Сидя в туалете – или в “нужнике”, как он сам говорил, – Ингмар Бергман прочитал в газете, что на Каннском кинофестивале с успехом прошел шведский фильм. Когда он сообразил, что речь идет о его фильме, то сперва не поверил собственным глазам. Ведь даже не знал, что фильм участвует в конкурсе.

Комедия из жизни начала века “Улыбки летней ночи” стала для Бергмана международным прорывом. “Лето с Моникой”, правда, было в прокате за рубежом, например в США, под названием Monika, the Story of a Bad Girl, то есть дистрибьюторы расчетливо использовали роль Харриет Андерссон. Но “Улыбки летней ночи” номинировались на “Золотую пальмовую ветвь” в Каннах и завоевали Prix de lHumour Poetique. Кроме того, этот фильм номинировался по трем категориям на BAFTA Film Award и получил датскую премию “Бодиль” как лучший европейский фильм.

На премьере в стокгольмской “Красной мельнице”, состоявшейся на второй день Рождества 1955 года, Бергман и Биби Андерссон украдкой пробрались на галерку кинотеатра, хотели выяснить реакцию публики. Бергман никак не мог избавиться от глубокого недоверия к себе по части комедий. Временами они, конечно, слышали смешки, но в целом настрой казался выжидательным. Бергман сбежал с галерки, проверил звук и пошел в туалет, а выйдя из кинотеатра, “мобилизовал свой победоносный смех, хотя я знала, что он боится”. Бергман и Андерссон не сомневались, что фильм провалился. “Я старалась утешить его, но без особого успеха”, – вспоминает она в мемуарах.

В общем, отзывы были неоднозначные. “Моргонтиднинген” писала, что это один из лучших шведских фильмов, и “Арбетарен” присоединился к похвалам. Однако в историю вошел комментарий Улофа Лагеркранца: “Скверная фантазия прыщавого юнца, дерзкие грезы незрелого сердца, безграничное презрение к художественной и человеческой правде – вот силы, создавшие эту “комедию”. Я стыжусь, что смотрел ее”.

Биби Андерссон стала одной из самых прилежных и надежных бергмановских звезд и, как и остальные, участвовала в его разноплановых и успешных художественных предприятиях: осенью, зимой и весной – в театре, летом – в киносъемках. Конечно же она присутствовала на регулярных бергмановских кинопоказах в росундском киногородке. Гости этого особенного мероприятия составляли избранное, элитарное общество. Тот, кто не удостоивался приглашения, обижался и объявлял все это сектантством. В описании Биби Андерссон киновечера здорово напоминают приемы у диктатора, когда гости не смеют рта открыть, не рискуя впасть в немилость и стать жертвой неведомой, но определенно жестокой судьбы. Никто не смел ничего сказать о фильме, который показывал Бергман, пока он сам не выражал неудовольствие или одобрение. Если кто-то не давал себе труда прийти, он обижался. Нельзя же появляться только тогда, когда тебе удобно. Как полагает Андерссон, таким образом он режиссировал и дружбу, требовавшую особых отношений. Хотешь остаться Бергману другом, принимай его условия и дружи на них.

Биби Андерссон чрезвычайно метко характеризует Ингмара Бергмана. Как все режиссеры, он хотел влюбиться (и в самом деле все время именно так и поступал). Его привлекали талант и яркость, а люди для него были словно кино– или театральные персонажи. Подобно тому, как он создавал публичный образ “Ингмара Бергмана”, пишет Андерссон, он создавал и людей, какими себя окружал. Мог быть невероятно беспощадным, и она боялась того дня, когда придет ее черед впасть в немилость. И не удивительно. Она рассказывает об инциденте на съемках “У истоков жизни”, фильма, произведшего огромную сенсацию сценой родов, от которой народ падал в обморок. Перед самым важным своим эпизодом она каталась в павильоне на беговых санях и пришла на съемку потная, возбужденная и рассеянная. После репетиции Бергман сразу остановил работу, повернулся к актрисе спиной, и холод, каким веяло от него, так ее напугал, что она навсегда забыла о развлечениях между съемками.

Бергман, без сомнения, бранил своих наиболее доверенных ключевых сотрудников, и будь на его месте кто-либо другой, такое обращение было бы весьма рискованно. Во время съемок “Молчания” Свена Нюквиста, преемника Гуннара Фишера на посту бергмановского лейб-оператора, вызвали в больницу, где умирала от рака его мать. Конец близок, гласило безжалостное известие. Нюквист пришел к Бергману прямо посреди репетиции, что само по себе уже было грубым нарушением кода поведения. Бергман рассвирепел и запретил Нюквисту уезжать со съемок. “Если уедешь, гнида, можешь вообще катиться на все четыре стороны!” – крикнул он. “Раз ты называешь меня гнидой, когда моя мать при смерти, то я и в самом деле не вернусь!” – ответил Нюквист и ушел, хлопнув дверью.

Кинооператор уровня Нюквиста мог бы, пожалуй, и не вернуться. Но работодателем был Ингмар Бергман, и Нюквист вернулся. Бергман, конечно, попросил прощения, однако добавил: “Пойми, Свен, все-таки самое важное всегда то, что продолжает жить. То, что видишь на белом экране. Ничего другого для тебя не существует”.

Нюквисту не составило труда намотать на ус бергмановскую премудрость. Позднее эти слова даже стали его девизом.

 

С 1953 по 1958 год Ингмар Бергман осуществил в Мальмёском городском театре шестнадцать постановок. Одновременно он снял девять полнометражных фильмов. Огромная работа, и невольно задаешься вопросом, как он находил время на что-то другое, например на личную жизнь. Тем не менее женщины продолжали приходить и уходить неиссякаемым потоком, и измены стали чуть ли не рутиной. Когда в марте 1957-го состоялась восторженно принятая критикой премьера “Пера Гюнта”, Карин Бергман писала о мимолетной встрече с сыном: “Почему-то кажется, будто он постарел, переступил через многое из окружающего его теперь внешнего почета, успеха, популярности. Кажется, теперь он видит свою задачу прежде всего в честной и большой работе. Он спешит жить. Ведь ему еще нет и сорока. Но почему-то кажется, будто он закончил жизнь”.

Делая записи в дневнике, она явно испытывала потребность уточнить, кого навещала, будто хотела пояснить ситуацию вымышленному, непосвященному читателю: “Мы гостили у Гюн, третьей жены Ингмара. Там была елка, и чайный стол, и музыка, и уют, а главное – трое мальчиков Гюн, младший из которых, Лилль-Ингмар, приходится нам внуком”. И снова она ничего не понимала в мотивах поступков сына. “Вечер прошел очень мило и приятно, я просто диву даюсь, почему Ингмар никак не может быть здесь. Теперь она бы дала ему большую свободу и понимание. Ведь, в сущности, он такой бесприютный, бездомный!”

В жизни Бергмана конец 50-х годов период во многом знаменательный, однако, как это ни парадоксально, вполне обычный. Роман с Биби Андерссон близился к завершению, и весьма примечательно, насколько схожи ее опыт и опыт Харриет Андерссон. В точности как Харриет, положение любовницы шефа внушало Биби неуверенность; она боялась, что и режиссер, и труппа сочтут ее главным источником сплетен. На съемках “У истоков жизни” Биби Андерссон старалась привлекать к себе как можно меньше внимания, полагая, что для него так будет лучше всего. Он устал, ему необходимо было регулярно питаться, работать и спать, а когда писал, он перебирался в гостиницу “Сильянсборг” в Даларне. Как и в случае с Харриет Андерссон, не очень-то веселое время для женщины, которая значительно моложе Бергмана и которой приходилось жить так, как хочет он. Родная мать называла ее “режиссерской шлюхой”, вдобавок она потеряла контакт с ровесниками и вообще чувствовала себя последней спицей в колеснице, пишет она в своих мемуарах.

Бергману, очевидно, надоело гоняться за юными партнершами, так как теперь он нацелился на женщину всего четырьмя годами моложе. А когда рассказал Биби Андерссон, что нашел себе “зрелую” женщину и получает от этого намного больше, она пришла в ярость, скинула туфлю и принялась колотить его острым каблуком, выкрикивая: “Как же здорово будет отвязаться от тебя!” Потом села в машину, поехала к морю и долго не возвращалась – пусть думает, будто она покончила самоубийством. Но когда она вернулась домой, Бергман уже лег и запер дверь, явно нисколько не встревожившись.

Новой женщиной была Кэби Ларетай, известная концертирующая пианистка, которая, в частности, сотрудничала с Игорем Стравинским, чьи “Похождения повесы” Ингмар Бергман через несколько лет поставит в Королевской опере. Биби Андерссон прекрасно знала, кто она, ведь Ларетай выступала с концертами в Мальмёском городском театре, в красном платье до полу. Редкостная красавица, и Бергмана как подменили. Он все чаще носил смокинг, который раньше, уступив уговорам Андерссон, надевал один-единственный раз. Неожиданно он стал выглядеть как подобает, думала Биби. Контраст между красавцем в вечернем костюме и мужчиной, которого она привыкла видеть в потрепанных фуфайках и нечищеных ботинках, бросался в глаза.

Формально они пока не расстались. Андерссон по-прежнему жила в его квартире, но отошла на периферию, он лишь время от времени слегка рассеянно ее замечал. С растущей ревностью она следила, как он менялся, ходил по концертам и вдобавок писал множество писем. В своей книге она рассказывает, что поехала в Стокгольм на разведку. Обшарила квартиру на Грев-Турегатан в поисках писем от Ларетай – где же им быть, как не там. Но нашла письма от женщины, которая сообщала о совершенно повседневных вещах и будничная жизнь которой, видимо, состояла из походов по магазинам, присмотра за детьми, детских праздников и фрикаделек.

Письма были подписаны именем Ингрид. Значит, их автор не Кэби Ларетай. В окружении Бергмана Биби Андерссон знала единственную Ингрид – Ингрид Тулин, одну из его любимых актрис. Но та была замужем за актером Харри Шайном и не имела детей, требующих присмотра, детских праздников и фрикаделек. В результате Биби Андерссон почувствовала некую общность с Ларетай. Красивая и зрелая пианистка, которую она до сих пор считала ведьмой, пишет Андерссон в своих мемуарах, вдруг стала по-человечески близкой. Один и тот же мужчина просто-напросто обманывал их обеих. У Бергмана были будущая жена с международной карьерой, новая возлюбленная, очевидно домохозяйка, и давняя, уже уходящая. И куча детей.

Ингмар Бергман и Ингрид фон Розен, жена графа Яна-Карла фон Розена, познакомились поздней осенью 1957 года или, возможно, несколькими годами раньше. Дружба обернулась романом, и очень скоро Ингрид забеременела. В то же время Бергман, еще не закончив отношений с Биби Андерссон, познакомился с опять-таки замужней Кэби Ларетай, а официально еще был женат на Гюн Бергман.

 

На первый взгляд кажется загадкой, как Ингмар Бергман снова и снова впутывался в такого рода перекрестные отношения. Можно лишь гадать, сколько энергии все это требовало. Помимо постоянных конфликтов с родителями и в особенности вечного беспокойства и обвинений Карин Бергман по его адресу, существовали еще и бывшие жены и дети, которым надо было помогать финансово, а в известном смысле и эмоционально, хотя в этом плане Бергман, похоже, на неопределенное время взял тайм-аут. Сам он пишет в “Волшебном фонаре”, что избегал заходить к матери, с одной стороны, потому, что чисто по-бергмановски не хотел мешать, навязываться, а с другой – потому, что она постоянно заводила речь о детях: “Я не могу говорить о детях, так как никогда их не вижу”. Бергман преувеличивает. Иногда он, конечно, виделся с детьми, но создается впечатление, что происходило это не слишком регулярно. Осенью 1958 года, встретив в росундском киногородке (на его поле, а не на ее) свою дочь Лену, он чуть ли не удивился, какая она очаровательная и как хорошо им вдвоем. К его радости, они говорили друг с другом как взрослые люди. Вообще он писал о детях и бывших женах скопом, словно хотел побыстрее отделаться от как можно большего их числа. “Навестил также Гюн и Лилль-Ингмара. Там очень мирно и очень дружелюбно. […] Эллен выглядела необычно веселой и спокойной. Так что все пока вполне хорошо и под контролем”.

Есть по меньшей мере несколько вероятных объяснений вечных историй с женщинами. Одно из них таково: речь шла о чисто сексуальных злоупотреблениях и очевидной нехватке достаточно глубокого контакта с собственной эмоциональной жизнью. Другое – на самом деле это была погоня за необходимым вдохновением. “Моя постоянная увлеченность женским полом – одна из великих движущих сил”, – говорит он в “Бергман о Бергмане”. Именно страсть вдохновляла его творчество, и, как только страсть гасла, пропадала и созидательность. Бергман любил делать детей своим женщинам. Хотел видеть тех, с кем сотрудничал или занимался любовью, в пору расцвета, а женщина, забеременев, расцветает. Ему вообще хотелось, чтобы люди в его непосредственном артистическом и эмоциональном окружении полностью раскрывали свой потенциал. Хотелось видеть их в развитии. Но страсть уходила, когда обнаруживался ее логический результат – дети, пеленки, бессонные ночи, крик. Иными словами, обычные будни родителей младенцев. С этим он не справлялся.

Анна Бергман, его дочь от второй жены, от Эллен, в “Не папиной дочке” описывает, как родители были сексуально поглощены друг другом и мама говорила, что надо спать с Ингмаром, чтобы вступить с ним в рабочие отношения; то есть личное и профессональное полностью перемешивались. Папа, пишет Анна Бергман, не знал удержу в своей потребности владеть и в ревности. Хотел, чтобы его женщины ожидали его детей. “В ходе этого процесса он чувствует себя хорошо. Но стоит ребенку родиться, возникает пустота. Некоторое время он гордится и хвастается. Потом это становится помехой. Участвовать в воспитании ребенка выше его сил”. Спустя годы, когда отец и дочь вместе смотрели какой-то фильм, где женщина рожает одного ребенка за другим, он якобы сказал: “Когда я вижу эти противные сморщенные комки, которые появляются из нее, мне становится дурно”. И Анна Бергман делает вывод: великий режиссер боялся детей. “Ему не хотелось по-настоящему брать на себя ответственность. Его хватало только на работу, на творчество”.

Детские воспоминания Анны едва ли не ужаснее отцовских. Дети режиссеру мешали.

Анна Бергман дает отцу беспощадную характеристику. По ее мнению, он глубоко ущербный человек с множеством страхов.

“Ингмар меня предал”, – сказала Харриет Андерссон Харри Шайну. Они сидели в буфете Мальмёского городского театра, и, поджидая свою жену, актрису Ингрид Тулин, Шайн пытался утешить плачущую Андерссон. Спросил, ради кого Бергман ее бросил.

“Ради пианистки. Ее зовут Кэби Ларетай”.

Шайн, который много лет назад был влюблен в пианистку, и она его бросила, мог теперь успокоить Андерссон: “Я ее знаю. На сей раз Ингмар дал промашку. Скоро он к тебе вернется”.

Но тут самоуверенный Шайн ошибался.

Кэби Ларетай, родом эстонка, с 1940 года в шведской эмиграции, и ее муж Гуннар Стэрн, главный дирижер Евлеборгского губернского оркестрового объединения, ходили на “Седьмую печать”. Ларетай фильм настолько потряс, что по дороге домой они только о нем и говорили. Потом она сказала мужу, что хочет написать Ингмару Бергману, поблагодарить его. “Так возьми и напиши”, – ответил Гуннар Стэрн.

Но Ларетай медлила, и переписка началась лишь после того, как осенью 1957 года они познакомились в Мальмёском городском театре, на генеральной репетиции бетховенского Концерта для фортепиано с оркестром соль мажор. И какие это были письма. От первых несмелых вежливых фраз до страстных объяснений в любви, сдобренных признаниями собственных слабостей и тоски по защищенности, близости и общности. А зачастую и малоприятной способностью смоделировать самое слабое звено отношений – Бергмана – и предугадать распад семьи. Они также свидетельствуют об исключительном умении Бергмана держать на замке двери в те или иные эмоциональные сферы, где он в данный момент находился, и таким образом ловко балансировать на тонкой грани между двумя одновременными романами.

На сей раз встретились единомышленники. У обоих в жизни была одна задача – служение искусству. Все остальное имело второстепенное значение. Вполне можно допустить, что Ингмара Бергмана такая ситуация устраивала как нельзя лучше, и в каком-то смысле это правда. Он избежал угрызений совести из-за порабощенной и брошенной жены, которая сидела дома с детьми. Зато его мучила ревность к ее успехам, нередко достигнутым за рубежом, в окружении восторженных поклонников.

В первых письмах 1958 года Ларетай писала Бергману, что они слишком торопятся, что ей хотелось бы узнавать его не спеша. Он намекнул, что ему любопытно, любит ли она своего мужа Гуннара Стэрна, обманывала ли его и насколько личными могут быть его письма. Она ответила встречными вопросами – женат ли Бергман или одинок? “Вы думаете, я изголодалась, напр. эротически, или заскучала и ищу приключений?” Она писала, что любит мужа, но способна хранить верность одной лишь музыке. Ей суждено быть вероломной, в точности как и Бергману, но она верит в полную честность. “Если нарушаешь верность, надо отвечать за это с чистой совестью”. Жить с ней очень трудно, в браке у нее нет будней. Она любит одиночество и деревенскую тишину. Что он был трижды женат и теперь живет с Биби Андерссон, она не знала. Ей по душе рот Бергмана и его меланхоличная улыбка. В тот день, когда не выдержит в своем браке, она по-настоящему придет к нему.

Письма Ингмара Бергмана к Ларетай? Как объяснения в любви они удивительно красивы, и романтическая натура перед ними не устоит. В марте 1958 года он написал ночью из Мальмёского городского театра письмо, состоящее из ряда пунктов:

В декабре Кэби Ларетай оставила мужа и трехлетнюю дочь Линду и переехала к Ингмару Бергману. Гуннар Стэрн подал на жену в суд за нарушение брачных обязательств через прелюбодеяние и потребовал единоличной опеки над дочерью. Знаменитого режиссера снова вызвали в суд, чтобы он под присягой засвидетельствовал свою связь с замужней женщиной.

В своих мемуарах Ларетай описывает, как 4 июня 1959 года она, ее муж Гуннар Стэрн и Бергман собрались в холодной комнате евлеского городского суда. Повестку Бергман получил неделей раньше: “Допрос касается Вашей связи с Кэби Стерн [sic!]”. И вот они, как школьники перед устным экзаменом, стояли и пытались вести беспредметный разговор, пишет Ларетай в “Как бы в переводе”. Комната наполнена болью, нечистой совестью, виной, любовью и сочувствием. Бергман и Стэрн говорили об общих интересах – о музыке и театре. Ларетай молчала.

Одного за другим их вызывали на допрос. Ларетай толком не знала, что ее ждет, но друзья предупреждали, что ей будут задавать вопросы о внебрачных связях. Запинаясь и покраснев, она отвечала, что они с Бергманом встречаются уже три месяца.

Когда вызвали Бергмана, она осталась наедине с обманутым мужем. Видела боль в его глазах и чувствовала желание обнять его. Ей хотелось заплакать и искать утешения в его объятиях, но она держалась поодаль.

Бергман принес присягу, и ему напомнили о ее важности. Затем он сообщил члену городского суда Ёрану фон Посту, что познакомился с Ларетай двумя годами раньше, а интимные отношения они поддерживают уже полтора года.

Когда все закончилось и они сидели в машине, по дороге домой она спросила, что он сказал. “Больше года. Чтобы наверняка”, – ответил он. И оба рассмеялись, испытывая облегчение оттого, что этот тяжкий экзамен остался позади.

Но Бергман не был бы Бергманом, если бы вскоре не устроил одну-две драмы. Осенью после процесса в евлеском городском суде он лег в Софийский приют. Он частенько пользовался этим прибежищем, чувствовал себя защищенным в обстановке детских лет и без помех мог работать. Но Ларетай не понимала, почему у него случился сбой, и была готова отказаться от планов замужества. Впрочем, ей удалось уговорить Бергмана поехать с ней в другое его прибежище – “Сильянсборг” в Даларне, поскольку с Воромсом семье пришлось расстаться. По пути они, по просьбе Ларетай, заехали в Евле, так как она хотела забрать кое-какие личные вещи из квартиры, где раньше жила с дочерью и бывшим мужем.

Вероятно, с Бергманом что-то произошло, когда он вошел в прежнюю квартиру своей новой женщины, увидел большой стейнвеевский рояль, заглянул в детскую маленькой Линды и заметил, как Ларетай, собирая вещи, старается сдержать слезы.

По дороге в Даларну они попали в снежную бурю и гололедицу, и Бергман до смерти боялся угодить в канаву, подобно множеству других автомобилистов. Спокойствие Ларетай раздражало его. “Его постоянная готовность к катастрофам наталкивалась на мое фаталистское: “Все обойдется”.

После поездки в “Сильянсборг” Бергман покончил с этим романом. Все обречено на неудачу, так он решил, и больше им встречаться не стоит. Поэтому он снова спрятался в Софийском приюте. И только длинное письмо от Ларетай, которое она закончила словами “Ты не знаешь, чего лишишься!”, в итоге зацепило заартачившегося жениха и привело к алтарю.

 

В то же самое время Карин Бергман, как всегда, следила за успехами младшего сына, большей частью издали. Она посмотрела “Земляничную поляну”, которая произвела на нее глубокое впечатление, и не могла понять, как сын мог знать, что чувствует старик [персонаж Виктора Шёстрёма – Исак Борг. – Авт.]. Она с удовольствием разговаривала с Ингмаром, пока он был в Софийском приюте, поскольку ее муж Эрик, пастор, предпочитал общаться с покойниками. “Он много читает Гейера, Тегнера и т. д., и это, конечно, замечательно, только вот свое, нынешнее время он не понимает”, – с обычной иронией писала Карин в дневнике. Слава сына росла у нее на глазах: “Теперь он то и дело получает награды. Конечно, прекрасно, что он приезжает! Но как же он далек от моего маленького Ингмара! Я-то ищу у него душевность!” Ей звонили из “Дагенс нюхетер”, хотели получить комментарий Бергмана по поводу того, что он и Виктор Шёстрём поделили золотую медаль Общества кинематографистов. По радио она слышала, что за “Земляничную поляну” он получил на Берлинском кинофестивале “первую премию”, то бишь “Золотого медведя”, а затем в “Эхе дня” передали и его интервью, для матери, пожалуй, весьма самоуверенное: “Мне бы хотелось, чтобы он был поосторожнее в своих высказываниях, но это ведь Ингмар. Удивительно для такого молодого человека – столько шумихи и успеха”. В декабре 1958 года она и Эрик Бергман побывали в “Красной мельнице” на премьере “Лица”, и этот фильм ей не понравился:

В январе 1959-го он уверял ее, что о браке с Кэби Ларетай даже речи нет. И она надеялась, что так оно и есть. Но в феврале узнала, что они собираются съехаться, а это с большой вероятностью был шаг на пути к бракосочетанию.

В апреле мать навестила Бергмана в Софийском приюте, где он находился после несложной операции. И вечер прошел необычайно приятно. Никогда раньше она не видела его настолько спокойным, искренним и ласковым. “Может, в новой связи все же есть что-то постоянное. Он ведь довольно много говорил об этом, и я честно сказала ему, что настроена скептически. “Будь тебе 60, я бы еще рискнула поверить в прочность, но сейчас?” Однако он не обиделся, и расстались мы дружески. Дай бог, чтобы все у него сложилось хорошо”.

В мае, приехав на несколько дней в Корстеппанский пансион в Даларне, она решила повидать Ингмара и его новую подругу, которые проживали в гостинице “Сильянсборг”. Ей было любопытно и страшновато. Сын встретил ее, одетый к ужину, загорелый и “внутренне дружелюбный”. Ларетай ожидала в холле. Непосредственное впечатление Карин Бергман – от новой женщины веет аристократизмом и опасностью. Но в ходе вечера все утихло. Ингмар Бергман пригласил также Макса фон Сюдова, и после ужина они сидели в просторной комнате с чудесным видом на озеро Сильян, пили кофе. Очень удачно, что с ними фон Сюдов, думала Карин Бергман. Он человек воспитанный и скромный. Вероятно, сын так и планировал – привести “судью”, то есть мать, в доброе расположение духа, возможно слегка под обаянием большого актера, и избежать нежелательных комментариев и многозначительных взглядов. Очевидно, план удался, потому что, по мнению радостной матери, сын был “полон шарма и фонтанировал идеями”, весь вечер они разговаривали на нейтральные темы, не затрагивая щекотливых проблем, чем Карин Бергман осталась в душе очень довольна. Потом сын и его подруга отвезли ее в Корстеппанский пансион, и, прежде чем лечь в постель, она записала в дневнике: “Что до нее, все для меня как-то неясно. Искренна ли она? Пока не рискну ничего говорить. Но надеюсь, Ингмаровы испытания будут не слишком трудными”.

 

Потом пришло то самое письмо от Ингмара Бергмана. Такого рода известия предпочитают передавать не устно, глаза в глаза, а спешат записать, отправляют, а затем надеются, что оно не окажется неудачей.

Письму предшествовала большая статья на развороте июльского номера “Векку-Журнален”. В течение некоторого времени за знаменитой парой Бергман – Ларетай охотились журналисты, и в конце концов они согласились на что-то вроде домашнего репортажа, хотя на самом деле все происходило в помпезном отеле “Сильянсборг” в Даларне. Это был классический репортаж, и снимки делал не кто-нибудь, но Леннарт Нильссон, через несколько лет прославившийся на весь мир новаторской фотосерией “Ребенок приходит на свет”.

На обложке Ларетай смотрит в объектив, поразительно красивая. На ней широкополая летняя шляпа. Наискось за ее спиной сидит Бергман в небрежной спортивной рубашке, с довольной улыбкой на лице, взгляд устремлен на мочку ее левого уха, которое он любит ласкать рукой. Фотографии внутри журнала продолжают ту же игриво влюбленную тему – они понарошку ссорятся, смеются, улыбаются, смотрят друг другу в глаза, лежат на пледе в зеленой траве и читают. Эстетика невольно наводит на мысль о роковом романе циркачки Эльвиры Мадиган и лейтенанта Сикстена Спарре.

В целом это чувственное описание чудесного мгновения в жизни двух людей, и, казалось бы, оно не должно пробуждать у Ингмара Бергмана и его матери неприятных ощущений. Но уже текст на обложке вызвал в пасторском доме негодование: “Ингмар Б. – Кэби рассказывают о своей предстоящей свадьбе – Чудесные фотографии”. Можно себе представить, как реагировали Карин и Эрик Бергман, прочитав статью:

Много места журнал отвел описанию Кэби Ларетай. От нее веяло огромной жизненной силой, внешне броская и вместе с тем пикантная – стильная и породистая актриса.

Эта порция сплетен, инсинуаций и анатомических штудий, хотя и помещенная в благоприличном “Векку-Журнален”, на Стургатан пришлась не по вкусу. “Эрик возмущен, и я думаю, можно было избавить от этого и нас, и всех близких Ингмару по прежним временам”. Родители опять метались между надеждой, радостью и разочарованием. Всего несколько месяцев назад состоялась конфирмация внучки Лены, и в пасторском доме надлежащим образом отметили это приятное событие. Эрик Бергман произнес речь в честь конфирмантки, Ингмар Бергман сказал речь в честь родителей, которую Карин не скоро забудет. Поэтому репортаж в “Векку-Журнален” прозвел эффект холодного душа.

Нетрудно понять, что Ингмару Бергману хотелось объясниться. Он начал письмо с “безгранично огромной” благодарности за родительское поздравление, присланное ко дню рождения. Возможно, опасался, как бы родители не истолковали его превратно: “Это стало вроде как традицией, и я бы здорово загрустил и обиделся, если б в этом году писем не пришло”.

Затем он еще раз поблагодарил за то, как замечательно они все устроили в день конфирмации Лены. “Праздник получился совершенно особенный, из тех, какие в детстве запоминаются на всю жизнь. Чувство близости и защищенности в близости”. Он рассказал, что после съемок “Источника” ужасно устал и отдыхал в “Сильянсборге”, бродил по траве и, лежа в старой лодке, покачивался на волнах посреди Сильяна. Некоторое время он кружил возле подлинной темы, но в конце концов перешел к щекотливой сути:

Письмо любопытно во многих отношениях. Во-первых, оно написано взрослым сорокаоднолетним мужчиной, всемирно известным театральным и кинорежиссером, чей жизненный опыт гораздо больше родительского. И все же пишет он как ребенок, испуганно ищущий у папы и мамы согласия и прощения. Во-вторых, фотографии счастливой пары, сделанные Леннартом Нильссоном, противоречат заявлению, что их вынудили к сотрудничеству, в таком случае они прекрасно сыграли перед камерой. В-третьих, рассуждения об одиночестве и притязании на более прямую и чистую жизнь плохо вяжутся с тем, как все выглядело на самом деле. Он не только повторял фразы из начатых ранее и уже законченных романов, но еще и утаивал секрет. В апреле родилась Мария – дочь Бергмана и Ингрид фон Розен. Чтобы примириться с некоторым вероломством, Кэби Ларетай требовала полной честности, однако же в этом пункте он, стало быть, не мог пойти ей навстречу. Дочь родилась в сентябре 1958-го, через семь месяцев после того, как Бергман в одном из писем к Ларетай написал: “Приветы от того, ЗА КОГО ТЕБЕ СЛЕДУЕТ ВЫЙТИ ЗАМУЖ”.

Карин Бергман подозревала, что Кэби Ларетай отнюдь не возражала против репортажа из “Сильянсборга”: “Да она наверняка была согласна”. А реакция на письмо сына? “Он просит нас не позволять его четвертому браку разбить наше к нему отношение. В этом письме тот же Ингмар, с которым я встречалась апрельским вечером в Софийском приюте. Эрик очень сомневался, но я отвечу так, как подсказывает сердце. Если они хотят, то добро пожаловать”.

Если Ингмар Бергман совершенно искренне писал, что очень боится за свои отношения с родителями, он очень плохо их знал.

“Источник” частью снимался в Даларне, в Реттвике, тогда-то они и посетили белую известняковую церковь в Буде, построенную в середине XIX века, со средневековым створчатым алтарем. Она стоит на высоком холме и величаво смотрит на чудесный ландшафт. Идея повенчаться там принадлежала Ингмару Бергману. Написав родителям, что они поженятся потихоньку и в секрете, он запретил и Кэби Ларетай рассказывать ее родителям, где и когда состоится свадьба. “Так решил Ингмар, никому не говорили ни слова, чтобы новость не попала в заголовки вечерних газет”. Но, утверждая в письме, что все произойдет “без посторонних”, Бергман лгал. Он пригласил своего врача Стуре Хеландера, писательницу Уллу Исакссон (сценаристку “Источника”), своего ассистента Ленна Юрцберга, а также Бритт Арпи, хозяйку гостиницы “Сильянсборг”.

Несмотря на скрытничанье и клятву молчать, взятую со всего гостиничного персонала, пресса все же пронюхала о свадьбе, и они тщетно пытались отделаться от репортеров и фотографов, которые на автомобилях преследовали их до самой церкви. Бергман на “вольво-амазоне” пробовал оторваться от них, Ларетай прятала лицо под шарфом. В церкви заперли дверь, и бракосочетание сопровождалось громким стуком – фоторепортеры барабанили в дверь.

Бергман был в темном костюме, Кэби никогда не видела его таким стройным и элегантным и думала, что он с его валлонскими корнями выглядит как испанский дворянин. Он взял ее руку и со словами: “Теперь нас двое – ты и я”, – надел ей на палец купленное в Реттвике обручальное кольцо.

Прочитав в газетах о венчании, Карин Бергман рассердилась, что отнюдь не удивительно. “Я не получила ни строчки в ответ на письмо, написанное 9 августа. Мне очень больно!” Впрочем, в конце осени и зимой напряженные отношения нормализовались. Карин и Эрик Бергман посмотрели по телевизору один из концертов Ларетай, который им очень понравился, хотя Карин Бергман, упоминая о невестке, неизменно заключала это слово в кавычки. Накануне ужина, на который в пасторском доме ожидали “Ингмара и Кэби Ларетай, его новую жену”, он послал родителям подарок – большой красивый глобус с подсветкой изнутри. “Вечером позвонил Ингмар, вправду очень мило с его стороны”, – писала Карин в декабре.

Но, как всегда в семье Бергман, в новом году их взаимоотношения опять подвергнутся испытаниям.

 

Прежде чем переехать в юрсхольмскую виллу, молодожены некоторое время жили в однокомнатной квартирке на Грев-Турегатан, той самой, где Бергман жил с прежними своими женщинами. Там вообще было очень тесно, а оттого, что они взяли для Кэби напрокат фортепиано, просторней не стало. Когда она жарила ему ежедневное телячье филе, вся квартира наполнялась чадом, даже при открытой балконной двери. Как вспоминает Ларетай, они были счастливы, но на заднем плане виднелись темные полосы.

Переехали они осенью 1959 года. Красивая вилла располагалась в тенистом саду из яблонь и вишен. Неподалеку, всего в нескольких минутах езды на автомобиле, жила графиня Ингрид фон Розен с семьей, и это безусловно не случайность. Ларетай часто бывала в отъезде, и режиссер мог с легкостью перезваниваться и видеться с матерью своего недавно родившегося ребенка. Но жене Бергман говорил, что решил поселиться в Юрсхольме, поскольку именно здесь жил его близкий друг Стуре Хеландер.

Вполне возможно, Кэби Ларетай, по крайней мере на первых порах семейной жизни, была единственным предметом его желаний. Письма, которые он подписывал “Имми”, имели двоякий смысл. В январе 1960-го, когда Ларетай спросила его, почему он так любит именно ее, она получила поэтичный и одновременно сдержанный ответ. Слово “любить”, писал он, странное, затертое и к тому же печальное. Он объяснит ей свою любовь иначе. Она переполняет его, когда играет на фортепиано и становится “таинственным, неуловимым измерением за гранью разговоров и движений, иногда за гранью тебя самого, находящегося в комнате”. В этом заключены огромная радость, богатство и защищенность. Его уважение к ее профессионализму и артистической ясности совершенно естественно. Он благодарен и горд. Подрезая ему ногти, читая вслух, она притягивает его поближе к себе, окружает своей красотой словно мягкой защитной оболочкой. Ее тело полно тайн, неразгаданных и волнующих загадок. Ее способность наслаждаться не похожа ни на что, с чем он сталкивался раньше. Она единственная говорит с ним о его работе, не огорчая его и не обижая. И красива именно так, как ему нравится. Красиво двигается и говорит, хорошо одевается, и руки у нее красивые, и зад крепкий. И пахнет она “хорошо, по-женски”. Ее требование правдивости, “предельной правдивости”, если надо, – штука трудная, но, пожалуй, все-таки хорошая. Он писал, что ощущает рядом с нею невероятное – защищенность, “хотя, возможно, это иллюзия”, и закончил письмо словами, что тоскует по “новизне, которой я так боюсь”.

Их продолжающаяся переписка – чтение неизменно завораживающее, так как показывает дорогу к концу; это словно крик утопающего, он молит о помощи, а помощи нет, ведь он сам тянет себя ко дну.

Бергман в марте 1960-го:

Бергман в январе 1961-го:

Ларетай в дневнике, в январе 1962-го:

Бергман в январе 1962-го:

Ларетай в дневнике, февраль 1962-го:

Когда в феврале стало ясно, что Кэби Ларетай забеременела, Бергман сказал ей, что получил доказательство ее любви, которого так долго ждал. “Правда ли, что ребенок, которого мы ждем, может быть причиной новой, поразительной, потрясающей зрелости и гармонии, какую сейчас выказывает Имми?” – писала она в дневнике.

Седьмого сентября, накануне кесарева сечения, она писала: “Скоро меня повезут в операционную. Как хорошо, что у меня есть Имми. Теперь нас будет трое, но наше с Имми единство неразделимо, мы одно”.

Рождение сына Даниеля стало кульминацией их отношений. Бергман наградил ребенком еще одну женщину, и, по известному и глубоко укоренившемуся образцу, именно это событие стало началом его ухода из супружества.