Молодые поженились осенью 1941-го в скромной епископальной церкви, которую выбрала Пуки. Свадьба, по мнению Эмили, удалась, не считая того, что платье, которое ее, как подружку невесты, заставили надеть, словно нарочно привлекало внимание к ее маленькой груди и что ее мать всю церемонию проплакала. Пуки не пожалела денег на собственное платье и роскошную шляпку модного в тот сезон цвета «убийственно-розовый» и много дней подряд угощала всех, кто готов был благосклонно ее выслушивать, сомнительной шуткой. «Представляете подпись в газете? — Тут она заранее прижимала средним пальцем верхнюю губу. — Мать невесты была в „убийственно-розовом“!» Во время свадебной вечеринки она хорошо набралась, и когда Джеффри Уилсон пригласил ее на танец, она захлопала ресницами, а потом томно упала в его объятья, как будто это он, а не его сын был вылитый Лоренс Оливье. На его лице изобразилось смущение, он попытался высвободиться, но она прилипла к нему, как слизень.

Уолтер Граймз держался на вечеринке особняком. Он не расставался со стаканом скотча и с готовностью отвечал на каждую Сарину улыбку.

После свадьбы Сара и Тони уехали на Кейп-Код, и всю неделю Эмили терзалась сомнениями по их поводу. (А вдруг Сару подведут нервы во время первой брачной ночи? Если все сложится неудачно, о чем можно говорить в ожидании второй попытки? И не отравят ли им эти попытки весь отдых?) А по возвращении они поселились в «этой жалкой квартирке», по выражению Пуки, неподалеку от авиазавода «Магнум».

— Это временно, — объясняла она по телефону подругам. — Через пару месяцев они переедут в уилсоновское имение. Я тебе про него не рассказывала?

Джеффри Уилсон унаследовал от отца восемь акров земли в деревне Сент-Чарльз на северном побережье Лонг-Айленда. Большой особняк о четырнадцати комнатах (Пуки, еще не побывав там, отзывалось о нем не иначе как «чудесный старый дом») Джеффри с Эдной сдавали внаем, и в следующем году, по окончании аренды, собирались сами туда перебраться. Был там еще и отдельный коттедж как раз для Сары и Тони — что могло быть лучше?

Всю зиму Пуки столько говорила про уилсоновское имение, что, кажется, даже не заметила, как началась война. Зато Эмили только об этом и думала. Тони, между прочим, был американским гражданином, так что его вполне могли призвать в военные лагеря, а затем отправить на театр военных действий, где его прекрасную голову оторвет каким-нибудь снарядом.

— Тони говорит, что мы можем не волноваться, — заверила ее Сара, когда однажды Эмили и Пуки навестили ее в этой «жалкой квартирке». — Даже если его призовут в армию, начальству «Магнума» наверняка удастся приписать его к заводу как военспеца. Ведь он не просто работает на заводе, он же практически инженер. Недаром он почти три года стажировался в английской компании. Там у них так принято — стажировка вместо инженерной школы, — и начальство «Магнума» это отлично понимает. Он ценный работник.

Позже, когда он пришел домой с завода в своем рабочем комбинезоне, с именным бейджиком на нагрудном кармане и жестяным ланч-боксом под мышкой, он не производил впечатления особо ценного работника, хотя излучал, как обычно, жизнерадостность и шарм. Что ж, возможно, Сара права.

— Вы с нами не выпьете? — спросил Тони.

Они с Сарой уселись рядышком на диване и медленно совершили ритуал скрещивания рук, перед тем как сделать первый глоток.

— Вы так всегда делаете? — поинтересовалась Эмили.

— Всегда, — подтвердила Сара.

Весной Эмили получила полную стипендию в Барнард-колледж.

— Чудно! — воскликнула Пуки. — Дорогая, я так тобой горжусь. Подумать только, ты будешь первой в нашей семье с высшим образованием.

— Не считая папы.

— А, ну да, разумеется. Я хотела сказать, в нашей семье. Нет, чудно. Вот что, сейчас мы позвоним Саре и все ей расскажем, а затем принарядимся и пойдем куда-нибудь отпразднуем.

После того как Сара выразила свои восторги, Эмили сказала, что позвонит отцу.

— А-а. Ну что ж, если тебе хочется…

— Полная стипендия? Ух ты! — обрадовался он. — Похоже, ты произвела на них сильное впечатление…

Они договорились встретиться на следующий день за ланчем в его любимом полутемном подвальном ресторанчике неподалеку от городской мэрии. Она пришла туда первая и ждала его у гардероба. Когда отец сошел по ступенькам в своем затрапезном плаще, он показался ей сильно постаревшим.

— Здравствуй, солнышко, — сказал он. — А ты все растешь! Нам нужен кабинет на двоих, Джордж.

— Разумеется, мистер Граймз.

Пусть он был всего лишь корректором, но метрдотель знал его фамилию, а официант без напоминаний знал, какой виски ему принести.

— Барнард — это здорово, — сказал он, когда они сели за столик. — Лучшая новость за долгое время. — Он закашлялся. — Извини.

После виски он оживился, заблестели глаза, уголки губ подтянулись. В ожидании еды он заказал второй стаканчик.

— Папа, ты проучился в Сиракьюсском университете на стипендию, — спросила она, — или сам оплачивал образование?

Он поглядел на нее с озадаченным видом:

— Проучился в университете? Солнышко, я не «проучился» в университете. Я отучился один год, а потом устроился в местную газету.

— А-а…

— Ты считала, что у меня есть университетский диплом? Откуда такие сведения? От твоей матери?

— Ну да…

— Твоя мать слишком вольно трактует факты. Ланч он не доел, а когда ему принесли кофе, он посмотрел на него с большим сомнением.

— Жаль, что Сара не учится в колледже, — сказал он. — Нет, я, конечно, рад, что у нее счастливый брак и все такое, но… образование — это вещь.

На него снова напал кашель, так что ему пришлось отвернуться и прижать ко рту носовой платок. На виске набухла вена, а он все не мог остановиться. Когда приступ прошел или почти прошел, он отпил глоток воды из стакана. Это как будто помогло — он сделал несколько глубоких вдохов, — а затем снова закашлялся.

— У тебя сильная простуда — сказала она, когда его немного отпустило.

— Если бы только простуда. Главное — эти чертовы сигареты. Вот что я тебе скажу. Через двадцать лет табачная продукция будет вне закона. Бутлегеры станут нелегально возить сигареты, как возили спиртное во времена сухого закона. Ты уже выбрала специальность?

— Я думаю, английский.

— Это правильно. Ты прочитаешь много хороших книг. Плохие, конечно, тоже, но ты научишься видеть разницу. Целых четыре года ты будешь жить в мире идей, прежде чем окунешься в повседневную реальность с ее мелкими запросами. В этом прелесть колледжа. На десерт что-нибудь хочешь, крольчонок?

Дома ее так и подмывало разобраться с матерью по поводу Сиракьюса, но Эмили решила не связываться. Она давно уже не надеялась, что Пуки можно исправить.

Как, в сущности, не надеялась на то, что вечера, которые они теперь проводили с матерью вдвоем, можно как-то изменить. Изредка Уилсоны зазывали их наверх или спускались к ним, а так они сидели в гостиной, читая журналы под звуки проносящихся под окнами машин и автобусов. Случалось, она или мать отрезали себе кусок торта — не из-за сильного желания, а просто чтобы убить время. По воскресеньям можно было послушать хорошие передачи по радио. В целом же они пребывали в абсолютной праздности, когда остается надежда лишь на то, что зазвонит телефон. Но это, прямо скажем, была слабая надежда. Кому нужна стареющая разведенка с гнилыми зубами или неказистая тощая девица, которая бесцельно слоняется по квартире, исходя от жалости к себе?

Как-то вечером Эмили в течение получаса наблюдала за тем, как ее мать читает журнал. Пуки бессознательным движением неторопливо слюнила большой палец о нижнюю губу, а затем, смочив уголок, переворачивала страницу. Помимо мятых уголков, после нее на страницах оставались следы губной помады. В тот вечер она поставила рядом с собой тарелку с тортом, а значит, кроме помады, жди еще жирных коричневых пятен. Эмили заскрипела зубами, по спине побежали противные мурашки. Поежившись, она встала.

— Схожу-ка я в кино, — сказала она. — На Восьмой улице, говорят, идет интересный фильм.

— Ну что ж. Если тебе так хочется…

Она удалилась в ванную, чтобы причесаться, и вышла из дома на Вашингтон-сквер. Приятно было глубоко вдохнуть свежий воздух и испытать пусть маленькую, но законную радость по поводу хорошо сидящего на ней, почти нового желтенького платья. Сгустились первые сумерки, а кроны деревьев преобразились, подсвеченные уличными фонарями.

— Извините, мисс. — С ней поравнялся высокий солдат. — Вы не подскажете, где находится «Никс»? Там по вечерам играют джаз.

Она остановилась в замешательстве:

— Я знаю, где это… то есть я там пару раз была… ну как вам объяснить… Идите по Уэйверли до Шестой авеню… точнее, до Седьмой, а там налево… то есть направо… и в сторону от центра четыре или пять… нет, подождите… быстрее будет по Восьмой улице до Гринвич-авеню, а затем…

Пока она несла эту околесицу, подкрепляя ее путаной жестикуляцией, солдат терпеливо ждал с вежливой улыбкой. Он не был красавцем, но глаза у него были добрые, и в своей новенькой летней форме цвета хаки он выглядел молодцевато.

— Спасибо, — сказал он, когда она закончила пояснения. — У меня появилась идея получше. Как насчет того, чтобы прокатиться на автобусе по Пятой авеню?

До сих пор ей как-то не приходило в голову, что крутые ступеньки открытого омнибуса могут быть началом опасного приключения, и учащенное сердцебиение застигло ее врасплох. Когда они проезжали мимо их дома, она отодвинулась от перил и отвернула лицо в сторону на тот случай, если Пуки в этот момент стоит у окна.

К счастью, разговор взял на себя солдат, которого звали Уоррен Мэддок или Мэддокс — надо будет позже уточнить. Он получил на три дня увольнительную в Кемп-Крофте, Южная Каролина, где закончил пехотную подготовку перед «отправкой в регулярную дивизию», — смысл этих слов был ей не вполне понятен. Старший из четырех братьев, он родился в маленьком городке штата Висконсин. Его отец работал в кровельном бизнесе. В Нью-Йорке он оказался впервые.

— А вы, Эмили, прожили здесь всю жизнь?

— Нет. В основном мы жили в пригородах.

— Вот как? Я с трудом представляю себе, как человек живет здесь всю жизнь, никуда не выезжая, ни разу толком не порезвившись. Поймите меня правильно, это великий город, просто мне кажется, что лучше жить на природе. Вы учитесь в школе?

— Уже закончила. С осени у меня начинаются занятия в Барнард-колледже. — И после паузы: — Мне дали стипендию.

— У! Так у вас ума палата. Мне надо держать с вами ухо востро. — Тут его рука, лежавшая на деревянной спинке сиденья, соскользнула на ее плечо, а его большой палец принялся массировать ее загривок. — А чем занимается ваш отец?

— Он работает в газете.

— Вот как? Случайно не там, в Эмпайр-Стейт-Билдинг?

— Да.

— Я так и подумал. Знаете, я много раз видел этот небоскреб на фотографиях, но не представлял себе, что он такой высокий. У вас красивые волосы, Эмили. Мне никогда не нравились кудряшки. То ли дело прямые волосы…

Где-то после Сорок второй улицы состоялся поцелуй. Вообще-то ее целовали и раньше — в том числе на втором этаже омнибуса, в районе Пятой авеню (один из ее одноклассников расхрабрился), — но не так.

На Пятьдесят девятой улице он пробормотал: «Давайте пройдемся» — и помог ей спуститься по громыхающим ступенькам. Они оказались в Центральном парке, и его рука утвердилась на ее плече. В этой части парка было полно сладких парочек, все больше солдаты с девушками: милующиеся на скамейках, прогуливающиеся в обнимку. Некоторые из девушек запустили пальцы ухажерам в карманы брюк, другие держали руку у парней на талии. Это заставило Эмили задуматься, не должна ли она тоже приобнять Уоррена Мэддока или Мэддокса. Нет, все-таки для таких вольностей еще рановато. А вот на поцелуи она отвечала исправно; можно ли о поцелуях рассуждать в терминах «рано» и «поздно», вот в чем вопрос.

Он продолжал вести разговор:

— Интересно. Иной раз встретишь девушку и сразу понимаешь: не то. А в другой раз — бац! — в самую точку. Взять хоть нас с тобой — полчаса как познакомились, а уже как старые друзья…

Он увлекал ее по дорожке в сторону от фонарей. Его рука, соскользнув с ее плеча, завладела грудкой, а большой палец принялся поглаживать ее напрягшийся, чувствительнейший сосок. Она почувствовала слабость в коленках, и тут уже ее рука без всякой подсказки обняла его за талию.

— Многие парни, особенно вырвавшись из части, хотят от девушки только одного. Мне это непонятно. Я должен сначала узнать девушку… как личность… понимаешь? Ты, Эмили, хорошенькая. Мне всегда нравились худенькие… ну в смысле стройненькие…

Только ощутив под ногами траву, она поняла, что они успели свернуть с дорожки. Он вел ее к небольшой лужайке, и когда они очутились под шелестящей кроной, почти в полной темноте, она не нашла ничего предосудительного в том, что они вместе прилегли: это было так же естественно, как движение на танцплощадке, только там тебя ведет рука партнера на твоей спине, а здесь это был большой палец на ее соске. Какое-то время они целовались, сплетясь телами, а потом его широкая ладонь поползла вверх по ее ляжке, а над ухом звучал горячий шепот:

— Эмили, я прошу тебя… все будет хорошо, вот увидишь… Эмили, ну пожалуйста…

Она не сказала «да», но и «нет» она совершенно точно не сказала. Все, что он делал, даже когда помогал ей вытащить одну ногу из трусиков, казалось, было продиктовано крайней необходимостью. Она была беспомощна, и он ей помогал, а все остальное на свете не имело значения.

Она ждала боли, но подготовиться к ней не успела и была застигнута врасплох, но вместе с болью накатила волна наслаждения, и она поднималась до точки экстаза, прежде чем опасть и сойти на нет. Он из нее выскользнул и, упершись коленом в дерн, откатился в сторону, тяжело дыша, но через минуту прикатился обратно и заключил ее в объятия. «Ох», — вырвалось у него пару раз. От него исходил приятный запах свежего пота и накрахмаленной одежды.

Ощущения потертости и мокроты навели ее на мысль о кровотечении, но больше ее пугала другая мысль: что у них друг для друга не найдется слов. О чем после такого можно говорить? Когда они снова оказались под фонарем, она спросила, не испачкалось ли платье. Аккуратно надев фуражку солдата экспедиционного корпуса, он отстал от нее на шаг для лучшего обзора.

— Не-а, все в ажуре, — сказал он. — Даже от травы следов не осталось. Как насчет солодового напитка?

На Таймс-сквер, куда он привез ее на такси, они выпили за уличной стойкой по большому стакану солода с шоколадом, не произнеся при этом ни одного слова. От первого же глотка желудок у нее сжался, что предвещало нехорошие последствия, но она заставила себя пить — всё лучше, чем стоять и молчать. Последнюю каплю она проглотила, испытывая уже такую сильную тошноту, что можно было и до дома не добраться.

— Готово? — Он утер рот и, взяв ее под локоток, вывел на людное место. — А теперь скажи, где ты живешь, мы спустимся в метро, а там уж как-нибудь разберемся.

Навстречу им попадались какие-то уродцы, словно из горячечного бреда: ухмыляющийся морячок в очочках, пьяный негр в малиновом костюме, бормочущая старуха с грязными, набитыми всякой дрянью пакетами, по два в каждой руке. Она увидела на углу железный мусорный контейнер и едва успела к нему подбежать. Он подошел сзади, чтобы подержать ее за руки, но она отмахнулась: через этот унизительный кошмар надо было пройти в одиночку. Когда спазмы, включая последние, сухие, прошли, она достала из сумочки салфетки и вытерла губы, но привкус отторгнутого шоколадного солода в горле и в носу остался.

— Эмили, ты в порядке? — спросил он. — Может, воды?

— Спасибо, не надо. Я в порядке. Извини.

В вагоне поезда скоростной транзитной ветки он хранил молчание, разглядывая объявления или лица сидящих напротив пассажиров. Даже если бы она знала, как завести разговор, в вагоне стоял такой грохот, что им пришлось бы кричать. Вдруг ее пронзила совсем страшная мысль: после того как ее вырвало, он не захочет поцеловать ее на прощание. После метро приятно повеяло свежим ветром, но их молчание продолжалось всю дорогу до Вашингтон-сквер и дальше, примерно до того места в парке, где они сегодня познакомились.

— Где твой дом, Эмили?

— До дома меня провожать не надо. Попрощаемся здесь.

— Ты уверена? С тобой будет все в порядке?

— Конечно. Все хорошо.

— Тогда ладно. — Ее опасения подтвердились: он легонько сжал ей плечо и чмокнул в щечку. — Ну, будь здорова.

Только когда она обернулась, чтобы проводить глазами его удаляющуюся спину, до нее дошел весь драматизм ситуации: они не обменялись адресами, не пообещали писать друг другу, она даже не была уверена в том, что правильно запомнила его фамилию.

Пуки уже лежала в постели.

— Эмми? — крикнула она из спальни. — Ну как тебе кино?

Спустя неделю, в десять утра, зазвонил телефон. Пуки взяла трубку.

— Да… Добрый день… Он — что? О господи… Когда?.. Понятно… Боже мой… боже мой…

Повесив трубку, она сказала:

— Дорогая, твой отец умер сегодня утром.

— Умер?

Эмили присела на скрипучий стул, сложив руки на коленях. В тот момент она не испытала ничего, и это навсегда отложилось в ее памяти.

Пуки еще несколько раз повторила «О господи», словно давая себе время осознать случившееся, а затем начала плакать. Успокоившись, она уточнила:

— Это была пневмония. Он проболел неделю, врач уговаривал его лечь в больницу, но ты же знаешь папу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, ты знаешь. Дома виски, сигареты. Вчера он все-таки лег в больницу, но было уже поздно.

— Позвонил врач?

— Миссис Хаммонд. Ну, ты знаешь. Ирэн Хаммонд, друг твоего отца.

Нет, Эмили не знала. Она никогда не слышала про Ирэн Хаммонд, и сейчас, подумав о том, что эта женщина, возможно, была для него больше чем другом, она впервые что-то почувствовала. Даже не печаль, скорее сожаление.

— Боюсь звонить Саре, — сказала Пуки. — Она всегда была папиной дочкой.

По их разговору нетрудно было понять, что Сара отреагировала мгновенно и очень остро. Но если старшая сестра была папиной дочкой, то чьей дочкой была она, Эмили?

В морге лежал пятидесятишестилетний розовощекий и красногубый Уолтер Граймз. Он выглядел значительно моложе своих лет, и Эмили старалась на него не смотреть. Сара же поцеловала покойника в лоб, а Пуки прямо в губы, что заставило Эмили содрогнуться.

Ирэн Хаммонд оказалась стройной миловидной женщиной за сорок.

— Я столько о вас слышала, девочки, — сказала она и то же самое повторила, пожимая руку Тони Уилсону. Потом снова повернулась к Эмили. — Ваш отец так радовался вашей стипендии.

В крематорий, находящийся где-то в Уэстчестерском графстве, они ехали в лимузине вслед за катафалком: Сара и Тони на откидных местах, Пуки и Эмили сзади. За ними следовали Ирэн Хаммонд и те из родственников покойного, что смогли приехать с севера штата, а также сотрудники газеты «Нью-Йорк сан».

Никакой особой церемонии в часовне не было. Электроорган сыграл несколько тактов, усталого вида мужчина прочел пару общих молитв, гроб сняли с постамента, и на этом все закончилось.

— Подождите! — сказала Сара, когда все вышли наружу.

Она быстро вернулась на свою скамью, чтобы в одиночестве пережить последний всплеск рыданий. Ей как будто не хватило нескольких дней скорби, и вот сейчас ее опущенное долу лицо и плечи должны были содрогнуться в последний раз.

А Эмили так и не прослезилась. Эта мысль беспокоила ее всю обратную дорогу, и ладонь, засунутая между щекой и дребезжащим оконным стеклом лимузина, словно должна была разбередить слезные железы. Она пробовала шептать про себя «папочка», закрывала глаза и пыталась представить его лицо — ничего не помогало. И вдруг, при одной мысли, что, хотя она и не была папиной дочкой, он называл ее крольчонком, у нее перехватило горло и слезы сами потекли. Мать наклонилась и сжала ей руку. Но кого Эмили оплакивала? Отца или Уоррена Мэддока, он же Мэддокс, которого должны были перебросить из Южной Каролины в экспедиционный корпус?

Впрочем, ни того ни другого. И как только до нее дошло, что это все ложь, ее слезы тут же высохли. Как всегда, она оплакивала самое себя — бедную, утонченную Эмили Граймз, которую никто не понимал и которая ничего не понимала.