Тетя Валя
Тетя Валя жила в среднем подъезде. У нее было трое детей — девочки близнецы Тоня и Валя (наверное, Зойкины ровесницы) и Вовка. Он был младше и был больной. Его все звали дурачком. Он почти не ходил, а как-то странно топтался на месте, закидывая назад голову и взмахивая руками. Когда все мы играли во дворе, тетя Валя выносила ему стул и сажала около стенки. Наблюдая за нами, он взвизгивал от радости и приподнимался на своем стуле. Его хоть и считали дурачком, но не обижали, а жалели и делились лакомствами, кто чем мог. Чаще всего все выходили во двор с большим куском булки, намазанным маслом и густо посыпанным сахарным песком. Это было очень вкусно. Потом мы часто вспоминали об этом в голодные блокадные дни.
Летом Тоня с Валей куда-то уезжали до осени, а Вовка оставался в городе. Когда началась война, девочки в город не вернулись. А когда начался голод, заболел Вовка, и тетя Валя пыталась его выхаживать, отдавая свой Хлеб, но и сама заболела. И тогда, чтобы выжить для девочек, перестала кормить Вовку. Решила, видимо, что Вовка без нее все равно умрет. А если умрет она, то девочки останутся сиротами. На тетю Валю это было непохоже. А когда Вовка умер, она, видимо поняв свою вину, сошла с ума. Бродила по улицам, никого не узнавая, и говорила всякую ерунду. Бабушка сказала, что она не смогла пережить содеянного преступления и поэтому сошла с ума. А вскоре умерла и сама от голода, холода и горя. Бабушка сказала, что если Господь хочет кого-то наказать, он отнимает разум. Но за что же был отнят разум у доброй и заботливой тети Вали? За что? Что-то в жизни устроено не так. Но кто поможет разобраться? Господи, если Ты есть, помоги мне разобраться в жизни. Помоги мне стать человеком… Нет, не поможет… Нас от комитета комсомола заставляют отслеживать наших ребят, кто на Пасху ходит в церковь. Стыдно! А если честно, мне самой интересно бывать на Пасху в этой толпе. Но ведь нельзя же… А потом надо врать, что никого не видела, что было много народа. Противно… Господи, но ведь вру и теперь… Вру сама себе и не знаю зачем… Ведь я же все равно знаю эту правду, но об этом страшно даже думать, не то что писать или говорить, так как это ужасно… Ведь тетя Валя сошла с ума не потому, что Вовка умер, ведь многие умирали, а потому, что сначала съедала его Хлеб, а потом съела и его самого, когда он умер. Но и ее всю обгрызли крысы, когда она умерла в пустой квартире… Нам все это рассказывала бабушка Даниловна…
Я помню все
Нас бросили на злой алтарь войны.
Нас вместе с городом отдали на закланье…
Какой Иуда правил страшный бал,
Обрекший Ленинградцев на страданья?
Я помню все: бомбежки и обстрелы,
И рядом умирающую мать,
И одиночества безмерные недели,
Когда на помощь некого позвать…
Я, семилетка, городом бреду,
От голода едва передвигаюсь,
С другими вместе в очередь встаю
И свой Кусочек Жизни дожидаюсь…
За пазухой, прижав его, несу…
И умереть боюсь, его не съевши…
Я дома с кипятком его поем…
Коль доберусь… себя преодолевши…
Но удавалось далеко не всем
Преодолеть тот путь неисповедный…
И падали… не в силах больше встать,
Не в силах даже съесть Кусок Заветный…
И, падая, лежали на снегу,
Раскинув руки — как взлететь хотели…
Или в комочек сжавшись у стены,
О помощи молить уже не смели…
Священный Хлеб, хранящий наши жизни,
Ты беззащитен и бесправен, как и мы…
Ведь на толкучке подлые людишки
Тебя распродавали на куски…
Тебя меняли… крали… отнимали…
И смерть с наживой правили свой бал…
А в Ленинградской вымерзшей квартире
Ее последний житель умирал…
И матери с потухшими глазами
Везли к могилам умерших детей…
И дети умирали в одиночку
По «милости» базарных торгашей.
А справедлива ли страна моя родная,
Что нам дает неравные права?
Ведь Хлеб, которым бойко торговали,
Был отнят у Тебя и у Меня…
Жестокое, безнравственное время,
Бессчетное количество могил,
Болезни, одиночество, сиротство…
Казалось, что весь мир о нас забыл…
Но жил мой город, затаив дыханье,
Прислушиваясь к жизни горожан.
Он умирал в блокадном сорок первом
И вместе с нами снова воскресал.
Мы выпили до дна лихую чашу.
Жизнь медленно с Креста снимала нас…
Но все мы, в общем-то, воскресшие из мертвых…
Перешагнувшие свой смертный час…
Мы забросали шапками врага…
А он нас — бомбами, обстрелами, блокадой…
Пред нашим городом не замолить греха,
Не расплатиться никакой наградой!
Солнечный лучик
Я отогнула угол шторы…
От морозного стекла
Луч скользнул на пол холодный —
Снопик яркого тепла.
Затаился на мгновенье
Зайчик солнечный живой,
А потом запрыгал, шустро
У меня над головой.
Он в ведро с водою прыгнул…
Отразившись от воды,
Задрожал веселым бликом
В уголках моей Души.
Озаряя закоулки
Запустелого жилья,
Он живительною лаской
Дотянулся до меня…
По лицу скользнул, лелея,
Осветив тоскливость дней,
И счастливая улыбка
Растянулась до ушей…
Я зажмурилась блаженно,
Позабыв на миг войну…
Не хотелось возвращаться
В жизнь блокадную свою…
Но пропал веселый зайчик,
Лучик трепетный погас…
Снова горькое сиротство
Обрело реально власть…
Снова стены помрачнели,
Снова съежилась Душа,
Снова горести блокады
Навалились на меня…
Только зайчик тот веселый
Подарил надежду мне
На весну и воскресенье,
На покой в моей Душе.
Я рисую
Я рисую на стене
Все, что в голову придет…
Это танк, а тут меня
Мама за руку ведет…
Здесь деревья… там стрельба…
Это солнца круг с лучами.
Вот зеленая поляна
С разноцветными цветами.
Самолеты и солдаты,
Бомбы падают кругом…
Я рисую, чем придется —
Краской, грифелем, углем…
Вот король и королева…
Это гитлер: «Хенде хох!»
Винегрет сплошной на стенах…
Хоть бы гитлер этот сдох!
Я рисую Хлеб и Булку…
Ложка вышла больше рта…
Я себя изображаю
У накрытого стола…
Я продрогла… есть охота…
Дрожь в коленках и руках…
Разрисованные стены
Закружились вдруг в глазах…
Скажите мне, кто я? За что наказанье
Мне помнить тот ужас блокадной зимы
И одиночества горькую участь,
Недетские детские беды мои…
Соседка
Мышь сидела на столе,
Разделив со мной соседство,
И смотрела на меня,
Словно я пустое место…
Нет, не пряталась она…
Может, помощи искала?
И дрожал облезлый хвост…
Тяжело она дышала…
И живот прилип к спине…
Носом нервно поводила…
Умирала потихоньку
Наша старая квартира…
И сидела тихо мышь,
На меня смотрела грустно…
В животах у нас обеих
Было холодно и пусто…
Семейный альбом
Фотокарточки довоенные…
Папа, мама, братишка и я…
Вот я плачу, а тут с мороженым…
Вот мы с Зойкой держим кота.
Я в матроске, с косою до пояса,
На качелях у коки в саду.
Здесь мы все на веранде обедаем
В довоенном ушедшем раю…
Вот я с мамой, вот мама с папой,
Вот я с братом, вот вместе все…
Вот у дома я в белом платьице,
С бантом белым на голове.
Босоногая, в светлых трусиках,
Я со смехом бегу под дождем…
Довоенные фотокарточки,
Довоенный семейный альбом.
Вот в снегу я, катаюсь в горки…
Вот на даче… цветы… река…
Это — бабушки, это — дедушки…
Только все зачеркнула война…
Здесь вот мама братишку кормит…
Вот надутая я — в углу…
Тут я вся шоколадом измазана…
Вот с братишкой в обнимку сижу.
Это мама поет под гитару,
Здесь вот с братиком на руках…
Я в блокадной холодной комнате
Над альбомом сижу в слезах…
Как недавно все это было…
Только все разорила война.
Довоенные фотокарточки —
Слабый отсвет былого тепла…
Реквием
Перемешалось в мире все,
Когда война с цепи сорвалась…
И смерть носилась над Землей,
Боль безграничная металась…
И я металась вместе с ней…
От страха сердце обмирало…
Придет ли ужасу конец?
Я ничего тогда не знала…
А тот, с крестами самолет,
Летал на бреющем полете…
Он нас расстреливал в упор
Со вкусом, словно на охоте…
Мне захотелось стать травой зеленой,
Букашкой, затерявшейся в земле…
Исчезнуть, раствориться и не помнить
Тень самолета, пробежавшую по мне…
Мозг задохнулся, сердце захлебнулось,
И кровь стремительно ударила в висок…
Полуживая, с жадностью ловила
Губами спекшимися воздуха глоток…
Смешалось все — и запахи, и звуки,
Пожары, вопли, солнце и земля…
И чьи-то неожиданные руки,
Из пекла уносившие меня…
А раненые болью исходили…
Убитые приюта не нашли,
И ужасом истерзанные души
Закровоточили у каждого в груди…
Так наше искалеченное детство,
Внезапно повзрослев не по годам,
Осталось там, в жестоком сорок первом,
И весь тот ужас снится по ночам…
Война, блокада, горести людские —
Мы не забудем это никогда…
Мы знаем все, мы помним все, что было…
Мы с них вернулись, как со страшного суда…
Нет, и детей война не пощадила,
И все невзгоды выдала сполна…
Я стала малолетнею старухой —
Все видела, все знала, все могла…
Ведь войны жалости не знают,
Война не ведает добра…
Шел по Земле жестокий молох,
Все подминая под себя…
