть счастливым. “Разумеется, он ревновал, как в свое время меня и всех прочих своих женщин, во всяком случае поначалу. Но он использовал это в работе, преобразуя в жуткую энергию. Следил за всем исполнительским ансамблем и съемочной группой – а в этом фильме нас было много, – командовал и распоряжался, как никогда. Установил время отбоя, после чего все двери запирались, в общем сурово. Начисто забыл, что имеет дело с взрослыми людьми”.

Жажда держать все под контролем принимала порой комический оттенок, словно заимствованный из… ну да, из бергмановской комедии. Когда Оке Фриделль и Гуннар Бьёрнстранд на весь вечер уехали в Мальмё и вернулись позже, чем рассчитывали, они обнаружили, что все двери жилья на замке. Знаменитым и популярным киноактерам пришлось сидеть и ждать, пока утром придет сторож и отопрет.

Премьера “Улыбок летней ночи” состоялась на второй день Рождества 1955 года в стокгольмской “Красной мельнице”. Карин Бергман читала газетные рецензии, осыпавшие ее сына похвалами. Никогда раньше его так не превозносили. И все же, писала она в дневнике, он никогда не был таким бесприютным, одиноким и усталым, как теперь. Порой она спрашивала себя, уж не кончится ли все это какой-нибудь катастрофой. “Его эротические переживания по-прежнему цветут пышным цветом! Он словно мало-помалу пожирает сам себя, притом самое лучшее в себе. И к нему теперь совершенно не подступиться. В особенности если осмеливаешься думать не так, как он. Тогда он вмиг становится жестоким. Но я не обращаю на это внимания. Хочу только, чтобы он чувствовал, что я наперекор всему и во всем молчаливо стою с ним рядом”.

В роли наперсницы сына Карин Бергман чувствовала себя неловко. Он рассказал ей о своем романе с Биби Андерссон, “молоденькой стажеркой из Драматического театра, весьма многообещающей, двадцати лет от роду, которой явно увлечен всерьез”. И теперь хотел познакомить мать с предметом своей любви. “Страшновато, ведь это как бы означает одобрение постоянной смены женщин. И мне трудно поверить в прочность Ингмаровых отношений с другими людьми. Вместе с тем я вижу, как он страдает от горького одиночества и как нуждается в близком человеке. Ужасно тягостно”.

Знакомство состоялось на Пасху 1956 года. Карин Бергман и Биби Андерссон были приглашены домой к Эббе Монтен, учительнице Андерссон в Кунгсхольмской муниципальной женской школе. Карин Бергман крайне немногословна насчет того, как прошел вечер, отмечает только, что новая любовь сына определенно хороша, но эта Биби Андерссон слишком для него молода.

В июне Карин Бергман дали посмотреть сценарий “Седьмой печати”, и вечером Иванова дня она его прочитала. И решила, что, пожалуй, перечитает еще раз, прежде чем рискнет высказывать какое-либо суждение. Одновременно она опасалась за новое “приключение” сына – то есть за Биби Андерссон, – которое он “собирается начать или уже закончил. На нем просто печать рока, он разрушает человеческие жизни, несмотря на свое огромное обаяние”.

В сентябре вышел журнал “Нутид” с Бергманом на обложке, в берете и с козлиной бородкой. Фотография нелестная, вид у него худой, анемичный, а заголовок “Урок чародейства” намекает на его “единственную цель – зачаровать публику”. Статья весьма любопытна, потому что, с одной стороны, описывает его уже сложившиеся к тому времени диктаторские приемы, а с другой – еще усиливает представление о нем как о чем-то сверхъестественном, прямо-таки мифическом. Изображается его буйный темперамент – и оправдывается. Приступы ярости прощены или, по крайней мере, приняты.

Среди тех, кого интервьюировал журнал, был ровесник Бергмана, режиссер Ларс-Эрик Челльгрен, представленный как один из ближайших друзей Бергмана. Перечень его заслуг выглядит весьма пестрым: фильмы о солдате Боме с Нильсом Поппе и о персонажах комиксов Биффене и Банане, и драма “Пока город спит”, для которой он в соавторстве с Пером Андерсом Фогельстрёмом написал сценарий, а главного героя Йомпу придумал Бергман.

Корреспондент журнала констатирует, что многие актеры смотрели на Бергмана с восхищением и страхом. Как режиссер он сущий дьявол, зато успешен. Он издевается, топчет ногами, рвет личное “я” своих артистов. “В результате они превращаются в послушные орудия для исполнения его замыслов. Одновременно он хороший психолог: он не только точно знает, чего хочет от актеров, ему известно и чем добиться желаемого – спокойным разговором, истерическими выпадами или психической пыткой”, – писал автор статьи.

“Ингмара Бергмана редко видишь как частное лицо. Он почти всегда воплощает понятие Ингмар Бергман”, – отмечал Ларс-Эрик Челльгрен.

Журналист интервьюировал и продюсера Лоренса Мармстедта, одного из бергмановских сподвижников и сотрудников, и тот рассказывает, каково было с ним работать:

А каково одновременно быть бергмановской любовницей и актрисой в его избранной группе? Это знает Харриет Андерссон. Свидетельством тому ее книга интервью. Она рассказывает о вспышках ярости, которые обрушивались на нее, причем она даже не всегда понимала почему (однажды он пытался “легонько” ее придушить); рассказывает, как он железной рукой управлял своими войсками, как порой набрасывался на кого-нибудь словно ястреб или гиена, которая выбирает в стаде раненое животное, чтобы вонзить в него когти или зубы. Рассказывает о всеобщем ужасе, когда Бергман заводился, и как его ругань становилась сама по себе театром, публичной казнью, когда жертва совершенно теряла лицо, а окружающие, вместо того чтобы защитить беднягу, помалкивали и только позднее, когда Бергман не видел, обнимали и утешали жертву.

Кроме того, Бергман по-разному относился к мужчинам и к женщинам. С мужчинами в своем окружении он держался с коллегиальной, почти интимной фамильярностью, тогда как в женщинах зачастую видел удобный объект для нападок, хотя постоянно твердил, что считает их просто изумительными. “Под вечер происходит стычка. Ингмар резко наводит критику, и одна из женщин в студии плачет. Меня при этом нет. Я только вижу ее слезы, заражаюсь настроем и впадаю в уныние”, – рассказывает о съемках “Причастия” в 1961 году Вильгот Шёман. Его самого пугала бергмановская способность жестоко и внезапно нанести удар – критикой и нападками. “Ингмар говорит, что нервы у него прямо под кожей: молниеносные рывки, которые он не может сдержать”. На съемках Бергман рассказывал ему, что балансирует на “тонкой грани агрессивности, которую очень легко преступить”.

Любопытно, что с этими тираническими приемами мирились. Возможно, потому, что Бергман был обаятелен и быстро просил прощения. Все знали, какой он, и, принося извинения, он беззастенчиво использовал свое реноме: “Ты же знаешь, какой я”.

“И ясное дело, извинения принимаются – что тут возразишь? “Да, черт побери, я знаю, какой ты. Но это не повод вести себя подобным образом”, – говорит Харриет Андерссон интервьюеру Яну Лумхольдту. Есть, конечно, и другое объяснение – его общепризнанное режиссерское мастерство. Не делай Бергман таких хороших фильмов и спектаклей, капризы и манипуляции никогда бы не сошли ему с рук. “Тогда бы он получил хорошую взбучку”, – говорит Андерссон.

Ёста Экман работал у Бергмана помощником режиссера на съемках “Земляничной поляны” и “У истоков жизни” в 1957-м, а затем перешел с ним в Мальмёский городской театр. Экман привык уважать профессию и понимал, как важно соблюдать временной распорядок. Бергман был невероятно пунктуален, хоть часы по нему проверяй. Экман постоянно боялся проспать. В книге Класа Густафсона об Экмане “Дядюшка, который не хотел взрослеть” приведен эпизод, показывающий другую сторону бергмановской жажды контроля. Экман влюбился в актрису Мод Ханссон, премьер-стажерку городского театра, которая уже снялась в “Земляничной поляне” и “Седьмой печати”. Не подозревая о последствиях, Экман доверился шефу, рассказал о своей любви к Ханссон. Бергман его не одобрил. В письме близкому другу Экман писал, что режиссер сделал все, чтобы испортить их с Ханссон отношения. “Он чертовски странный. Мне он не нравится”. По словам Мод Ханссон, Бергман считал себя хозяином своих актеров. Шпионил за ними, вмешивался в их личную жизнь, пытался командовать ими в выборе партнеров и прибегал к нажиму, если полагал, что необходим развод. В книге о Ёсте Экмане она рассказывает Класу Густафсону:

Пожалуй, следует добавить, что Бергман был главным конкурентом Хассе Экмана (отца Ёсты) и они соперничали по поводу имеющихся ограниченных ресурсов. Бергман проиграл один из раундов, режиссерскую работу в “Интимном театре” у Лоренса Мармстедта, ее получил Хассе Экман, но зато выиграл весь матч, а тем самым и звание чемпиона.

Ёста Экман поначалу не понимал, почему Бергман хотел взять его с собой в Мальмё. Объяснение он получил много лет спустя от Эллен Бергман. “Он просто не мог видеть, что у вас с Хассе такие хорошие отношения, вот и решил их поломать”, – пишет Клас Густафсон в “Дядюшке, который не хотел взрослеть”.

 

И Харриет, и Биби Андерссон едва вышли из тинейджерского возраста, когда завели роман с Бергманом, и можно задаться вопросом, почему его тянуло к таким молоденьким женщинам. Прежние его подруги и жены были его сверстницами. Вильготу Шёману он рассказывал о снах, когда с ужасом старался различить жену и мать; обе сливались в одно лицо, как некогда для отца-пастора. Возможно, поэтому он, сам того не сознавая, в один из периодов своей жизни тянулся к все более молодым женщинам, просто чтобы как можно дальше уйти от этой путаницы.

Сестра Маргарета тоже на себе ощутила, каково попасть под обстрел Ингмара Бергмана. В детстве они вместе играли и особенно сблизились, занимаясь творчеством – театром и сочинительством, – Бергман поздравил сестру с окончанием школы, как старший брат советовал ей сохранять самостоятельность и достоинство человека и художника. Когда же осенью 1956 года она послала рассказ в журнал “Хусмудерн”, судьбу ее рукописи решала издательский редактор Гюн Бергман, бывшая невестка. И тут произошло два события, которые надолго омрачили сочинительство Маргареты Бергман. Во-первых, бывшая невестка отвергла рассказ, потому что он-де не подходит для “Хусмудерн”. А потом последовал убийственный удар – рукопись попала в руки брата, который разнес ее в пух и прах. Маргарета Бергман плакала от отчаяния, ее и без того слабая уверенность в себе не выдержала уничтожающей критики брата. Унижение проникло так глубоко, что она целых пятнадцать лет вообще не бралась за перо.

Сам Бергман вспоминает только то, что узнал от Маргареты: мол, по юношескому недомыслию он как-то раз раскритиковал один из сестриных “писательских опытов”.

Став старше, брат и сестра часами вели разговоры обо всем на свете. В первую очередь, конечно, о своем детстве, отрочестве и отношениях с родителями, но и об искусстве. Если не раньше, то как раз тогда и выяснилось, что Ингмар Бергман читал произведения сестры и находил ее книги совершенно замечательными, даже гениальными, а ночами, лежа без сна, мысленно задавал себе риторический вопрос, почему не экранизировал их. Она отвечала, что, конечно, поздновато, но все равно для нее очень важно услышать от него такие слова. Вообще-то в нескольких фильмах брата Маргарета Бергман узнала фрагменты своих произведений.

Бергман рисует в мемуарах совсем иную картину. Его самого “прикончили” как писателя, поскольку писал он “плохо, манерно, вдобавок под влиянием Яльмара Бергмана и Стриндберга”. У сестры он обнаружил ту же напряженную, натужную манеру письма и “убил” ее попытки, не задумываясь о том, что для нее это единственный способ выражения.

“По ее словам, она тогда перестала писать. Не знаю, в наказание ли мне или себе самой или от трусости”. Он помнит ее страдальческое лицо, а странно тусклый голос просто напугал его.

Спустя много лет Маргарета все-таки снова взялась за перо и в 1971 году выпустила первую книгу – “Горбун. Романтическая повесть”. Художница и режиссер Мари-Луиза де Геер Бергенстроле одно время собиралась экранизировать эту книгу, но так и не реализовала проект.