Глава 2
Первые сведения о сексе Эмили получила от Сары. Посасывая апельсинные леденцы на палочке, они качались в сломанном гамаке во дворе своего дома в Ларчмонте, Нью-Йорк, — еще один из окрестных городков, где они успели пожить после Тенафлая, — Эмили слушала сестру, и ее воображение рисовало противоречивые, чтобы не сказать пугающие картины.
— Ты хочешь сказать, они вставляют его прямо вовнутрь?
— Ага. До самого конца. И это больно.
— А если он не войдет?
— Войдет, можешь не сомневаться. Они свое дело знают.
— А потом?
— А потом у тебя рождается ребеночек. Вот почему этим можно заниматься только после свадьбы. Хотя помнишь Элен Симко из восьмого класса? Она это проделала, и, когда у нее начал расти живот, ей пришлось уйти из школы. И где она сейчас, неизвестно.
— Элен Симко? Ты уверена?
— Точно тебе говорю.
— Но зачем она это сделала?
— Этот парень ее совратил.
— Что это значит?
Сара вдумчиво пососала свой леденец на палочке.
— Ты еще маленькая, не поймешь.
— Неправда… Сара, ты сама сказала, что это больно. Зачем же она тогда…
— Больно, да, но и приятно тоже. Например, когда ты моешься в ванне или просто потрешь себя в этом местечке, ты разве не чувствуешь?..
— Мм… — Эмили, смутившись, опустила глаза. — Понятно.
Она нередко говорила «понятно», когда ей многое было не до конца понятно, — как, собственно, и Сара. Например, они не могли взять в толк, зачем их мать так часто переезжает, — только успели обзавестись друзьями, как уже должны сниматься с места, — однако лишних вопросов не задавали.
Вообще понять Пуки было мудрено. «У меня от моих детей секретов нет», — с гордостью заявляла она другим взрослым… и тут же понижала голос, чтобы девочки не услышали того, что не было предназначено для их ушей.
В соответствии с условиями соглашения о расторжении брака Уолтер Граймз навещал дочерей два-три раза в год в том доме, который они на тот момент снимали, и, случалось, оставался ночевать на софе в гостиной. В рождественскую ночь, когда Эмили было десять лет, она никак не могла уснуть: снизу — редкий случай — доносились родительские голоса, никак не умолкавшие, и, так как ей хотелось понять, что же там происходит, она повела себя по-детски — стала звать маму.
— Что случилось, дорогая? — Пуки зажгла свет и склонилась над ней, обдав запахом джина.
— Живот болит.
— Дать тебе бикарбонат?
— Нет.
— Чего же ты хочешь?
— Не знаю.
— Давай без глупостей. Сейчас я тебя получше укрою, а ты вспомни, какие чудесные подарки ты получила на Рождество, и быстро уснешь. Больше меня не зови, договорились?
— Ладно.
— У нас с папой очень важный разговор. Мы с ним обсуждаем вещи, которые нам следовало обсудить давным-давно, зато теперь мы пришли к новому… пониманию.
Она смачно чмокнула дочь, щелкнула выключателем и поспешила вниз, где бесконечный разговор продолжился, а Эмили лежала без сна, накрытая волной сладкого счастья. Пришли к новому пониманию! Сразу за этими словами, если бы их произнесла в кино разведенная мать, зазвучали бы мощные финальные аккорды, предшествующие затемнению.
Но следующее утро ничем не отличалось от всех предыдущих: за завтраком папа держался тихо и вежливо, как посторонний человек, Пуки избегала встречаться с ним взглядом, а потом он вызвал такси, чтобы его отвезли на железнодорожную станцию. Вначале Эмили подумала, что он поехал в город за вещами, но ближайшие дни и недели развеяли эту надежду. Спросить у матери ей не хватило духу, и с Сарой на эту тему она не заговаривала.
У обеих девочек был неправильный прикус, или то, что на языке подростков называется «рот как у Бабы-яги», но у Сары с этим было совсем плохо: в четырнадцать лет у нее с трудом смыкались губы. Уолтер Граймз согласился оплатить врача-ортодонта, а это значило, что раз в неделю Сара теперь ездила поездом к отцу в Нью-Йорк, где ей корректировали скобки. Эмили ревновала и к ортодонтии, и к самим поездкам, и Пуки пришлось объяснять, что их обеих сразу отцу не потянуть, поэтому ее черед придет позже.
А между тем с Сариными скобками дела обстояли хуже некуда: после еды в них застревали отвратительные белые волокна и уже кто-то в школе прозвал ее ходячей помойкой. Кому захочется поцеловать такой рот? И вообще находиться с ней в непосредственной близости? Сара с особой осторожностью стирала кофточки, чтобы под мышками не полиняли, но все напрасно: голубенькая в контрольных местах делалась цвета перепелиного яйца, а красная — розовато-желтой. Едкий пот, так же как скобки во рту, был ее проклятьем.
Другое проклятье свалилось, когда Пуки объявила, что нашла чудный дом в чудном городке под названием Брэдли и что на осень намечен переезд. Девочки уже сбились со счета, сколько раз они переезжали.
— Все прошло хорошо? — поинтересовалась Пуки после их первого дня занятий в новой школе. — Ну-ка, расскажите.
Эмили, столкнувшаяся с молчаливой враждебностью, — в шестом классе их оказалось только две новеньких — ограничилась уклончивым «нормально».
Зато Сару, ставшую старшеклассницей, распирали впечатления.
— Нас приветствовали на собрании. Потом одна девочка села за пианино, а остальные стоя исполнили песню. Я запомнила:
Новых подруг на свете нет дороже,
Мы всегда охотно вам поможем.
Гостя дорогого
Здесь примут как родного.
Вместе горы свернуть мы сможем!
— Ах, как это мило! — Пуки пришла в восторг.
Эмили же отвернулась, чтобы скрыть гримасу отвращения. То, что матери кажется «милым», скрывает обыкновенное лицемерие. Нет, Эмили на мякине не проведешь.
Начальная и средняя школы находились в одном здании, так что при удачном раскладе Эмили могла пару раз увидеть сестру в течение дня, а после уроков вместе отправиться домой пешком. По взаимной договоренности Сара заходила в класс за младшей сестрой.
Но однажды, в разгар футбольного сезона, Эмили так долго ждала ее в опустевшем классе, что у нее от безотчетной тревоги начало подводить живот. В конце концов Сара появилась, но вид она имела странный — точнее, странно улыбалась, — а за ее спиной маячил насупленный парень, здоровый, мускулистый и прыщавый.
— Эмми, это Гарольд Шнайдер, — сказала она.
— Привет.
— Привет.
— Мы собираемся на игру в Армонке, — объяснила Сара. — Скажешь Пуки, что я вернусь к ужину, о'кей? Придется тебе сегодня идти одной, ты как?
Проблема была в том, что Пуки утром уехала в Нью-Йорк, а за завтраком она сказала: «Надеюсь, я буду дома раньше вас, но не обещаю». То есть надо не просто идти сейчас одной, но и торчать как перст в пустом доме, в компании с угрюмой мебелью и уныло тикающими часами, бог знает сколько часов. А когда Пуки наконец приедет и спросит: «Где Сара?» что она ей скажет? «Сара укатила в Армонк с каким-то Гарольдом». Нет, это невозможно.
— А как вы туда доберетесь? — поинтересовалась она.
— У Гарольда машина. Ему уже семнадцать.
— Сара, ты знаешь Пуки, ей это не понравится. Пойдем лучше домой.
Сара в растерянности посмотрела на Гарольда. На его мордовороте появилась ухмылочка, как бы говорившая: «Ну и сучка же твоя сестра, в жизни еще таких не видел».
— Эмми, какая же ты… — Голос Сары дрогнул, и она не закончила фразы, что свидетельствовало об отсутствии контраргументов.
— Какая? Я просто сказала то, что ты и сама знаешь.
В результате Эмили победила. Гарольд Шнайдер сутуло поплелся прочь, качая головой (впрочем, еще оставалось время, чтобы найти себе другую попутчицу), а сестры Граймз пошли домой — не столько вместе, сколько гуськом, и возглавляла шествие младшая.
— Черт, черт, черт, — повторяла за ее спиной Сара. — Тебя убить мало. — Она подбежала и дала ей пенделя, от которого та растянулась на тротуаре, растеряв все учебники, а на одной тетради даже разошлись скрепы, и все страницы разлетелись. — Всё испортила!
По иронии судьбы Пуки уже была дома.
— Что случилось? — ахнула она.
И когда Сара, рыдая, выложила все как есть, — это был тот редкий случай, когда Эмили видела ее плачущей, — не кто иной, как младшая сестра, оказалась кругом виновата.
— И что, многие отправились посмотреть игру? — спросила Пуки у старшей дочери.
— Конечно! Старшеклассники… и все-все…
В этот раз на лице Пуки не было обычной растерянности.
— Эмили, — произнесла она строго. — Ты поступила нехорошо. Ты хоть сама это понимаешь? Очень нехорошо.
Бывали в Брэдли и лучшие дни. Зимой Эмили обзавелась новыми подружками, после школы они весело проводили время, и мысли о том, застанет она дома мать или не застанет, уже не так ее угнетали. Об эту пору Гарольд Шнайдер стал похаживать с Сарой в кино.
— Вы уже целовались? — спросила Эмили после их третьего или четвертого свидания.
— Не твое дело.
— Ладно тебе, Сара.
— О'кей. Да. Целовались.
— Ну и как?
— Примерно так, как ты это себе представляешь.
— А-а. — Она хотела поинтересоваться, не мешают ли ему Сарины скобки, но вовремя прикусила язык. Вместо этого она спросила: — И что ты в нем нашла?
— Он очень… милый, — ответила Сара и продолжила отстирывать кофточку.
После Брэдли был другой городок, и еще один, в котором Сара закончила среднюю школу. В колледж она не собиралась, да и не по карману он был ее родителям. Теперь, когда скобки сняли, у нее обнаружились ровные зубы, и проблемы с потливостью остались в прошлом. Сочная грудь, хорошенькая фигурка — на улице мужчины оборачивались, что вызывало у младшей сестры жгучую зависть. Помимо неправильного прикуса (о своем обещании мать благополучно забыла), высокая Эмили отличалась худобой и неразвитой грудью. «У тебя стать породистого жеребенка, — успокаивала ее мать. — Все мужчины будут твоими».
В 1940 году они снова перебрались в Нью-Йорк, где Пуки приглядела неординарное жилье: некогда царские, а ныне старые и запущенные апартаменты, занимавшие целый этаж на южной стороне Вашингтон-сквер, с видом на парк. Квартира стоила больше, чем они могли себе позволить, но Пуки предпочла урезать другие расходы: они отказались от покупки новой одежды и перешли в основном на спагетти. Сантехника в кухне и ванной комнате была допотопной и вдобавок ржавой, зато на гостей производили впечатление высокие потолки, и все хором отмечали, что у квартиры есть «характер». Она была расположена на первом этаже, так что пассажиры омнибусов на Пятой авеню, разворачиваясь вокруг парка в сторону от центра, могли заглянуть в окна, и в этом Пуки находила особый шик.
В тот год кандидатом в президенты от Республиканской партии был Уэнделл Л. Уилки, и Пуки отправила своих девочек поработать волонтерами в одном из многочисленных штабов «Ассоциации американских клубов в поддержку Уилки». Эмили не мешало заняться чем-то полезным, ну а для Сары это был шанс «познакомиться с людьми», под коими подразумевались перспективные молодые люди. Ни одного из мальчиков, начиная с Гарольда Шнайдера, которые нравились девятнадцатилетней Саре, ее мать не находила перспективными.
И Сара действительно завязала в клубе новые знакомства. Через несколько недель она привела домой молодого человека по имени Дональд Клеллон. Бледный и исключительно вежливый, он одевался с такой тщательностью, что при встрече с ним вы первым делом обращали внимание на костюм в полосочку, черное длинное однобортное пальто в талию с замшевым воротником и черный котелок. Котелок смотрелся немного странно — их давно уже не носили, — но он надевал его с таким апломбом, словно эта мода должна была вот-вот вернуться. Его речь также отличалась продуманностью, чтобы не сказать педантичностью: вместо «что-то вроде этого» он говорил «нечто в этом роде».
— Что ты в нем нашла? — спросила сестру Эмили.
— Он очень зрелый и внимательный, — ответила Сара. — А еще он очень… не знаю, как сказать. Короче, он мне нравится. — Она сделала паузу и потупила взор, как кинозвезда на крупном плане. — Кажется, я влюбилась.
Пуки он тоже понравился, во всяком случае поначалу — как чудесно, что у Сары появился такой внимательный ухажер, — и когда они торжественно попросили ее разрешения на помолвку, она всплакнула, но возражать не стала.
Вопросы возникли у отца, которому сообщили о помолвке как о свершившемся факте. Кто он такой, этот Дональд Клеллон? Если ему двадцать семь лет, как он утверждает, по какой профессии он работал до президентской кампании? Если он так хорошо образован, судя по его манерам, какой колледж он закончил? И вообще, откуда он родом?
— Почему ты не задал ему все эти вопросы? — спросила Пуки у бывшего мужа.
— Я не хотел при Саре устраивать ему экзамен, — заметил Уолтер. — Я полагал, что у тебя есть готовые ответы.
— Мм…
— Ты хочешь сказать, что ни о чем его не спрашивала?
— Понимаешь, он всегда такой… Нет, не спрашивала.
Последовали серьезные мужские разговоры за полночь. Пуки уходила спать, а Эмили подслушивала под дверью в гостиной.
— …Дональд, я что-то не понял, из каких ты краев.
— Я вам говорил, мистер Граймз. Я родился здесь, в Гарден-Сити, а потом родители жили то здесь, то там. Мое детство в основном прошло на Среднем Западе, в разных местах. Когда отец умер, мы с матерью переехали в Топеку, Канзас, где она живет по сей день.
— А в каком колледже ты учился?
— Мне кажется, про это я вам тоже рассказывал в нашу первую встречу. Я не ходил в колледж, так как на учебу не было денег. Мне повезло, и я устроился в адвокатскую фирму. Ну а когда мистер Уилки был избран кандидатом, я стал работать в его штабе — сначала в Топеке, а потом меня перевели сюда.
— Так-так. Понятно.
На один вечер этого хватило, но вопросы остались.
— Дональд, если ты проработал в адвокатской конторе всего три года, а поступил туда сразу после школы, то как тебе может быть…
— Не сразу после школы, мистер Граймз. Еще на стройке, и разнорабочим, и всякое такое. Хватался за любую работу. Я должен был содержать маму, сами понимаете.
— Понимаю.
В последующие месяцы — за это время Уилки успел проиграть выборы, а Дональд теперь подвизался непонятно кем в брокерской конторе — он окончательно запутался в своих историях и вынужден был сознаться, что ему не двадцать семь, а двадцать один год. Видите ли, он чувствовал себя старше, чем его сверстники, и потому прибавлял себе возраст, и поскольку в предвыборном штабе все уже знали, что ему двадцать семь, он и Саре, когда они познакомились, машинально сказал «двадцать семь». Да, он поступил опрометчиво, но неужели миссис Граймз не сможет его понять и простить? Вместе с Сарой?
— Но послушай, Дональд, — возражала Пуки, в то время как за дверью ее дочь Эмили напрягала слух, чтобы не пропустить какого-нибудь нюанса, — если ты обманул нас один раз, как мы можем тебе верить в будущем?
— Как вы можете мне верить? Но вы же знаете, я люблю Сару, у меня хорошие перспективы в маклерском деле…
— Откуда нам знать? Нет, Дональд, так дело не пойдет. Это никуда не годится…
Голоса смолкли, и Эмили рискнула заглянуть в щелочку. Пуки стояла с выражением праведного гнева, Сара имела убитый вид, а Дональд Клеллон сидел, обхватив руками голову. На его гладко зачесанных, набриолиненных волосах отпечатался венчиком след от котелка.
Больше домой Сара его не приводила, но продолжала с ним встречаться. Разве могла она, следуя поведению героинь известных фильмов, поступить иначе? И что бы она сказала тем, кому успела его представить как жениха?
— Он врунишка! — кричала Пуки. — Он еще ребенок! Мы даже не знаем, кто он на самом деле!
— Мне плевать! — кричала Сара в ответ. — Я его люблю и выйду за него замуж!
Пуки оставалось только всплескивать руками и пускать слезу. Ссоры обычно заканчивались слезами с обеих сторон; Сара и Пуки рыдали в разных концах промозглых царских апартаментов, а Эмили крепилась, засунув в рот кулачок.
Но вот начался новый год, и все переменилось. В квартиру над ними въехала «перспективная», с точки зрения Пуки, семья: некто Уилсоны, беженцы войны, английская пара средних лет и взрослый сын. Они пережили бомбардировки Лондона (Джеффри Уилсон предпочитал не распространяться на эту тему, зато у его жены Эдны было множество душераздирающих историй в запасе) и бежали из страны в чем были, взяв с собой лишь самое необходимое.
Вот, собственно, и все, что Пуки изначально про них узнала, но в результате удачных маневров в районе почтового ящика, позволивших ей продолжить разговоры с новой соседкой, ее знания существенно расширились.
— Никакие Уилсоны не англичане, — сообщила она дочерям. — По акценту не скажешь, но они американцы. Он происходит из старой нью-йоркской семьи, а она урожденная Тейт из Бостона. Много лет назад интересы бизнеса привели их в Англию — Джеффри стал британским представителем американской фирмы. Там у них родился Тони, и там он ходил в публичную школу, или школу-интернат, как они сами ее называют. Как я догадалась, что он окончил английскую школу? По таким оборотам, как «знаете ли, мэм» и «вот так чертовщина». Чудесные люди. Ты с ними уже беседовала, Сара? А ты, Эмми? Вы будете от них в восторге. Они такие… как сказать… настоящие британцы.
Сара все это терпеливо выслушивала, но без всякого интереса Ее отношения с Дональдом Клеллоном вошли в острую фазу, чем объяснялись ее крайняя бледность и худоба. Коллеги по предвыборной кампании помогли ей устроиться на мизерную ставку в благотворительную организацию «За объединение Китая»; она возглавила комитет дебютанток (в устах Пуки это звучало особенно красиво), под ее началом девушки из богатых семей собирали пожертвования на Пятой авеню в помощь миллионам китайцев, воюющих с Японией. Хотя работа была совсем не тяжелая, каждый вечер она приходила домой совершенно без сил, даже на Дональда ее не хватало, и погружалась в тягостное молчание, из которого ни Пуки, ни Эмили не в состоянии были ее вывести.
А однажды утром все произошло само собой. Юный Тони Уилсон сбегал вниз, почти не касаясь разбитых ступенек своими изящными английскими штиблетами, а в это время в вестибюль вышла Сара, и они чуть не столкнулись лбами.
— Ах. Вы…
— Тони Уилсон. Я живу выше.
Их разговор продолжался от силы три минуты, а затем Тони извинился и выбежал из дома, но после этого мимолетного рандеву Сара вошла в квартиру как сомнамбула и на работу в тот день не спешила. Дебютантки и миллионы китайцев могли и подождать.
— Эмми, ты видела его?
— Несколько раз мельком в холле.
— Ну и как он тебе? Такой… такой красавец, да?
Тут в гостиную вошла Пуки — глаза широко раскрыты, вопросительно округлившиеся губы блестят от утреннего бекона.
— Ты о ком? О Тони? Как я рада! Я знала, что он тебе понравится, дорогая.
Саре, чтобы перевести дух, пришлось сесть в одно из массивных кресел, изъеденных молью.
— О, Пуки. Он просто вылитый Лоренс Оливье! Эмили, которой это сразу не пришло в голову, внутренне согласилась с сестрой. Тони Уилсон был среднего роста, широкоплеч и хорошо сложен. Его волнистые каштановые волосы небрежно падали на лоб и уши. На полных губах играла улыбка, а глаза постоянно смеялись, словно какой-то приватной шутке, которую, сойдись вы с ним поближе, он, вероятно, охотно бы вам поведал. Ему было двадцать три года.
Пару дней спустя он постучал в дверь, чтобы спросить, не будет ли Сара так любезна поужинать с ним как-нибудь, и после этого с Дональдом Клеллоном было раз и навсегда покончено.
Тони был стеснен в средствах — он называл себя простым рабочим, хотя занимался чем-то сверхсекретным на большом заводе военно-морской авиации на Лонг-Айленде, — зато у него был открытый «олдсмобиль» 1929 года, который он водил с шиком. Они уезжали в отдаленные места Лонг-Айленда, или Коннектикута, или Нью-Джерси, ужинали в «замечательных» ресторанах, а по возвращении еще успевали пропустить по бокалу в «замечательном» баре «У Анатоля», в Верхнем Ист-Сайде, который Тони открыл для себя недавно.
— Небо и земля, — высказался по поводу нового увлечения дочери Уолтер Граймз по телефону. — Этот парень мне понравился. Он умеет сразу к себе расположить…
Однажды Джеффри Уилсон встретил Пуки такими словами:
— Кажется, наши молодые люди отлично поладили, миссис Граймз. — (Жена Джеффри улыбалась из-за его плеча, словно в подтверждение его слов.) — Я думаю, пришло время познакомиться нам поближе.
Эмили и раньше приходилось видеть, как ее мать флиртует с мужчинами, но чтобы так откровенно, как с Джеффри Уилсоном…
— Ах, какая прелесть! — восклицала она после любой его остроты и разражалась горловым смехом, кокетливо прижимая средним пальцем верхнюю губу, дабы скрыть усадку десен и плохие зубы.
Хотя Эмили на самом деле находила это забавным — не столько что он говорил, сколько как, — показной энтузиазм Пуки вызывал у нее чувство неловкости. К тому же юмор Джеффри Уилсона во многом зависел от странной подачи: его сильный английский акцент усугублялся некой проблемой с артикуляцией — можно было подумать, что он перекатывал во рту бильярдный шар. Его жена Эдна, пухленькая и приятная в общении, налегала на шерри.
По настоянию матери Эмили всегда участвовала в посиделках с Уилсонами — пока взрослые болтали и смеялись, она тихо сидела в сторонке, поклевывая соленые крекеры, хотя предпочла бы проводить время с Сарой и Тони — мчаться в этом необыкновенном автомобиле с развевающимися по ветру волосами, бродить с ними по пустынному пляжу, а потом, вернувшись в Манхэттен, сидеть в баре «У Анатоля» в отдельном кабинете и слушать пианиста, напевающего их любимую песню.
— У вас с Тони есть песня? — спросила она как-то у сестры.
— Песня? — Сара в спешке красила ногти, так как за ней через пятнадцать минут должен был зайти Тони. — Ему нравится «Очарован, озадачен», а мне «И всё это — ты».
— Вот как! — сказала Эмили. Теперь она могла положить свои фантазии на музыку. — Обе хорошие.
— А знаешь, что мы делаем?
— Что?
— Перед тем как выпить, мы соединяем руки… я тебе покажу. Осторожно — ногти! — Она продела кисть под согнутым локтем сестры и поднесла к губам воображаемый бокал. — Вот так. Красиво, да?
Еще бы! Все, что было связано с новым романом Сары, было слишком, невыносимо красивым.
— Сара?
— Мм?
— Ты пойдешь с ним до конца, если он тебя об этом попросит?
— В смысле — до брака? Эмили, не болтай глупости.
В общем, это не был полноценный роман из тех, что ей довелось прочитать, но то, что он красив и даже очень, сомнению не подвергалось. Вечером после этого разговора Эмили долго лежала в горячей ванне, а когда вылезла и вытерлась насухо, то застыла голая перед зеркалом, пока вода медленно уходила в слив. Похвастаться грудью она не могла, поэтому пришлось сосредоточиться на плечах и шее. Она надула губки и слегка приоткрыла рот, как это делали в кино девушки перед поцелуем.
— Какая же ты хорошенькая, — произнес за кадром некто с английским акцентом. — Много дней и недель я собирался с духом, чтобы сказать тебе это, но больше молчать не в силах: я люблю тебя одну, Эмили.
— Я тоже люблю тебя, Тони, — прошептала Эмили, и вдруг соски у нее стали твердеть на глазах. Где-то вдали оркестр заиграл «И всё это — ты».
— Позволь я тебя обниму, чтобы уже никогда не выпускать из объятий.
— Ах! — выдохнула она. — Ах, Тони!
— Ты мне нужна, Эмили. Ты пойдешь… пойдешь со мной до конца?
— Да. Да, Тони. До конца, до конца..
— Эмми? — раздался из-за запертой двери голос матери. — Ты торчишь в ванной уже битый час. Чем ты там занимаешься?
На Пасху Саре в офисе выдали взятое напрокат дорогое платье из тяжелого шелка, в каких, по рассказам, щеголяли перед войной китайские дамы света, и соломенную шляпу с широкими полями. Ей дали задание смешаться с модной толпой на Пятой авеню, а фотограф из отдела по общественным связям должен был ее пощелкать.
— Дорогая, ты неотразима, — сказала ей Пуки в то утро. — Такой я тебя еще не видела.
В ответ Сара нахмурилась, что сделало ее еще привлекательнее.
— Сдался мне этот пасхальный парад, — проворчала она. — Мы с Тони собирались сегодня поехать в Амагансетт.
— Ну, полно, — успокаивала ее Пуки. — Это отнимет у тебя какой-то час или два. Тони с удовольствием подождет.
Тут пришел Тони.
— Ну, знаете ли. Высший класс. — Он долго разглядывал Сару, а потом сказал: — Слушай, есть идея. Пять минут подождешь?
Они слышали, как он затопотал вверх по лестнице, аж дом затрясся, а когда вскоре вернулся, на нем были английская визитка, развевающийся эскотский галстук, пепельно-серый смокинг и брюки в полоску.
— О, Тони, — выдохнула Сара.
— Некогда отгладить, — сказал он, встряхивая кистями, чтобы выскочили из рукавов манжеты, и поворачиваясь, на радость дам, и так и этак. — И хорошо бы еще серый цилиндр, ну да и так сойдет. Готова?
Эмили и Пуки, стоя у окна, смотрели, как открытый автомобиль взял курс на север, — Тони на мгновение оторвался от руля и одарил их улыбкой, а Сара, придерживая одной рукой шляпу, другой помахала им на прощание, — и через несколько мгновений скрылся из виду.
Фотограф сделал свое дело отлично, как и редакторы ротограверного отдела «Нью-Йорк тайме». Снимок напечатали в ближайшее воскресенье в числе прочих, производивших куда меньшее впечатление. Сара и Тони улыбались друг другу под апрельским солнцем на фоне деревьев и дальнего угла отеля «Плаза» — сама идиллия.
— Я могу взять в офисе глянцевые фотографии восемь на десять, — сказала Сара.
— Чудно! — воскликнула Пуки. — Возьми побольше. И надо запастись газетами. Эмми, возьми у меня в сумочке деньги и купи в киоске еще четыре экземпляра. Нет, шесть.
— Я не унесу столько.
— Унесешь, не сомневайся.
Отправляясь за газетами, Эмили могла испытывать раздражение, но при этом она осознавала важность поручения: экземпляров должно было быть много. Такая фотография в рамке — это на все времена.
