Посещение магазинов – и необходимость, и одно из городских удовольствий. В Петербурге, например, «обычай разъезжать поутру по магазинам, хотя бы без дела, но только чтоб присмотреться к новостям, встретить знакомых, потолковать, узнать что-нибудь. Это род прогулки в дурное время, т. е. три четверти года»³²¹. Если же в столицу попадала дама или девица из какой-либо губернии, она почти сразу отправлялась в увлекательное путешествие по модным лавкам. Героиня очерка Ф. Булгарина сообщала из столицы своей провинциальной подруге: «Я, право, не умею описать тебе того впечатления, которое произвело во мне первое посещение магазинов! Вот я уже от осени до половины зимы почти ежедневно бываю в них и все еще не могу натешиться»³²². Сколько же раз в день то там, то здесь происходила эта сцена: «Загремела карета, двери растворяются с треском и вбегает в лавку молодая, хорошенькая женщина в сопровождении человека лет сорока. <…> Мадам… идет к даме, и загремел разговор (разумеется, на французском языке). Дама потребовала всего, что есть нового, лучшего; пересмотрела всё: все шкапы, ящики, все картоны; примерила четыре или пять шляпок, шесть или семь чепчиков, беспрестанно подбегала к мужу и к зеркалу, хохотала и не переставала говорить. Француженка со своей стороны не переставала ей отвечать, хвалила свои моды, и они две подняли такой крик»³²³, что посетители готовы были бежать прочь. Перемерив все новинки и оставив за собой кучу разбросанных вещей, дама хлопнула дверями и исчезла.

В первой половине века клиенты модных магазинов – это представители городской элиты: дворяне, высокопоставленные чиновники, крупное купечество. Однако интерес к модной европейской одежде постепенно проникал во все слои населения. В 1825 году А.Я. Булгаков писал брату из Москвы: «Очень умно делают, что дают женам и дочерям духовенства особенные отличительные одеяния; а то, право, было неприлично видеть попа, ведущего под руку молодую девушку, разряженную, как девку на содержании. Всех поражало щегольство попадей наших»³²⁴.

В 1849 году Иван Сергеевич Аксаков писал родным из Ярославской губернии: «Дорогой я заметил целые толпы разодетых пешеходов и пешеходок и, по расспросам, узнал, что это крестьяне и крестьянки, спешившие в какое-то село на праздник. Крестьянки все в штофных немецких платьях, с кичками на головах, не закрывающими однако же волос. Некоторые из них несли чулки и башмаки, а сами шли босиком, с тем, чтобы, подходя к селу, обуться и явиться со всею чинною важностью. <…> По воскресеньям и по праздникам они щеголяют в немецких платьях. Впрочем, полный костюм и верх самодовольного торжества – составляет модная шляпка. Сестра. моего помощника, как рассказывал он мне, недавно зашла в Ярославле в модный французский магазин m-me Gerard; там встретила она двух крестьянок, очень плохо одетых, по-русски однако же, которые торговали французскую шляпку и наконец купили ее за 10 целковых. «Нет, – говорила одна, которая купила для себя эту шляпку, – Акулина или Прасковья Сидоровна теперь не будет мне колоть глаз своей шляпкой»³²⁵. И Аксаков не одинок в своих наблюдениях. Журнал «Пантеон» в рубрике «Вести из внутренней России» сообщал в 1854 году: «В Ярославской губернии Ростовского уезда есть село графа Панина «Борисоглебские слободы». Они особенно замечательны своими торгами. По понедельникам на торгах этих вы видите товары, которые и во многих городах требуются очень редко. Зимой почти еженедельно продается здесь немалое количество разных шелковых материй ценою в 1 р. 50 – 1 р. 75 коп. сер. за аршин, множество сукон, мехов и т. п., и все это покупают крестьяне. Но из всех понедельников особенно замечательны масляничные, в которые бывает здесь катанье: у некоторых из крестьян есть лошади в 200–300 руб. сереб., во 100 же и 150 р. – у многих; сани оклеены орехом; сбруя тяжело набрана накладным серебром. Напившись чаю (а не вина) в трактирах, которых здесь четыре, крестьяне выходят гулять на базар: мужчины в лисьих, некоторые даже в енотовых шубах, женщины в шелковых салопах на лисьем меху, с капюшонами, обшитыми шелковою бахромой, а самые богатые из них в бархатных салопах и почти все салопницы в шляпках – да, в бархатных и атласных шляпках, привезенных мужьями из С.-Петербурга, где они или огородничают, или торгуют в зеленных лавках. Года три тому назад показались только две первые шляпки, через год их насчитали до 20, а еще через год было уж более 40»³²⁶.

В этой связи нам интересна героиня очерка, опубликованного в 1835 г., московская жительница Федосья Сергеевна, у которой «блаженный супруг… портной, или сапожник, или столяр, или цирюльник». «Однако не подумайте, чтобы Федосья Сергеевна была совершенно чужда искусства модных магазинов. Когда

Федосья Сергеевна бывает приглашена на богатую свадьбу, то и она выбирает чепцы у мадам Лебур или Матиас, примеривает их, глядится в зеркало, и, наморщившись, говорит: все это как-то не к лицу! А ловкие модистки-прислужницы лукаво на нее поглядывают и уверяют, что чепец очень к ней идет. Хотя Федосья Сергеевна и уверена в противном, однако покупает щегольский головной убор, платит шестьдесят или семьдесят рублей, и… отдает на переделку русской мастерице! Та умеет приладить модный чепец к немодной физиономии Федосьи Сергеевны: таких искусниц много в Москве. И какие мастерицы!»³²⁷

Таким образом, вероятно, жены ремесленников и представители других непривилегированных слоев городского населения делали разовые приобретения во французских магазинах. Те, у кого имелись достаточные средства, становились обладательницами модной новинки. Но чтобы чувствовать себя комфортно и уверенно в такой вещице, одних накопленных средств уже недостаточно. Тут важны понимание фасона и привычка носить подобные изделия.

Обыкновенно же «все московское среднее сословие, начиная от небогатой чиновницы и жены лавочника (увы! ныне и лавочницы уже носят шляпки) до супруги священника и барыни среднего состояния» устремлялось в лавки Гостиного двора, «Магазин русских изделий» и Голицынскую галерею³²⁸.

Возникает вопрос: во всяком ли магазине обслужили бы Федосью Сергеевну? Как мы увидим ниже в случае с известнейшей фирмой Сихлера, хозяева могли и выставить посетительницу из своего заведения, если им показалось, что она недостаточно родовита. Тем не менее торговцев, вероятно, больше интересовала прибыль, нежели сословное происхождение покупателей. Кроме того, сами торговцы и их дети порой сталкивались с высокомерием дворян, пример тому – история, случившаяся с сыном цветочницы де-Ладвезом.

«Де-Ладевез, сын француженки, имевшей в Москве большую цветочную мастерскую, хотя и не был аристократом, однако, получил прекрасное образование и кончил Московский университет. Женился он на девушке, кончившей гимназию, дочери театрального капельдинера.

На другой день после свадьбы молодые ездили с визитами. На их несчастье одни из знакомых их жили в доме одного из товарищей председателя московского Окружного суда Щепкина.

Когда карета де-Ладевеза подъехала к дому Щепкина, кучер домовладельца подал лошадь хозяину и стал так, что загородил экипажем ворота, не давая карете въехать во двор. Напрасно кучер кареты просил его проехать вперед и дать возможность въехать во двор, – он упрямо не двигался с места. Раздраженный этим де-Ладевез вышел из кареты и потребовал, чтобы он посторонился; кучер ответил ему дерзостью и вспыливший де-Ладевез его ударил.

Вот за это-то де-Ладевез и был привлечен к уголовной ответственности. По просьбе товарища председателя Щепкина частным обвинителем от лица кучера и выступил князь Урусов.

Де-Ладевез, сознавая всю неприглядность своего поступка, не только соглашался извиниться перед обиженным им кучером, но готов был ему еще и заплатить за обиду, сколько тот попросит. Конечно, кучер с радостью бы на это согласился, но об этом и слышать не хотели ни Щепкин, ни кн. Урусов, и кучеру поневоле пришлось им подчиниться.

Человеческое достоинство кучера было поругано де-Ладевезом, – разве же можно было упустить случай горячо поратовать на эту тему? Конечно, кн. Урусовым была приготовлена и блестяще произнесена горячая, громоподобная речь.

И защитнику де-Ладевеза уже не приходилось ее опровергать: насилие было учинено и искупить этот грех только и можно было покаянием. Прося съезд о снисхождении к вспылившему молодому человеку, защитник обратил внимание судей на то, что должна будет переживать молодая женщина, когда ея муж почти вслед за свадьбой попадет в тюрьму.

И вот, когда кн. Урусов стал возражать на эту защиту, в душе его проснулся барич, и он обратился к судьям с такими словами: «Что касается до того, гг. судьи, что будет переживать эта молодая женщина, когда ея муж попадет в тюрьму, то не надо забывать, из какой среды вышли эти люди: ведь сам де-Ладе-вез – сын цветочницы, а его жена только дочь капельдинера».

Негодующие возгласы публики заставили его смолкнуть. Он обернулся и вместо обычнаго восхищения увидал враждебные лица. Принципы равенства и братства в те времена стояли на такой высоте, что неуважение к ним считалось смертным грехом и не прощалось даже и любимцам публики. <…> И только благодаря этому промаху дело его было проиграно, и де-Ладевез отделался денежным штрафом»³²⁹.

Приобретая одежду, заказчики вынуждены были общаться с купцами и портными. К сожалению, особенности такого общения полностью игнорировались мемуаристами. Разумеется, между родовитыми покупателями и мастеровыми пролегала пропасть, руководства по этикету рекомендовали сводить такое общение к минимуму. «Не бесполезно, кажется, здесь предостережение – избегать болтливости в обращении с парикмахерами, цирюльниками и модными торговками. Сии люди (впрочем, не без исключения) весьма склонны переносить вести из дома в дом, заводить сплетни и услуживать в подлых делах. Лучше всего обращаться с ними просто и сухо»³³⁰. Жизнь, однако, сложнее правил и наставлений. Нам встретилось любопытное свидетельство об общении московской знати с парикмахером Шарлем. Аристократка Екатерина Ивановна Раевская писала в мемуарах: «Мы с сестрою были абонированы на самого известного в столице парикмахера – г-на Шарля, подобного которому с тех пор не бывало.

– Г-н Шарль, – говорила я ему, – знаете, вы и дурнушек делаете хорошенькими! – то была чистая правда.

Г-н Шарль был умный и воспитанный человек, француз с головы до ног. Он ежедневно являлся причесывать нас, вечером либо утром, как мы ему назначали, и все время болтал, развивая и завивая наши длинные черные волосы. Он приносил нам все городские сплетни и закулисные тайны знатных столичных дам.

– О! Г-жа Нарышкина! Что за женщина! Когда я ее причесываю, она втыкает шпильки в руки своих горничных, будто это подушечки для булавок. О! Знаете, это очень злая дама!

И тому подобное. Именно г-н Шарль первый объявил нам о революции в феврале 1848 года и бегстве Луи-Филиппа! Он принес нам известный рисунок, с тех пор строго запрещенный в России и сразу же исчезнувший изо всех журналов того времени. Это была огромная гравюра на дереве, изображавшая толпу парижан, которая с грубым торжеством тащила королевский трон, поднятый над головами мастеровых, на котором ради насмешки была привязана паршивая собака. <…> Никогда более и нигде не видала я этого рисунка и полагаю, что в Москве он был известен лишь г-ну Шарлю и его абонентам»³³¹.

Семья Виктории Лебур состояла в знакомстве со многими знатными москвичами. Василий Львович Пушкин в 1819 году «писал с мадам Ле-Бур» в Варшаву Петру Андреевичу Вяземскому³³². И сам Вяземский неоднократно доверял почту и посылки сыновьям купчихи – в 1826 году он писал В.А. Жуковскому и А.И. Тургеневу: «Приласкайте молодого негоцианта Lebour, если он Вам доставит наши письма. Он едет в Париж. Если ты захочешь писать через него в Лондон, то можешь, Тургенев, смело на него положиться»³³³. Год спустя Вяземский сообщал А.И. Тургеневу в Париж: «Ты спрашиваешь о «Телеграфе»: я еще недавно послал его книжек двенадцать… с молодым Lebour»³³⁴.

Но между швеями и заказчицами возникали и курьезные и неприятные моменты. В 1824 году чиновники канцелярии московского военного генерал-губернатора и ремесленная управа пытались установить истину в запутанной истории с «бурбоновым» капотом. Титулярная советница из дворян Александра Безсонова обратилась с жалобой на портниху Ольгу Никитину, которая в 1822 году «взяв. шелковую материю называемую бурбон и атлас для шитья мне капота, точно по таковому моему, но по окончании онаго оказался испорченным. Никитина заметя ошибку взяла для поправки капот и не возвратила онаго, отзываясь посланной от меня, что не станет переправлять, а будет валяться. Сей ея поступок довела до сведения цеховаго головы Саколова. Почему старшина сего мастерства Поляков прислан с тем капотом, которой по свидетельству его оказался точно испорченным, даже изношенным и измятым, отчего не согласилась я принять онаго, которой и взят обратно тем старшиною, а потому и просила. того ж Сакалова изтребовать от Никитиной 70 рублей, употребленных мною на покупку бурбона и атласа.

Затем зделалась я отчаянно бол[ь]на и находясь в сем состоянии долгое время, что воспрепятствовало требовать мне удовлетворения, котораго и до сего времяни не получила, чему прошло более года»³³⁵.

В ходе разбирательства выяснилось, что еще «прошлаго 1822 года в феврале месяце доставлен в сию управу мастерицею Ольгою Никитиною для свидетельства бурбоновой капот шитой его Никитиною титулярной советнице Безсоновой; почему в то время и собраны были портных дел мастера и мастерицы, но оные к свидетельству того капота неприступили, потому что оной оказался изношенной капот же и посие время находится у старшины, поелику как г-жа Безсонова, так и мастерица Никитина его к себе не берут, портных же дел мастерица Ольга Никитина в отобранном от нее объяснении показала, что прошлаго 1820 года в декабре месяце взято ею у госпожи титулярной советницы Безсоновой чрез рекомендацию госпожи Анны Ивановны Поповой для зделания капота бурбону одиннадцать аршин и атласу один аршин и хотя оной материи было и недостаточно, но г-жа Безсонова тот капот приказала сделать, какой может выдти к 1-му числу генваря 1821 года; а потом вдобавок чрез госпожу Попову еще доставила бурбону поларшина, а атласу три четверти аршина прикупила сама мастерица Никитина, которой капот к настоящему сроку был отделан и доставлен, по доверию от нея г-жи Безсоновой вышеупомянутой г-же Поповой, а оная по принадлежности доставила ей г-же Безсоновой, которой находился у ней целой год, и в продолжении онаго времени посылаемо Никитиною было не однократно для получения денег зашитье капота восемь рублей, и за прикупку атласу три рубли всего одиннадцать рублей к г-же Поповой но она г-жа Попова в ответ говорила, что сии деньги забывает получить от г-жи Безсоновой, а потом г-жа Попова присланную к ней от Никитиной за деньгами ученицу послала с своею девкою к г-же Безсоновой в дом, но г-жа Безсонова ученице сказала, что ей капот узок, каковой Никитина получив ответ усумнилась, что будучи чрез год зделался капот узким… на другой же день явилась к ней г-же Безсоновой сама Никитина и она г-жа капот при ней надела и приказала роспустить спинку, для чего Никитина и взяла, но как оной капот от носки полинял, то запасу выпустить по несходственности с прежним цветом было невозможно, после чего по прошествии недели г-жа Безсонова прислала к Никитиной свою девку взять тот капот, но Никитина без получения за оной следующих денег одиннадцати рублей, не желая лишиться собственности капот не отпустила, а приказала чрез девку доложить г-же Безсоновой изволила выслать следующия за оной деньги, после чего уведомилась Никитина, что г-жа Безсонова просила ремесленнаго главу, дабы от нее Никитиной истребовать вместо стараго новой капот; почему она Никитина для сущей. справедливости и во оправдание себя представила оный капот 1822 года в феврале месяце в ремесленную управу для освидетельствования, от которой и был тогда командирован портнаго цеха старшинский товарищ Степан Поляков с капотом и вместе с нею Никитиною в дом к г-же Безсоновой для узнания ея претензии, но она г-жа Безсонова примерить капота как должно не дозволила и начала ее Никитину бранить. <…> Представленный же в ремесленную управу капот мастера и мастерицы как уже изношенную вещь не свидетельствовали, которой капот ей непринадлежащий она Никитина к себе и не взяла»³³⁶. Составив в марте 1824 года данный рапорт и возвратив прошение Безсоновой, ремесленная управа прекратила разбирательство.

И все же модистки старались не обострять отношения с клиентами, ибо самой лучшей рекламой для мастерицы служил круг ее заказчиц. «Где более останавливается карет и чье имя чаще слышно в разговорах о нарядах, кто шьет на первых особ, к тому или к той все спешат»³³⁷. Вот молодая модница пишет подруге: «Представь себе, что madame Фаме только уж для маменьки согласилась взять мое платье, – столько у нея заказов! <…> У m-me Герке нам не хотелось заказывать; вице-губернаторша и Павлиновы и все заказывают у m-me Фаме. Вообрази: мы у нея в магазине встретились с Кошевскими, с Анной Михайловной и с дочерьми, и Анна Михайловна говорила, что она почти никогда здесь ничего не заказывает и платья выписывает всегда из Петербурга, а заехала в магазин только взглянуть, нет ли чего-нибудь новенькаго; а когда она уехала, m-me Фаме рассказала нам, что она заказала ей два бальныя платья для дочерей и всегда ей заказывает»³³⁸.

В XIX столетии главные продажи происходили в начале декабря и накануне Пасхи. К этому времени торговцы заполняли свои прилавки новинками, о чем активно уведомляли через периодические издания. Обозреватель газеты «Московский городской листок» сообщал в марте 1847 года: «Милости просим наперед в наш музеум непостоянной моды, к Матиасу, в дом г. Татищева. К нему и к Юнкеру только что свезены огромные ящики и короба разных предметов, выпущенных из таможни, пришло много укладок из Петербурга чрез Транспортную контору, у Артура Матиаса³³⁹ скроено и сшито множество туалетных вещей по образцам парижским и изготовлено вдоволь всякой всячины французской, переменивающейся на русския деньги. В магазине Матиаса с первого часа полудня и до четырех перебывает в продолжение этой недели все дамское общество. Вежливые хозяева уверяют вас, что в нынешнем сезоне они plus richement assortis que jamais (значительно богаче снабжены, чем когда-либо (фр.). – Авт.). Начнем со шляпок. По строгому закону моды оне должны меняться с каждым временем года. Требования на бархатные шляпки миновались с санными катаньями; атласные также на исходе, хотя март принадлежит еще к разряду холодных месяцев, и одеваться в нем тепло в избежание мучительных простуд право не совестно; но как Пасха есть уже праздник весенний, и шляпка атласная или гроденаплевая одинаково греют голову, то не угодно ли вам, милостивыя государыни, взглянуть на сотни хорошеньких шляпок (en pou-de-soie glace acoulisse) разных цветов, украшенных букетами весенних незабудок, гиацинтов и т. д., на шляпки, убранныя белым гюпюром (surmontes de plumes assor-ties finissant en saule marabou); здесь представляются вашим взорам и настоящия летния шляпки из итальянской соломы, большие запасы парижских гирлянд и неувядаемых цветов.

Перейдем теперь в комнату, где находятся мантильи, бурнусы и другого рода одеяния, употребляемыя для визитов и гуляний. Вы найдете здесь мантильи и par-dessus различных покроев, всяких наименований из самых лучших тканей. Мы видели кзарины, фернандо, одельты и монпансье кашемировые и из настоящего терно превосходных цветов с вышитыми бортами от 60 до 200 рублей сер. за экземпляр.

Насмотревшись на дамский туалет, зайдемте по пути к Юнкеру. Его московский галантерейный магазин также роскошен и отличается таким же изяществом, как и принадлежащие ему в Петербурге. <…> Здесь же в особом отделении богатая коллекция полученных из Парижа и из Петербурга дамских манто и мантилий. Мы знаем, что значительная их часть скроена художественными ножницами первой петербургской швеи одеяний этого рода M-me Tiblin, пользующейся справедливою славою в модном мире»³⁴⁰.

Руки этой и других мадам выделывали изумительные вещицы. Например, «легкая наколочка из газу и перьев марабу, сшитая искусными руками в магазине Сихлера. <…> Ток, только что привезенный от madame Лебур. Да и какой ток! Великолепнейший, из голубого газу, затканного с серебром, и на нем красовалась пунцовая райская птичка с длинным, предлинным хвостом из голубых перьев!»³⁴¹. Героиня Е.П. Ростопчиной обратилась за наколкой для головы к Андриё³⁴², и на бенефисе в Михайловском театре «маковка крошечной ея головки была чуть-чуть прикрыта наколкою из сребристой дымки, к боку которой прикалывалась белая лилия, окруженная длинными, изумрудно блестящими листьями: эти цветы вместе с серебряною бахромою дивной наколки, мастерского каприза Андриё, следовали за изгибами длинных буклей и с ними сбегали живописно вдоль шеи Марины, вплетаясь и впутываясь в кольца волос при малейшем ея движении»³⁴³.

В моде, как в зеркале, отражалась жизнь народов – революции, военные сражения и победы, политические интриги, судебные процессы, театральные успехи, литературные новинки, салонные сплетни, всевозможные скандалы, научные открытия и пр. Ткани, предметы одежды и фасоны получали названия в честь знаменитых актрис или танцовщиц, например испанской балерины Лолы Монтес или французской трагической актрисы Рашель (1821–1858). Так, в середине века пользовалась популярностью ткань золотисто-бежевого цвета крепрашель и рекламировались бурнусы-рашель³⁴⁴. В 1830-х годах в модных обзорах сообщалось, что «самая прелестная, эфирная, небесная шляпка, это шляпка-Тальони, названная по имени танцовщицы, которая пляшет как зефир и наряжается как весеннее облако, расцвеченное лучами заходящего солнца. Шляпки-капоты а la Taglioni очень малы и сделаны из шелкового тюля с светло-голубыми лентами, с вуалью также из тюля, вышитою шелком того же цвета как и ленты. Милое розовое личико, окруженное этою прозрачностью, кажется Сильфом, появляющимся в мягком сребристом тумане. Выше этой шляпки век наш ничего выдумать не в состоянии: она будет жить вечно – до самой осени»³⁴⁵. Балерина Мария Тальони (1804–1884) в 1837 году гастролировала в Петербурге, выступив в своем любимом балете «Сильфида», сочиненном для нее отцом-балетмейстером. После этого имя ее сделалось столь популярным в столице, что появились карамель «Тальони», вальс «Возврат Марии Тальони», шляпы «Тальони»³⁴⁶. Журналы писали о тюрбанах а la Sylphide в честь несравненной итальянки³⁴⁷. Парфюмеры выпускали духи а la Taglioni³⁴⁸.

Десятилетие спустя (1848–1851) в России выступала выдающаяся австрийская балерина Фанни Эльслер (1810–1884). По свидетельству очевидца, «Москва преклонялась пред ее талантом. В книжных и музыкальных магазинах выставлены ее портреты; ресторатор Шевалье готовит котлеты а la Fanny Elsler; в табачных магазинах предлагают папиросы Fanny Elsler; модистки мастерят шляпки Fanny Elsler»³⁴⁹. А каких-то 20 лет назад в «Северной пчеле» появилась заметка: «Французския музы в знак благодарности русским дамам за их постоянную, непоколебимую привязанность к французскому языку и французским обычаям прославляют ныне русских красавиц на парижской сцене. Недавно представляли с успехом драму «Йельва, или Русская сирота», и в знак торжества пьесы модные корсажи назвали а la Yelva»³⁵⁰.

В магазинах соседствовали кисея «муслин а-ля герцогиня» (mousseline а la duchesse) и холстинки «московский дождик» (Pluie de Moscou)³⁵¹. Александрина Дени предлагала канзу а-ля рашель и многочисленные шляпки – под именем «мрачной красавицы» (а la belle tene-breuse), «а-ля богиня» (a la deesse), «а-ля Лола Монтес» (a la Lola-Montes), «дым Лондона» (fumee de Londre), «Мария Стюарт»³⁵². Ее шарфы «пюи дамур» символизировали «бездну любви». А название «дым Лондона», вероятно, «навеяно» густым смогом над английской столицей от угля, который обильно использовался в промышленности, на транспорте и в быту и вкупе с природными туманами существенно ухудшал видимость даже днем. В 1858 году всеобщее внимание было обращено на «чрезвычайно яркую, с громадным хвостом комету (Донати)»³⁵³ – и в салоне Дени появились чепчики «а-ля комета» (bonnets a la Comete³⁵⁴). Но в начале века и самим модным лавкам давались утонченные названия, например петербургский магазин головных уборов имел вывеску Au temple du bon gout, что означало «В храме хорошего вкуса»³⁵⁵.

Идеи для подобных шедевров во множестве вывозились из Парижа. Поэтому «главные модистки петербургские предпринимают каждое лето плавание во Францию, и, новые Аргонавтки, привозят с собою, если не золотое руно, то, по крайней мере, не меньшие сокровища: новые идеи для нарядов, новые законы моды. В числе таких вертлявых Аргонавток находилась посланница модного магазина г-жи Пюифера, возвратившаяся к нам с блистательными трофеями. Кто хочет получить понятие о том, что составляет теперь принадлежность модного наряда, тех приглашаем в магазин г-жи Пюифера. Здесь не налюбуешься наколками (coiffures) в стиле средних веков и Возрождения, a la Помпадур, крошечными блондовыми чепчиками, украшенными бархатными цветами, и т. п. Но, что можно назвать совершенною новостью – это ток Тартикос (Tarticos), имеющий вид греческого тока, но составленный из материи, на которую нашиты золотые украшения. В Париже эти токи заказываются только у одной модной модистки, и у нее-то училась посланница магазина Пюифера, M-lle Dechabanne, которая поэтому единственная мастерица в Петербурге для составления этих накладных узоров и украшений. При наступлении времени на зимние шляпки рекомендуем этот же магазин, где найдете привезенные из Парижа филиграновые сетки, которыми теперь покрывают атласные шляпки. Бархатные шляпки там восхитительны»³⁵⁶. Ее коллега «m-lle Heliot (на Невском проспекте в доме Чаплиных)… возвратившаяся из Парижа, привезла оттуда множество драгоценных идей, которыя она с удивительным вкусом применяет к шляпкам, уборкам, чепчикам и так далее. В эту минуту магазин ея наполнен прелестными вещами»³⁵⁷.

Хотя производители одежды и обуви зачастую происходили из иностранцев, выезжали за границу для ознакомления с европейской модной индустрией и закупки необходимых материалов, создавали свои изделия по французским образцам, их деятельность регламентировалась русскими законами. Правила, введенные в 1822 году, существенно ограничивали импорт предметов одежды. Например, дозволялось ввозить только стружковые и соломенные шляпы, все другие находились под запретом. Запрет охватывал все узорчатые непрозрачные шелковые изделия (пестрые, вышитые, набивные, с цветными узорами, с золотом и серебром). Шелковые ленты и чулки допускались на русский рынок, но взималась значительная пошлина – по 4 рубля за фунт. Ввоз прочих шелков ограничивали пошлиной: для одноцветных непрозрачных шелковых тканей – по 4 рубля с фунта, для полупрозрачных и прозрачных материй без узоров – по 8 рублей и для таковых с цветными узорами, золотом и серебром – по 12 рублей. В последующие годы допустили к ввозу некоторые виды узорчатых непрозрачных тканей и платков, но обложили существенной пошлиной. Конечно, некоторое количество импорта поступало на российский рынок: в 1820–1821 годах ввоз шелковых изделий оценивался в 2 807 450 рублей серебром в год, в 1822–1823 годах он заметно уменьшился до 1 471 881 рубля серебром, но затем начал постепенно увеличиваться и к 1839–1843 годам по европейской торговле достиг 3 371 381 рубля серебром. В середине 1840-х годов приблизительный годовой расход на шелковые изделия по стране достигал 12 миллионов рублей серебром, треть из которых уходила на иностранные изделия, а остальное составляло оплату товаров русских фабрик. Кроме того, в 1842–1846 годах закупили дамских уборов на 98 809 рублей серебром, блонд, кружев и тюля – на 374 347 рублей серебром, стружковых и соломенных шляп – на 185 430 рублей серебром³⁵⁸. Такова официальная статистика. Внимательная к чужому быту иностранка писала в 1825 году, что «в Петербурге не производят ничего сносного – вся одежда приходит из Франции и Англии»³⁵⁹. В последующие десятилетия, то есть в царствование Николая I, только часть тканей и предметов одежды в модных магазинах имела европейское происхождение, остальное производилось в России. По этому поводу осведомленный современник писал: «В некоторых магазинах, для приманки, выписывается некоторое число модных парижских товаров, позволенных к привозу тарифом»³⁶⁰. В другом очерке этот же автор, рассуждая об иностранных магазинах, утверждал, что в них «не русское есть сам только хозяин или хозяйка. <…> Скажу вам более: поверите ли, что все эти прозрачные платья, все эти воздушные одежды, которые чрез цельные стекла пленяют взоры прекрасного пола, производят свою родословную прямо из Гостиного двора. Ваши тюли, газы, крепы, петинеты, кружева, ленты и, словом, – все нежное продается почти исключительно в Гостином дворе, и переходит в нежные руки модных торговок из крепких мышц русских купцов. <…> Но я умолчу вовсе о модных лавках. главное их занятие состоит в шитье и приготовлении уборов из русских товаров русскими швеями, по образцу французских картинок, под надзором французских мадамов»³⁶¹. Другой современник устами своего персонажа говорит: «Ведь все моды-то. идут из Парижа: там настоящие, а здесь что, дрянь, да и как дорого, если бы ты знала: я видела у мадам Лебур настоящую шляпку, прелесть! да они еще и не продают настоящие парижские шляпки, а выписывают себе для образца да и шьют по ним»³⁶². Автор исследования о женском труде в столице писал: «Некоторые из самых известных здешних модных магазинов с иностранной фирмой, принимая заказы, отдают их на сторону в руки штучниц, так что иное великолепное бальное платье, вышедшее из заведения знаменитой модистки, бывает иногда сшито где-нибудь на Песках или на Выборгской, так что в этом случае дамы платят большие деньги собственно не за работу, а за фирму, из-под которой выходит дамский наряд»³⁶³.

Следует сказать, что русские мануфактуристы вырабатывали немало качественных тканей, которые частенько выдавались за иностранные. Мемуарист описывал, как в Могилеве ему предложили «приобрести по дешевой цене контрабандное голландское полотно.

 

Магазин русских изделий в доме князя Гагарина на Кузнецком Мосту в Москве

 

<…> Мой Радзиковский польстился перспективой выгодно перепродать таковое полотно в Москве и на эту спекуляцию упросил меня дать ему денег в счет будущего жалованья. он вышел с своей покупкой, тщательно обернутой в бумаге и с ярлыком, как следовало быть заграничному холсту. Полячок мой уже метил на шурина моего Алексея Ивановича Нарышкина как на готового покупателя, зная его наклонность франтить туалетными принадлежностями; но каково было в Москве его разочарование, когда знатоки этого товара нашли, что контрабандный холст был православного ярославского изделия, какое можно было купить в Москве дешевле, чем слупили с Радзиковского»³⁶⁴. Сегодня наша промышленность практически полностью парализована и ничего не производит, все более или менее качественные ткани и предметы одежды завозятся из Европы, и нам трудно поверить, что сто пятьдесят лет назад картина была совершенно иной. Москвичка Мария Александровна Лопухина покупала ткани для своей кузины, проживавшей за границей. В одном из ее писем читаем: «Такого газу, как ты желаешь, больше не выделывают, зато есть золотой и серебряный муар, он великолепен и мягок, как шелковый. Кроме того, есть муар розовый, синий, пунцовый, желтый, лиловый и серебряный. Все это прелестно на вид и, как я сказала, имеет совершенную мягкость шелкового. Цена не так уж велика, по семнадцати с полтиною»³⁶⁵.

Чтобы познакомить русских покупателей с отечественными производителями тканей и других изделий, в обеих столицах попеременно устраивались мануфактурные выставки. Первая такая выставка открылась в Петербурге в 1829 году, ее посмотрело «более ста тысяч человек, следовательно, почти третья часть всего населения» столицы³⁶⁶. К посещению допускались свободно люди всех состояний, а Николай I всячески покровительствовал этому начинанию – и выставки вызывали живой интерес горожан. В 1833 году в Петербурге проходил уже третий форум. Светская дама Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «В настоящее время в здании Биржи – выставка русской промышленности, в которой в последние годы замечается огромный прогресс. На ней представлены поистине прекрасные вещи. Особенное восхищение вызывают станки, инструменты, оружие, всевозможные изделия из металла и пр. Ткани также стали делать значительно лучше и красивее. Выставка хорошо оформлена и размещена в чудесной зале; толпа посетителей. Позавчера мы встретили там Императрицу. <…> Там же я впервые увидела только что прибывшую мадам Крюднер, красивую молодую женщину»³⁶⁷. В те же дни Константин Яковлевич Булгаков писал брату: «Сам я, право, не умею сказать, на какой предмет я более любовался. В своем роде всякая вещь отлична, так что все почти куплено, хотя иное и недешево»³⁶⁸. Женщины, в отличие от Булгакова, всегда умели сказать, что их влекло Екатерина Свербеева на этой выставке отметила «восхитительную мебель… прекрасную малахитовую вазу, стоит 18 000 рублей, соломенные шляпы, похожи на итальянские, сделаны на русской фабрике, находящейся в Туле (примечательная вещь), качество соломы хорошее, шляпа стоит 50 рублей»³⁶⁹.

Юлия Петровна Перцова оказалась в Петербурге несколькими годами позднее и тоже застала мануфактурную выставку, в ее дневнике читаем: «Первая зала была довольно скучна для меня, потому что тут большею частью были разные машины, но во второй совершенно глаза разбежались: хрусталь, фарфор, бронза, столько богатства, столько вкуса, изящества, что право не успеешь взглянуть попристальнее на одну вещь, как уже другая бросается в глаза. <…> Обошедши еще несколько комнат, мы пришли в комнату, где мужчины оставались равнодушными, а дамы с жадностью рассматривали все, а некоторые боясь соблазна обегали их, кажется, зажмуря глаза и, признаюсь есть чем соблазниться! Какие кисейки, какие материи! На многих уже были приколоты билетики: куплено Юсуповой, куплено Нарышкиной, продано и прочее»³⁷⁰.

В мануфактурных выставках активно участвовали знакомые нам башмачники. В 1835 году в залах московского Благородного собрания выставляли свои изделия фирмы Брюно, Зармана (Цармана), «иностранца Карла Пироне»³⁷¹. Мастерские обоих Зарманов и башмачницы Брюно вновь демонстрировали свою обувь на очередной московской выставке 1843 года³⁷², причем «сапожный и башмачный мастер Брюно за сапоги и башмаки хорошей и прочной доброты» удостоился малой серебряной медали, его коллеги «цеховые Царман старший и Царман младший за дамския башмаки» были отмечены публичной похвалой³⁷³. На московской выставке 1853 года Матвей Пироне выставил сапоги и колодки³⁷⁴, и «сапожныя изделия г. Пироне занимали, бесспорно, первое место как по качеству материала, так и по работе. Материал, как видится, употреблен был лучший заграничный. Не говоря о прекрасных фасонах, особенно замечательна строчка у лаковых сапог»³⁷⁵. Другой обозреватель московской выставки 1853 года размышлял о производстве обуви в городе: «Что сказать об обуви? На выставке она и дешева и хорошо сделана; но в продаже вы встретите совершенно другое. Если обратитесь к сапожнику Немцу или башмачнику Французу, то услышите такия цены, каких нет и за границею, где обувь шьют, по большей части, из русской же кожи. Если пойдете в ряды… то как раз купите или подклеенныя столярным клеем калоши или сапоги, сшитые в двенадцать приемов шила»³⁷⁶. Как видим из этого отзыва, обувной рынок предлагал две крайности: качественную работу, отмеченную изящностью, за которую приходилось дорого платить, и дешевые непрочные изделия, лишенные следов элегантности. Тем временем городской покупатель нуждался в доступной по цене и добротно сшитой обувке.

В мануфактурных выставках неоднократно участвовала семья цветочницы Лапиной, в 1829 году получив серебряную медаль, в 1831-м – золотую медаль от мануфактурного совета с правом носить ее на аннинской ленте и богатый бриллиантовый фермуар от императрицы. Купец Дмитрий Лапин представлял свои изделия и на московской выставке 1843 года³⁷⁷. На московской мануфактурной выставке 1853 года выставляла свои изделия мастерская де Ладвез³⁷⁸.

Таким образом, в эпоху Николая I многие ткани и предметы одежды изготавливались в России. Во время же заграничных поездок модистки приобретали в первую очередь новые знания, знакомились с новинками сезона, изучали особенности кроя и отделки. Об этом они сообщали в своей рекламе. Москвичка София Латрель «внимательно изучила… все новые покрои и фасоны и с собой привезла богатую коллекцию самых моднейших выкроек», а также «искуснейшую модистку»³⁷⁹. Однако разовых поездок недостаточно, чтобы улавливать малейшие изменения во вкусах, и ремесленники не теряли связи с европейскими коллегами. Анна Якобсон сообщала: «Я имею теперь переписку с лучшими парижскими модистками и получаю последние фасоны и разные моды из первых рук»³⁸⁰. Одновременно для первой половины столетия характерна низкая мобильность русских мастериц, которая ограничивала их профессиональные возможности и не позволяла им свободно конкурировать с иностранными коллегами. Из газетных сводок об отъезжавших за границу видно, что туда отправлялись преимущественно лица иностранного происхождения, а из русских – дворяне, высокопоставленные чиновники и немногие купцы, состоявшие в 1-й и 2-й гильдиях, только в 1850-х годах стали изредка встречаться имена русских цеховых.

Чтобы максимально приблизить качество своих изделий к европейскому уровню, хозяева-иностранцы приглашали из-за границы в свои мастерские швей и закройщиц, постигших секреты мастерства в парижских ателье. В начале 1820-х годов «из магазина Марии Рисс, что на Кузнецком Мосту, в доме Столбкова, парижский дамский башмачник, кончив свой срок, уехал; ныне приехал в оный из Парижа другой башмачник, работающий гораздо превосходнее прежняго»³⁸¹. Хозяйка магазина дамских уборов в доме Татищева на Кузнецком Мосту купчиха Анна Карловна Делавос в 1830 году «выписала из Парижа двух мастериц, одну для делания платьев, а другую для шляпок и чепчиков». Два года спустя Анна Карловна «выписала из Парижа модистку и портниху из самых лучших магазинов парижских»³⁸². По сведениям на 1831 год, в ее магазине числились 2 работника и 10 учеников, возраст последних не превышал 18 лет³⁸³.

Госпожа Фабр пригласила некую мадам Фанни Зиммерманн, уже известную своим талантом в столицах Франции и России. Еще через несколько лет, «желая присоединить шитье платьев, салопов и корсетов к головным уборам, уже столь известным в Москве… выписала из Парижа девицу, которая только что вышла первою ученицею от г-жи Викторины, модистки, которая приобрела большую славу в Париже»³⁸⁴.

Приглашенные иностранцы выполняли наиболее ответственную работу: кроили, придумывали фасоны и отделку, осуществляли примерку и «посадку» изделия, следили за аккуратностью шитья. Зная об этом, некоторые русские портные вместо самосовершенствования пускались на лукавство. Современница вспоминала вывеску, которая вызывала смех у всех, кому о ней рассказывали: «Портной Емельянов из Лондона и Парижа»³⁸⁵. Обманывали еще и с целью взять за работу более высокую плату. Именно так поступает визитер в рассказе «Петербургский день». «В передней раздался звонок. Матвей, выпроводив прачку, явился отпереть двери. Вошел белокурый молодой человек, довольно франтовато одетый, с узлом, завернутым в кусок черного коленкора.

– Портной, что ли? – спросил Матвей.

– Портной. Метр-тальер. Барин дома? – осведомился в свою очередь вошедший.

– Дома. Платье принесли? Обождите тут, сейчас доложу.

– Хорошо. Да вот что, почтеннейший, скажите-ка мне перво-наперво, барин ваш говорит по-французски?

– По-французски? Для чего ему? Н-нет, по-французски он, кажись, не говорит.

– Ну, тогда я буду заместо француза. Карашо. Доложите, почтеннейший, что француз-закройщик платье принес от портного Плевушина.

Иван Александрович приятно удивился, узнав, что у его портного Плевушина закройщик – француз, и снова вышел в гостиную.

– Бонжур, мосьё, – приветствовал его белокурый молодой человек, оказавшийся, когда снял пальто, в необычайно пестрой жакетке и светло-голубом галстуке. – Мосьё парль франсе?

– Вуй, мерси… то есть, если нужно, но предпочитаю говорить по-русски, – ответил, несколько смущаясь, Волованов. – Ведь вы, вероятно, говорите немножко по-русски?

– А, вуй, мосьё, коман-донк. Пожальста, будем говорить по-русски. Ваш пара готов. И ошень удачный вышла пара. Мосьё будет ошень довольный нашей работ.

«Чорт возьми, француз на меня шил, еще бы не быть довольным», – подумал Иван Александрович.

– Скидайт, пожальста, ваш калат, мы чичас будем примерайт, – продолжал портной, расправляя и встряхивая пиджак, жилет и брюки.

Волованов сел и с наслаждением протянул ноги. Брюки в мелкую полоску, с туго заутюженной складкой, обхватили их. Он встал, оправляясь, а портной быстро затянул сзади пряжку.

– Вот, мосьё, вы имейт франсуский работ. Регарде фасон. Сидит первый сорт.

Волованов посмотрелся в зеркало. Брюки сильно морщили, талия приходилась гораздо выше, чем следовало, сзади торчало углом. Но так как это была французская работа, то он только помычал немножко носом и предоставил надеть на себя жилет и пиджак. Тут тоже как будто не все было благополучно, и Волованов даже спросил тоном сомнения:

– Разве теперь так широко стали делать?

На это портной только погладил его обеими ладонями по спине и ответил:

– Последний фасон, мосьё. Париский фасон. Франсуский работ. Мосьё будет одет лютче всех в Петербург. Прошу пардон, франсуский работ сейчас видно.

– Я знаю, знаю… А вы, вероятно, недавно у Плевушина работаете? – полюбопытствовал Волованов.

– Ошень недавно. Козяйн меня выписывал из Париж, чтоб делать франсуский работ. Рюсский работ не будет так сидеть на мосьё. Я в Париж у первых метр-тальер работал. Вот счет, мосьё.

Волованов взглянул и заметил, что платье поставлено на десять рублей дороже, чем он платил раньше.

– Почему же десять рублей накинули? Я считал, что по прежней цене сделают, – выразил он неудовольствие.

– Франсуский работ, мосьё, – пояснил портной. – Франсуский работ никак не может на такой цена. Когда я буду открывать свой магазин, ви мне два раза дороже платил.

Иван Александрович вынул деньги, отдал и, по уходе портного, простоял несколько минут в задумчивости перед зеркалом. Несомненно, платье сидело скверно; но он пришел к заключению, что как-никак, а французская работа все-таки сейчас видна»³⁸⁶.

Поработав в известных ателье и обзаведясь клиентурой, швеи начинали самостоятельную деятельность.

 

Модная картинка

 

Варвара Клермон, «мастерица модных уборов, известная искусством своим как в С. Петербурге, так и в здешней столице… открыла магазин в переулке прихода Рождества в Столечниках, в доме Засецкаго, в коем продаются за сходныя цены разные дамские уборы, шляпки и чепчики собственной ея работы, которая всегда признана была лучшею, когда она еще занималась подобною работою в первейших магазинах обеих столиц»³⁸⁷. «Девица Флор Фалло, первая мастерица мод у г-на Циклера… открыла лавку на Кузнецком мосту, в доме г-на Маскле, что против дома Собакина… где продаются и делаются модные уборы по сходным ценам»³⁸⁸. Ее магазин открылся в 1820 году и существовал по крайней мере десятилетие³⁸⁹. С 1844 года самостоятельно работала Полина Лафорж, которая, до этого «находясь в известном публике модном магазине Виктории Андреевны Лебур, занималась деланием дамских уборов; ныне же открыв собственное свое заведение. производит в нем по заказам изготовление дамских уборов, шляп, чепцов, платьев и салопов по самым новейшим фасонам за умеренную цену»³⁹⁰. Четыре года спустя Эрнестина Ландерт (Ernestine Landert), «бывшая первой мастерицей мод у мадам Лебур. открыла модный магазин в Столечниковом переулке в доме Лопухина. В сем магазине можно найти полный ассортимент шляп, куафюр, чепцов, перьев и цветов в последнем вкусе»³⁹¹.

Эти француженки зачастую происходили из весьма уважаемых семейств. Полина Гебль (в замужестве Анненкова) писала в своих «Воспоминаниях» следующее: «Во Франции принято вообще, чтобы все девушки зарабатывали деньги на свои мелочные расходы, и мы с сестрою не отставали от других. Продавая свое шитье и вышивание, мы получали от 4 до 5 франков в день. В Сен-Миеле было много семейств, потерявших все в революцию, и дочери их работали. Впрочем, m-lles Тьери, Обри работали тоже, несмотря на то, что их отцы имели состояние… <…> [Мать] отдала меня в коммерческий дом. После революции это было принято. Много бедных девушек из лучших разоренных фамилий поступало в магазины учиться работать или в купеческие конторы»³⁹².

В середине столетия хозяева мастерских искали работников уже и на «внутреннем рынке» труда, давая объявления в газетах об имеющихся «вакансиях». Вот, например, «нужны портнихи, умеющия шить белье, платье, выш[ивать] в пяльцах и делать шляпки; таковых просят явиться на Петровский бул., в дом купч[ихи] Гречишниковой, в модное заведение Ольги Фалеевой»³⁹³. Сапожных дел мастеру Матвею Матвеевичу Пироне «нужны. работники, совершенно опытные по мастерству и хорошаго поведения; без аттестата установленной формы никто принят не будет»³⁹⁴. «Чепечницу, хорошо знающую свое дело, хотя бы и на высокую плату, желают нанять для обучения учениц во вновь открываемом чепечном заведении, на Тверской, в доме под № 392; тут же принимают учениц на очень выгодных условиях»³⁹⁵. «Модистки две, за хорошее жалованье, нужны к м[ада]м Мари, на Тверскую, в д. г. Алексеевой»³⁹⁶. «Нужны две мастерицы-модистки и портниха, за хорошее жалованье, которыя бы знали вполне свое дело, на Большую Дмитровку, в д. П. За-сецкаго, к г-же Реймер»³⁹⁷. Остается только сожалеть, что никто из перечисленных работодателей не уточнил размер «хорошего» жалованья.

Выше мы привели немало сведений о стоимости тех или иных предметов одежды для покупателей. Не менее интересен и вопрос о доходах модных мастерских и заработках их владельцев и служащих. Но официальные документы дают только приблизительное понятие об оборотах купцов и модисток, так как торговый люд имел склонность к занижению своих барышей. Так, в отчете московского обер-полицмейстера за 1840 год зафиксировано 16 мастерских дамских уборов, в которых находились 6 русских и 13 иностранных мастеров, а также 189 мастеровых. Эти ателье выработали модных уборов на 172 578 рублей серебром, продали изделий – на 192 000 рублей серебром. Таким образом, в среднем мастерская производила уборов на 10 750 рублей серебром. В отчете показана единственная мастерская дамских соломенных шляп с 2 мастерами-иностранцами и 3 мастеровыми, которая сработала шляпок на 2720 рублей серебром³⁹⁸. Согласно отчету за 1846 год, 14 магазинов модных уборов продали товара на 180 750 рублей серебром³⁹⁹.

Еще через год московские власти зафиксировали 12 магазинов дамских уборов с товаром на 108 030 рублей серебром. Также показаны 22 модных магазина с товаром на 44 500 рублей серебром. Женское платье и наряды шили в 107 ремесленных мастерских, в которых трудились мастерами 4 мужчины и 81 женщина. За год их хозяева потратили на содержание заведений 95 135 рублей серебром и выплатили на жалованье работникам 25 070 рублей серебром⁴⁰⁰.

Ремесленники набирали учеников – и русские помещики охотно определяли «в ученье» своих крепостных, чтобы иметь в имении или в доме швею, способную содержать в порядке господский гардероб. В газетном объявлении о наборе учениц читаем: «Г-жа Луиза, белошвейка… берет учениц на следующих условиях: лета ученицы должны быть от 12 до 14 лет; контракт заключается на 5 лет; деньги должны платить по 75 рублей сер. В продолжение же этих 5 лет г-жа Луиза берет на себя обязанность их окепировать. Г-да живущие в Москве, которые пожелают сами одевать своих девушек, обязаны только платить 15 р. сер. для контракта, адреснаго билета и бани за все 5 лет. Жительство имеет на Большой Дмитровке, в Столечниковском переулке, в доме г-на Засецкаго»⁴⁰¹.

В Центральном историческом архиве Москвы сохранилась «Книга… данная из Московской шестигласной думы маклеру Московской ремесленной управы Алексею Вагнеру для записки на сей тысяча восемьсот пятьдесят третий год условий, заключенных мастерами, подмастерьями и учениками». Вот одна из ее записей: «1853 год[а] июня 5 д[ня] я нижеподписавшийся дворовой Г[оспожи] Волковой человек Андрей Проходаев заключил сие условие с почетной гражданкой Викторией Андреевой Лебур в том, что отдал я ей дочь мою вольноотпущен[ную] девицу Агафью Андрееву для обучения шить и кроить всякого рода женское платье. и делать новейшие головныя уборы во всяком вкусе сроком на пять лет. В течение срочного времени содержание оной девочки как-то пища, банное, платомойное от нея Лебур получать, а платье верхнее, нижнее от меня Проходаева. В учении оной девушке жить во всяком повиновении и послушании, а буде что зделает непристойное, то наказывать соразмерно вине дозволяю. Если же она окажется к сему вышеозначенному ремеслу неспособной, в таковом случае чрез один год дать знать ей Лебур мне отцу ея Андрею. Если же случится, что девушка занеможет, то отдать ея в больницу на мой Андреева счет. Во время учения ей Лебур дочь не отсылать, а мне Андрею не брать». Отец обязался уплатить модистке за обучение дочери 150 рублей серебром. Контракт подписали Гаврила Лебур и «за неумением грамоте» своего дворового коллежская советница Варвара Волкова⁴⁰².

Об обязательствах хозяев мастерских современник писал: «Нередко включается в контракт условие, чтобы мастерица, по окончании учения, выдала ученице, в виде награды, 20 или 25 рублей.

 

Портрет Татьяны Алексеевны Гурко. 1828 г. Неизвестный художник 2-й четверти XIX в.

 

Слышатся, впрочем, жалобы и, как кажется, небезосновательные на то, что поступающие в учение девушки, прежде чем начнут учиться, находятся год и даже более в услужении или на побегушках у хозяйки, так что они, вследствие этого, теряют много времени и не всегда успевают научиться хорошенько ремеслу к истечению контрактного срока»⁴⁰³. Действительно, поначалу «новенькие» выполняли разнообразные поручения по хозяйству: убирали в мастерской, выносили отходы, кололи дрова, бегали в мелочную лавку и даже нянчили хозяйских детей. Героиня А.И. Левитова рассказывала о тяжелом труде: «Умерла мать, – осталась я по двенадцатому году одна на свете. Уж не знаю, какой добрый человек пристроил меня в учение к модистке. Тут я… ведра тяжелые таскала… в морозы, кое-как прикрытая, по целым дням белье мыла на реке»⁴⁰⁴.

Но и безобидное поручение могло обернуться трагедией. В полицейском отчете за 1841 год зафиксировано происшествие в Тверской части Москвы. «29 сентября в 12 часу утра портная мастерица московская 3-й гильдии купчиха Елизавета Рейне-Малле послала искать сбежавшую у ней собачку учениц своих девочек: гг. Брянчанинова Глафиру Григорьеву, Миллера Марью Иванову, Стремоухова Анну Алексееву и Пашкова Анну Васильеву, из которых первые две, идя по улице порознь от последних, нашли сдобную из пшеничной муки лепешку, от которой откусивши Глафира Григорьева и почувствовав неприятный вкус, проглотила немного и бросила, а Марья Иванова несколько съела той лепешки, но по неприятному вкусу также бросила. По возвращении же девочек в квартиру хозяйки своей, начально с Марьей Ивановой, а потом и с Глафирой Григорьевой сделалась рвота. По осмотру приглашенным медиком оказалось, что у девочек, в особенности у Марьи, 13 лет, воспаление желудка со рвотою; почему она Иванова отправлена была для дальнейшего лечения в городскую частную больницу; но при самом приеме там умерла; Глафира же осталась у хозяйки. По первоначальному спросу девочки Иванова и Григорьева объявили, что впереди их шел какой-то мужик в сером армяке, которого они в лицо не видали, и думая, что это он потерял лепешку, подняли ее»⁴⁰⁵.

Тумаки и подзатыльники были неотъемлемой частью образовательного процесса. Швея Н.А. Бычкова говорила о жестоком отношении к ученицам в частных мастерских: «Ежели бы где в мастерской, у хозяйки шитву обучаться, пока обучишься, да в люди выйдешь бита-перебита бываешь. Лютые хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем девчонкам не давали и за малейшую провинность как сидоровых коз лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях имеет, как в мастерицы выйдет – над своей же сестрой измываться. Прямо так и говорили: «На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои возмещать буду». Вот какие звери бывали! Да, впрочем, их же зверьми и делали. Это подумать только: ни за что, ни про что тебе с малых лет сто раз на дню ребра считают. Озвереешь, понятно. Тут одна хозяйка, Воробьева – Воробьихой звали, ох, и люта была. Не раз, говорят, до мирового доходило»⁴⁰⁶. В мемуарах белошвейки М. Ключевой о чрезмерных жестокостях упоминаний нет, хотя она и вспоминала о конфликте: «Хозяйка наша… была вспыльчива. И вот однажды она прибила ученицу Глашу, племянницу старшего дворника. Глаша расплакалась и ушла к своему дядьке, пожаловалась на хозяйку, что она дерется. Хотя за дело ей попало: она, вырезая по патрону рукава, испортила восемь рукавов, вырезав их неправильно. С ней этого раньше не случалось. На другой день пришел Дмитрий Иванович и отругал нашу хозяйку самыми нехорошими словами. Хозяйка сказала, что за оскорбление подаст в мировой суд на старшего дворника. Он на это ей ответил, что он в свою очередь подаст на нее в суд, что она бьет своих учениц. Шуму было [так] много, что мы ушли раньше из мастерской на ужин. Но никто ни на кого не подавал, они обоюдно виноваты: тот погорячился, а наша хозяйка вспылила, и убыток пришлось ей пополнять из своего кармана за испорченные восемь рукавов»⁴⁰⁷.

В октябре 1853 года приставу Тверской части поступила жалоба на отвратительное питание в одной из ремесленных мастерских. «Проживающие в доме Дубовицкаго у башмачнаго мастера Данилы Цармана ученики его дворовые мальчики. представив в частный дом котел с похлебкой, принесли жалобу на хозяина своего, что он им дает дурную пищу и в весьма малом количестве для всей артели. По дознанию местнаго квартальнаго надзирателя, который вместе с добросовестным свидетелем отправился в мастерскую Цармана, оказалось, что работники его. подтвердили жалобу помянутых мальчиков, а кухарка Цармана солдатка Лукерья Захарова объявила, что хозяин Царман отпускает ей ежедневно на 18 челов[ек] рабочих 7 фунт. говядины для щей, капусты на 3 коп., луку для подправки на 2 коп. асс., 1 фунт муки на два дня, для каши крупы ¹/₈ четверика, масла по ³/₄ фун. как в скоромные так и постные дни, соли 1 ф. в сутки, в постные дни бывают щи или похлебка, а иногда один хлеб с квасом, коего ежедневно покупается на 3 к. сер.; а каши к ужину никогда не достает; хлеба в сутки выходит один пуд; причем присовокупила, что завтрака рабочим никогда не бывает, что подтвердили и работники. <…>

По освидетельствованию похлебки оказалась она водянистою, несоленою и неимеющею никакого вкуса, по недостатку приправы, а частный врач Шавердов заключил, что она малопитательна. Царман же отозвался, что приготовлением пищи рабочим занимается жена его Пелагея Яковлева, которой он дает на это от ¹/₂ до 2 р. сер. в сутки и что ученики могли подлить в похлебку воды; но кухарка Захарова объявила, что эта похлебка в таком же самом виде, в каком была приготовлена ею для употребления в пищу»⁴⁰⁸.

Московскому обер-полицмейстеру было предписано «произвести по сему делу строгое исследование». Цармана «пригласили» для «дачи показаний», но «Царман, хотя и неоднократно давал подписки, но к следствию не являлся. Между тем, по распоряжению Московской ремесленной управы, присутствующий в оной и старшина отправлялись в мастерскую Цармана, и по дознанию их оказалось, что все ученики его совершенно довольны как пищею, так и одеждою; по осмотру, кушанье, одежда и обувь оказались в достаточном положении, почему Ремесленная управа заключила: возникшее по жалобам учеников Цармана дело прекратить»⁴⁰⁹.

Ремесленник к приставу не пошел, а уехал в Петербург. Однако, согласно рапорту, датированному апрелем 1855 года, «по уведомлению 1-го Департамента С.-Петербургской управы благочиния, Цармана на жительстве в С.Петербурге не оказалось»⁴¹⁰. Оказалось, что «он отлучился по расстроенным своим обстоятельствам и не являлся к следствию в ожидании распоряжения Ремесленной управы, куда рабочие также приносили жалобу по означенному предмету, и после сделанного ему Царману от управы внушения, мастерство свое прекратил»⁴¹¹.

Следователь, занимавшийся разбирательством, о неявках Цармана начальству не докладывал «по тому уважению, что никто по сему делу под стражей не содержался». В августе 1855 года принято решение следствие прекратить, но «как вместе с тем… замечена значительная медленность со стороны производителя сказанного следствия, пристава Калиманова… сделать ему Калиманову строгий выговор со внушением, чтобы впредь не допускал медленности по поручаемым ему делам»⁴¹².

Приведем иной отзыв о хозяине, в котором мастер-портной предстает наставником для своего ученика. Не желая идеализировать, равно и демонизировать хозяев мастерских, мы предполагаем, что в реальной жизни складывались различные отношения между мастерами и учениками, от безобразных и конфликтных до мирных, уважительных и участливых.

Помещик Калужской губернии Потулов послал троих сыновей своего дворового человека в Москву для обучения ремеслам: одного к художнику, другого к портному, третьего к парикмахеру. Крепостной Павел Назарьевич Коренев (1832–1888), достигнув отроческого возраста, оказался у портного Шонхейта. «Так как Потуловы, богатые помещики, одевались в Москве, то, вероятно, их поставщиком и был Шонхейт, и немудрено, что он согласился принять в учение дворового мальчика Потуловых.

Так или иначе, для отца это было чрезвычайной удачей. У него сохранились самые светлые воспоминания о Шонхейте и его жене. Эти старики немцы любили ученика, который проявил большие способности и к ремеслу, и к усвоению всякого рода прочих знаний. Они относились к нему не как хозяева, а как воспитатели. Сделали его вполне грамотным человеком, научили ремеслу так, что он стал превосходным портным, причем они не ограничились обычным учением в мастерской, а заставили его пройти курс кройки и художественной вышивки, которая тогда была в большой моде. <…>

К концу учения, в начале 1850-х годов, отец в совершенстве усвоил портновское ремесло. Он стал искусным закройщиком и особенно отличался изящным вкусом в вышивках.

Обыкновенно учеников по окончании учения делали подмастерьями, и они или оставались у того же хозяина, или переходили к другому уже в качестве наемных рабочих. Шонхейт же посоветовал отцу открыть самостоятельную мастерскую и помог ему не только советами, но и кредитом и, вероятно, рекомендовал заказчиков, когда у него случался их излишек.

Отец открыл мастерскую на Тверской. Едва ли очень скоро он добился ее процветания, но, очевидно, сводил концы с концами. В то время он увлекался театрами: и Малым, и Большим, посещал спектакли, завел знакомства в Малом театре с оркестрантами, а в Большом – и с певцами. Часто в Малом он смотрел спектакли из оркестра.

Довольно долго отец работал в своей мастерской без особого успеха. Перелом наступил в 1856 году в связи с коронацией Александра II. Тут к отцу посыпались заказы – особенно как к известному вышивальщику. Вероятно, рекомендации того же Шонхейта сыграли в этом не последнюю роль. Эти заказы упрочили материальное положение отца, дали ему возможность развернуться шире, и он снял помещение на Тверской, на углу Камергерского переулка. Круг его знакомых и клиентов расширился. Он вступил в охотничье общество и увлекся зимними охотами. <…> Дела шли в гору. У отца были свои лошади, и он уже считался в Москве одним из лучших портных»⁴¹³.

Справедливости ради следует сказать, что и жизнь мастеров не была безоблачной. Историк Москвы И.Е. Забелин в 1837 году снимал угол у сапожника Ивана Петровича Пешневского. «Он жил на Солянке, в доме Терского, в переулке в гору на Покровку, в нижнем этаже со сводами. И сам он очень теснился, занимая с женой очень небольшое помещение за стеклянной перегородкой от большой рабочей комнаты, в которой жили человек 8 рабочих, в том числе 4 мальчика. <…> Здесь я узнал, что такое ремесленный быт. <…> Полную зависимость несчастного хозяина от мастеров, которые пьянствовали, заказы не исполняли, ругались как ни есть хуже. При этом грязь, духота от кожи и махорки. <…> Рабочие или пели, или ругались, наказывали учеников, или галдели так кое о чем, или хозяин кричал с ними, иногда брань хозяина с хозяйкой»⁴¹⁴.

Наполеоновское нашествие вынудило многих москвичей оставить город, и после войны некоторые помещики разыскивали своих крепостных, отданных в здешние мастерские. В «Московских ведомостях» нами замечены два подобных объявления, первое датировано осенью 1813 года: «Естьли находится жительством в Москве девица Анна Алексеевна Нахапкина, которой отданы были в научение швейному мастерству девки Анна Евсеева и Александра Дмитриева, то просят известить о них госпожу, живущую в доме г. Фаминцына, на большой улице Ленивке»⁴¹⁵. Публикация же 1817 года поведала вопиющий случай: «Полковник и кавалер Михайла Петров сын Бахтин отдал в Москве одной француженке до нашествия туда неприятеля для обучения разному рукоделию крепостную свою Брянской округи, села Речицы, дворовую 10-летнюю девочку Анну Егорову дочь Голубеву, по выходе же неприятеля ни француженки, ни той девочки в Москве не находится, и сия последняя по малолетству своему верно не знает, откуда и чья она; а потому сим объявляет, дабы, известясь она о сем, возвратилась, наняв лошадей, в сказанное село Речицу, где с благодарностию привезшему ея в полноте заплачено будет»⁴¹⁶.

Но в большинстве случаев обучение заканчивалось благополучно, и крепостные возвращались к своим помещикам. За время проживания у швеи ее ученицы помимо навыков шитья приобретали некоторый внешний лоск, теперь их отличала «походка… покрой их платья, образ держания рук и то движение тела, которое замечается в модистках на дальнем расстоянии»⁴¹⁷.

Во второй половине 1830-х годов модистки предлагали уроки кройки для горожанок. Несколько таких объявлений опубликованы в «Прибавлениях» к газете «Московские ведомости», они интересны для нас тем, что обращены к благородным дамам. Закройщица из Петербурга Аделаида Брюль в своем «Объявлении для дам» убеждала читательниц: «Искусство кроить по журналам всякаго рода дамския платья и уборы ныне составляет главнейшую необходимость совершенно образованной дамы; зная вполне это искусство, я могу обучать оному даже тех, которыя по сей части не имеют никаких предварительных познаний. и глухонемыя могут в 14 дней совершенно изучиться приготовлению всякаго дамскаго платья, не потребующаго впоследствии переделки, между тем как доныне на это требовалось много лет и значительные издержки. Дамы, желающия иметь тому верныя доказательства, воспользуясь моими уроками, на опыте убедятся в справедливости мною сказаннаго. Цена за обучение в моей квартире 40 р., а в квартире учениц 80 р. асс. <…> Жительство имею на Кузнецком мосту в доме коллежскаго советника Суровщикова под № 60, против магазина г-на Розенштрауха»⁴¹⁸.

Тогда же увидела свет книжечка «Легчайший способ кроить всякого рода дамские платья. Изданный в Москве Софьею Андреевою Фон Бредин» (М.: Университетская типография, 1837)⁴¹⁹. Вдова прусского офицера утверждала, что составила свое руководство, «исполняя желание многих дам», бравших у нее уроки кройки. Она предлагала «учить сему искусству в домах тех особ, кои сего пожелают, с платою за выучку по 25 руб. асс.». Вдова также обучала господских девушек от 17 до 20 лет «новой методе кройки» разнообразных дамских платьев и прочему мастерству, обучение у нее длилось 6 месяцев. Кроме того, Софья Андреевна изготавливала на заказ «в самом новейшем вкусе» соломенные шляпки, береты и чепчики, а также чистила блонды, соломенные шляпки и перья⁴²⁰. Эта масштабная деятельность Софьи Андреевны привлекла внимание бдительного торгового смотрителя Мясницкой части. В Центральном историческом архиве Москвы сохранилось «Дело. о незаконной торговле прусской подданной фон Бредин головными уборами». Смотритель рапортовал в Московскую торговую депутацию об отсутствии у подпоручицы свидетельства купца 3-й гильдии на право торговли и как следствие неуплате положенного налога в городской бюджет. Представитель депутации Петр Лукутин, посетив нарушительницу, доносил: «Был я у означенной прусской подданной подпоручицы фон Бредин, нашел, что она действительно имеет мастерство шляп, чепчиков и изделие цветов с вывескою и вход в заведение или лавку с улицы и другой выход на двор, также найдено мною у ней в готовности новейшаго фасона дамския головныя уборы; шляпки, береты, чепчики, диадемы из бус, золота и синели, палантины, дамския галстуки, перья марабу и другия вещи, на торговлю оных свидетельства… не имеет, кроме… позволения ремесленной управы»⁴²¹. Торговая депутация немедленно выписала штраф 160 рублей в городской доход и пеню 440 рублей в пользу казны. Мастерица дважды обращалась к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну с прошением о снятии с нее взыскания – и, надо сказать, канцелярия губернатора приняла сторону фон Бредин. Чиновники канцелярии дважды просили торговую депутацию «доставить для доклада Его Сиятельству сведение, почему взыскиваются с просительницы за право временного купца 3-й гильдии 440 рублей и однопроцентные 160 рублей, тогда как она производит продажу собственных только изделий по заказу, не имея постоянной продажи из ея заведения»⁴²². Канцелярия губернатора «по уважению крайней бедности прусской дворянки, вдовы, подпоручицы фон Бредин» обратилась к Московской торговой депутации и в Министерство финансов с ходатайством об освобождении мастерицы от платежей.

Некий В. Вельнер из Бреслау, проездом осевший в доме Алексеева на Ильинке, рекомендовал «достопочтеннейшим дамам новую, легчайшую, им изобретенную. методу для снятия мерки и для кроения всех сортов дамской одежды, напр[имер], мантилий, капотов, платьев, пелерин и корсетов». Каждой даме обещалась «закройная арифметическая таблица, по коей даже дети десяти лет могут кроить все платья». Экспресс-курс был рассчитан на 4–5 часов учения и, кроме дам, предлагался также и портным⁴²³.

Еще одна закройщица – это мадам Фивег из Берлина, которая «во многих столицах Европы преподавала благородным дамам кройку платьев и мантилий, равно как и приготовление уборов по изобретенной ею легкой и удобной методе, также она и в здешней столице преподает у себя на дому по 3 часа в день благородным особам. Достопочтенныя дамы, желающие брать у нея уроки кройки у себя на дому, благоволят прислать за нею по адресу ея ниже означенному; крепостных девушек она также принимает на три, на шесть, на девять месяцев и на год. Особы, желающия воспользоваться ея искусством, благоволят посетить ее в Газетном переулке в доме княгини Шаховской, где лично узнают от нея подробно об условиях»⁴²⁴. Вскоре мадам сообщила, что «начала упражняться с благородными дамами в рисовании и вырезывании на бумаге сообразно разным фасонам по журналу дамских платьев»⁴²⁵. Год спустя она вновь принимала «в ученье всему портному дамскому мастерству учениц из разнаго сословия вместо тех, которыя в недавнем времени по окончании учения отпущены»⁴²⁶.

Возникает вопрос: посещали ли дворянки курсы кройки и шитья? В мемуарах и исследованиях, посвященных дворянству, автору не удалось найти подобных примеров. Указанием на такую возможность, вероятно, может служить журнальная публикация 1865 года о госпоже Сиверс: «Мы недавно познакомились с одной русской барыней, учившейся когда-то в известном французском магазине, и одаренной большим природным вкусом. Теперь, вынужденная обстоятельствами, она работает дома, делает шляпы, чепчики, куафюрки чрезвычайно мило и берет несравненно дешевле, чем в магазинах»⁴²⁷.

 

Модный магазин. Бумага, наклеенная на картон, сепия, перо.1844–1846 гг. П.А. Федотов

 

Всякая торговля служила приманкой для разного рода жуликов. Известная нам Урсулия Ивановна Буасель однажды лишилась ящика с гроденаплем, газом и лентами на сумму 4200 рублей, который обязался доставить из Брест-Литовска 25-летний московский мещанин Гаврила Козлов. Г-жа Буасель прежде всего обратилась в Управу благочиния, затем просила Московское губернское правление «о недаче вновь паспорта московскому мещанину… Гавриле Кузьмину Козлову и о сыске его посредством градских и земских полиции. <…> Но московское губернское правление означеннаго прошения. не известно. почему не приняло? Боясь лишиться значительной. суммы и не зная где искать правосудия против похитителя. собственности», купчиха обратилась с жалобой к московскому генерал-губернатору⁴²⁸ и опубликовала объявление в газете с просьбой о помощи в поимке мошенника и возврате товара»⁴²⁹. Современник описывал кражу (1833) в престижном столичном Английском магазине: «Говорят, поддели английский магазин на несколько тысяч. Кто-то приехал в мундире, выбрал разных вещей для больной своей жены и просил прислать к ней – близко, в трактир «Лондон», – с кем-нибудь из посыльных, называясь графом Ламсдорфом. Тот является. Девка с мнимым Ламсдорфом выходит и говорит своему барину, что к барыне нельзя теперь войти. Он, чтобы англичанину не дожидаться, берет у него вещи, входит в спальню, и кончается тем, что он и девка исчезают чрез заднюю лестницу. Подождав с час, англичанин вглядывается в мнимую спальню – нет никого, далее видит лестницу и догадывается, что его обманули. Пошел к хозяину; тот говорит, что не знает жильца, что он за час пришел посмотреть квартиру, дал задаток и сказал, что пойдет за паспортом, вместо того скорее в английский и успел еще обокрасть. Посмеюсь над ними: кажется, они очень осторожны, а тут схватили тысячи на четыре, говорят, убытку»⁴³⁰.

Нашли ли виновных в двух приведенных случаях, неизвестно. Зато известен «герой» одной из крупных московских краж. «Однажды на Кузнецком Мосту ночью был разграблен меховой магазин Мичинера⁴³¹. Грабители унесли самые дорогие меха почти на сто тыс. руб., причем каждый мех имел на себе клеймо владельца магазина.

Одному из московских квартальных надзирателей было поручено произвести следствие по этой краже. Призывает он своего агента и спрашивает: «Знаешь ли ты, Карпушка, где меха Мичинера?» Карпушка прыскает со смеха, но, видимо, стесняется сказать. Это интригует следователя, и он настаивает: «Ну, чего хохочешь, если знаешь, говори!» «Знаю, Ваше благородие, да не смею сказать», – уже давясь от смеха, произносит агент. Следователь убеждает, и, наконец, агент сообщает, что меха Мичинера, все до одного, находятся у пристава такой-то части Х. Следователь не верит своим ушам, но он знает, что зря Карпушка врать ему не станет, и, как не щекотливо его положение, докладывает об этом полицеймейстеру Огареву. Х. хотя свой брат, полицейский пристав, но за ним уже давно числятся кое-какия темныя делишки, и потому полковник Огарев идет с докладом к обер-полицеймейстеру. Последний предписывает произвести у пристава Х. обыск, и результат этого обыска превосходит всякия ожидания.

Кроме мичинеровских мехов, у Х. находят отлитаго из золота бычка с бриллиантами вместо глаз, стоимость котораго определяется в несколько сот тысяч рублей. Эта находка освещает другое темное дело»⁴³².