Артур отключил телефон. Он смертельно устал от всего. И содрогался во сне, ощущая безмерную тяжесть. Воображение продолжало работать, словно не уснул он, а переключился в новое измерение, где перепутались будущее и прошлое, а настоящего нет. Накатывали миги просветления, он сознавал, что вот-вот очнется, и — ничего: ни табора, ни барона, ни крови; но душа не желала на волю, и вновь он проваливался в параллельную жизнь.

…В таборе все омертвело после погрома, барон уже не могучий мужик, а тень в обвисающем пиджаке, вроде вокзального бомжа. Он вырвался из костоломки и говорит: «Горе, горе… За что?» А Артур толкует ему: мол, люди обозлены и сорвали злобу, идя громить табор… «Валят и валят все на цыган. — Поднимает взгляд постаревший барон и вроде оправдывается, чего быть не может и не должно: — Брали мы, морэ, лошадок у мужиков, это было когда? Свести коня не считалось грехом — это удаль. А ныне, морэ, нет лошадей, нечем хвастать… Цыганка, бывает, курицу схватит или какую простыню с веревки — так что? Детей наших убивать?» Во сне Артуру барон исповедуется, как попу, или, хуже того, как парторгу, что, в общем, одно и то же… Цыгане, мол, темные, как с ними быть? Цыгане думают, что все гадже враги им, а власти постановили хватать цыган, что бы где ни случилось… «Где табор, дадо?» — «Все разбрелись». — «Что же здесь было, скажи?» — «Травили нас, как зверей. Застрелил пьяный гадже старого Грофу… Вот горе!»

Артур будто пил с бароном и стариком Матвеем. Барон уронил голову: седой и шея в морщинах, тоже старик. «Помянем Грофу, редкой был доброты человек…» Барон говорил о таборных детях: «Запомнят они облаву и травлю; а я ухожу, меня ищут». «Совлахава, — сказал Артур, — я обо всем напишу».

Во снах он был горд, силен, в нем кипели обида и гнев. Но сны прерывались, сюжеты сменялись, как на монтажном столе, где перепутаны ленты многосерийного фильма… Живая Вика, которую он не успел понять, а лишь ощутил ее тело, прежде чем ей умереть, вошла теперь в дом полноправной хозяйкой. «Как дела, голубок?» — спросила она, трогая теплой рукой с ярко накрашенными ноготками его шею и бороду. Погладила по щеке… «Побили моих цыган, — сказал он строго, чтоб знала — не до любви. — Я напишу об этом». «С ума сошел, — засмеялась Вика и запустила руку ему за пазуху, перебрала волосы на его груди. — Лучше мы погуляем…» Прильнула, обдав его жаром грудей. Он скомкал во сне подушку, тахта содрогнулась. На миг проснулся, мелькнуло: «Я спятил!» — и вновь нырнул в горячую галлюцинацию… Вики не было. Перед ним сидел друг за столом. Имя друга было неведомо. На столе красовался паштет во вскрытой стеклянной банке. Они поминали поэта и пили. Артур втолковывал другу, что цыганухи не то что парны: они держат дом и рожают детей. «А мужчина?» — спрашивал друг, усмехаясь. «Мужчина-цыган — добытчик, дома он ест да спит». — «Спит с женой?» — «А ты думал! — Артур снисходил к невежеству гадже. — Инстинкт выживания… Память предков… Законы цыган, фараонова племени… Мы представить не можем, как все у них упорядочено. Природа работает…» Вика вошла веселая. Лицо ее мокро — на улице дождь. Поставила зонтик в угол… Друг посмотрел на нее плотоядно: плечистый, усатый самец. Артур, однако, не взревновал. Он уверен в себе и Вике… Друг встал, огорчаясь… Артуру было не до него. Вика в халате легла к Артуру под одеяло. Халат мешал, путаясь с простынями. Руки Вики блуждали… «Я здесь, — сказала она. — Вот я и нашла тебя, милый…» А на столе в полном свете скалила буквы пишущая машинка «Олимпия» в железном корпусе. Артур удивился. «Олимпия» отслужила свое, он давно купил «Эрику». Но «Олимпия» — вещь, она не подводит.

…Приснились первые строчки из повести о цыгане Монти, старшем сыне барона Ристы. Текст был такой: «Ножи сверкнули и разошлись; на плече обозначился след, как выжженное клеймо. Цыган выждал мгновение и накинул свой плащ. „Теперь ты, морэ, иди и делай что должен. — Старик дал знак, и все расступились. — Ромалэ, Монти вернется“. Но Монти был не как все: ему не нравилось убивать. И табор не понимал его. Клеймо, знак мстителя, загрубело, а воля была слаба. То есть так думал табор… Клеймо осталось знаком того, что за одну пролитую кровь прольется другая, и так — бесконечно. Это самозащита рода. Закон. Его нельзя не исполнить…»

Как и в других снах Артура, все в этом сне было ясным. И голоса людей. И слова их. Просыпаясь, Артур врубал свет, стремясь приковать ускользающие абзацы к бумаге, лежащей в готовности у изголовья. Но все обращалось при свете лампы в труху и становилось нелепым. Утром он забывал гениальные озарения. Садился работать — и возникала статья, в лучшем случае для журнала «Наука и жизнь»: «В двадцатом веке немыслимо жить по законам, рожденным в таборах полудиких кочевников тысячи лет назад. Культ цыганского бога Дэвлы стал формой без содержания». Ну и так далее.

В это утро Артур сварил крепчайшего кофе и призадумался о сюжете никак не дающейся вещи. Что это будет — роман или повесть? Как лучше расположить героев в пространстве воссоздаваемой жизни? Сколько их? Кто они? Он написал на листе бумаги: «1. Монти-цыган. Монти — особенный. В сущности — лирик. Гадкий утенок табора, будущий лебедь. Он полюбил чужую, привел ее к цыганам, так? Боготворил. Куда она ни идет, он за ней… Потом она его предала…» Стоп! Монти не был гадким утенком, разве что не желал воровать. Зато пел и плясал — хоть в ансамбль. И еще: понимал красоту. Пальцы его были чутки. Кольца, браслеты его работы шли нарасхват и в Москве… Ну хорошо, теперь… «2. Барон Риста. Барон — хранитель и, можно сказать, гарант цыганских законов. Нет, не хранитель, хранители — старики. Он — вожак. Самодержец он. Личность… Но и он бессилен держать в палатках людей, пожелавших уйти в города и жить по чуждым законам. Так… Барон пьет, видя, что рушится его мир. Выпьет и песни поет. Да так, что, слушая, плачут цыгане, не понимая, что будет. Что будет? Будет, как было в жизни, а не в легендах. Женщина предает любовь Монти. Монти гибнет в расцвете молодости. Барон идет в город. Правда об этом в цыганских байках переплетается с мистикой…»

Артуру представилось: сам он на стрежне потока.

На берегу, оставленном позади, суетятся таборные люди со своими проблемами, а впереди, на другом берегу, перемещаются маски, и предстоит сорвать их. Дело за ним. Пора строить мост, соединяющий берега, движение — двустороннее…

Он запутался в символах; душа его ныла над чистым листом бумаги. Он записал на нем: «Граф — № 3», потом крупно, без номера: «Раджо!»

Все это было как наваждение. Сны продолжались, но — наяву.