А может, совсем не просто так, а потому, что в блокаду, при той невыносимой холодрыге, очень ярко вспоминалась именно эта летняя мирная картинка из довоенной беззаботной жизни. Дворовая ребятня, теплые, а порой обжигающие крыши сараев, солнышко, обнимающее наши детские фигурки, нахальные куры и голуби, выклевывающие из наших рук нашу, принесенную из дома добычу, и все то, что связано с тем обычным, но таким безвозвратным днем детства. И даже теперь встает перед глазами черный проем сарая — там мама с папой пилят дрова, и оттуда слышна смешная песенка. И от той задорности и озорства, с какой ее поют, становится легко и весело. А поют ее мама и папа…

Тогда мне казалось, что «черт полосатый» — это отец. Он носил тельняшку. И мне это нравилось.

Эту песню знали все ребята нашего двора. Сидя на какой-нибудь из крыш сараев и свесив ноги, мы орали ее своими лужеными глотками до хрипоты, пока нас не разгоняли взрослые. Мы с визгом разбегались, и за нами шумно взлетали стаи голубей, перепуганные нашим топотом, криками и хохотом.

Это было до войны. Но и теперь, как и в блокаду, вся эта счастливая картинка вспоминается вместе с острым запахом распиленных дров и опилок, шумом голубиных крыльев, лицами исчезнувших из моей жизни дворовых ребят. От того далекого довоенного времени тянет теплом, душевным покоем и детской безмятежностью, безвозвратно оставшимися там — за страшной чертой войны и блокады, но постоянно всплывающими в памяти и беспокоящими душу утратами.

Мелкий эпизод довоенной жизни, но почему-то именно он вспоминается часто и особенно тепло…