Прости нас, цыган, Сара Кали…

Раджо еще крепко спал, когда появился барон. Артур подумал, что день начинается интересно.

Старуха соседка убыла к своей дочке на дачу. А больше в квартире нет никого. Артур громко поприветствовал барона в коридоре, рассчитывая, что Раджо услышит.

— Не помешал тебе, морэ? — спросил барон, приостанавливаясь. — Наши тебя не трогают?

— Что ты, дадо…

— Как знать! Их гнев обуял.

И тут же в дверь застучали и зазвонили, как по тревоге.

— Сам открою, — сказал барон, сдвинув лохматые брови.

Он отщелкнул замок. На лестничной площадке стояли таборные цыгане в начищенных до блеска сапогах, цветных рубахах навыпуск и пиджаках, наброшенных на могучие плечи.

Увидев барона, переглянулись, притормозили.

Вася, брат Кнута, выдавил:

— Дадо! Ты здесь?

Барон усмехнулся в бороду, зубы его блеснули.

— Как видишь. А где мне быть, чяво?

— Мы к гадже пришли.

— А я помешал, — утвердил барон.

— Раджо нам нужен, ты извини. Люди сказали, найдем его здесь.

— Спит на диване, — сказал Артур. — А вы проходите, ромалэ. Всех принимаю… Позволь, дадо, скажу им?..

— Они тебе не поверят, — опять усмехнулся барон. — Не знают тебя. Я скажу: Раджо запутался, чявалэ. Он виноват, и крис наказал его на год. Но на его руках нет крови Ромкиной.

— Знаю, — ответил Вася. — Раджо пусть нам ответит, где эта падаль по кличке Нож… Они кореша.

— Не кореша они, морэ. Но если Раджо и знает, в какую он щель забился, — не скажет. Ром закоренный, нельзя. Не продаст.

— А куда ему деться, дадо? Мы здесь.

— Что стоять, проходите в комнату, — сказал Артур. — Раджо поднимем, и потолкуете. Я в курсе дела, не помешаю.

— Артур не помешает, — подтвердил барон. — Он свой.

А Раджо встретил их уже стоя. Неловко кивнув, сел к столу. Разместились и гости.

— Долго мы за тобой по городу бегаем, Раджо, — сказал Вася. — Сапоги истоптали. Ты, морэ, как лошадь скачешь. Думал, не догоним?..

— Не так, — сказал Раджо спокойно. — Я в розыске по своим делам. Портретов моих на вокзале не видели? Уголовка меня обкладывает, как волка.

— Ладно, — сказал Вася. — Хотим от тебя услышать, как вышло, что твой друг Ромка нашел в Москве смерть от пули? Ты, говорят, помог. Можно, конечно, и без твоих разговоров… Приговорен ты, чяво. Но вдруг что скажешь.

— Ты, Вася, не дави. На мне и так виснет весь мир. Я уже лег. А Кнут мне был больше чем друг.

Если на то пошло, слушайте, ромалэ. Знаете Графа?.. С ума сошел Граф из-за гитары Кнута. А Ромка уперся, не продает. Понятно, он музыкант. Ну, Граф нашел ход. Взял меня голеньким, на фуфло. Дай, говорит, на притырку Кнуту взятые у артистки в Малаховке камни. А нет, говорит, доведу до ромалэ, что ты замочил в Малаховке чяворо. И доказывай, что не ты. А дальше, мол, действуй сам…

Цыгане насторожились:

— Кто сделал? Газеты верно писали: «Нелюди».

— Кто со мной был, тот и сделал: погань, мокрушник. Назвать его не могу, но Граф знает. Скажу только, что это — ром, и он кровь льет, как воду. Не успел я, винюсь, в Малаховке отвести его руку. Что правда, то правда: он был со мной. Только я отвернулся, зарезал мать и ребенка…

За столом настало тяжелое молчание. Цыгане враз закурили: кто «Приму», кто «Беломор». Взял сигарету и Раджо. Но скомкал, растер ее в пальцах. Руки его дрожали, глаза пылали как угли. Артур встал рядом с бароном. Он не мог слышать этого, сердце рвалось.

— Он ром? — переспросил Вася.

— Ромом себя зовет, — сказал Раджо глухо.

— Ну, дальше что было?..

— А дальше то, что Кнут взял камушки на притырку, а Граф напоил его до отключки и подослал того рома увести камни. Меня же заставил выставить Ромке фигуру крапленую. Мол, пусть гонит страшные бабки или гитару, а то блатные его поставят на счетчик… — Раджо вздохнул и поднял измученные глаза. — Граф облажался: Ромка к барону кинулся, а барон собрал крис. Дальше известно: мне — магэрдо. Граф не явился на крис, а Ромка вычислил вора и морду ему набил в ресторане при людях… Тот его в сквере и замочил. Анжела видела из окна. После она с ножом кидалась на Графа.

— Что же ты прикрываешь обоих, Раджо?

— Не был я никогда Иудой. Да уже ясно, кто что. Сами решайте. А мне так и так жить недолго. Пусть Дэвла меня растопчет, если я вру вам. Пусть душа моя и после смерти покоя нигде не находит. А вы не мучьте. Да я уже и не знаю, где тот цыган.

— Ладно, — ответил Вася, — отыщем. Но не надейся, мы не забудем, кто Ромку подставил под пули.

— Вы вот что, ромалэ, — сказал Раджо, — назначьте сколько хотите ловэ — не за Ромкину жизнь, а чтоб крест мой отяжелить. Я на табор буду работать, на всех цыган, пока жив.

— Это по-цыгански, — обронил барон.

Цыгане молчали.

— Сперва решим дело, с которым приехали, — сказал Вася. — Согласны, ромалэ?

Цыгане закивали.

Артур слушал, молчал. Сердце колотилось. Все надо было запомнить — лица людей, слова их, дым трубки барона, текущий в окно, и тополя скверика, и рычанье грузовика, завернувшего в переулок, и боль в глазах Раджо.

— Мы пойдем, — сказал Вася, встав, и все поднялись. — Извини, друг Артур, что мы тебе досаждаем своими делами.

— Приходите, чявалэ, — ответил Артур. — Мой дом — ваш дом.

Он проводил их. Остались барон и Раджо.

Раджо, показалось Артуру, посветлел лицом, как после исповеди. Барон же, напротив, сидел туча тучей.

— Чем он гордится!.. — сказал барон, и Артур понял, о ком идет речь. — Решил, что наши законы в городе не годятся. Это ошибка. Цыгане найдут его. Я думал, есть у меня второй сын. Выходит, нет никого.

— Эх, дадо, — махнул рукой Раджо, — с законом никто не считается. Вот мой закон. — Он вытащил и положил на стол пистолет.

— Убери! — прикрикнул барон. — Не игрушка. Здесь тебе не блатная малина!

Грянул очередной звонок, и Раджо сунул ТТ под куртку. Артур подумал: «Он с ним и спал».

Барон сказал:

— У тебя народу, как в корчме при дороге. Приходят, уходят…

— А это, дадо, думаю, Маштаков: он обещался прийти, рассказать свою родословную. Мне для работы.

— А! — только и сказал барон.

В самом деле явился Валера — голубоглазый, подвижный. Артур представил его:

— Певец и артист Маштаков…

— Ты, вижу, морэ, занят, — сказал Валера. — Дела у тебя…

— Садись, дорогой, по маленькой примем, и начинай свою сагу, если не раздумал. Всем интересно. А я запишу.

— Не возражаю, — сказал Маштаков. — Давайте, ромалэ, выпьем за жизнь и удачу, и чтоб душа у нас не болела.

— Загнул ты, — сказал барон. — Душа не болит у мертвых. А мы еще живы.

— Деды наши прожили не так, как мы, — сказал Маштаков. — Не сорили словами. Люди их уважали. Дед мой стоял на палатках возле деревни Струнино в Тульской губернии. Лошадками занимался. А кочевали недалеко, между конными рынками да от ярмарки к ярмарке. Принимали заказы. Слово в торговле было покрепче печати с орлом…

Маштаков говорил не спеша. Артур вставил в новую магнитолу кассету, барон покосился, а Раджо поднял большой палец — мол, вот это вещь. Пленка текла бесшумно, Артур отложил блокнот. Когда прервались, чтоб выпить по новой, он выключил технику. Валера продолжил — он снова включил. И Раджо отмяк, замечтавшись под говор артиста.

— Дед, Алексей Николаевич Маштак, это значит — еще молодой, необъезженный конь, взял в жены Марию Румянцеву, дочь священника-цыгана. Засватал ее по всем правилам, он дикости не признавал. А она была из оседлой семьи, и, в свою очередь, те кочевых не считали за людей. Уйдя из дома, Мария стала жить в таборе. Двенадцать детей родила, трое умерли. Мама моя, Вера Алексеевна, была второй по порядку. Время шло. Появились двое и у нее. Тут бабушка Мария устроила так, что дед ушел из кочевья. Она сделала умно. Поехала с дедом в Москву за покупками, а там пробилась на прием к Крупской. Красавицей, кстати, была, располагала к себе. Долго ли, коротко ли говорили, но по-людски: о жизни, о детях и о цыганах, которые хотят осесть в городе. Договорилась бабушка. И поначалу ушли из табора пять семей… Потом еще. Обосновались на Абельмановской. Женщины пошли работать на маслозавод, мужчины — по конному делу. Считалось — цыганская артель. А жили в бараках, выделенных по указанию Крупской… Дед бабушку очень любил. Но выдержанный был. Голос не повышал никогда. Ни на кого. Только раз приревновал бабку к заезжему цыгану и сорвался: грохнул по столу кулаком, угодил по стакану. Разбил его вдребезги и изуродовал себе руку. Но ни скандала, ни драки не было: выгнал того мужика — и все дело.

— Дэвлу чтили, — сказал барон.

— Дэвлу или Иисуса Христа, но чтили. Свэнто был дед. Святой человек. С Богом-то раньше наши говорили по-цыгански. И в церковь ходили, а иконы возили с собой в кочевье. Кхэнгэри была для цыган вроде театра, не могли жить без пищи духовной. Это сейчас одни деньги в голове… Было, конечно, что некоторые поворовывали, но с гадже-ворами в сговор не вступали. Цыганский чер работал один.

— Об этом не суди, морэ; это ты знаешь из разговоров, — авторитетно заметил Раджо.

— Ладно, ромалэ, — сказал наконец Валера. — Спасибо вам за компанию, надо идти. Мне за город еще ехать.

— Я провожу, — сказал Артур.

Артур посадил Маштакова в вагон и вышел через вокзал на площадь. За ним выбежал цыганенок лет десяти и, обежав его спереди, закричал улыбаясь:

— Лачо бэвэль, морэ!

— Яв джиды, — ответил Артур, изумленный тем, что паренек так уверенно обратился к нему по-цыгански. — Откуда ты взялся?

— Здесь работаем!

Артур подумал, что чяворо послан старшими и сейчас будет клянчить деньги.

— Нет у меня ловэ, — сказал Артур.

— Нэ, я не поэтому, а увидел: ты — ром!

— Чудак, я гадже!

— Зачем говоришь? Ты — ром!

— Да нет же, я наром!

— Дадо! — закричал цыганенок. — Иди сюда, дадо.

Из-за угла показался плечистый улыбающийся цыган. Он шел спокойно, по-хозяйски. Издалека поздоровался и подозвал пацана. Сказал ему что-то тихо, тот бросился снова к Артуру, схватил за рукав:

— Пойдем, морэ, дадо зовет. Хочет выпить с тобой.

— Скажи: я не против. Иду.

Артур двинулся следом за ними, слушая звуки ночи, и повторял про себя пришедшие в голову строчки:

На пути Артура возник вдруг дядька, не стриженный, вероятно, от колыбели.

— Ты чего здесь? — спросил он.

Артур взял дядьку за отвороты пыльного пиджака и произнес:

— Отвали!

Идущие впереди обернулись.

— Не тронь, это — ром! — радостно прозвенел цыганенок.

— Ваш чудак, ромалэ? — спросил Артур.

— С нами, с нами…

Цыгане сгрудились у корзин и мешков. Кое-кто спал, уложив пожитки под голову.

Артур подошел.

— Ты не тот ли человек, — сказал старший с виду цыган, — что с табором на Урале ходил?

— Что хочешь узнать в Москве, морэ? Я помогу, если в силах.

— Тыро чячипэ. Ковры нам надо купить. Знаешь где?

Артура развеселила идея заняться поставкой ковров в цыганские семьи.

— Я, ромалэ, не по этому делу. Гилы сочиняю!

Артур присел на мешки. Цыган достал водку и аккуратно разлил по стаканам.

— Тэявэн бахталэн! — сказал цыган.

Артур пригубил.

— Прости меня, морэ, пить не могу, сердце болит…

— Как хочешь, — ответил цыган, — я понимаю. Скажи, у тебя цыгануха была? Ее отца, барона Петровича, ты знал?

— Знал, морэ.

— Скажи мне, а знал ты Мишу?

— Не скажу, что знал хорошо, мы с ним не ладили.

— Правда твоя, — сказал цыган. — Любил он твою цыгануху. Скрестились ваши дороги, да никому она не досталась. Строптивая была. Прости меня, морэ, прошло много лет, память тебя не терзает?

— Терзает, морэ, — ответил Артур.

— По твоим глазам вижу, помнишь. Ну, выпей…

Квартира на Ленинском стала ловушкой. Граф обходил ее стороной. На домофон полагаться нельзя: цыгане освоили эту технику и проникали в дом с лоджиями, как в полевую палатку — бесшумно.

Ошибкой было оставить жить Ромкину цыгануху. Нет ничего опаснее женщины, прячущей в юбках лезвие. Женщина непредсказуема. Анжела — бешеная кошка. Она не отступится. Граф ощущал вокруг себя пустоту. МУР внезапно заметил всю кодлу, с которой он был как в крепости. И отвалили амбалы-шестерки. Сменив две-три хаты, Граф понял: пора за бугор. На этот случай уже готов паспорт с греческой визой… Но жаль было упустить камни, которые, перехватив у Ножа, сумел перетырить Раджо… Надо, как минимум, перехватить Раджо. Камешки — целое состояние.

Осталась единственная нора: благообразный ром в старом доме на улице Саблина. Он Графу жизнью обязан. Хавира надежная… Впрочем, все сдвинулось и уходит из рук: надежна ли?

Зря он тогда уперся и не явился на первый крис. Со своими он бы договорился. Тем более у барона взыграли отцовские чувства. Очнулся отец во мраке… Думая о бароне, Граф усмехнулся: куда он денется со своими долбаными законами!.. Пусть едет в табор и там командует цыганухами и детьми. Ему и всегда-то нечего было делать в Москве. Теперь над ним тут повис топор…

Граф подкатил к Воронцовским баням, загнал машину в гараж мастерской, которую основал старый жулик-директор. Мастерская была легальная: шиноремонт, покраска, регулировка шасси и моторов. Маленький банный бизнес. Так ли, иначе ли, тут машину можно держать хоть неделю. Никто не стукнет, не брякнет, не сунет нос за обивку сидений…

В мастерской перекрашивал «вольво» хозяин всего заведения, по банной должности — сторож. Граф вложил ему в сырую ладонь стодолларовую бумагу и загнал машину в свободный отсек… Отсюда к цыгану в хату на Саблина надо добраться уже без машины. Так сказать, «огородами».

Но странно устроена жизнь. Иногда будто чья-то рука сводит в точку, как в фокус, движение разнонаправленных сил.

Короче, в это же пасмурное воскресенье к тому же рому на улицу Саблина двинулся и Артур. Шел пешком, как обычно, и по пути слагал песню или стихи, еще не зная, что именно будет, но самозабвенно мурлыча:

Получалось коряво, но мысленным взорам Артура предстали полуседые кудри Алика Якулова, и зазвучала музыка.

Граф, попетляв по Саблина и убедившись, что нет цыганских соглядатаев, зашел со двора в седьмой подъезд бесконечно длинного облезлого дома, поднялся на дребезжащем лифте на пятый этаж, позвонил… Хозяин был дома; он редко выходил по своим стариковским делам. Но знал он всегда о том, что его никак не касалось, и это слегка тревожило Графа.

Впрочем, старик тотчас вызвался напоить его чаем. Он был спокоен и величав.

— У тебя, морэ, никого нет? — спросил машинально Граф.

— Нет, Граф.

— И никого не ждешь?

— Цыгане приходят, когда хотят…

Когда раздался звонок в дверь, они пили крепко заваренный чай с мармеладом и сушками.

— Подожди открывать, — сказал Граф и, отойдя к окну, достал из кармана свой пистолет с коротко срезанным дулом. Сдвинул предохранитель.

— Что с тобой, морэ? — спросил хозяин. — Ты стал пуглив.

— Открывай…

Хозяин вышел, впустил нежданного гостя.

— Артур? — удивился Граф, убирая оружие. — Каким ветром тебя занесло?

Артур застыл у порога.

— Вот ты где, Граф? Тебя многие ищут.

— Кто именно, морэ?

— И Анжела, и барон. Старики тебя ждали на крис, да не дождались, насколько я знаю. Впрочем, твои проблемы…

— Мои. Сам их решаю.

— Твои — это так, — повторил Артур. Хотел что-то добавить, но только махнул рукой.

Он увидел, как Граф осунулся. И в глазах Графа что-то такое… собачье. Собака, готовая укусить, но так же готовая отползти от палки, нацеленной в морду.

— Вы в моем доме, — тихо сказал хозяин. — Чай на столе. Прошу. Скандала не будет.

Не будет? Как бы не так. Щелкнул входной замок, с грохотом отлетела дверь, Граф выдернул пистолет — и все это произошло как бы одновременно. Отодвинув, едва не сбив с ног хозяина, в комнату вихрем ворвалась Анжела, бросилась к Графу, повисла на нем, как кошка:

— Убей! — Она полоснула ногтями его лицо, добираясь до глаз.

Грохнул выстрел, пуля ушла в потолок и срикошетила от бетонной панели. За Анжелой в комнату уже вдвинулся Вася-цыган в сверкающих сапогах и без шапки. За ним еще цыгане, опаленные солнцем и ветром, пахнущие перегаром. Граф рвался, Анжела не пускала его, Вася нес в руке лезвие параллельно полу.

Артуру казалось, что мизансцена нелепа, и все происходит не так, как надо по пьесе. Вася приблизился к Графу вплотную — со стуком упал на линолеум пистолет с обрубленным дулом. Кто-то разбойничьи свистнул, а Вася подался вперед с коротким и хриплым выдохом. Композиция замерла, время остановилось…

Они разлепились — Граф опустился на пол, Анжела отступила на шаг, Вася склонился к телу и не спеша вытер нож о Графов модный пиджак.

Он улыбнулся, утер со лба пот: поработал. Сказал Артуру:

— Что смотришь, морэ? Ты лучше Ромку вспомни. — Он сунул нож в голенище и повернулся к хозяину: — Извини нас, напачкали. Падаль мы вынесем; только нам пару мешков или старое одеяло. Анжела вымоет пол… Извини, тебе беспокойство. Уйдем мы. Дело не кончено.

Хозяин стоял среди комнаты, как чужой, и не тронулся с места.

А в форточку влетела ночная бабочка с черными крыльями.

Барон и Раджо неторопливо беседовали за чаем в доме Артура.

— Почему, дадо, — спрашивал Раджо, — многие ромалэ теряют себя в Москве? Только ли с непривычки? Мы в таборе — люди, в кочевье — хозяева, в городе — черт его знает кто… Наперекос у нас все. Я был человеком, а кто я теперь?.. Своим — чужой, наказали меня старики. А чужим я — блатной и дикий цыган… Ты скажи. Зента, что ли, мне мстит с того света?

— Бывает, — сказал барон. — Это работа Бэнга. Была, говорят, семья — из оседлых. Двенадцать детей; мужик — по кузнечному делу, его цыгануха — красавица, каких мало. На ней и роды не отразились. Живут себе. Но приглянулась хозяйка черту. Он ее обротал, как кобылу. Во сне приходил — и заделал ей. Вспух живот, она пошла ночью в баню. Мучилась там одна, сознание потеряла. Черт заявился и принял девочку. Тут же обмыл ее кипятком и все сделал. Ну, цыгануха очухалась, черт говорит ей: пусть, мол, пока в семье моя дочь поживет, а вырастет — заберу. Утром цыгане увидели: в бане рядом с цыганкой — новый ребенок неописуемой красоты. Глаза черные с синевой, ресницы, как стрелы, и смотрит так, что невозможно вынести ее взгляд.

Стала девочка расти. И с первого дня пришла в дом цыгана удача. Обзавелся цыган парой лошадей, коровой, овечками — небывалый достаток пришел. А это чертова дочь помогала. Как хозяину что начинать, он стал к девочке обращаться; кивнет она — значит, будет удача, а нет — и не думай. С детьми эта девочка не играла, а зналась с собаками, кошкой. Днем больше спала, вечером же просыпалась и ползала. К затопленной печи ее влекло, там в рот тянула горящие угли и заливалась смехом. Повадилась в баню и брызгалась кипятком. Все привыкли. А как-то и не вернулась из бани. Искали ее — не нашли. Только в бане на полке — платье ее. Цыгане тут догадались, в чем дело: черт забрал свою дочь… Годы прошли, явилась красавица цыгануха. Видали ее у оседлых, кочевых, свела с ума многих. Может, Зента твоя?..

— Похоже, морэ. Околдовала она меня. Считал — если не возьму ее в жены, не буду на свете жить… Вот и вышло. Ты знаешь. А здесь, в Москве, я встретил парны. Знал, что дешевка, валютная телка, да захотелось тепла. Я жил с ней, дадо. А я ведь знаешь какой — каши со мной не сваришь; но и она — не цыганка, а гадже. Как они все. Короче, пришил я ее ни за что. Вот как вышло.

— Считаешь, судьбу твою бабы определили? Сам, значит, слаб.

— Думаю, дадо, ты прав. Думаю, этих баб судьба мне подставила. Как и артистку с сыном в Малаховке. Правда, Нож замочил их, но я виноват. Я мог его руку остановить. Беру на себя этот грех. Беру на себя и расчет. Знаю, судьба отдаст мне его. Тут я Ромкиных родичей должен опередить, если на свете есть справедливость. Потом уйду от людей. Это скоро… А Граф твой, мыслю, должен слинять за бугор. Коли цыгане не остановят. Не человек он, ты извини. Это он и есть Бэнг. Хоть он тебе вроде и сын.

Барон не слушал и встал навстречу Артуру, вошедшему в комнату.

— Не скрою, дадо, беда, — сказал мертвенно-бледный Артур. — Нет у тебя и второго сына. Нарвался Граф на цыганский нож.

Барон отстранил Артура, как вещь, и ушел.

Раджо бросился следом. Грохнули двери. В окно глядела луна.

Раджо вернулся утром. Сказал, что барон сел в поезд, уехал из города. С ним двое таборных.

Артур и Раджо выпили коньяку. Что-то еще предстояло.

Спиртное пошло, как вода. Сердце Артура стучало. И худшее было — ждать.

— Раджо, — сказал Артур, подняв веки, — я твою просьбу выполнил, доложил о цыганах, что знаю. Теперь давай ты.

— Смеешься, Артурыч? Что у меня за душой! Одни только сказки.

— Рассказывай. Я с тобой в таборе у костра не встречался. Может, что вспомнишь, морэ.

Раджо задумался, перебирая забытое. Сказал, вздохнув:

— Ты сказок знаешь больше меня. Но вот что мы сделаем. И не спорь. Вруби «Панасоник», морэ, ставь свежую ленту, пусть пишет. Длинная будет сказка, пускай и не новая. Только отметь, что, мол, Раджо-чер наболтал в последние свои дни. Для поучения гадже. Такие, мол, сказки текут у цыганских костров — и нет им конца. Ими, мол, утешаются все ромалэ — от малых до стариков… И это, мол, память о Раджо, аминь.

— Я согласен, — сказал Артур. — Говори свою сказку. Но только жизнь не кончается, ни твоя, ни, надеюсь, моя.

— Тебе-то долго, — упорствовал Раджо, — а я, считай, готов на выход с вещами.

Коньяку больше не было. Артур сварил себе кофе и по заказу Раджо заделал ему чифирь, не пожалев пачку майского чая.

Настроил магнитолу. Они закурили…

— Стало быть, так, — сказал Раджо. — Жили цыган с цыганкою. Был у них сын. Бедные были, но парня работать не заставляли. Когда они померли, взял он коня и собаку, поехал. В лесу поймал зайца, развел костерок. И жарит косого. Нарисовался тут великан и базарит: «Везуха! Каждый день хаваю самое большее одного человека, а сегодня достались мне трое: цыган, лошадь и собака!» Чяво в ответ: «Что с меня толку: кожа да кости. Дай зайца срубаю и стану толще, тогда мной закусишь». — «Ладно».

Лег великан и заснул. А чяво взял горящую головешку да и воткнул великану в очко. Ну, обжег. Великан рванул бегом, воет, чяво за ним. Великан доскакал до горы, кричит ей трижды: «Откройся!» Она распахнулась, и он — туда. Чяво выждал и тоже базарит: «Откройся!» И так три раза. Скала раскрылась, чяво вошел, там богатства кругом, и встречает слуга: «Куда держишь путь?» — «Да вот великана хочу замочить». — «Молодец, он всем тут осточертел. А сделай, цыган, как я говорю. Увидишь трех теток, они тебя остановят и засмеются, пошутят с тобой, пощекочут. Если в ответ хотя б улыбнешься, они тебя схавают, понял? В глаза им смотреть нельзя, и не смейся. Тогда пройдешь дальше. А великана увидишь, размахивайся и бей один раз. Он скажет: „Ах, как приятно, врежь-ка еще!“ Ты не пробуй. Скажи ему: „Только раз родила меня мать, и я только раз ударил тебя!“ И все в ажуре». — «Благослови тебя Бог, будь здоров!» — сказал чяво слуге. Все так и вышло. Тетки-колдуньи улыбались, щекотали и хохотали. Чяво на них и не глянул. Великан увидел цыгана, обхезался, шепчет жене: мол, этот цыган меня хотел зажарить на деревянном вертеле и сожрать. Поднял чяво руку, ударил великана. «Бей еще», — сказал тот. «Только раз родила меня мать, и я только раз ударил тебя!» — ответил чяво. Великан тут от злости лопнул, а чяво сшиб все замки и выпустил на волю людей, которых держал великан. Ну, он ловэ взял, сколько унес, и прихватил этих теток, что на дороге смеялись. Они волшебницы были. А конь чяво пасся в лесу. Увидали коня три разбойника. Первый разбойник забздел его обротать, второй тоже в коленках был слаб. Третий же — охамел и взял коня за узду. Но чяво уже тут как тут и орет: «Оставь коня, порчь! Это мой конь, сучий ты потрох!» Испугался разбойник — и ходу. Чяво посадил одну бабу перед собой, другую — за спину, третью — на круп коня. Скачут. Конь бодрый. Разбойники только губами шлепают. Им завидно. Тут чяво им говорит: «Не тушуйтесь, ребята, давайте побратаемся».

От кофе и коньяка сердце Артура стучало, как бешеное. И Раджо начифирился, глаза налились краснотой. Ему надоело рассказывать бестолковую сказку, но он упрямо бубнил:

— Приходит чяво в трактир, заказывает пожрать и пузырь. Слышит, гадже толкуют между собой: «Король ищет фею — жениться — и никак не найдет. Тоскует уже пятый год». Чяво выходит к коню: «Отвезешь меня к этой дамочке?» «Могу, — отвечает конь. — Давай сто кило винограда и золотые подковы». Ну, это дело простое. Дал чяво коню два центнера винограда «дамские пальчики» и подковал его золотом. Конь его вмиг донес к замку феи. Прыгнул чяво в окно, фея — брык! Опрокинулась в обморок. Чяво воспользовался и с ходу поставил фее пистон. Она очнулась и говорит: «Приятно познакомиться, ваше величество». — «Дура, я не король, а цыган. Люба ты мне, давай повторим это дело». Она, конечно, не против, какая ей разница. Так он жил с ней три дня и три ночи, потом она взяла свои шмотки и бижутерию, ну там кольца, помаду, кресты с брильянтами, и подались они на пляж, к берегу моря…

Увы, сказка этим не кончилась. В дела цыгана и феи вмешалось десятка два персонажей. Явились разбойники и волшебницы. Конь словил рыбу в пруду; в рыбе нашелся волшебный ножик, которым колдунья раньше убила цыгана. Чяво воскрес из мертвых и обманул короля, переодевшись пастухом… Далее было еще кое-что интересное, в результате чего конь золотым копытом убил и того короля, и ту злую колдунью. Сыграли четыре свадьбы… Разбойники и цыган женились на волшебницах. Тут сказке конец.

Артур отпал. Он и не заметил, как вырубилась магнитола, поскольку кончилась пленка.

— Артурыч! — Раджо потряс сомлевшего Артура за плечо. — Пошли, золотой. Я не могу здесь быть.

— Опасно выходить, Раджо, — ответил Артур.

— В гробу я всех видел… — Раджо зажмурился и по-волчьи клацнул зубами. — Я уже не ром, я этот, как его… Шеварднадзе… Нет, Кикабидзе! Чита-бри-та-чита-Маргарита.

Зубы его белели, как молодой чеснок.

Через двадцать минут они были перед обитым фольгой порталом, предваряющим вход в заведение с вывеской «Табор». Навстречу грохала музыка.

— Вперед! — сказал Раджо.

В вестибюле его придержал охранник:

— Здорово, Раджо, сдай пушку. С оружием не положено.

Зубы Раджо сверкнули. Он распахнул куртку, похлопал себя по бокам:

— Я пустой, морэ, что ты! — и сунул охраннику в лапу пять баксов.

Пистолет был сзади за поясом, лезвие в подбортовке. Охранник мигнул:

— Идите.

На эстраде работал цыганский хор; распаленные посетители-коммерсанты рвались поплясать, девки светили ляжками из-под мини и макси. Как всегда, в кабаке было пьяно и шумно. Официанты уже не спешили.

— наяривал хор. За столиками хлопали в ладоши.

Артур и Раджо уселись в проеме за обособленным — «для своих» — столом. Отсюда видно весь зал, а сидящие за этим столом полуприкрыты декорацией полевой палатки.

Официант, лавируя между танцующими, подрулил без задержки:

— Здравствуй, морэ, давно тебя не было.

— Дела, дорогой, — сказал Раджо. — Бутылку бравинты прошу, остальное сам знаешь.

— Все будет, морэ. — Он сфотографировал острым взглядом Артура.

И как только он удалился, на его месте возник осклабившийся Нож.

— Кого я вижу! — сказал он, вихляясь под музыку. — Бросил меня? А сам опять в деле? Ну, кореш!

Раджо как будто ждал его. Он чуть прикрыл глаза и сказал:

— Сядь сюда… кореш. Есть разговор. Ты меня продал Графу. Давай повтори при свидетеле: кто кончил в Малаховке артистку и чяворо? Ну?!

— Граф тебя взял на пушку. Моя работа, он в курсе.

— Граф твой уже на том свете… кореш. Зовет нас на очную ставку.

Нож ерзнул, дернулся.

— Грабки на стол! — сказал Раджо тихо и, последив за руками Ножа, искоса глянул на Артура: — Смотри на этого гада, Артурыч. Запомни его. Напишешь потом, как Раджо-чер с ним разбирался при людях… — Он говорил не спеша, будто Ножа тут нет. Но внезапно бросил ему: — Ты от Васи, Ромкина брата, не бегай, как заяц. Зря ты меня нашел, вот о чем думай… кореш.

— Много берешь на себя, — сказал Нож, хорохорясь, Руки его блуждали по скатерти. Они его выдавали: он трясся.

Официант с подносом издали поглядел и заложил вираж, сменив курс. А за спиной Ножа затоптались блатные. Артуру стало нехорошо…

Руки Ножа внезапно замерли.

— Повтори, что сказал, — бросил он Раджо, вставая, и поглядел на своих.

Те приблизились, загородив стол от праздника в зале. Там все плясали… Но пляска сбилась. Отодвигая людей, не озираясь, от входа шли Ромкин брат Вася и трое цыган в начищенных сапогах и рубахах навыпуск. Публика приняла их за артистов.

Кодла слиняла, Нож побелел. Раджо левой рукой выдернул из за спины пистолет. Нож упал на колени. Вася уже был рядом. Его лапа легла Ножу на затылок, он вымолвил:

— Бери пушку у Раджо, кончай себя сам. По справедливости. Ты ведь — ром?

Нож, еще не веря в удачу, едва не выхватил вороненый облезлый ствол из руки Раджо. Но не успел. Раджо_; пригнувшись, встречно ударил его своей финкой, зажатой в правой руке, и угодил точно в горло. Повел лезвием, повернул его, выдернул, и, пузырясь, ударила кровь. Нож упал лицом на паркет.

Раджо вытер лезвие о скатерть:

— Добей его, Вася, коли он жив.

Уходя вслед за Раджо, Артур содрогался. А Вася и родичи Кнута, верша закон, добивали кровника.

… — Прости меня, Анжей, — сказал Раджо, входя на хату к цыганам. — Нельзя мне к вам, но дело есть дело.

Он достал из-за пазухи кожаный мешочек вроде кисета, вывернул перед стариком на бархатную скатерть общего стола: вытекли сверкающие камнями кулоны, кольца, сережки.

— Откупиться хочешь? — недобро спросил Анжей.

— Поздно мне откупаться. Мирское уже не мое, я за порогом. Может, это добро пойдет цыганам на пользу. Это все, что осталось за мной. Другие долги я отдал. Ухожу. Молись Дэвле, чтоб он меня принял. Душу мою. — Раджо повторил, встряхнув стриженой головой: — Мою бедную душу…

— Зачтется тебе, — расстроился Анжей.

А что зачтется, и сам не сказал бы. Глядя в спину уходившему Раджо — статному, сильному и по-новому красивому со своей непривычной стрижкой, Анжей не нашел нужных слов. После — корил себя.

Часа два Раджо сидел на скамье в грязном сквере у дома, где когда-то Кнут жил. Сидел без мыслей, зная, что все позади, и чувствовал, как успокаивается сердце.

Свет фонарей не доставал сюда с улицы. Милицейских нарядов Раджо не опасался. И не удивился, увидев шедшую — нет, плывшую в воздухе вдоль кустов — фигуру Пиковой Дамы. Она была, как ей и положено, во всем белом.

Подплыв, склонилась к нему: «Ты готов?» «Я готов», — сказал он, поднимая взор к ее пустым зенкам. «Делай, морэ…» — сказала она и, вздохнув, растворилась.

Раджо выпростал из-за ремня свой ТТ. Рукоять была теплая. Он передернул ствольную накладку и, не давая себе отсрочки, нажал спусковой крючок.

Пуля вошла в висок и разнесла его голову.

Москва привыкла к ночной пальбе. Но все же кварталах в трех притормозила «Лада» с патрульными мусорами и не спеша развернулась на происшествие.