Война украла у меня детство и все то, что ему причитается, и рано научила меня видеть, слышать и знать то, что совсем не нужно знать ребенку. Война закончилась пять лет тому назад. Но я думаю, что она продолжается. Она вернулась в наши дома, в наши семьи. Она вернулась нравственной разрухой, душевной ожесточенностью, сердечной слепотой, пустотой и глухотой. Она у многих разрушила разум и души. Поскитавшись с отцом после войны по воинским частям, я насмотрелась и наслышалась такого, что никак не укладывалось в моем разуме. И все же я уверена, что даже Победа не дает права победителям на разнузданность, чванство и вседозволенность…

Стихотворение «Моей маме посвящается» написано после очередного застолья господ офицеров у нас дома. Эти офицерские собрания всегда заканчиваются разными непристойностями. Сидят расхристанные, развалившиеся. Безмерно пьют и курят, так что дым стоит коромыслом и в комнате настоящая мгла… Допившись, ругаются друг с другом, матерятся страшным матом и плюют друг другу в красные потные рожи. И тогда «минуй нас пуще всех печалей» попасться им на глаза. Сразу хочется стать маленькой серой мышкой и забиться в какой-нибудь дальний угол, и не видеть, и не слышать всей этой мерзкой вакханалии. Было уже далеко за полночь. Я не могла уснуть. Наверное, мама им что-то сказала или сделала не так и… понеслось. Нас стали сравнивать с фронтовыми бабами, что они настоящие бабы, а мы «ни рыба ни мясо», и все в том же духе… И им, и их бабам ППЖ наплевать, что по их прихоти огромное количество детей осталось без отцов. Знаю это по своим друзьям и одноклассникам. Наши матери всю войну горбатились на общую Победу, находясь в ужасающей нищете, умудряясь выращивать нас — детей. А их фронтовые ППЖ — «Одна голова не бедна, а бедна — так одна». Ах, они погибали? А в Ленинграде дохли не только от бомбежек и обстрелов, но и от непомерного голода. И это называется — мы не нюхали пороха? Посмотрели бы на себя со стороны, господа старшие офицеры, да еще бы и трезвыми глазами. Да послушали свою околесицу. Да если бы все это было единожды. Для полного куражу подняли меня с постели и заставили играть для них военные песни и вальсы. Отец особенно любит «Амурские волны», «На сопках Манчжурии» и вальсы Штрауса. Я не знаю, как это у меня получается. Я никогда не училась музыке, только видела и слышала, как это делают другие. У меня есть аккордеон. Мне повезло. Аккордеон мне подарило командование воинской части № 96703 за отличную учебу. Ноты выучила сама, а играю в основном на слух. Мне говорят, что сыграть, я и играю, словно играла это всегда. Мне это совсем не сложно. А осенью все же попробую поступить в музыкальную школу в Гатчине. Но могут не взять по возрасту — великовозрастная дылда рядом с малышами. Но попробую.

Я играла долго, но, по-моему, они совсем не слушали. Но отец был доволен. Возможно, он меня и любит по-своему, грубой самовластной мужской любовью, и хочет преподнести меня в лучшем свете и, теша свое самолюбие, расхвастался, что я у него еще и стихоплет. И тогда пьяный хор стал требовать стихов… Мне хотелось исчезнуть, раствориться от этой отцовской любви, стыда и унижения. Но и это еще не было концом нравственной пытки. Меня еще заставили доложить им работу Сталина «Вопросы языкознания». Как-то отец заставил меня проштудировать эту работу Сталина, чтобы убедиться, что я что-то соображаю. Учительница меня слегка перехвалила на родительском собрании, вот он и устроил мне свой экзамен. Я не рада, что нормально учусь, что умею играть на рояле и аккордеоне, слегка кропать стишки и что действительно разобралась во всех этих «мудреных» базисах и надстройках. Но мне надоело ублажать их прихоть. Я тоже человек, и у меня есть предел терпению. Я собралась уйти, но последовал окрик одного из повелителей жизни, что всякая сопля будет перед ними кочевряжиться. Сказано «докладывай», значит, докладывай! Я посмотрела на отца. Он широко улыбался. Он красивый мужчина и компанейский. И шальные мысли убивают остатки последней любви и доверия к отцу. И совсем невольно мучают мысли: «Может быть, куда лучше, если бы он остался со своей фронтовой теткой ППЖ и не срывал свое зло на маме, на мне и брате. А то он сам некрасиво ведет себя по отношению к нам, но и своим господам офицерам позволяет унижать нас. Вот и живу я затюканная, с постоянным чувством униженности и неопределенной вины. Вот только в чем она, моя вина? Ведь на мою маленькую жизнь тоже обрушилась эта большая, страшная, взрослая война и здорово помяла мне и душу и тело, и нам с мамой этого лиха хватило выше головы. Но мы живем со своей болью, ни на ком не срываем ее. А они все воюют и воюют. Сто наркомовских грамм — и в бой! Сто грамм — и в бой! А против кого? Да против нас, кто слабее и не может дать отпор. Против нас — тех, кто не нюхал пороха. Война так или иначе ожесточила всех. Но ведь надо знать меру и хоть чуть-чуть уважать и считаться с переживаниями других. Практически семьи нет. Просто живем под одной крышей и жестким контролем, как в казарме…».

А я еще помню «до войну» и благополучную спокойную жизнь. Мы с братом валяемся на полу, на медвежьей шкуре. Брат играет, а я, подперев руками голову, слушаю, как родители читают вслух по очереди свои взрослые книги. Тогда я мало что понимала, но многое оседало в моей детской головке. Теперь я стараюсь разыскать именно те книги, и мне проще ориентироваться на полках библиотек. Отец очень любил Есенина. Знал много его стихов и часто читал их вслух. Наверное, у меня тогда была хорошая память, и я все мгновенно запоминала с голоса. И когда к нам приходили друзья и родные, меня ставили на стул и я им читала стихи не только детсадовские, но иногда и Есенина. Книг его, к сожалению, нет — может, потому, что у него есть хулиганские стихи. Но ведь у него много и других, очень поэтичных, красивых и трогательных стихов. Я их знаю тоже. Но однажды я схулиганила. Когда меня в очередной раз попросили что-нибудь рассказать, я вскинула руку к окну и громко произнесла: «…Мне сегодня хочется очень / Из окошка луну обоссать». Все обалдели и долго гоготали и ржали до упаду.

А потом мне было сделано соответствующее внушение. Но это было так давно, до той безжалостной войны. Тогда и мама была совсем другая. Она знала огромное количество романсов и пела, аккомпанируя себе на гитаре. Теперь мама не поет. Часто родители пели вдвоем. Оба играли на гитарах, а отец еще играл на мандолине и на балалайке. Он даже был руководителем кружка народных инструментов. Конечно же, мне влетало от отца за озорство. Не мне первой, не мне последней. Но в случае чего я всегда кричала своим обидчикам: «Я папе скажу!» Теперь папа видит, слышит и не заступается. Теперь: «Мы не чужие, не родные / Мы все носители войны».

Я все же не стала «докладывать» старшим господам офицерам «Вопросы языкознания». И тогда они вспомнили, что они за нас, тыловых крыс, кровь проливали… в окопах мерзли, друзей теряли, Родину защищали, народ спасали и… И старшие офицеры вылили на наши головы весь фронтовой и казарменный набор гадостей. Нам с мамой досталось за всех не нюхавших пороха… А то, что и во фронтовом Ленинграде все эти не нюхавшие пороха — в основном женщины-матери, подростки да и старики в умирающем от голода и холода Ленинграде, под бомбами и снарядами одевали, обували, кормили, делали разное вооружение для фронта не покладая рук, сутками, практически без передышек, — это в расчет не берется. Много бы они, нюхавшие порох, навоевали, если бы не те, кто не нюхал порох. Вот так и сочинилось это стихотворение, посвященное моей маме. Но оно касается всех наших матерей — именно матерей, потому что у них у всех украли даже благодарность за общую Победу.