Солнце слепило глаза. Раджо перешел на теневую сторону Нового Арбата и, пробираясь в толпе, вырулил к площади. Надо было поесть, но в ресторане — нельзя. Прошел по бульварам, не гладя по сторонам, но примечая встречных. Решил заскочить в «стекляшку», что на углу Большой Бронной. Там всякий народ, от бомжей до иностранцев. Обслужат хоть черта.

Нытье Ножа надоело. Раджо сам себе удивлялся: он стал брезглив. Не захотел пачкать руки, услал Ножа на хавиру в Косино, а сам вернулся в Москву, не зная зачем.

Из каприза!.. Да мало кто здесь пасется в толпе из тех, чьи портреты красуются по вокзалам на досках «Находятся в розыске».

Мышеловка на Раджо открылась с дела в Малаховке. Потом еще пара скачков, да мокруха, а что на него навешают, если возьмут, это ведомо только угрозыску и Дэвле. Впрочем, люди порядочные его уважают и, если что, подстрахуют. Не о цыганах, конечно, речь. Для цыган — он клейменый.

Потянув на себя тяжелую дверь «стекляшки», Раджо нарвался на инвалида и чуть не сшиб его с костылей. Это было несложно: того мотало, как в непогоду.

— Цыган, дай на хлеб! — приказал инвалид, вперяясь слепыми от водки буркалами.

— Держи, отец, помолись за меня, — сказал Раджо, вмяв ему в толстую руку пару бумажек, выхваченных из кармана.

Инвалид отвалил, бормоча:

— Человек ты…

Раджо взял пластмассовый поднос, получил на раздаче сосиски, хлеб, пару стаканов жидкого чая. Бутылка, наполовину уже пустая, была в кармане.

Устроился в уголке, чтоб видеть входящих в «стекляшку». Выпил водки. Забылся.

Кочуя по залу, к нему подгреб давешний инвалид.

— Размечтался, цыган? — загудел он. — Ты извини, я тут сяду, нет возражений? Ты меня, можно сказать, вполне оплодотворил, и я тебя уважаю… Я ожил.

Выговаривая все это, калека прислонил свои костыли к дюралевой раме стены и кое-как опустился на стул. К нему от кассы шел парень с чубиком. Транспортировал колбасу, огурец и бутылку портвейна «Кавказ».

— Садись, — сказал инвалид пареньку. — В ногах правды нет.

По Бронной неслись иномарки; выждав момент, улицу перебегали старухи из булочной и молодые мамаши с колясками.

— Выпьешь со мной, цыган? — спросил инвалид. — Без обиды?..

— Я свое выпил, — ответил Раджо, кивнув на пустую бутылку, опущенную под столик. — И лучше б ты отвалил.

Парень задвигал челюстью и положил на стол корявый кулак. Руки парня были в наколках. Глаза его сузились.

— Цыган не в себе, — сказал ему инвалид. — Сиди как сидишь. Без обиды.

Раджо заелся:

— Шлепайте оба, я вас не звал. Канайте.

Парень открыл было хавальник, но инвалид приковал его руку к столу своей клешней. На ней не хватало двух пальцев.

— Цыган, я ногу не под трамваем оставил, а возле города Кенигсберга. Слыхал о таком? Сейчас он Калининград. И за твое здоровье молиться не стану, а лучше выпью стакан в честь того, что… ты пока жив-здоров.

Не так уж он пьян был, как показалось Раджо. А парень молчал, сопел.

— Извини, — выдавил Раджо. — Откуда мне знать? Не серчай, отец. Я и правда в отключке. Никого не хочу видеть.

— Ну, будь… — Инвалид опрокинул стакан портвейна и тут же напил себе новую порцию. Парень пригубил.

— Как тебя величать? — спросил инвалида Раджо.

— Зови «дядя Володя», не ошибешься. — Он допил и встал, парень подал ему костыли. — А тебя, цыган, знаю, ты — Раджо, не так ли? Не сгори, по Бронной гуляют оперы. Тут слуги народа живут.

Инвалид ощерился и пошел, споро переставляя свои подпорки. Парень за ним — как привязанный.

Раджо смотрел сквозь толстые стекла на солнечный мир. Душа рвалась к деревьям и травам, колеблющимся на теплом ветру.

Еще часа три он слонялся по городу, ища, где больше людей, и впивая слитный шум говора толпы, сигналы машин, отравные ароматы мусорных баков, людского пота и парфюмерии. У трех вокзалов торчали военные патрули. Оперативники приглядывались к дремлющим на скамьях пассажирам без багажа. Хмельные и грязные проститутки вязались к командированным. Бомжи собирали бутылки. С ватагой дачников и подмосковных туристов Раджо сел в электричку, следовавшую до Шатуры. Выбрался из нее в Куровской. В светлом вокзале купил пластмассовую бутылку импортного лимонада… Здесь было тихо, чисто и пустовато. Выпил лимонад, отдающий неведомыми эссенциями, и сжевал шоколадный батончик… Время тянулось резиной. Он сел в автобус на площади. Сошел, увидев парикмахерскую. Очереди не было. Сразу сел в кресло к огненноглазой пышной блондинке. От нее пахло куревом. Спросила она, как цыганка: «Что будем делать, красивый?» — «Надо подстричься, да покороче бы, девушка». Она улыбнулась, глядя в зеркало, оценив его плечи и буйные кудри, тронула их матерински: «Не жаль?» «Под Кикабидзе!» — сказал отчаянно Раджо. «Ну, ты даешь, цыганок… Ладно, сделаю». Она пригнула его забубенную голову к грязноватому умывальнику и пустила горячую воду из крана. Пальцы ее приласкали, перешерстили, взъерошили… Раджо едва не уснул, пока она тихо и славно трудилась. Работая ножницами, она ворковала и время от времени заглядывала ему в глаза. Волосы валились на простыню… Раджо понял, что надо заночевать у нее, отбоя не будет. Спросил: «Когда твоя смена кончается?» Она засмеялась, прижалась к его плечу упругим бедром и положила руку ему на шею: «Завтра вечером приходи, а сегодня никак…» Он вздохнул: «Невезуха. А то согрела бы мои кости?» «Завтра, красивый, — сказала блондинка, поправив свою челочку перед зеркалом и пытливо вглядевшись в его лицо. — Я бы тебя полюбила, цыган, да ныне никак не могу. Ну — вылитый Кикабидзе… Хорош?» Она к нему подольщалась. Вглядевшись в свой новый облик, Раджо себя не узнал. Но не могло быть и речи о сходстве с грузином. Хотя никто уже с ходу не примет его за цыгана. Он вроде таджика. И надо бы тюбетейку… В общем, блондинка его возбудила. Прикосновения ее бедер и рук раздразнили его. Но хорошего — понемногу.

«В кассу не надо, рассчитывайся со мной…» — тихо сказала она, и Раджо достал из заначки зеленую полусотню, сунул в карман халатика, ощутив сквозь ткань ее раскаленную плоть. «Много даешь, — сказала парны, посерьезнев, глаза ее стали жестче. Она обмахнула его салфеткой. — Сдачи надо?» — «Не дергайся». — «Завтра придешь?» — «Не выйдет». Она вдруг ахнула и спросила, едва шевеля налитыми, крашеными губами: «А ты — не Раджо, цыган?» Он помертвел, не ответил… Стало быть, он и здесь на прицеле. Вышел из парикмахерской, не оглянувшись, пешком пошел к электричке.

Она вернула его к Москве, в Косино. Больше некуда деться. Он вышел в ночь, на платформу и пошагал по шоссе, подсвечиваемый фарами летящих машин.

Взобрался на насыпь, нашел тропу, ведущую к старым пятиэтажкам. Сюда он сплавил трясущегося от страха Ножа, а сам давно уже не бывал. Здесь надежная хата. Была надежной…

Раджо вошел в вонючий подъезд, поднялся на пятый этаж и трижды стукнул в притолоку двери, обитой истерзанным дерматином. Берлога!.. Старуха явилась не скоро. «Кто?» — спросила, не открывая. «Раджо…» — сказал он резко. И — тишина, шаги. Значит, базарят там… Дверь распахнулась, в ней двое, плечо к плечу, неразличимые в темноте. «Тебе нельзя, морэ. Ты извини. Знаешь сам… Магэрдо!» Они молчали, переминаясь. «Нож был?» — спросил Раджо. «Был, да подался в Москву, к своим корешам». — «Значит, не примете?» — «Нас не поймут. Извини. Спрашивай Графа. Обозлились на тебя ромалэ, а он еще поддал жару. Мол, Раджо не принимать. Грозил спалить хату». — «Ладно, чявалэ, понял я вас». — «Зла не держи. Извини». Они отступили во тьму прихожей, захлопнулась дверь, шаги удалились. Раджо сбежал по лестнице.

На шоссе он остановил «БМВ»:

— В Москву, ребята, доставите?

На заднем сиденье — двое, рядом с шофером есть место.

— Москва большая, — хрипло сказал водитель.

— Хотя б на Таганку…

— Полста зеленых, — сказал шофер, и Раджо увидел его гнилозубую усмешку.

Двое позади молчали. Раджо был уже на пределе.

— Лады, — сказал тяжко. — Там рассчитаюсь.

Сзади — смешок.

— Ну, лезь, пассажир.

За лоха приняли. Раджо сел рядом с шофером, ненароком сдвинув по поясу ближе к руке теплую рукоять ТТ. Машина шла на подфарниках. За эстакадой, пересекающей Кольцевую, на скорости миновала гаишников и вдруг вильнула в проулок возле ограды завода «Сатурн». Вот оно, понял Раджо, ощутив шевеление сзади.

Он выдернул пистолет и, внятно сказав: «Тормозни!» — ткнул стволом водителя в щеку. Откинулся к дверце спиной.

— Кому тут жить надоело? Я — Раджо! — Он поднял ствол, отведя его дальше, сам врубил внутренний свет, оглядел чуваков, по виду — спортсменов, а может, из категории долбаных приблатненных резинщиков. Еще молодые. Растеряны.

— Какой еще Раджо? — спросил один.

— Вот такой! — сказал Раджо и передернул ствол, загнав пулю. — А ну из машины, оба!

— Ты что, чувак, охренел?

— Из машины!

Парни полезли в ночь, матерясь и поглядывая на ствол.

— Что дальше, мужик? — спросил водитель, очухавшись. — Куда ехать?

— Как сказано, на Таганку.

— Этих возьмем?

— В гробу я их видел. Гони, будешь жив.

Шофер с перепугу взял резко, едва не вмазался в ограждение «Сатурна», но как-то вывернул руль, промчал под «кирпич» и по пустынной улице, параллельной Казанской дороге, вынесся к эстакаде, через нее на Рязанский проспект. Раджо сидел с пистолетом, готовый на все.

— Баба нужна? — спросил вдруг шофер, не глядя на Раджо. — Есть баба и хата. Слышал я о тебе. Ты в розыске. Баба, хата… Найдется и косячок.

— Засохни.

Чтоб не будить всю квартиру, Артуру Раджо сперва позвонил, найдя автомат у Таганского универмага.

— Извини, разбудил, Артурыч. Есть кто у тебя?

— Приходи, — сказал Артур односложно.

Он, оказалось, не спал. Сидел у машинки, пепельница полна окурков, и, хотя настежь окно, в комнате плавал дым.

— Травишь комаров? — спросил Раджо.

Артур улыбнулся:

— Им все нипочем. Привыкли.

— Пустишь поспать?

— Ложись на диван. А я еще посижу. Может, чайку тебе заварить?.. Вижу, прическу ты поменял. Молодеешь, морэ. Снял бы и усы.

— Забегался я, — сказал Раджо. — Я брошу кости, прости. Ноги гудят, и голова, как котел.

Едва коснувшись подушки, он отключился.

…Утром они пили кофе, Артур зевал после ночи без сна.

— Ты, морэ, теперь мне как брат, — сказал Раджо. — Больше нет у меня никого на всем белом свете. Верю, что не продашь.

— Я бы тебя приютил, — сказал Артур, — да у меня, сам знаешь, опасно. Кто попало тут толчется… — Он снова зевнул. — Извини, и я немного посплю.

— Кемарь, Артурыч. Я разберусь. Сгоняю в одно местечко и позвоню тебе к вечеру. Будешь один, подгребу. У меня есть вопросы.

— Какого рода? — спросил через силу Артур. Зевота его одолела.

— Да о цыганах, Артурыч. Не досказал ты.

— Меня не переслушаешь, я неделю могу говорить.

— Ладно. Пошел я. Сумку возьму, ты не против?

Прихватив спортивную сумку, Раджо исчез, а Артур на кухне вычистил, вымыл пепельницу под неодобрительным взглядом бабки-соседки.

— Эко накурился, как только жив… — проворчала она.

Артур не стал разбирать постель, а завалился, как пьяный, и мертво уснул. Снов не видел. Никто его не тревожил, а перед вечером его поднял настойчивый телефонный звонок. Это Раджо…

— Я жду тебя, — сказал Артур. — Заночуешь, морэ, надеюсь, не потревожат.

Раджо, войдя, раскрыл сумку, вынул оттуда импортную магнитолу и осторожно поставил на стол, а к ней выложил и десяток кассет фирмы «Сони».

— Держи на память, Артурыч.

Артура подбросило.

— Раджо, где взял? Ты знаешь…

Раджо, супясь, перебил:

— Я не баклан, не подставлю. Взял, как фраер, за бабки в Таганском универмаге; вот ксивы: паспорт, гарантия, чек — что еще?.. Включай, слушай музыку и пиши на кассеты нашу историю. Тебе для работы.

Артур и слов не нашел, он растрогался так, что увлажнились глаза. Он мечтал о таком. Он обнял Раджо, поцеловал. И тот как будто раскис.

Впрочем, выяснилось, что оба — голодные. А Раджо принес и еду: белый и черный хлеб, твердую колбасу, красную рыбу, нарезанную ломтиками. И лимон, и коньяк, и два пучка зелени, купленной на углу.

Они устроили пир и обмыли магнитолу. Артур заправил кассету с пленкой на девяносто минут.

Он говорил, а Раджо слушал о том, как цыгане, прикочевав в Европу, с собой принесли технологию бронзы. И не Атлантида ли их прародина?.. И о цыганских отрядах — лаях, груженных всяким скарбом, о скакунах арабских кровей, носивших цыганских «герцогов», «королей» и «баронов», названных этими титулами по европейскому образцу. Вожаки цыган с головы до ног были в золоте, а таборный люд — полуголые, полуголодные рома… Церковь преследовала цыган — солнцепоклонников, обреченных Господом вечно бродяжничать… Ну, и все прочее.

Артур говорил, Раджо слушал, а в магнитоле крутилась лента в режиме «Play» и «Record». Это значило: запись идет.

Временами Артур умолкал, и они выпивали по стопочке, прокручивали пленку назад, и оба слушали, как получается. Оба балдели от удовольствия. Артуру нравился собственный голос. Но он бы себя не узнал, если б услышал со стороны… А Раджо лучился улыбками.

Идти было некуда, а главное — не хотелось. Оставив Артура, Раджо полдня бродил по стройплощадкам в Замоскворечье и присмотрел себе логово на Ордынке, в доме, давно предназначенном к сносу. Жильцы выехали со всех этажей; газ, электричество и вода были отключены, а лестничные пролеты захламлены.

Но вроде бомжи еще не освоили это строение. В дыры оконных проемов ветер вдувал больные, жухлые листья отживших век тополей. Было еще тепло, но осень близилась.

Раджо набрал газет, нашелся рваный матрац… Можно спать. К комфорту он не привык, а теперь ему стало и безразлично, где бросить кости. Лишь бы не трогали, не вязались к нему. Ослабла душа, и никаких мыслей не было… Кроме одной: не подставить Артура. Каким-то образом в подсознании Раджо теперь в одного человека соединились Кнут со своей гитарой и Артурыч, захлебывающийся своими певучими лекциями. Добрую половину их Раджо, ясное дело, не мог воспринять, но они звучали как музыка в Домском соборе, в Риге. Там Раджо как-то спасался от опера, по-собачьи взявшего его след на вокзале… Было что вспомнить. А ветерок заносил в дыру мусор.

Раджо без интереса и с отвращением хлебнул водки из горла бутылки, запил баночным пивом «Хольстен» и зажевал колбасой.

Лег на газеты.

…Осень. Багровые листья кленов летят по бульвару. Навстречу женщина в белой хламиде. Плывет по аллее — бесплотная, призрак, только глазищи горят. Наваждение, знает Раджо, свистни — и нет ее. Но он не может, губы не слушаются… Перекреститься… Рука тяжелая, не поднять. «Раджо, тебе пора», — говорит она строго, как в церкви. И близится на ветру. Красивая… Это артистка, которую Нож зарезал в Малаховке, как овцу. Мальчишки с ней нет, мальчишка в раю, перебирает желтые яблоки, падающие к его ногам, обутым в белые кроссовки. Крылышки у него за спиной — вот дела! Артистка с Викой — одно лицо. Двойняшки они, понял Раджо. Обе они — парны и простили его. Только они и знают, что не хотел он им делать зло. Кнут идет по дороге с гитарой, поет свою песню:

Раджо ясно, что тень — это Вика-парны. И теперь эта тень — его, она не отлипнет. А баба в белом, что ходит вокруг — сама Пиковая Дама. «Ты что — моя смерть?» — спрашивает он, потому что надо точно знать, что к чему. «Пошел ты… — смеется женщина, раздувая юбки, как цыгануха на сцене. — Поговори у меня! Твой выход…»

Раджо очнулся. Ночь была лунная. Да и фонарь светил на ободранные обои. Светло было так, что хоть газеты читай. Раджо взял сигарету, зажег. Во дворе хрипло взвыли коты.

Раджо обулся, встряхнул непривычно легкой, обстриженной головой, взял куртку. ТТ передвинул за спину по ремню. Он привык ходить с этой тяжелой пушкой. Куртка просторная, под ней не видать… Перо в чехольчике, в подбортовке. Пусть кто попробует прихватить его. Ночью Раджо хозяин.

Он тихо сошел во двор и угодил в середину визжащей своры собак. Одна рванула его штаны, другая молча бросилась к горлу. Ученая, вероятно.

Раджо перехватил прыжок, выставив финку. Плохо учили этого пса: напоролся и рухнул, а зубы схватили воздух, кровь брызнула Раджо на рукава… Собаки отпрянули.

Унимая дрожь, Раджо вышел на улицу, исчерченную лунными тенями.

Звонок поднял Артура с постели. Накинув халат, он открыл Раджо. Сразу увидел рваные джинсы и полосы крови на куртке.

— Это собачья кровь, морэ, не думай, — сказал ему Раджо с порога. — Кинулись псы. Да попали на волка. Пахнет-то от меня человеком.

Во сне он всхлипывал и причмокивал.